Текст книги "…Ваш маньяк, Томас Квик"

Фильм показали на шведском телевидении под рубрикой «Документ» 30 марта 2008 года. Он заканчивался моими словами:

«Не могу не задаться вопросом: сколько еще на свете людей, признавшихся в тяжких преступлениях, которых они не совершали?»

Письмо Стюре Бергвалю

Я понятия не имел, кто из этих двоих прав – Губб Ян Стигссон или Лейф Г. В. Перссон. Все дебаты по поводу Томаса Квика казались начисто лишенными смысла. Шесть единодушных решений суда признали Квика виновным в восьми преступлениях. Стало быть, судьи сочли неоспоримым, что он совершил все эти деяния. Однако несколько вполне разумных людей утверждали, что он невиновен во всех тех преступлениях, за которые осужден.

«Но это же просто невозможно, – думал я. – Если имелось достаточно доказательств, чтобы осудить Квика за восемь убийств, то наверняка относительно легко показать, что Перссон, Гийу и другие скептики ошибаются».

С другой стороны, если Квик невиновен, то верны слова Лейфа Г. В. Перссона о том, что это величайший правовой скандал в истории Швеции.

Лично у меня не было никакого собственного мнения по поводу виновности Квика, и тем более я не претендовал на то, чтобы установить истину в данном вопросе. Моя идея заключалась всего лишь в том, чтобы сделать документальный фильм о самих дебатах и ярких личностях, в них участвующих.

Впрочем, вероятно, имелась некая интуитивная связь между только что приобретенной информацией о ложных признаниях и горячим желанием взяться за Томаса Квика, которого многие более десяти лет называли главным серийным псевдоубийцей в стране.

После того как вышел в эфир документальный фильм о пиромане из Фалуна, я прочел несколько книг, посвященных Томасу Квику, и 22 апреля решился написать ему первое осторожное письмо.

«Стюре Бергваль, случайно натолкнувшись в антиквариате на Вашу книгу «Оставаться», читаю ее с большим интересом, хотя и с некоторым неприятным чувством.

[…]

Мне известно, что Вы много лет назад отвернулись от журналистов, и глубоко понимаю Ваш выбор, однако хочу все же задать вопрос, можно ли с Вами встретиться. Хочу подчеркнуть, что это не является просьбой об интервью! Ничто из того, что мы будем обсуждать на этой встрече, не будет опубликовано – я просто хотел бы с Вами побеседовать. Я глубоко убежден, что такая встреча могла бы многое дать не только мне, но и Вам».

Ответ пришел несколько дней спустя: меня ждали в Сэтерской больнице.

Мои беседы с Яном Ульссоном

Готовясь к встрече, я стал читать решения суда и статьи, написанные по поводу этого дела. Объем материала был ужасающий.

29 мая 2008 года, за три дня до моей первой встречи со Стюре Бергвалем, я позвонил Яну Ульссону.

Комиссар криминальной полиции на пенсии Ян Ульссон имел за плечами свыше тридцати лет опыта работы в качестве специалиста по расследованию убийств и криминолога. Он работал заместителем начальника технического отдела стокгольмской полиции и возглавлял группу по составлению профиля преступника в Национальном полицейском управлении. Меня же более всего интересовал тот период в его карьере, когда он являлся начальником криминологической части следствия по делу об убийстве голландской четы у озера Аккаяуре и Йенона Леви в Рёрсхюттане.

Ульссон не стал скрывать, что считает Томаса Квика ошибочно осужденным и что собственноручно писал дебатные статьи об этом правовом скандале. Поскольку он к тому же сам являлся полицейским, это обеспечивало ему совершенно особое положение в пестрой компании скептиков, ставивших под сомнение виновность Квика.

Мне хотелось услышать его собственный рассказ о том, какие факты убедили его в том, что Квик осужден невинно. Он любезно нашел время для этого разговора и в свойственной ему задумчивой манере изложил более десяти обстоятельств, давших ему повод усомниться в виновности Квика. Его рассуждения касались тех двух дел, в которых он лично принимал участие. В моем понимании критика Ульссона сводилась к трем недостаткам, имевшим ранг системных ошибок.

Во-первых, следователи односторонне искали подтверждения признаниям Квика. Сведения, говорившие об отсутствии его вины, игнорировались и далее не исследовались.

Во-вторых, один и тот же прокурор возглавлял предварительное следствие по всем делам, и допрашивал Квика всегда только один следователь. После первого решения суда следователям стало почти невозможно сомневаться в словах Квика – и ситуация лишь усугублялась с каждым новым приговором. По мнению Ульссона, следователи стали «заложниками заключенного».

В-третьих, состязательность процесса означает, что процесс является битвой между прокурором и защитой. Поскольку адвокат Клаэс Боргстрём не ставил под сомнение доказательства виновности Квика, вся система дала сбой.

После двух продолжительных интересных бесед с Яном Ульссоном я прочел дебатные статьи, написанные им в разные годы. Статья в «Дагенс Нюхетер» в разделе «Дебаты» от 3 октября 2002 года заканчивается такими словами:

«Томас Квик утверждает, будто он убил всех этих людей. Обращаюсь к нему с призывом: заткни рот всем тем, кто сомневается и вселяет сомнения в окружающих. Посрами меня за то, что я дерзнул поставить под вопрос правдивость твоих слов. Все, что для этого нужно, – представить одно явное доказательство. Какую-либо часть тела, которые, по твоим словам, ты сохранял на память, какой-либо предмет, украденный тобой у жертвы. В ожидании этого я призываю прокурора поднять вопрос о пересмотре дела».

Я сам подумывал о том, чтобы предложить себя в качестве инструмента, при помощи которого Стюре Бергваль мог бы заткнуть рот Яну Ульссону, Яну Гийу, Лейфу Г. В. Перссону, Нильсу Виклунду и прочим, утверждавшим, что он все придумал. Если у Квика и вправду имелись «тайники» с припрятанными частями тел, он мог спокойно рассказать о них мне, не выдавая их полиции, что, как утверждалось, являлось психологическим барьером и не позволяло ему сообщить о местоположении трупов. Я намеревался предложить свои услуги в том, чтобы принести какой-либо предмет из его тайников, отдать его на анализ, – и все вопросы были бы сняты.

Я сидел, погруженный в эти наивные рассуждения, и тут ход моих мыслей прервал телефонный звонок. Посмотрев на дисплей, я понял, что настало время третьего разговора с Ульссоном.

– Привет, это Янне. Ян Ульссон. Я хотел сказать тебе одну вещь, которая пришла мне в голову. Своего рода совет.

– С удовольствием приму его, – сказал я.

– Ты сейчас читаешь все протоколы допросов Квика. Подумай вот о чем: случалось ли ему хоть раз сообщить какие-либо сведения, ранее неизвестные полиции? Мне кажется, ты должен обратить на это внимание.

Я поблагодарил за совет и пообещал ему следовать. Совет был очень хорош.

В тот вечер я размышлял над теми деталями, о которых Квик рассказал на допросе и которые, по утверждению полицейских, не были им ранее известны: шрам от экземы на сгибе локтя у Терезы Йоханнесен, указание на место сожжения, где были обнаружены останки ребенка, расположение ударов ножом в палатке возле Аккаяуре, уточнение дороги к тому месту, где было найдено тело Грю Сторвик, все детали убийства Томаса Блумгрена в 1964 году. И так далее…

Если «скептики» знали, каким образом Квику стали известны все эти подробности, то мне они, во всяком случае, этого не объяснили.

Отшельник

Когда санитары оставили нас вдвоем в комнате для свиданий, Стюре Бергваль поставил на стол две чашки и термос с кофе. Я выудил из кармана парочку помятых булочек из кондитерской в Сэтере. Некоторое время мы беседовали о пустяках – о моей поездке на машине из Гётеборга, о наступлении весны и прочих банальностях.

Мы поговорили о том, что Бергваль сидит в закрытом учреждении еще с тех пор, как премьер-министром Швеции был Ингвар Карлссон, а Михаил Горбачев управлял Советским Союзом! Стюре попал в Сэтер до того, как был создан первый сайт в Интернете.

– Я ни разу не разговаривал по мобильному телефону, – сказал Стюре, который из телепередач знал о том, что все теперь ходят с трубкой у уха.

– Как можно пережить такую долгую изоляцию? – спросил я. – Как ты проводишь время?

Рассказ потек легко, как река, словно Стюре давно ждал повода поведать об этом.

– Мой день начинается ровно в пять двадцать девять. Обычно я просыпаюсь сам, но все равно ставлю будильник. Потом я слушаю по радио программу «Эхо» и в пять тридцать три встаю. После выполнения утренних процедур в пять пятьдесят четыре я спускаюсь в столовую, чтобы взять кофе и кефир. Я так точен – санитары говорят, что по мне можно сверять часы!

Он откусил кусок булочки и запил его глотком кофе.

– Ровно в шесть ноль пять я звоню в звонок, чтобы меня выпустили. Ровно в шесть ноль пять! Это единственный способ выжить в такой обстановке, – пояснил он. – Я должен четко следовать своему графику. Придерживаться его всегда и во всем.

Я понимающе кивнул.

– Сегодня – две тысячи триста шестьдесят седьмой день подряд, когда я выхожу на прогулку в прогулочный дворик.

Стюре выжидательно посмотрел на меня.

– Две тысячи триста шестьдесят семь дней, – потрясенно повторил я.

– Прогулка по двору занимает ровно час двадцать минут, по маршруту в форме восьмерки. В семь двадцать пять я принимаю душ, пью кофе и читаю газеты. Затем начинается моя работа по решению кроссвордов. Я подписываюсь на множество газет со сложными кроссвордами – и ни один из них никогда не оставил нерешенным. Иногда мне требуется несколько дней, чтобы найти решение для оставшихся слов, но я всегда его нахожу. Иногда я отсылаю их в редакцию от имени кого-нибудь из персонала, чтобы не привлекать внимания, и много раз выигрывал мелкие призы, лотерейный билет или что-то в этом духе. Это для меня как работа. Кроссвордами я занимаюсь с половины девятого утра до четырех часов дня. В течение дня у меня всегда включено радио. Я слушаю только первый канал! Мои любимые передачи – «Тенденции», «Родственные связи», «Эхо дня», «Мир знаний» и «Родной язык». В шесть вечера я ухожу в свою комнату и после этого не желаю, чтобы меня беспокоили. Начинается вечерняя программа – в основном это просмотр телевизора. В двадцать один тридцать я ложусь. В десять часов я гашу свет и засыпаю.

Все обстояло именно так, как я и подозревал. Стюре Бергваль не поддерживал никаких контактов ни с одним человеком за пределами больницы. Ни с кем. И даже не общался с другими пациентами.

– Стюре, ты признался в совершении целого ряда убийств. И ты осужден за восемь из них. Ты по-прежнему придерживаешься своих признаний?

Некоторое время Стюре молча смотрел на меня, потом проговорил:

– Мои признания остаются в силе.

Мы оба задумчиво сказали «гм», обдумывая это важнейшее обстоятельство, имеющее значение для всего последующего разговора. Я рассматривал загадочного человека, сидящего передо мной.

Либо он самый ужасный серийный убийца всей Северной Европы, либо мифоман, которому удалось обвести вокруг пальца всю шведскую правоохранительную систему.

Его внешний вид не давал никаких указаний к тому, какая из этих альтернатив наиболее вероятна.

– Тебя охраняют строжайшим образом, – попытался я продолжить тему.

Стюре внимательно слушал меня.

– Клиника, кажется, на сто процентов защищена от возможных попыток побега – стальные двери, бронированные стекла, сигнализация.

Он произнес «угу», подтверждая мои слова.

– Мне интересно узнать, что бы произошло, если бы ты вернулся обратно в общество?

Теперь Стюре уставился на меня непонимающим взглядом.

– Ты снова взялся бы за старое – начал бы убивать и расчленять детей?

Его тяжелый взгляд стал еще более печальным.

– Нет-нет-нет! – Он покачал головой и застыл, уткнувшись взглядом в свои колени. – Нет, я не стал бы этого делать.

Я не сдавался.

– Так что бы произошло, если бы тебе разрешили жить в обществе – под наблюдением?

– Врачи считают, что меня надо держать здесь, в тюремной больнице…

– Я знаю, – прервал его я. – Я читал, что они пишут по этому поводу. Но я спрашиваю тебя. Ты производишь впечатление совершенно нормального человека. Ведешь себя разумно.

– Да? – спросил он на высокой ноте и улыбнулся так, словно я сморозил невероятную глупость. – А разве я не нормальный человек? – задал он риторический вопрос.

– Получается, что нет. Тебя считают самым опасным буйнопомешанным душевнобольным в Швеции. Разве ты этого не понимаешь?

Стюре не обиделся на меня, но вопрос – что бы произошло, если бы Стюре Бергваля выпустили на свободу, – остался без ответа.

Вопрос был задан не случайно.

Человек, сидевший передо мной, казался дружелюбным и деликатным. Трудно совместить эту картинку с образом жестокого садиста, серийного убийцы, которым его принято считать.

И какие же я мог сделать из этого выводы?

«Никаких», – подумал я.

Молчание было нарушено появлением санитаров 36-го отделения, которые пришли, чтобы увести серийного убийцу в его камеру.

Мы попрощались, не договорившись о новой встрече.

Дядюшка Стюре

Следующее лето я использовал для чтения материалов следствия, а заодно связался с полицейскими, которые работали по делу Квика, а также с родными и друзьями Стюре Бергваля, родственниками его гипотетических жертв и названных им сообщников. Список казался бесконечным. Многие откликались и охотно шли на контакт, но по понятным причинам сложно было установить связь с теми, кто лечил Квика в Сэтере. Мои ожидания практически равнялись нулю, когда я набрал номер домашнего телефона бывшего главврача Сэтерской больницы Йорана Чельберга.

Йоран Чельберг не пришел в восторг, когда я рассказал о своих планах сделать документальный фильм о Томасе Квике. Я уточнил, что не планирую обсуждать вопрос о его виновности, а лишь хочу осветить процесс ведения следствия и лечения. Тогда он заметно смягчился.

Казалось совершенно естественным, что дело Томаса Квика угнетало Йорана Чельберга, однако оставалось загадкой почему. Бывший главврач неодобрительно отнесся к действиям прокурора ван дер Кваста, а также самокритично высказался по поводу лечения.

– Но, как бы то ни было, обязательство сохранять профессиональную тайну делает для меня невозможным обсуждение конкретного пациента, – пояснил он.

Я спросил, как бы он отнесся к беседе со мной, если бы Стюре освободил его от обязательства сохранять конфиденциальность. Чельберг не готов был ответить сразу, но пообещал подумать над этим.

Очевидно было, что он воспринимает все это дело амбивалентно. Что-то мучило его – что-то, о чем ему очень хотелось рассказать. Но он колебался. Я почувствовал, что мой звонок поставил Йорана Чельберга перед своеобразной дилеммой.

– Я лояльно отношусь к Сэтерской судебно-психиатрической клинике и к тем, кто там работает, – проговорил он. – С другой стороны, я не хочу участвовать в сокрытии правового скандала.

«Что он такое говорит? – подумал я. – Правовой скандал?» Усилием воли я скрыл свое возбуждение. Стало быть, вот как бывший главврач Сэтерской больницы оценивал дело Томаса Квика, – правовой скандал!

Йоран Чельберг дал понять, что его тревога связана с тайм-аутом Квика. Он сообщил, что по собственной инициативе спрашивал нескольких судей о возможности пересмотреть дело Квика и услышал, что это невозможно в принципе. На этом он оставил свои попытки.

Сколько я ни ломал голову, так и не смог догадаться, какие же основания видит Йоран Чельберг для пересмотра дела.

За годы работы в качестве специалиста, проводящего журналистские расследования, я выучил одно правило – нельзя забывать о важности хронологии. Всегда надо стараться определить, в каком порядке происходили события, чтобы исключить невероятное – некоторые вещи не могли происходить одновременно – и отличить причину от следствия.

Именно педантично пересортировав свидетельские показания по поводу смерти Осмо Валло и расположив их на оси времени, я смог доказать, что версия происшедшего, представленная полицией, не подчиняется здравому смыслу. Таким же образом удалось опровергнуть обвинения против мужчины в «деле Ульфа», доказав, что он находился в другом месте в тот момент, когда якобы осуществлял сексуальные посягательства на собственную дочь. После волнений в Гётеборге также помогла сортировка во времени – на этот раз сортировка многочисленных видеоматериалов, снятых в ходе перестрелки на площади Васаплатсен, благодаря чему мы с Янне Юсефссоном смогли показать реальный ход событий.

Поэтому голова моя была переполнена размышлениями касательно следствия по делу об убийстве Йенона Леви в 1988 году. Убийство произошло на территории полицейского округа Авеста, где комиссары криминальной полиции Леннарт Ярлхейм и Вилли Хаммар провели впечатляющую работу по установлению всех событий жизни Томаса Квика в хронологическом порядке от колыбели до Сэтерской больницы.

То, что им удалось установить, можно кратко изложить следующим образом.

В 1956 году семья Бергваль переехала в квартиру по адресу Брюксгатан, 4 в Корснэсе, что в окрестностях Фалуна. Отец Уве умер в 1977 году, и с этого момента Стюре вел хозяйство и ухаживал за больной матерью Тюрой до самой ее смерти в 1983 году.

В эти годы Стюре находился на длительном больничном из-за психических расстройств и получал деньги из больничной кассы. Вместе с пенсией матери это давало возможность мало-мальски существовать. Он много общался с братьями и сестрами и их семьями, был очень привязан к племянникам. Дома он плел традиционные коврики из полосок ткани, вел хозяйство и общался с матерью и ее подругами.

Жизнь Стюре Бергваля, кажется, пошла в гору, когда в августе 1982 года он вместе с братом Стеном-Уве открыл табачный магазинчик в Фалуне. Год спустя умерла их мать. Стюре остался в родительском доме один.

У магазинчика по вечерам болтались подростки, особенно часто там ошивался одиннадцатилетний мальчик, которого мы условно назовем Патриком Улофссоном. Он начал помогать Стюре в мелких делах и охотно ухаживал за его собакой – шотландским дирхаундом по кличке Пейа. Таким образом, Стюре вскоре подружился со всей семьей Улофссонов.

В 1986 году магазин братьев Бергваль закрылся, и Стюре остался без работы. Он открыл киоск на площади Дроттнингсплан в Грюксбу с новым партнером – мамой Патрика, Маргит Улофссон.

Новый киоск вскоре сделался местом встреч для местных подростков, которые все чаще стали собираться дома у Стюре. Тогда же Стюре начал учиться в автошколе, и 27 марта 1987 года ему с немалыми проблемами удалось получить права. Его первой машиной стал красный «Вольво ПВ» 1965 года выпуска. Популярность Стюре еще более возросла, когда он на своей двадцатидвухлетней машине начал организовывать поездки в Стокгольм на концерты знаменитостей хард-рока. Бергваль свозил мальчишек на концерты «Кисс», «Айрон Мэйден», «W.A.S.P.»[17]17
  Всемирно известные рок-группы, исполнявшие музыку в «тяжелом» стиле.


[Закрыть].

Если раньше Стюре довольствовался деньгами из больничной кассы, то теперь он стал владельцем магазина. В те годы его часто приглашали выступить ведущим лотереи или распространителем газет, и, по словам очевидцев, он пользовался большим уважением у клиентов, товарищей по работе и работодателей.

Патрик Улофссон проводил все больше времени в доме Стюре, временами жил у него с согласия родителей. Связь между Стюре и семьей Улофссон настолько окрепла, что Стюре отмечал с ними Рождество.

Однако история закончилась катастрофой. Супруги развелись, между госпожой Улофссон и Стюре пробежала кошка, киоск обанкротился, а Патрик ушел из родительского дома. Последняя точка в жизни Стюре в Грюксбу была поставлена в тот момент, когда экономическая ситуация Стюре и Патрика вынудила их совместно ограбить банк «Гутабанкен».

Это ограбление было непостижимо по своей глупости: Стюре являлся клиентом этого банка, находившегося в соседнем доме рядом с его бывшим табачным магазином. Утром 14 декабря 1990 года грабители ворвались в дом главного бухгалтера банка и взяли его семью в заложники. Они замаскировались при помощи маски Деда Мороза и черной шапки. На всякий случай Стюре говорил с финским акцентом, о чем через некоторое время забыл. Разумеется, обоих легко опознали, и они были задержаны сразу после ограбления.

Патрику уже исполнилось восемнадцать, поэтому его приговорили к тюремному заключению на срок три с половиной года. Стюре подвергли судебно-психиатрической экспертизе и приговорили к принудительному лечению в Сэтерской судебно-психиатрической клинике. Там он с тех пор и находился – за исключением тех дней, когда ему предоставляли краткий отпуск, чтобы съездить в Стокгольм, Хедемуру и другие города в Даларне и Норрланде[18]18
  Норрланд – провинция в Швеции.


[Закрыть].

Однако мое внимание привлек период, предшествовавший ограблению.

Во время продолжительных допросов подростки рассказывали, как Стюре строил для них футбольные ворота, организовывал квесты, готовил попкорн. В течение некоторого времени Стюре снимал дачу, где мальчики частенько ночевали целой компанией. Однако он никогда и ни при каких обстоятельствах не приставал к ним – никто из мальчиков даже не подозревал о гомосексуальной ориентации Стюре. Однажды несколько человек собрались у него дома, чтобы посмотреть ужастик. Когда стало совсем страшно, Стюре взял одного из мальчиков за руку. По дороге домой они обсуждали это событие.

– Странно, когда взрослый мужик держит за руку тринадцатилетнего пацана, – удивлялись они.

Длительные и невинные отношения с подростками в Грюксбу никак не согласовывались с образом серийного убийцы, который маниакально насиловал, осквернял, убивал и расчленял мальчиков.

Я связался с парнями из Грюксбу и встретился с одним из них лично. Ни один из них не мог связать образ Томаса Квика с тем Стюре, которого они, как им казалось, так хорошо знали.

Переполненный разнообразными мыслями, я снова отправился в конце августа в Даларну встретиться со Стюре.

По пути туда я остановился у здания суда города Фалун, чтобы полистать протоколы следствия по делу об убийстве Грю Сторвик. Перевернув страницу, я почувствовал нечто похожее на удар в солнечное сплетение, когда увидел первую фотографию ее тела, снятую экспертами. Убийца небрежно выкинул тело жертвы на замусоренную парковку. Еще почти девичье обнаженное тело лежало лицом на асфальте. Убийца не удовлетворился тем, чтобы убить Грю, – он еще и выставил ее, беззащитную, на всеобщее обозрение.

Фотография произвела на меня неожиданное впечатление. Я был подавлен, смущен и сбит с толку увиденным. Внезапно мне открылась та серия неописуемых трагедий, о которых говорилось в признаниях Квика, – вне зависимости от того, виновен он в них или нет.

Если Квик осужден невинно, то приговоры суда дали амнистию всем настоящим убийцам, которые сотворили все это с Грю Сторвик и другими жертвами.

Именно это говорил мне Лейф Г. В. Перссон, но смысл его слов дошел до меня лишь сейчас. Я снова посмотрел на снимок Грю в материалах дела. Он был сделан 25 июня 1985 года. На дворе стояло 28 августа 2008 года – через год и десять месяцев выходит срок давности по этому убийству.

Через 660 дней убийца – если это кто-то другой, а не Томас Квик, – ускользнет безнаказанным.