Текст книги "Аромат времени. Философское эссе об искусстве созерцания"

Пустая длительность – это нечленораздельное, ненаправленное время. В нем нет смысла ни до, ни после, нет ни воспоминаний, ни ожиданий. Перед лицом бесконечности времени короткая человеческая жизнь есть ничто. Смерть – это насилие, которое извне заканчивает жизнь в без-временьи. Люди преждевременно гибнут в без-временьи. Смерть более не была бы насилием, если бы она вытекала из жизни как ее собственное заключение, как завершение ее времени. Только так можно было бы свободно прожить жизнь до конца, умереть в подходящее время. Только темпоральные формы заключения в противовес дурной бесконечности производят продолжительность, осмысленное, исполненное время. Даже сон, хороший сон в конечном счете был бы формой заключения.

Примечательно, что «В поисках утраченного времени» Пруста начинается со слов: «Longtemps, je me suis couché de bonne heure» («Долгое время я ложился спать рано»[27]27
  Пруст М. В сторону Сванна: Роман. М.: Иностранка, Азбука-Аттикус, 2013. С. 17.


[Закрыть]). В немецком переводе полностью исчезает «bonne heure»[28]28
  То же происходит и в русском переводе.


[Закрыть]. Речь идет о многозначительном слове, говорящем о времени и счастье (bonheur). Bonne heure, хорошее время – это противоположность дурной бесконечности, пустой, а значит, дурной длительности, в которой невозможен сон. Срыв времени, его радикальная дискретность, которая не допускает никакого воспоминания, ведет к мучительной бессоннице. Первые пассажи романа, в противовес этому, представляют блаженный опыт непрерывности. Инсценируется беззаботное колебание между сном, грезами и пробуждением в приятной атмосфере образов из воспоминаний и восприятий, свободное движение туда-и-сюда между прошлым и настоящим, между устойчивым порядком и шутливой путаницей. Никакой срыв времени не ввергает протагониста в пустую длительность. Спящий – скорее игрок, странник, а также повелитель времени: «Спящий человек окружает себя чередой часов, строем годов и миров»¹¹. Тем не менее иногда возникает путаница и возмущение. Но они не заканчиваются катастрофой. На помощь всегда приходит «добрый ангел уверенности»[29]29
  Пруст М. Указ. соч. С. 22.


[Закрыть]: «Просыпаясь посреди ночи, я не знал, где я, и в первый момент даже не понимал, кто я такой <…> и вот тогда воспоминание <…> приходило ко мне как спасение свыше и вытаскивало меня из небытия, из которого мне было не выбраться самому; я за мгновение перемахивал через века цивилизации, и мне представали зыбкие образы керосиновых ламп, потом сорочек с отложными воротничками – эти видения понемногу восстанавливали исходные черты моего собственного “я”»¹². Вместо равнодушных, безымянных шорохов с улицы или громогласного тиканья часов, которые были бы очень типичны для бессонницы, для пустой длительности, до уха доходит нечто звучное. Темнота ночи представляется пестрой и жизненной, как калейдоскоп: «Я засыпал опять и подчас просыпался после этого уже только на миг, успевал услышать вечное потрескивание деревянных панелей, открыть глаза и впиться в калейдоскоп темноты, в мгновенном проблеске сознания порадоваться сну <…>»¹³.

Ошибкой будет считать, что сегодня ускорение процесса жизни можно объяснить страхом смерти. Аргументируют это, например, так: «Ускорение, как мы видим, представляет собой естественную стратегию ответа на проблему ограниченности времени жизни или же на рассогласование времени мира и времени жизни в секулярной культуре, для которой максимальное наслаждение возможностями мира и оптимальное раскрытие собственных задатков – и вместе с тем идеал наполненной жизни – стали парадигмой удавшейся жизни. Тот, кто живет вдвое быстрее, может реализовать вдвое больше возможностей и тем самым будто прожить две жизни за одну; тот, кто ускоряется до бесконечности, вновь сближает время своей жизни с потенциально бесконечным горизонтом времени мира, поскольку может реализовать множество жизненных возможностей за отдельный срок земной жизни и не должен поэтому более бояться смерти как уничтожителя возможностей»¹⁴. Тот, кто живет вдвое быстрее, может вкусить вдвое больше жизненных возможностей. Ускорение жизни приумножает ее и тем самым приближает ее к цели наполненной жизни. Но этот расчет наивен. Он покоится на смешении наполненности с простой полнотой. Наполненную жизнь нельзя объяснить теорией множеств. Она берется не из полноты жизненных возможностей. Рассказ также не возникает автоматически из простой суммы или перечисления событий. Он скорее предполагает особый синтез, который основывается на смысле. Долгое перечисление событий не создает захватывающего рассказа. Очень короткий рассказ может, напротив, произвести сильное нарративное напряжение. Поэтому и очень короткая жизнь может достигнуть идеала наполненной жизни. Этот тезис об ускорении не видит той подлинной проблемы, что сегодня жизнь лишается возможности осмысленного заключения. Именно этим объясняются суета и нервозность, которые характеризуют сегодняшнюю жизнь. Люди постоянно начинают все заново, переключаясь между «жизненными возможностями», именно потому, что они не могут привести одну эту возможность к заключению. Никакая история, никакая наделяющая смыслом целостность не наполняет жизнь. Разговор об ускорении жизни ради ее максимизации вводит в заблуждение. При более детальном рассмотрении ускорение оказывается нервозным беспокойством, которое будто заставляет жизнь носиться от одной возможности к другой. Она никогда не приходит к покою, т. е. к заключению.

Следующая проблема в связи со смертью сегодня состоит в радикальном разобщении или атомизации жизни, которая делает ее еще более конечной. Жизнь все больше теряет широту, которая наделяла бы ее длительностью. Она содержит в себе мало мира. Эта атомизация жизни делает ее радикально смертной. Именно эта особая смертность прежде всего и вызывает всеобщее беспокойство и суету. При быстром рассмотрении эта нервозность может вызвать впечатление, что все ускоряется. Но на самом деле происходит не действительное ускорение жизни. Жизнь лишь становится более суетливой и бесцельной и менее упорядоченной. В силу своего рассеяния время больше не обладает никакой упорядочивающей силой. Поэтому в жизни больше не случается никаких определяющих или решающих переломов. Время жизни больше не образуется из этапов, заключений, границ и переходов. Скорее люди спешат от одного настоящего к другому. Так люди стареют, не становясь старыми. В итоге они гибнут в без-временьи. Именно поэтому сегодня умереть труднее, чем когда‐либо.

Время без запаха

И ничего бессмертного не видать на небе…

Фридрих Гёльдерлин[30]30
  Гёльдерлин Ф. Патмос // Огненный бег: Стихотворения, гимны, оды, элегии, песни, эпиграммы, наброски. М.: Водолей, 2014. С. 103–110. Здесь: с. 108.


[Закрыть]

Мифический мир полон значения. Боги – это не что иное, как непреходящие носители значения. Они делают мир значимым, значительным, осмысленным. Они рассказывают о том, как вещи и события связаны друг с другом. И эта связь, о которой было рассказано, учреждает смысл. Повествование создает мир из ничего. Быть полным богов – значит быть полным значения, повествования. Мир можно читать как картину. Нужно лишь пройти по нему взглядом, чтобы вычитать из него смысл, осмысленный порядок. У всего есть свое место, т. е. свое значение в жестко установленном порядке (cosmos). Если вещь уйдет со своего места, ее вернут обратно. Время направит ее. Время – это порядок. Время – справедливость. Если человек своевольно сместит вещи, он станет преступником. Время искупит его преступление. Так оно вновь восстановит вечный порядок. Оно справедливо (diké). События состоят в устойчивом отношении, в осмысленном сцеплении друг с другом. Ни одно событие не может выйти из него. Каждое событие отражает непреходящую, неизменную субстанцию мира. Здесь не бывает движений, которые привели бы к изменению наличного порядка. В этом мире вечного возвращения ускорение вообще не имело бы смысла. Осмысленно только вечное повторение того же самого, то есть воспроизводство былого, непреходящей истины. Поэтому доисторический человек живет в длящемся настоящем.

Исторический мир покоится на совсем иных предпосылках. Он предстает не просто как готовая картина, которая открывает зрителю непреходящую субстанцию, неизменный порядок. Теперь события упорядочиваются уже не на покоящейся плоскости, а на движущейся вперед линии. Время, которое сцепляет события и тем самым порождает значение, идет линейно. Не вечное возвращение того же самого, но возможность изменения придает ему значение. Все есть процесс, который означает либо прогресс, либо регресс. Историческое время порождает значимость в той мере, в которой оно направлено. Линия времени имеет определенное направление движения, синтаксис.

Историческое время не знает длящегося настоящего. Вещи не пребывают в незыблемом покое. Время идет не вспять, а вперед, не повторяет, а настигает. Прошлое и будущее отдаляются друг от друга. Не их однообразие, а их различие делает значимым время, которое является изменением, процессом, развитием. Настоящее не содержит в себе никакой субстанции. Оно есть лишь точка перехода. Ничто не есть. Все становится. Все меняется. Повторение того же самого уступает место событию. Движения и изменения создают не беспорядок, а иной или новый порядок. Темпоральная значимость исходит от будущего. Эта ориентация на будущее производит темпоральную тягу вперед, которая также может вызывать и ускорение.

Историческое время – это линейное время. Но формы его протекания и проявления очень разнообразны. Эсхатологическое время сильно отклоняется от той формы исторического времени, что возвещает прогресс. Эсхатологическое время как последнее время относится к концу света. Эсхатон[31]31
  Последняя вещь (греч.), последнее событие в истории.


[Закрыть] приводит к концу времени, к концу самой истории. А заброшенность характеризует отношение человека к будущему. Эсхатологическое время не допускает никакого действия, никакого наброска. Человек несвободен. Он подчинен Богу. Он не проецирует (entwirft) себя в будущее. Он не проектирует (entwirft) свое время. Скорее он заброшен в конец, в окончательный конец мира и времени. Он не субъект истории. Им скорее является направляющий ее Бог.

Понятие «революция» также изначально имеет совершенно иное значение. Так, она есть процесс. Но она не свободна тем не менее от аспекта возвращения и повторения. Изначально revolutio[32]32
  Возвращение (лат.).


[Закрыть] указывает на круговорот звезд. Применительно к истории она означает, что ограниченные в своем числе формы правления повторяются циклично. Изменения, которые случаются в ходе истории, встроены в круговорот. Не прогресс, а повторение определяет исторический процесс. Кроме того, человек не является свободным субъектом истории. В равной мере не свобода, а заброшенность определяет отношение человека ко времени. Не человек производит революцию. Он скорее подчиняется ей, как законам природы. Время пронизано природными константами. Время – это фактичность¹⁵.

В эпоху Просвещения образовалось особое представление об историческом времени. В отличие от эсхатологического представления о времени, оно исходит из открытого будущего. Не бытие к концу, но прорыв в новое управляет его темпоральностью. Оно обладает значимостью, собственным весом. Оно не мчится безнадежно к апокалиптическому концу. И никакая фактичность, никакие природные константы не принуждают темпоральность к циркулярному повторению. Так революция получает совершенно иное значение. К нему уже не относится представление о круговом движении звезд. Не круговорот, а линейный, прогрессивный ход событий определяет темпоральность.

Просвещенческое представление о времени освобождается от заброшенности и фактичности. Время дефактифицируется, а равно и денатурализуется. Свобода определяет теперь отношение человека ко времени. Он не заброшен ни в конец истории, ни в естественный круговорот вещей. Идея свободы, идея «прогресса человеческого разума»¹⁶ теперь воодушевляет историю. Субъектом истории является уже не направляющий ее Бог, а свободный человек, который проецирует себя в будущее. Время – это не судьба, а проект (Entwurf). Не заброшенность, а манипуляция (Machbarkeit) определяет отношение человека к будущему. Революциями манипулирует (produire) человек. Так становятся возможны такие понятия, как «революционизировать» и «революционер». Они указывают на манипуляции. Но идея манипуляции дестабилизирует мир, да и само время. Из времени медленно уходит тот Бог, который, как учредитель вечного настоящего, очень долгое время во всех смыслах оказывал стабилизирующий эффект.

Вера в манипуляции дает толчок уже тем примечательным изменениям в естественных науках, которые начинаются в XVI веке. Технологические инновации возникают за все более короткие промежутки времени. В изречении Бэкона «Знание – сила» напрямую выражается вера в производимость мира. Политическая революция связана с индустриальной революцией. Они обе воодушевляются и подстегиваются одной и той же верой. Статья о железной дороге в словаре Брокгауза 1838 г. в героическом тоне сводит воедино индустриальную и политическую революции. Железная дорога объявляется «паровой машиной триумфа» революции¹⁷.

Революция в эпоху Просвещения покоится на дефактифицированном времени. Освобожденное от всякой заброшенности, от всякого природного или теологического принуждения, время вырывается, как огромная струя пара, в будущее, в котором ожидают спасения. От эсхатологического представления о времени оно наследует телеологию. История остается историей спасения. Учитывая тот факт, что цель находится в будущем, ускорение исторического процесса теперь получает смысл. Так, в 1793 году на конституционной церемонии Робеспьер говорит: «Les progrès de la raison humaine ont préparé cette grande révolution, et c’est à vous qu’est specialement imposé le devoir de l’accélérer» («Достижения человеческого разума подготовили эту великую революцию, и на вас в особенности лежит обязанность ускорить ее ход»)¹⁸.

Не Бог, а свободный человек является повелителем времени. Освобожденный от своей заброшенности, он проектирует грядущее. Эта смена режима с Бога на человека, как бы то ни было, имеет свои последствия. Она дестабилизирует время, так как Бог – это та инстанция, которая наделяет господствующий порядок завершенностью, печатью вечной истины. Он отвечает за длящееся настоящее. Со сменой режима время теряет эту опору, которая оказывает сопротивление изменениям. Революционная драма Бюхнера «Смерть Дантона» также выражает этот опыт. Камилл восклицает: «Обычное безумие, называемое здравым смыслом, невыносимо скучно. Счастливейшим человеком был тот, кто вообразил себя Отцом, Сыном и Святым Духом сразу!»¹⁹

Историческое время может мчаться вперед, потому что оно больше не покоится в себе, потому что его центр тяжести расположен не в настоящем. Оно не допускает никакого пребывания. Теперь пребывание замедляет ход прогресса. Никакая длительность не сдерживает время. Время осмысленно в той мере, в которой оно движется к цели. Так ускорение приобретает смысл. По причине значимости времени оно тем не менее не воспринимается как таковое. В поле зрения прежде всего попадает смысл истории. Ускорение осознается как таковое только тогда, когда из времени исчезает историческая значимость, смысл. Оно тематизируется или проблематизируется отдельно именно в тот момент, когда время уносится в бессмысленное будущее.

Мифическое время покоится, подобно картине. Историческое время, напротив, имеет форму линии, которая стремится или несется к цели. Если из линии исчезает нарративное или телеологическое напряжение, оно распадается на точки, которые носятся без направления. Конец истории атомизирует время до состояния моментального времени (Punkt-Zeit)[33]33
  В английском переводе «Punkt-Zeit» был удачно передан как «point-time», «моментальное время». – Прим. научн. ред.


[Закрыть]. Когда-то миф уступил место истории. Статичная картина стала бесконечной линией. Теперь история уступает место информации. У последней нет никакой нарративной длины или ширины. У нее нет ни центра, ни направления. Она будто обрушивается на нас. История прореживает, отбирает, канализирует хаос событий, укладывает его в нарративно-линейную траекторию. Ее исчезновение вызывает усиленный рост информации и событий, которые носятся без направления. У информации нет запаха. Этим она отличается от истории. В противовес тезису Бодрийяра, информация относится к истории не как постоянно совершенствующаяся модель – к оригиналу или источнику²⁰. Скорее информация представляет новую парадигму. Ей свойственна совершенно другая темпоральность. Это феномен атомизированного, то есть моментального времени.

Между моментами неизбежно разверзается пустота, пустой интервал, в котором ничего не происходит, ничего сенсационного (keine Sensation). Мифическое и историческое время, наоборот, не дают возникнуть никакой пустоте, так как картина и линия не содержат интервалов. Они образуют нарративную непрерывность. Лишь моменты допускают возникновение пустых промежутков. Интервалы, в которых ничего не происходит, вызывают скуку. Или же они кажутся угрозой, так как там, где ничего не происходит, где интенциональность ни с чем не сталкивается, – там смерть. Поэтому моментальное время побуждает устранять или укорачивать эти пустые интервалы. Чтобы они надолго не задерживались (lange weilen), люди пытаются сделать так, чтобы одна сенсация быстрее сменяла другую. Происходит усиливающееся до истерики ускорение последовательности кадров или событий, которое распространяется на все области жизни. По причине отсутствия нарративного напряжения атомизированное время не может долго удерживать внимание. Поэтому восприятию всегда предоставляется что-то новое и наглядное. Моментальное время не допускает созерцательного пребывания.

Атомизированное время – это дискретное время. Ничто не связывает события друг с другом и не образует тем самым их взаимосвязь, а значит, и длительность. Так восприятие сталкивается с неожиданным или внезапным, что вызывает неуловимое чувство тревоги. Атомизация, разобщение и опыт прерывности также ответственны за разнообразные формы насилия. Сегодня все быстрее распадаются те социальные структуры, которые создают непрерывность и длительность. Атомизация и разобщение охватывают общество как таковое. Теряют значение такие социальные практики, как обещания, верность или обязательства, которые являются темпоральными практиками в том смысле, что, связывая будущее и ограничивая его горизонтом, они учреждают длительность.

Как мифическое, так и историческое время обладают нарративным напряжением. Особое сцепление событий формирует время. Повествование придает времени запах. Моментальное время – это, напротив, время без запаха. Время начинает пахнуть, если оно обретает длительность, если оно содержит нарративное или глубинное напряжение, если оно обретает глубину и широту, то есть пространство. Время теряет запах, если оно лишается всякой смысловой или глубинной структуры, если оно атомизируется или же уплощается, утончается или укорачивается. Если оно оказывается вне поддерживающих и сдерживающих его креплений, оно лишается опоры. Будто бы спущенное с цепи, оно мчится прочь. Ускорение, о котором много говорят в наши дни, – это не первичный процесс, который впоследствии привел бы к разнообразным изменениям жизненного мира, а симптом, вторичный процесс, то есть следствие оставшегося без опоры, атомизированного времени, времени без сдерживающей гравитации. Время мчится, оно спешит восполнить нехватку бытия, но это ему тем не менее не удается, так как само ускорение не создает никакой опоры. Скорее оно только делает нехватку бытия еще более острой.

Скорость истории

Для него жизнь была бы лишь прерывной последовательностью ощущений, ничем не связанных.

Дени Дидро[34]34
  Дидро Д. Разговор Даламбера и Дидро // Дидро Д. Избранные философские произведения. ОГИЗ: Государственное издательство политической литературы, 1941. С. 143–153. Здесь: с. 147.


[Закрыть]

Современная техника отдаляет человека от земли. Самолеты и космические корабли освобождают его от земного притяжения. Чем дальше люди отдаляются от земли, тем меньше она становится. И чем быстрее они передвигаются по земле, тем сильнее она съеживается. Всякое устранение отдаленности на земле приводит к растущему отдалению человека от нее. Так оно отчуждает человека от земли. Интернет и электронная почта ведут к исчезновению географии и даже самой земли. Электронное письмо не содержит никакого опознавательного знака, который указывал бы на то, откуда его отправили. Оно лишено пространства. Современная техника детерранизирует человеческую жизнь. Хайдеггеровская философия «почвенности» («Bodenständigkeit») – это попытка ретерранизировать и рефактифицировать человека.

Жан Бодрийяр иллюстрирует конец истории образом тела, освобождающегося от силы земного притяжения посредством ускорения: «С помощью этого образа можно вообразить себе, что ускорение модерна (der Moderne), техники, событий и медиа, как и ускорение всех экономических, политических и сексуальных обменов, довело нас до такой скорости освобождения, что мы вылетели из пространства отношений реальности и истории»²¹. Согласно Бодрийяру, необходима «определенная медлительность», чтобы события закрепились или сконденсировались в виде истории. Из бодрийяровского образа ускоряющегося тела напрашивается вывод, что именно ускорение ответственно за конец истории, что оно является причиной угрожающей утраты смысла. Тяга ускорения, согласно этой «убедительной» гипотезе, выбрасывает вещи из наделяющего смыслом пространства отношений и разлагает их на фрагменты, на изолированные частицы реального, которые начинают носиться в пространстве, лишенном смысла. Чудовищная кинетическая энергия, происхождение которой овеяно мраком, вырывает вещи из их орбит, т. е. из их смысловых взаимосвязей: «Вне области действия этой силы притяжения, которая удерживает тела на их орбите, все атомы смысла исчезают в космосе. Каждый атом бесконечно движется по своей траектории и исчезает в космосе. Именно это испытываем мы в наших современных (gegenwärtigen) обществах, которые пытаются ускорить движение тел, сообщений и процессов во всех возможных направлениях. <…> Всем политическим, историческим или культурным фактам передается энергия, которая вырывает их из их собственного пространства и выбрасывает в гиперпространство, где они утрачивают всякий смысл <…>»²² Образ атомов, которые выбрасываются тягой ускорения во всех возможных направлениях и тем самым вырываются из охватывающей их смысловой взаимосвязи, не совсем корректен. Он предполагает одностороннюю каузальную взаимосвязь между ускорением и утратой смысла. Конечно, нельзя отрицать возможность двустороннего взаимодействия между ускорением и смысловой пустотой. Проблематичным, однако, является допущение «ускорителя частиц», который «уничтожил орбиту, на которой вещи имели определенное отношение друг к другу».

Ускорение – это не единственное возможное объяснение для исчезновения смысла. Возможна и совершенно другая сцена. Медленно исчезает сила земного притяжения, которая удерживает вещи на их устойчивой орбите. Вещи, освобожденные от своих смысловых отношений, начинают парить и носиться без направления. Снаружи эта сцена может выглядеть так, будто бы вещи освободились от силы земного притяжения благодаря ускорению. Но в действительности они ускользают от земли и отдаляются друг от друга в силу отсутствия гравитации смысла. Слова про «атомы смысла» также вводят в заблуждение, так как смыл не атомарен. От атомов может исходить только бессмысленное насилие. Лишь в силу отсутствия гравитации вещи разобщаются до обессмысленных атомов. Вещи больше не держатся на той орбите, которая впрягает их в смысловую взаимосвязь. Так они распадаются на атомы и носятся в бессмысленном «гиперпространстве». В таком случае утрату смысла вызывает не «скорость освобождения», которая выбрасывает вещи из «пространства отношений реальности и истории», а именно отсутствие гравитации или ее слабость. Отсутствие силы тяжести производит новое состояние, новую констелляцию бытия, которая сегодня объясняет различные явления. Ускорение – лишь одно из них. Исчезновение орбиты вещей, придающей им направление, т. е. смысл, может вызывать и противоположный ускорению феномен, а именно остановку вещей. Бодрийяр и сам отмечает, что не только ускорение, но и медлительность могла бы привести к концу истории: «Материя замедляет ход времени. Точнее говоря, на поверхности тела с большой плотностью кажется, что время идет медленнее. <…> Эта масса, инертная материя социального, порождается даже не нехваткой связей, информации и коммуникации, а, наоборот, избытком пунктов обмена, пресыщением информацией и т. д. Она возникает от сильной концентрации городов и рынков, сообщений и обменов. Она является холодной звездой социального, и в обращении этой массы история остывает <…>. В конце концов она остановится и погаснет, подобно свету и времени, когда они касаются бесконечно плотной массы…»²³ Здесь Бодрийяр снова связывает конец истории с вопросом скорости. Как слишком высокая, так и слишком низкая скорость социальных и экономических обменов приводит к исчезновению истории. Следовательно, история или производство смысла предполагает определенную скорость процесса обмена. Он не может быть ни слишком медленным, ни слишком быстрым. Слишком высокая скорость рассеивает смысл. Слишком низкая скорость, наоборот, приводит к появлению заторов, которые душат любое движение.

Но в действительности история не обладает особой чувствительностью к изменениям скорости процессов социального и экономического обмена. Сама по себе скорость не так сильно влияет на историческое производство смысла. Скорее нестабильность орбиты, исчезновение самой гравитации вызывает темпоральные возмущения или колебания. К последним принадлежит не только ускорение, но и замедление. Вещи ускоряются, потому что не имеют опоры, потому что ничто не держит их на стабильной орбите. Особенность орбиты заключается в том, что она действует избирательно, что она может охватывать только определенные вещи, так как она узка. Если этот нарративный путь истории распадается, то это также приводит к скоплению событий и информации. Тогда все вторгается в настоящее. Так в настоящем возникают заторы, которые оказывают замедляющий эффект. Однако эти заторы – не следствие ускорения. Именно исчезновение избирательных путей вызывает скопление событий и информации. Конечно, Бодрийяр признает, что конец истории взаимосвязан не только с ускорением, но и с замедлением. Но он возлагает на скорость прямую ответственность за утрату смысла. Не только он, но и многие другие упускают из виду, что ускорение и замедление представляют собой проявления одного глубинного процесса. Так, ошибочно полагают, будто остановка также является следствием всеобщего ускорения: «Два диагноза времени, которые кажутся столь противонаправленными, социальная акселерация и социальная ригидность, лишь на первый взгляд противоречат друг другу. В броской метафоре мчащейся неподвижности (rasender Stillstand) <…> они синтезируются в постисторический диагноз, в котором натиск исторических событий лишь скудно прикрывает (и в конечном счете порождает) неподвижность»²⁴. Согласно этому сомнительному тезису, замедление и неподвижность представляют собой «внутренний элемент и неотъемлемый дополняющий принцип процесса ускорения»²⁵. Здесь ошибочно постулируется «диалектика перехода от ускорения и движения к оцепенению и неподвижности»²⁶. Неподвижность не объясняется, как ошибочно полагают, тем обстоятельством, что все одновременно начинает работать, что все рычаги одновременно приводятся в движение. Это не «обратная сторона» процесса ускорения²⁷. Ее вызывает не ускорение движений и действий, а именно уже-не-знание-куда (Nicht-Mehr-Wissen-Wohin) последнего. Именно эта ненаправленность ведет к противоположным, на первый взгляд, феноменам: ускорению и неподвижности. Они – две стороны одной медали.

Всеобщая детемпорализация (Entzeitlichung) приводит к тому, что исчезают образующие смысл темпоральные этапы и заключения, границы и переходы. В силу отсутствия выраженной артикуляции времени также возникает ощущение, будто время проходит быстрее, чем раньше. Это ощущение усиливается тем, что события быстро сменяют друг друга, не запечатлеваясь глубоко, не превращаясь в опыт. В силу отсутствия гравитации вещей касаются лишь мимолетно. Ничто не имеет веса. Ничто не является решающим. Ничто не окончательно. Не возникает никаких переломных моментов. Если становится невозможно решить, у чего есть значение, то все утрачивает значение. В силу избытка равноценных возможностей для переключения, т. е. возможных направлений, вещи редко доводят до заключения. Заключение предполагает выстроенное, органическое время. В открытом, бесконечном процессе, напротив, ничто не приходит к заключению. Неготовность становится длительным состоянием.

Проблематичными являются те теории ускорения, которые провозглашают его главной движущей силой модерна. Они всюду предполагают увеличение скорости. Они считают, что в литературе модерна также можно зафиксировать рост ускорения, который на уровне структуры выражается в увеличивающемся темпе повествования: «По ходу романа время течет все быстрее, так что одно и то же количество страниц представляет в начале книги лишь несколько часов художественного времени, затем – дней и в конечном счете – недель, благодаря чему в конце работы месяцы и годы умещаются всего на нескольких страницах»²⁸. Предположение о последовательном росте скорости повествования основывается на неполном и одностороннем восприятии, так как рост этот парадоксальным образом совпадает с замедлением темпа повествования, который близится к неподвижности. Ускорение и замедление имеют свой общий корень в нарративной детемпорализации. Они являются различными манифестациями одного и того же процесса. Фокус на ускорении даже скрывает процесс, который манифестирует себя также и в форме неподвижности и замедления.

В силу детемпорализации не происходит никакого нарративного прогресса. Рассказчик задерживается на любом мельчайшем и незначительнейшем событии, потому что он не способен отличить важное от неважного. Повествование предполагает различение и отбор. Роман Мишеля Бютора «L’emploi du temps»[35]35
  «Времяпрепровождение» (фр.).


[Закрыть] представляет этот нарративный кризис, одновременно являющийся и темпоральным кризисом. Медлительность повествования объясняется неспособностью рассказчика выстроить происходящее с помощью порождающих смысл пауз и этапов. Ввиду отсутствия отсеивающего нарративного пути рассказчик не может решить, что имеет значение. Повествование полностью выбивается из такта. Как неспешность, так и торопливость повествования являются симптомами отсутствия нарративного напряжения²⁹. Повествование лишается ритма, который делал бы возможным гармоничное чередование медлительности и ускорения. Нарративный ритм предполагает завершенное (geschlossene) время. Темпоральное рассеяние не допускает сбора, собирания событий в завершенную целостность, что ведет к темпоральным скачкам и колебаниям. Неупорядоченная масса событий ведет как к ускорению, так и к замедлению темпа повествования. Если она вторгается в настоящее, повествование начинает мчаться без остановки. Если она, наоборот, расплывается во всеобщем безразличии, то ход повествования становится медлительным. В силу отсутствия власти над этой массой повествование теряет всякую ориентацию и полностью выбивается из такта. Этим отсутствием такта объясняется не только ускорение, но и замедление повествования.