Текст книги "Вкус дыма"

– Ваши дочери присоединятся к нам?

– Они с ног валятся от усталости. Я отправила обеих в постель. Не понимаю, с какой стати везти сюда эту злодейку посреди ночи!

– Думаю, для того чтобы не побеспокоить ваших соседей, – деликатно отозвался Тоути.

Маргрьет прикусила нижнюю губу, и щеки ее пошли красными пятнами.

– Не по душе мне жить под одним кровом с отродьем дьявола, – проговорила она, понизив голос до шепота. – Преподобный Тоути, мы должны во всеуслышание заявить, что не желаем держать эту женщину в нашем доме. Если уж ее не могут оставить в Стоура-Борге, так пускай перевезут на какой-нибудь остров.

– Всем нам надлежит исполнять свой долг, – пробормотал Тоути, наблюдая за тем, как цепочка всадников свернула на ближнее поле, которое примыкало к дому. Извлек из нагрудного кармана рожок с нюхательным табаком и выудил из него небольшую щепотку табаку. Аккуратно положив ее во впадинку у костяшки большого пальца левой руки, он наклонил голову и втянул ноздрями понюшку.

Маргрьет закашлялась и сплюнула.

– Даже если это означает, что нас среди ночи зарежут как свиней? Вы-то, преподобный Тоути, хотя бы мужчина, пускай совсем еще молодой, но зато слуга Божий. Вас она, я думаю, не решится тронуть… а как же мы с мужем? И наши дочери? Господи, да ведь мы теперь глаз не сможем сомкнуть!

– В вашем доме оставят офицера, – вполголоса заметил Тоути, всматриваясь в одинокого всадника, который легким галопом ехал к ним.

– Пускай только попробуют не оставить – я не поленюсь самолично доставить ее назад в Стоура-Борг!

С этими словами Маргрьет сцепила пальцы на животе и устремила взгляд на нескольких воронов, беззвучно летевших над горным хребтом Ватнсдальсфьядль. Издалека стая походила на облако пепла, невесомо кружащее в высоте.

– Преподобный Тоути, вы следуете старинным обычаям? – вдруг спросила Маргрьет.

Тоути обернулся к ней, помолчал, обдумывая ответ.

– Только если они благородны и не расходятся с устоями христианства.

– Знаете, как обычно называют стаю воронов?

Тоути покачал головой.

– «Сговор», преподобный. Сговор! – Маргрьет подняла брови, словно призывая его оспорить это утверждение.

Тоути смотрел, как во́роны чинно рассаживаются вдоль по карнизу крыши хлева.

– Разве, госпожа Маргрьет? Мне казалось, что их называют «бессердечие».

Прежде чем Маргрьет успела найтись с ответом, всадник, который направлялся к ним, одолел ближнее поле.

– Comið þiþ sæl og blessuð! – приветствовал он хозяйку хутора. – Будь счастлива и благословенна!

– Drottin blessi yður! Благослови тебя Господь! – в один голос отозвались Маргрьет и Тоути. Они дождались, покуда всадник спешится, и только тогда подошли к нему. По обычаю все трое обменялись краткими приветственными поцелуями. Вновь прибывший взмок от пота, и от него резко пахло лошадью.

– Она здесь, – проговорил он, переводя дух. – Сами увидите, как ее измотало путешествие. – Приезжий смолк, стянул с головы шляпу и провел ладонью по влажным от пота волосам. – Думаю, хлопот она вам не доставит.

Маргрьет фыркнула.

Приезжий холодно улыбнулся.

– Нам было велено задержаться здесь на ночь, чтобы об этом позаботиться. Мы встанем лагерем на ближнем поле.

Маргрьет мрачно кивнула.

– Как угодно, только траву не потопчите. Принести вам молока? Ячменя и воды?

– Да, спасибо, – ответил он. – Мы возместим вам хлопоты.

– Вот уж незачем. – Маргрьет поджала губы. – Следите только, чтобы эта дрянь не добралась до моих кухонных ножей.

Приезжий сдавленно хохотнул и двинулся вслед за Маргрьет в дом. Тоути успел ухватить его за руку.

– Заключенная пожелала, чтобы я побеседовал с ней. Где она?

Приезжий указал пальцем на лошадь, которая остановилась дальше всех от дома.

– Вон та баба с кислой рожей. Старшая. Другая служанка, та, что моложе, осталась в Мидхопе. Говорят, ждет ответа на прошение о помиловании.

– Помиловании? Я думал, что все трое уже обречены.

– Многие жители Ватнснеса надеются, что король помилует Сиггу. Слишком она молода и мила собой, чтобы умереть. – Приезжий скорчил гримасу. – Вон та – совсем другое дело. Когда на нее находит – просто бешеная.

– Она тоже ждет помилования?

Приезжий рассмеялся.

– Сомневаюсь я, что дождется. Блёндаль благоволит младшей. Вроде бы она напоминает ему жену. Что до этой… Блёндаль намерен всем показать, что с правосудием шутки плохи.

Тоути не сводил взгляда со всадников, собравшихся на краю ближнего поля. Прибывшие уже спешились и теперь возились с седельными вьюками. И только одна фигура все так же неподвижно маячила в седле.

– Каково ее полное имя? Как мне следует обращаться к…

– Просто Агнес, – перебил приезжий. – Она откликается на «Агнес».

* * *

Мы прибыли в Корнсау. Люди из Стоура-Борга спешиваются неподалеку от покосившего усадебного дома. Перед домом стоят двое, мужчина и женщина, и всадник, который объявлял о лишении меня прав, подходит к ним. Женщина возвращается в дом, кашляя и плюясь, точно старая овца, но мужчина остается поговорить с офицером из Стоура-Борга.

Слева от меня слышен смех – двое офицеров мочатся на землю. Я чую в теплом воздухе запах мочи. Как обычно, никто не заметил, что я за весь день не съела ни крошки, не выпила ни глотка воды; губы мои пересохли и растрескались, как хворост. Я ощущаю себя так же, как в голодном детстве, – словно кости мои разрастаются внутри иссохшей от голода плоти и вот-вот вылезут наружу. У меня прекратились крови. Я больше не женщина.

Один из мужчин направляется ко мне, быстрыми широкими шагами преодолевая ближнее поле. Не смотри на него.

– Здравствуй, Агнес. Я… я – преподобный Торвардур Йоунссон. Младший проповедник из Брейдабоул-стадура в Вестурхоупе. – Он говорит, задыхаясь.

Не поднимай глаз. Это он. Это его голос.

Он покашливает, затем подается ко мне, словно для традиционного приветственного поцелуя, но тут же замирает, отступает на шаг, едва не запнувшись о травяную кочку. Наверняка ему ударила в нос вонь мочи, засохшей на моих чулках.

– Ты хотела встретиться со мной? – В голосе его звучит неуверенность.

Я поднимаю глаза.

Он не узнал меня. Даже не знаю, радоваться этому или огорчаться. Волосы у него такие же рыжие, пламенно-рыжие, как полуночное солнце. Словно его шевелюра впитала солнечный свет, как моток шерсти впитывает краску. Вот только лицо у него стало старше. Осунулось.

– Ты хотела встретиться со мной? – повторяет он.

Я смотрю ему прямо в глаза – и он отводит взгляд, нервно смахивает с верхней губы капельку пота, оставив на коже россыпь темных крошек. Нюхательный табак? Ему неуютно и хочется уйти.

Язык распух во рту и не в силах шевелиться, не в силах складывать слова. Да и что я могу сказать ему сейчас, когда все обернулось вот таким образом? Я сдираю струпья на запястьях, натертых кандалами, и в ранах вскипает кровь. Он замечает это.

– Что ж, я должен… я рад был познакомиться с тобой, но… сейчас уже поздно. Ты, наверное… словом, я еще загляну к тебе. Вскорости.

Он неловко кланяется, разворачивается и идет прочь, спотыкаясь в спешке. Он уходит прежде, чем я успеваю сказать, что все понимаю. Размазывая по руке свежую кровь, я смотрю, как он торопливо и неуклюже шагает к своей лошади.

Теперь я одна. Я наблюдаю за во́ронами и слушаю, как кони хрустят ячменем.

* * *

Когда люди из Стоура-Борга поели и разбрелись по палаткам спать, Маргрьет собрала грязные деревянные миски и вернулась в дом. Она расправила одеяла, которыми были укрыты спящие дочери, и медленно прошлась по тесной комнатушке, то и дело наклоняясь, чтобы подобрать клочья сухой травы, осыпавшиеся с дерна, которым были заделаны просветы между балками. Пыль, наполнявшая комнату, приводила ее в отчаяние. Раньше стены здесь были обшиты норвежским деревом, но потом Йоун снял деревянную обшивку, чтобы расплатиться за долги с одним хуторянином, живущим на другом конце долины. Теперь с голых дерновых стен летом обильно сыпалась на постель сухая трава и торфяная пыль, а зимой стены плесневели, источая сырость, которая сочилась на шерстяные одеяла и проникала в легкие хозяев и домочадцев. Дом неотвратимо разрушался, превращался в ветхую лачугу, и эта ветхость неизбежно сказывалась на жизни обитателей. В минувшем году двое слуг захворали и умерли от этой сырости.

Маргрьет, вспомнив о собственном кашле, машинально поднесла ладонь ко рту. С того самого дня, как их дом посетил сислуманн, ее больные легкие давали о себе знать с пугающей частотой. Каждое утро она просыпалась с тяжестью в груди. Маргрьет не знала, что тому причиной – страх перед скорым прибытием убийцы или скопившаяся за ночь мокрота, но эти приступы невольно наводили на мысль о смерти. Все рушится, подумала она. За что ни возьмись – все движется к гибели.

Один из офицеров ушел за Агнес, которую так и оставили привязанной к седлу. Маргрьет успела увидеть ее лишь издалека, мельком, когда покинула полумрак дома, чтобы отнести приезжим ужин, – смазанное синее пятно, краешек юбки, свисавший с бока лошади. Теперь ее сердце тяжело и глухо стучало. Скоро, очень скоро убийца окажется перед ней. Маргрьет взглянет в лицо этой женщины, неизбежно ощутит вблизи тепло ее дыхания. Что ей надлежит сделать? Как повести себя в присутствии преступницы?

«Если б только здесь был Йоун, – с тоской подумала Маргрьет. – Он бы растолковал мне, что следует ей сказать. Только мужчина, настоящий мужчина знает, как управиться с женщиной, которая натворила столько бед».

Маргрьет присела, рассеянно перебирая в пальцах стебельки сухой травы. Почти четыре десятка лет на четырех разных хуторах она успешно управлялась со всеми слугами и работниками, которые трудились в хозяйстве ее мужа, – и все же сейчас словно оцепенела, мучаясь неуверенностью и тревогой. Та женщина – как ее? – Агнес? – не служанка, не гостья, не нищенка в поисках милостыни. Она недостойна милосердия… но ведь ее приговорили к смерти. Маргрьет содрогнулась. Ее тень в зыбком свете лампы то и дело пускалась в причудливый пляс.

От входной двери донеслись глухие шаги. Маргрьет стремительно встала, разжала стиснутые кулаки, разроняв собранную траву. Из полутьмы коридора гулко раскатился низкий голос офицера:

– Госпожа Маргрьет из Корнсау! Я привел заключенную. Можно нам войти?

Маргрьет сделала глубокий вдох и выпрямилась.

– Ступайте сюда, – повелительно бросила она.

Офицер вошел в бадстову первым, широко улыбаясь Маргрьет, которая смущенно застыла посреди комнаты, вцепившись обеими руками в фартук. Краем глаза она глянула туда, где мирно спали дочери, и ощутила, как бьется в горле жилка, наполненная кровью.

Секунду царило молчание – офицер моргал, привыкая к неяркому свету лампы. Затем он рывком втащил в комнату свою спутницу.

Маргрьет не ожидала, что убийца окажется настолько жалкой и грязной. Платье на ней было, какие обычно носят служанки, – простое, из грубой шерсти, но до того перепачкано и покрыто заскорузлой грязью, что его изначальный синий цвет едва удавалось различить на засаленных почти до черноты горловине и рукавах. Выцветшие синие чулки промокли насквозь и сползли до лодыжек; один чулок порвался, и в прорехе просвечивала бледная кожа. Башмаки, судя по всему, из тюленьей кожи, явно лопнули по швам, но под слоем грязи было не разобрать, в какой мере они изорваны. Голова узницы была непокрыта, спутанные сальные волосы кое-как заплетены в две черные косы, откинутые за спину, несколько выбившихся прядей прилипли к шее. Маргрьет подумалось, что вид у женщины такой, точно ее волокли из Стоура-Борга пешком. Лица видно не было; она упорно глядела в пол.

– Посмотри на меня.

Агнес медленно подняла голову. Маргрьет невольно содрогнулась при виде засохшей на губах крови, грязных разводов, которые оставила на лице дорожная пыль. На подбородке, захватывая и часть шеи, желтел большой застарелый синяк. Агнес, оторвав взгляд от пола, быстро, исподлобья глянула на Маргрьет, и той стало не по себе от пронзительной синевы этих глаз, так ярко сверкавших на покрытом грязью лице.

Маргрьет повернулась к офицеру:

– Эту женщину избивали.

Офицер вглядывался в лицо Маргрьет, явно ожидая увидеть в нем злорадство, но, обманутый в своих ожиданиях, опустил глаза.

– Где ее вещи?

– Только то, что на ней надето, – ответил он. – Остальное забрали чиновники, чтобы покрыть расходы на пропитание.

Прилив гнева придал Маргрьет сил, и она выразительно ткнула пальцем в кандалы, которые стягивали запястья женщины.

– Так ли нужно держать ее в путах, как овцу, приготовленную на убой? – осведомилась она.

Офицер пожал плечами и выудил ключ. С привычной ловкостью он избавил Агнес от наручников. Ее руки бессильно, как плети, упали вдоль тела.

– Теперь ступайте, – сказала Маргрьет офицеру. – Можете прислать кого-нибудь, когда я соберусь спать, но сейчас я хотела бы побыть с ней наедине.

Глаза офицера округлились.

– Вы уверены? – осторожно спросил он. – Мало ли что может случиться.

– Я уже сказала: ваша помощь понадобится, когда я пойду спать. Можешь подождать за дверью, коли охота, в случае чего я позову.

Офицер поколебался, но все же кивнул и, отсалютовав, вышел. Маргрьет повернулась к Агнес, которая так и стояла, не шелохнувшись, посреди комнаты:

– Ступай за мной.

Маргрьет вовсе не хотелось прикасаться к женщине, но в доме было так темно, что пришлось ухватить Агнес за руку, чтобы отвести в нужную комнату. И ощутить под пальцами костлявое исхудавшее запястье, липкие следы крови. От женщины крепко несло застоявшейся мочой.

– Сюда. – Маргрьет, медленно ступая, прошла в кухню, наклонив голову, чтобы не задеть низкую притолоку.

В кухонном очаге, обложенном камнями, краснели угли, в торфяной, укрепленной соломой крыше зияло небольшое отверстие дымника. Сочившийся сквозь него розоватый сумеречный свет падал на земляной пол, пронизывая клубы расползавшегося повсюду дыма. Маргрьет ввела Агнес в кухню, развернулась и взглянула ей в лицо.

– Снимай одежду. Чтобы спать под моими одеялами, тебе нужно как следует вымыться. Нечего притаскивать в этот дом новых вшей, здесь и старых хватает.

Лицо Агнес не выразило никаких чувств.

– Где вода? – прохрипела она.

Маргрьет на миг замялась, затем повернулась к большому котлу, который стоял на углях. Запустив руку в котел, она выудила замоченную на ночь посуду и с усилием отставила ее на пол.

– Вот тебе вода, – сказала она, – и притом теплая. А теперь поторапливайся, время уже за полночь.

Агнес поглядела на котел – и вдруг рухнула на пол. Маргрьет вначале почудилось, что женщина лишилась чувств, но тут же она поняла, что ошиблась. И смотрела, как Агнес, перегнувшись над краем котла, черпает горстями жирную воду, пьет, захлебываясь от жадности, точно скот у поилки. Вода текла струями по ее шее и подбородку, впитывалась в заскорузлые от грязи складки платья. Недолго думая Маргрьет нагнулась и оттолкнула голову Агнес от котла.

Женщина упала на локти и вскрикнула, захлебываясь непроглоченной водой. От этого звука у Маргрьет сжалось сердце. Глаза Агнес были полуприкрыты, губы так и не сомкнулись. Она напоминала того, кто лишился рассудка от пьянства, от встречи с привидением или от горя, когда в семье один за другим умерли близкие.

Женщина заскулила, провела тыльной стороной ладони по рту, затем по платью. И, с усилием оторвавшись от пола, попыталась встать.

– Я хочу пить.

Маргрьет кивнула, чувствуя, как неистово колотится в груди сердце. И с трудом сглотнула.

– В другой раз, – сказала она, – ты хоть кружку попроси.

* * *

Когда преподобный Тоути вернулся в усадьбу своего отца у брейдабоулстадурской церкви, он весь взмок от пота. Из Корнсау он скакал что есть духу, молотя пятками по бокам лошади, и ветер хлестал его по лицу, да так, что щеки горели от прилившей крови.

Перейдя на шаг, Тоути направил взмыленную лошадку к столбику недалеко от входа в усадьбу. Спешился, опустив на землю дрогнувшие в коленях ноги. Усилившийся ветер прохватывал плотную одежду насквозь, и Тоути, мокрого как мышь, пробрал ледяной озноб. Он изо всей силы стиснул зубы. Когда он наматывал поводья на столбик, руки у него мелко тряслись.

Ветром принесло с моря тяжелые тучи, и сейчас неотвратимо смеркалось, хотя с летнего солнцестояния времени прошло всего ничего. Тоути поднял отсыревший воротник, надвинул шляпу поглубже. И, похлопав лошадь по крупу, двинулся по пологому подъему к церкви. Тоути ощущал себя мокрой ветошью, которую выжали досуха и бросили бесформенным комком валяться на земле. Эти северные дни, насквозь пропитанные неотвязным светом, эти вечные светлые сумерки изрядно донимали его. Он не в состоянии был определить время суток – не то что на юге, где проходила его учеба.

Начался дождь, и порывы ветра усилились. Ветер хлестал по высокой траве, то прижимая стебли к земле, то позволяя вновь выпрямиться. В темнеющих сумерках трава казалась серебристой.

Тоути широко шагал вверх по холму, разминая затекшее от езды тело, и размышлял о своей встрече с женщиной. Той женщиной. Убийцей. Агнес.

Первым делом он заметил, как широко она, привязанная к седлу, растопырила ноги, чтобы не скользить по крупу коня. Затем почуял, как от нее пахнет – едкая острая вонь немытого тела, заношенной одежды и обильного пота, засохшей крови… и еще какой-то запах, рожденный между этих широко расставленных ног. Присущий только женщинам. При мысли о нем Тоути залился краской.

Однако же отвращение вызвала в нем вовсе не эта вонь. Просто женщина походила на вырытый из могилы труп. Всклоченные черные волосы, похожие на сальные веревки, и бурые точки забитых грязью пор на коже. Как у прокаженного.

При виде ее Тоути испытал жгучее желание развернуться и броситься наутек. Отпраздновать труса.

Согнувшись под натиском дождя и ветра, Тоути мысленно порицал себя. Что же ты за мужчина, если готов обратиться в бегство при виде изуродованной плоти? Каким же ты станешь священником, если не в силах вынести вида страданий?

Более всего смутил его душу явственный синяк на подбородке женщины. Насыщенно-желтый, словно засохший яичный желток. Тоути гадал, что могло оставить на ее лице этот след. Грубая мужская рука, ухватившая женщину за горло? Веревка, которой ее привязали к кандалам? Простое падение?

Мало ли обо что человек может стукнуться! Тоути дошел до церкви и принялся отпирать ворота.

Может, то была простая случайность. Может, женщина ушиблась сама.

Преподобный торопливо прошагал по мощеной дорожке к церкви, стараясь не смотреть на утонувшие в сумраке могилы, на деревянные кресты. Достав из кармана грубо скованный ключ, вошел в церковь. И вздохнул с облегчением, заперев за собой дощатую дверь и отгородившись от глухих завываний ветра. Здесь, внутри, царила безупречная тишина. Ее нарушал только тихий постук дождя в единственное окно церкви – отверстие, затянутое рыбьей кожей.

Тоути стянул с головы шляпу и провел рукой по волосам. Поскрипывая половицами, подошел к кафедре. С минуту он стоял неподвижно и разглядывал, щурясь, алтарную картину. Тайная вечеря.

Фреска была уродлива – громадный стол, во главе его приземистый Иисус. Иуда, затаившийся в тени, выглядел комично и смахивал на тролля. Фреску написал сын одного местного купца, который был женат на датчанке и обладал значительными связями в правительстве. После одной воскресной службы Тоути подслушал разговор купца с преподобным Йоуном: купец сетовал на то, что с предыдущей фрески, дескать, осыпается краска. И упомянул своего сына, чей художественный дар обеспечил ему стипендию в Копенгагене. Если преподобный Йоун дозволит ему, купцу, выразить свою исключительную преданность приходу, он с радостью закупит все необходимые материалы и оплатит работу сына, не ввергая в расходы церковь. Само собой, отец Тоути, будучи склонным к бережливости, дал согласие на то, чтобы поверх старой фрески написали новую.

Тоути сожалел о гибели прежней картины. То была великолепная иллюстрация к сюжету из Ветхого Завета – Иаков, борющийся с ангелом. Мужчина уткнулся лицом в плечо противника, и в кулаке его был зажат пучок ангельских перьев.

Тоути вздохнул и медленно опустился на колени. Положив шляпу на пол, он прижал сомкнутые ладони к груди и начал молиться вслух:

– Отец Небесный, прости мне мои грехи. Прости мне мою слабость и страх. Помоги мне побороть трусость. Укрепи мои силы выдержать вид страдания, дабы мог я исполнить волю Твою и принести облегчение страждущим.

Господи, я молю за душу этой женщины, которая совершила ужасный грех. Пошли мне слова, дабы я мог склонить ее к раскаянию.

Я признаюсь в страхе своем. Я не знаю, что ей сказать. Я не чувствую уверенности, о Господи. Молю – охрани мое сердце от… ужаса, который пробуждает во мне эта женщина.

Тоути долго не поднимался с колен. Только мысль о лошадке, которая так и осталась, оседланная, стоять под дождем и ветром, в конце концов побудила его встать и выйти, заперев за собой церковную дверь.

* * *

На следующий день Маргрьет проснулась рано. Офицер, улегшийся спать в кровати напротив, чтобы охранять ее от убийцы, громко храпел. Клокочущий звук ворвался в сон Маргрьет и разбудил ее.

Она повернулась лицом к стене, заткнула уши уголками одеяла, но надсадный храп все равно проникал в голову. Сон ушел бесследно. Маргрьет легла на спину и в темноте комнаты вглядывалась в спящего напротив офицера. Его жесткие светлые волосы торчали сальными клоками, над подушкой виднелся приоткрытый рот. Маргрьет заметила, что его подбородок усыпан прыщами.

«Так-то они защищают меня от убийцы, – мрачно подумала она. – Посылают на это дело прыщавого мальчишку, который дрыхнет без задних ног».

Маргрьет бросила взгляд в дальний конец комнаты, где стояли кровати для слуг – одну из них отвели той самой убийце. Женщина лежала смирно и, судя по всему, спала. Крепко спали и дочери Маргрьет. Она приподнялась на локтях, чтобы присмотреться как следует.

Агнес.

Маргрьет мысленно повторила это слово.

Неправильно это, подумалось ей, называть эту женщину христианским именем. Интересно, как звали ее в Стоура-Борге? Заключенная? Осужденная? Приговоренная? Или же вовсе никак не называли, обращались к ней, оставляя на месте имени зияющую пустоту?

Маргрьет содрогнулась, натянула одеяло повыше. Глаза Агнес были закрыты, губы плотно сомкнуты. Чепчик, который дала ей Маргрьет, за ночь развязался, и черные волосы женщины выбились на волю. Сейчас они распластались на подушке, словно чернильное пятно.

Было так странно наконец увидеть эту женщину вживе после целого месяца ожидания. Ожидания и страха. Тугого, как натянутая леска, подцепившая в глубине нечто, которое неизбежно придется вытащить на поверхность.

Какой должна быть женщина, способная убивать?

До сих пор Маргрьет знала только одну разновидность женщин-убийц – то были героини саг, но даже они несли смерть с помощью слов – отдавали слугам приказания расправиться с любовником или отомстить за гибель родичей. Эти женщины убивали на расстоянии, и руки их при этом оставались чисты.

Однако же, думалось Маргрьет, времена саг давно миновали. Эта женщина – вовсе не героиня саги, но безземельная работница, взращенная на похлебке из мха и нищеты.

Снова улегшись на кровать, Маргрьет припомнила Хьёрдис, свою любимую служанку. Теперь она мертва, похоронена на церковном дворе в Ундирфедлье. Маргрьет попыталась представить Хьёрдис убийцей. Попыталась вообразить, как Хьёрдис вонзает нож в нее, спящую – именно так были убиты Натан Кетильссон и Пьетур Йоунссон. Тонкие пальцы, крепко обхватившие рукоять ножа, бесшумно крадущиеся шаги в ночи.

Нет, это немыслимо.

Лауга допытывалась мнения Маргрьет – не окажется ли у этой женщины какой-нибудь приметы, которая безошибочно указывает на склонность к смертоубийству? Отметина дьявола: заячья губа, торчащий зуб, родинка диковинной формы – словом, некий мелкий порок. Должно же быть в ее внешности нечто, предостерегающее добрых людей держаться от нее подальше. Маргрьет категорически отвергла это измышление, объявив его чистой воды суеверием, но Лаугу ее слова не особенно убедили.

Сама Маргрьет гадала, окажется ли эта женщина красива. Ей, как и всем жителям северных земель, было хорошо известно, что Натан Кетильссон славился своим умением находить в подруги настоящих красавиц. Люди втайне считали его колдуном.

Ингибьёрг, соседка Маргрьет, считала, что именно Агнес послужила причиной разрыва между Натаном и Роусой-Поэтессой. Обе женщины задавались вопросом – означает ли это, что служанка красивее Роусы? Красивую женщину, подумала Маргрьет, не так уж трудно представить убийцей. Как говорится в сагах, opt er fagð i fögru skinni – «нередко за красивой личиной кроется нечисть»[8]8
  Цитата из «Саги о Людях с Песчаного Берега», пер. с древнеисландского А. Циммерлинга и В. Агишева.


[Закрыть].

Однако эта женщина оказалась ни уродлива, ни красива. Ее облик скорее поражал – но не в том смысле, что заставлял пылких юнцов пожирать ее голодным взглядом. Она была необыкновенно хрупкого сложения, как сказали бы южане, сущая аульва[9]9
  Аульвы – персонажи исландского фольклора, «скрытый народец», живущий в холмах и скалах и обладающий волшебной властью.


[Закрыть], – и притом вполне заурядного роста. Минувшей ночью в кухне Маргрьет решила, что лицо у этой Агнес вытянутое, отметила высокие скулы и прямой нос. Кожа – если не считать синяков и кровоподтеков – была довольно светлая и казалась еще белее на фоне темных волос. Необычных. В здешних краях, подумалось Маргрьет, женщина с такими волосами – настоящая редкость. Такие длинные, такого темного смоляного оттенка, что кажутся почти черными.

Маргрьет подтянула одеяло к подбородку, вслушиваясь в неумолчный храп офицера. Точно лавина рокочет, с неудовольствием подумала она. Усталость навалилась на нее, грудь распирало от скопившейся за ночь мокроты.

Под сомкнутыми веками Маргрьет замелькали образы. Вот Агнес с животной жадностью пьет воду из котла. Вот безуспешно теребит тесемки платья – пальцы распухли и не желают ее слушаться. Маргрьет вынуждена была прийти на помощь, кончиками пальцев соскребла с платья присохшую грязь – иначе тесемки было бы не развязать. В тесной, пропахшей дымом кухне смрад от одежды и тела Агнес оказался так силен, что Маргрьет едва не вывернуло. Она задержала дыхание, стягивая с Агнес вонючую ткань, и отвернулась прочь, когда платье сползло с худых плеч и упало на пол, роняя хлопья сухой пыли.

Маргрьет припомнились лопатки Агнес. Острые, как ножи, они распирали грубое полотно нижней сорочки – с пожелтевшим вырезом и грязными бурыми пятнами в подмышках.

Надо будет перед завтраком сжечь всю ее старую одежду. Прошлой ночью Маргрьет свалила ее в углу кухни, не желая тащить это тряпье в бадстову – оно так и кишело блохами.

Каким-то чудом ей удалось почти отмыть Агнес. Вначале та пыталась мыться сама, вяло водила мокрой тряпкой по рукам и груди, но грязь так заскорузла от времени, что, казалось, приросла к коже. Наконец Маргрьет, закатав рукава и стиснув зубы, выхватила у нее тряпку и принялась скрести до тех пор, пока ткань насквозь не пропиталась грязью. Обмывая Агнес, она поймала себя на том, что помимо воли ищет пороки, в существовании которых была так уверена Лауга: приметы убийцы. Такой приметой можно было счесть разве что глаза женщины. Маргрьет подумалось, что они слишком уж необычные. Ярко-голубые, чистые, но чересчур светлые, чтобы их можно было признать красивыми.

Тело женщины носило следы бесчисленных издевательств. Даже Маргрьет, привыкшей к ранам и увечьям, неизбежным следствиям тяжелого труда и несчастных случаев, – даже ей сделалось не по себе.

Быть может, она переусердствовала, отскребая грязь с кожи Агнесс, – размышляла Маргрьет, засунув голову под подушку в безуспешной попытке укрыться от раскатистого храпа. Ссадины кое-где открылись и начали кровоточить. Вид свежей крови доставил Маргрьет некое тайное удовлетворение.

Она заставила Агнес вымыть заодно и голову. Вода в котле стала уже слишком грязной, а потому Маргрьет послала одного из офицеров с ведрами к горному ручью. Пока они ждали его возвращения, Маргрьет обработала раны Агнес мазью из серы с топленым свиным жиром.

– Ее изготовил собственноручно Натан Кетильссон, – заметила она и быстро глянула на Агнес, желая увидеть ее реакцию. Та ничего не сказала, но Маргрьет почудилось, что жилы на шее женщины напряглись. – Упокой Господи его душу, – пробормотала Маргрьет.

Отмыв волосы Агнес, насколько позволяла ледяная вода, и покрыв кровоточащие ссадины слоем топленого жира, Маргрьет выдала ей нижнее белье и постельные принадлежности Хьёрдис. Сорочка, в которой сейчас спала Агнес, была на Хьёрдис, когда та скончалась. Если на сорочке и остались следы заразы, то это, подозревала Маргрьет, не так уж важно. Все равно ее новая владелица долго не проживет.

До чего же странно думать о том, что женщина, которая спит на кровати шагах в десяти от нее, очень скоро сойдет в могилу.

Маргрьет вздохнула и опять села на кровати. Агнес не шелохнулась. Офицер все так же храпел. Маргрьет заметила, как он во сне запустил руку в пах и шумно почесался. Она отвела глаза, усмехаясь и злясь, что вот этот человек – ее единственная защита и опора.

Можно бы уже встать и приготовить офицерам из Стоура-Борга завтрак, подумала она. Скир, быть может… или сушеную рыбу. Маргрьет прикинула, хватит ли ей масла и когда слуги с покупками вернутся из Рейкьявика.

Снимая чепчик, она напоследок глянула на спящую женщину.

Сердце Маргрьет едва не выпрыгнуло из груди. Агнес лежала на боку и из темного угла бадстовы невозмутимо наблюдала за ней.