Текст книги "На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950"

Недавно меня повысили в звании до фельдфебеля, и мое новое звание и необременительные обязанности позволяли мне вести довольно беззаботную жизнь. Единственной опасностью для меня и моей группы была угроза со стороны партизан. Мы знали, что они действовали в том районе довольно крупными силами, вокруг городов, в лесах и в небольших деревнях. Немецкие солдаты довольно часто попадали в устроенные ими засады, но мне везло, и со мной такого не происходило.

В то же время многие местные жители были настроены к нам достаточно дружелюбно. Мне часто приходилось пить с ними самогонку или водку, и, насколько я мог судить, все они были добрыми людьми, несмотря на то что страдали от голода и других лишений военных времен. Увидев меня, они еще издалека приветствовали меня словами «здравствуйте, господин». Поскольку я тогда не мог произнести на русском языке ни слова, мне приходилось полностью полагаться на своего переводчика, который был родом из Чехословакии.

– Скажи, – как-то обратился я к нему, – почему эти люди настроены так дружелюбно? Они что, действительно так любят нас или просто запуганы?

– Извините, если вас разочарует мой ответ, – ответил он, – но они так себя ведут, потому что боятся до смерти.

Мое прошлое «общение» с нашей полевой жандармерией давно должно было заставить меня понять это, но мы все хотим, чтобы нас любили, и я надеялся, что местные крестьяне видят во мне совсем другого человека.

Здание, занимаемое полевой жандармерией, располагалось недалеко от дома, который занимала моя команда. Мой предшественник был там частым гостем, поэтому как-то полицейские зашли познакомиться со мной. Не раз, когда им было нужно, я давал им наш грузовик.

Как-то их командир снова попросил у меня машину, заодно отдав дополнительные распоряжения. Я должен был сам отправиться на ней вместе с водителем и двумя вооруженными солдатами-охранниками. Над кузовом должен был быть натянут тент. Я сразу же заподозрил, для чего делаются эти приготовления, и сделал все, чтобы увильнуть от этого задания. К сожалению, у меня ничего не получилось.

Так, сам того не желая, я стал свидетелем еще одной массовой казни. И снова мне понадобилось много времени, чтобы отойти от шока. Я начал размышлять о том, сколько времени должно пройти, пока я сам не превращусь в такое же жестокое чудовище. Я знал, что не более чем сто лет назад люди все еще любили посещать места проведения казней так, как сейчас ходят в кино. В первый раз, наверное, ты уходишь с подобного зрелища с чувством ужаса в груди, да и во второй раз переживаешь день или два. Но приходит момент, и ты начинаешь получать от всего этого какое-то жуткое удовольствие, оно начинает тебя развлекать.

Осужденных перевозили из тюрьмы к месту казни, примерно в трех километрах от города, в крытых грузовых машинах. Там заранее были приготовлены ямы-рвы длиной примерно пятьдесят метров, шириной тридцать и глубиной пять метров. Рвы уже были готовы принять человеческие жертвы. На рассвете мой грузовик в числе других машин был подан задом к воротам тюрьмы. Рядом с каждой машиной стоял полицейский чин с пистолетом.

Двери распахнулись, и оттуда погнали толпу людей в гражданской одежде: пожилые мужчины и женщины, несколько более молодых мужчин, матери с маленькими детьми и даже с младенцами на руках, а также совсем молоденькие девушки, отказавшиеся «сотрудничать» с полицейскими начальниками. Эти люди не были евреями. Скорее всего, это и были те самые партизаны, которые всем доставляли столько хлопот и которых все боялись. Всех их загоняли в грузовики и заставляли вставать там на колени, наклонив головы. Сзади стояли вооруженные охранники.

Когда машины прибыли на место и остановились, полицейские с руганью вытолкали жертв из кузовов, щедро нанося удары самым нерасторопным. Они заставили всех лечь на землю лицом вниз, а затем переводчик сказал этим людям, что они должны делать. По сигналу, что на самом деле означало сильный удар по спине винтовочным прикладом, они должны были бежать ко рву и, спрыгнув туда, снова ложиться лицом вниз, на этот раз поверх трупов тех, что уже были расстреляны раньше. Только самая первая партия имела «привилегию»: она ложилась лицом на землю, а не на тела своих мертвых товарищей.

Так они и лежали в четком порядке, а лейтенант-полицейский методично ходил по их спинам, убивая одного за другим выстрелами в основание шеи. Он обстоятельно и старательно делал свою работу, отвлекаясь только на то, чтобы, когда это было нужно, получить у одного из подчиненных вновь заряженный пистолет. Одетый в белый халат, он был похож на доктора, который делал обход пациентов и которого младший медперсонал вовремя снабжал необходимыми инструментами.

Если «пациент» вел себя неправильно, «доктор» и тут не терял невозмутимости. Одна из женщин держала на руках ребенка примерно трех лет, который, рыдая, громко кричал: «Я хочу домой, к бабушке!» Лейтенант выхватил малыша у матери, грубо швырнул его на землю в нескольких шагах перед собой и выстрелом из пистолета прекратил крики. Ребенок жалобно стонал и бился в агонии, и тогда офицер, когда у него появился перерыв между партиями приговоренных, воспользовался паузой, приблизился к мальчику и покончил с ним уже опробованным способом.

Весь день грузовики делали рейсы от тюрьмы к месту расстрела и обратно. Бойня закончилась только около девяти часов вечера. Могилу, в которой уже было примерно три с половиной тысячи жертв, забросали землей. Полицейские, выполнив свою работу, направились по домам.

Начальник полиции, который успел продемонстрировать свои манеры невозмутимого садиста, тоже иногда умел приходить в ярость. Обычно это случалось с ним, когда происходило нечто, что было ему не по душе. Это был огромный мускулистый мужчина примерно сорока пяти лет. В запряженной лошадью телеге (автотранспорта всегда не хватало) он совершал регулярные поездки от деревни к деревне под предлогом того, что хотел убедиться, что все в его «владениях» было нормально. На самом деле он просто желал пополнить свои запасы водки.

Во время одной из таких поездок произошел случай, который хорошо мне запомнился. Следуя из Козельца, полицейский остановился у одного из домов последней деревни и потребовал водки. Как обычно, он ее сразу же получил. Но тут его глаза разгорелись, будто он увидел нечто такое, настолько захватившее его, что он решил продлить свой визит в гостеприимном доме.

Там проживала пожилая пара, у которой были две очень симпатичные дочери-блондинки. Одной из них было двадцать, второй – семнадцать лет. Это были очень приветливые люди, и я хорошо знал их, поскольку часто бывал в той деревне по делам службы. Но девушки очень заботились о том, чтобы не попадаться на глаза полицейскому лейтенанту, репутация которого была всем слишком хорошо известна. Но на этот раз получилось так, что он все-таки увидел младшую из сестер.

Как раз в тот день я находился в той же деревне в доме напротив. Выходя из дома, я с удивлением увидел, как полуодетая девушка с растрепанными волосами бежит из дома с криками о помощи. Я остановился. Девушка сразу же узнала меня. Бросившись ко мне, она на ломаном немецком стала молить о помощи.

– Не бойся, – успокаивал я ее, – скажи мне, что случилось.

Это был глупый вопрос, но в тот момент я находился в некоторой растерянности, не зная, что делать. Что случилось, было и так понятно: на улице рядом с домом стояла телега с лошадью начальника полиции.

Из невнятного бормотания девушки я понял, что полицейский вломился в дом. С помощью родителей ей удалось выскользнуть во двор. И вот теперь, повиснув у меня на шее, она в отчаянии выкрикивала, что офицер угрожает застрелить ее родителей, если она не сделает то, чего он добивался. Она сбежала и боится возвращаться домой. Ее старшей сестре, которая в момент приезда непрошеного гостя находилась в дальней комнате, удалось выскочить из дома. Может быть, я смогу пойти к ним домой и спасти ее родителей?

Я спрятал девушку в хлеву, а сам направился через дорогу, чтобы посмотреть, чем могу ей помочь. Мое сердце учащенно стучало. Вдруг я услышал выстрелы и испугался, что опоздал. И все же я не был готов к той страшной сцене, которую увидел, распахнув дверь. Полицейский уже успел застрелить пожилых мать и отца и теперь боролся с отчаянно сопротивлявшейся ему старшей сестрой, которую он все-таки обнаружил. Услышав шум стрельбы, она поспешила вернуться в дом, и теперь ей приходилось расплачиваться за эту глупость. Лейтенант схватил ее и бросил на кровать. Он рвал на ней одежду, а девушка пыталась вцепиться ему в лицо.

Я решительно вошел в комнату. Полицейский отпустил девушку и уставился на меня. Я стоял молча и пытался определить, насколько пьяной в тот момент была эта распутная скотина. Мы меряли друг друга взглядами, будто два борца, которые вот-вот сцепятся в схватке. Девушка распростерлась над телами родителей и теперь выла в полный голос так, что казалось, поднимается крыша дома.

Лейтенант что-то крикнул, и позади меня в дверях вдруг возникли двое полицейских. Я поднял девушку, быстро вытолкнул в соседнюю комнату и встал, заслоняя дверь.

– Отойдите от двери! – рявкнул лейтенант.

– Господин лейтенант, – обратился я к нему, – я прошу вас успокоиться и подумать о том, что здесь сейчас произошло.

– Я приказываю вам отойти от двери! – прокричал он еще более грозным тоном.

Один из его подчиненных вынул из кобуры револьвер и направился через комнату в мою сторону. Взмахом руки выражая покорность, я отступил от двери. Полицейские бросились в соседнюю комнату, но девушка исчезла. Лейтенант упал на кровать, а я так и продолжал стоять поблизости. Возле моих ног лежали два трупа.

– Господин лейтенант, вы полагаете, что такое поведение украшает военнослужащего германской армии? – гневно бросил я ему.

Он мог бы просто пристрелить меня, а потом состряпать историю о том, что я совершил мелкий проступок и был убит при попытке сопротивления во время ареста. К счастью, этот человек был уже слишком пьян. Он ответил на мою тираду презрительным смехом, приказал своим людям сесть рядом и пить водку вместе с ним. Он даже пригласил меня присоединиться к компании. Я отказался и был отпущен домой.

Выполнив свою задачу, я вернулся в казарму и написал длинный рапорт о том ужасном случае на имя руководителя администрации того района. Было очень мало шансов, что из этого выйдет что-нибудь хорошее: слово фельдфебеля мало значило против слова офицера. К тому же эти преступники умели заметать за собой следы. Моя работа была закончена, командировка подошла к концу, и мне следовало думать о службе, а не о том, как критиковать тех, кто был выше по званию.

Как я и ожидал, на мой рапорт не последовало ответа. Как я позже узнал, начальник, на имя которого я его написал, больше интересовался другими вещами, чем чтением документов. Если вечером неожиданно прибывало новое подразделение, нуждающееся в ночлеге и питании, никто не мог разыскать его до самого утра. Вечера он посвящал ознакомлению с достоинствами местных женщин. Взамен эти милые дамы (в отличие от солдат, которыми он командовал) получали от него практически все, что просили. Вся эта компания вместе с чиновниками оккупационной администрации различных рангов любили устраивать совместные пьяные оргии.

Эти сборища, которые проходили в штабе коменданта, обеспечивали местным девицам легкий доступ к официальным документам. После этого иногда в ту же ночь, а иногда на следующее утро вся входящая и исходящая корреспонденция была известна партизанам, орудовавшим поблизости. Я считаю, что подобная утечка информации стала одной из главных причин начала нашего поражения на Восточном фронте. Эти женщины знали обо всех запланированных перебросках войск раньше, чем сами солдаты. Это существенно облегчало задачу партизан, которые имели возможность наносить нам удары там, где это было наиболее выгодно им и где они могли нанести нам максимальный ущерб.

В конце этой главы я хотел бы отдать должное пьяной тыловой братии, которая, удовлетворяя свои животные инстинкты, способствовала разгрому их товарищей на переднем крае. Я салютую им здесь, этими словами правды, чтобы пришедшие после нас знали, кому воздать почести. Дома их жены и дети с жалостью и беспокойством думали о героическом папаше, который стойко противостоит всем трудностям русской кампании. Мало кто знал, что их родитель жил гораздо лучше, чем жилось им самим, что его ни в коей мере не беспокоят вражеские пули и снаряды и что он служит родине, как грязная свинья, удовлетворяя свои животные прихоти и тягу к наживе.

Такими были офицеры оккупационных войск Германии.

Глава 5
Борьба с партизанами

Война против партизан была кровавой и беспощадной. Если в какой-либо русской деревне имело место проявление враждебности по отношению к солдатам немецкой армии, эта деревня или целый район немедленно начинали считать партизанскими. И против них сразу же планировались акции возмездия.

Обычно такая операция осуществлялась по стандартной процедуре. Вечером того же дня, когда было совершено «преступление», намеченная деревня окружалась войсками. Ни одному из жителей не разрешали покидать ее ни под каким предлогом. Если кто-то пытался бежать из блокированного района или даже просто приближался к солдатам, чтобы попытаться уговорить их выпустить его, немедленно открывался пулеметный или ружейный огонь, и нарушитель уничтожался на месте. При этом солдаты не несли за свои действия никакой ответственности.

После того как населенный пункт окружали плотным кольцом, начиналась сама операция. Деревня сжигалась, а ее население уничтожалось до последнего человека. На Западе такой случай массового уничтожения знаком, пожалуй, по одному-единственному эпизоду с деревней Лидице. Но на Востоке такие вещи происходили очень часто, практически каждый день. В том районе, где мне пришлось проживать, неподалеку от города Чернигова, я ночь за ночью видел в небе зарево пожаров, иногда совсем далеко, у самого горизонта, а порой так близко, что мы слышали выстрелы и даже отдельные крики. Все успели привыкнуть к таким случаям, они никого уже не удивляли.

Самым удобным временем для того, чтобы начать эту дьявольскую работу, считалось наступление темноты. До рассвета все эти ужасы обычно заканчивались, а убийцы уходили. Но за одну ночь невозможно уничтожить все следы от того, что недавно было местом проживания большой группы людей. Вид разрушенных, сожженных домов вызывал чувство горькой жалости; иногда они продолжали дымиться еще два-три дня после прошедшего ада. Вокруг на земле лежали обугленные останки. Это могли быть как люди, так и животные, у которых, как ни странно, был тот же выбор, что и у людей: сгореть в пожаре или быть застреленными.

У лиц, арестованных по подозрению в принадлежности к партизанам, было мало надежды выжить. Их всячески мучили, били, лишали пищи по системе, о которой уже было рассказано выше. Отчасти тень их несчастной судьбы падала и на жен и детей: те лишались кормильца и не могли рассчитывать ни на какую поддержку властей.

Несмотря на такое ужасное обращение с партизанами, партизанское движение становилось с каждым днем все сильнее. Крестьяне, которым приходилось продолжать покорно работать за скудные «трудодни», как и при советском правлении, с каждым днем все явственнее понимали эту несправедливость. Для того чтобы сохранить жизни, многим оставался только один выход: уходить в леса. Даже тогда не все имели желание влиться в партизанские отряды, базировавшиеся неподалеку. Но еще одна стандартная практика немецких оккупационных властей принуждала их делать и этот последний шаг отчаяния. Эта практика основывалась на том, что каждый, кто будет обнаружен в лесу, скорее всего, является партизаном. Такое лицо подлежало аресту, даже если это был просто лесник или дровосек, занятый своим повседневным делом.

Рейд против партизан представлял собой полномасштабную войсковую операцию, в которой принимали участие войска местного гарнизона, переподчиненные на это время полевой жандармерии. Солдаты были вооружены пулеметами, карабинами и минометами. Операция обычно проходила по тому же сценарию, что и карательная экспедиция против местных деревень. Определенная часть леса блокировалась войсками, а все, кто появлялся поблизости или внутри кольца, уничтожались на месте. Затем начиналась зачистка. Партизаны сопротивлялись с беспримерным ожесточением, ведь их единственным шансом на спасение был прорыв кольца окружения. И в отличие от мирных жителей они были для этого достаточно хорошо вооружены, дисциплинированы и решительны, что давало им некоторые шансы на успех.

Но главным залогом успешной деятельности партизан было то, что обычно они заранее узнавали, что против них готовят войсковую операцию. Партизанская разведка работала очень эффективно, и автор уже объяснял почему. Даже если местному чиновному люду удавалось избежать ловушек, расставленных русскими дамами, им все равно приходилось нанимать представителей местного населения для выполнения различных подсобных работ. Это неизбежно на любой оккупированной территории, и результатом является появление там многочисленных шпионов. Возможно, никто из них в отдельности не был знаком даже с азами разведывательной работы, однако вместе все они представляли собой источник ценнейшей информации. Новость о том, что местная администрация готовит переброску войск, быстро доходила до каждого жителя, занятого работами на оккупантов. Именно поэтому многие операции против партизан оказались безуспешными. Войска выдвигались в намеченный район, солдаты открывали огонь, и вскоре пламя охватывало пустой лагерь, покинутый еще накануне ночью.

Главным способом действий партизан были диверсии. В районе Чернигова, Нежина и Прилук почти постоянно подрывались железнодорожные пути. Это значительно затрудняло переброску личного состава и военных грузов, а также служило причиной постоянных трений между немцами и венграми. В этих районах за охрану железной дороги отвечали венгерские войска, но, несмотря на их присутствие, партизаны как ни в чем не бывало продолжали проводить диверсии. Это выливалось в открытые скандалы, и, наверное, было бы правильнее написать не «несмотря на их присутствие», а просто «в их присутствии». Не было зафиксировано ни единого случая, когда венгры вступали в перестрелку с партизанами или захватили хотя бы одного из них в плен. Поначалу такое иллюзорное присутствие хоть как-то удерживало партизан от слишком наглых действий, но постепенно они почти открыто игнорировали подобную охрану. На Востоке, как, впрочем, и на Западе, Германия не могла похвастать хорошими союзниками.

Разнузданная диверсионная война на наших линиях коммуникаций прямо отразилась почти на каждом, кто нес службу на Восточном фронте: наши отпуска почти всегда отменялись. Зима 1941/42 года была необычайно длинной и суровой, и мечта об отпуске стала той маячившей передо мной «морковкой», которая помогала мне выживать день за днем. Наконец, наступил долгожданный день, но вместе с ним пришел и приказ об отмене всех отпусков. Мое счастье растаяло в одно мгновение, но что было делать, несмотря на разочарования, приходилось жить дальше. Это был уже мой третий отпуск, который был отменен.

Зимой какое-то время мне пришлось поработать почтальоном. При этом на мне было все то же обычное обмундирование, правда, я носил две шинели, две шапки, но зато всего одну пару обуви. Специального белья мне не досталось, а мои перчатки были бесполезны на русском морозе. Мне приходилось выполнять свои обязанности в самое холодное время суток, с двух часов ночи до десяти утра. Обычно в предрассветные часы мой нос и уши были настолько обморожены, что их можно было легко резать, и я бы не заметил этого. Мне удавалось «оттаять» только примерно к полудню.

К счастью, природа создала меня таким, что я хорошо переношу даже очень суровые холода и никогда не страдаю от обморожений. Но как и все мои товарищи, я очень страдал от нехватки зимней одежды, которая просто необходима солдату на службе. Это очень хорошо, если у вас есть возможность наблюдать за заснеженной улицей через окно теплой комнаты, но всем нам приходилось постоянно быть снаружи, в любое время и при любых погодных условиях. Многие приходили почти в отчаяние, возвращаясь мыслями об очередном несостоявшемся отпуске. Виноватыми в отсутствии одежды и отмене отпусков мы все считали партизан и их диверсии на железной дороге. Поэтому все мы точили на них зуб, а один из моих товарищей относился к этим людям с ничуть не меньшей фанатичной ненавистью, чем та, которую повстанцы демонстрировали по отношению к нам, оккупантам.

Но, рассказывая о партизанах, я не хотел бы давать искаженную картину того, что происходило на оккупированных территориях России. Для того чтобы уравновесить общую картину, хотел бы привести два факта.

Во-первых, германское Верховное командование вовремя осознало опасность сползания всего населения оккупированных территорий к активному противодействию нашим войскам. Поэтому сразу же вышло несколько приказов, в которых подчеркивалась важность того, чтобы невиновные люди не попали под жернова преследований. Во многих случаях эти приказы попросту игнорировались, и их авторы, скорее всего, даже не подозревали о том, насколько открытым и явным было это неповиновение. В конце концов, реальное решение жизненно важного вопроса о виновности или невиновности конкретного лица принимали младшие офицеры и унтер-офицерский состав полевой жандармерии.

Во-вторых, многие русские были настроены к нам весьма дружелюбно. Конечно, я говорю не о большей части населения и, разумеется, не о партизанах. Но меня самого часто приглашали попить горячего в чьем-нибудь теплом доме, где меня принимали с таким гостеприимством, что я уверен: оно не могло быть вызвано просто страхом. Это было просто доброе отношение одного человека к другому, своего рода союз людей в борьбе с суровым климатом.

В общем, мое изучение русского народа привело меня к убеждению, что, по большей части, эти люди довольно добродушны и всегда готовы прийти на помощь. Ближе к концу моей деятельности на поприще сбора вооружений мне часто нужна была помощь этих людей в доставке до места оружия или боеприпасов, с чем контингент моего маленького подразделения не смог бы справиться самостоятельно. Я тогда обратился к главе администрации городка, и он тут же выделил мне в помощь несколько человек. С большинством из этих людей никогда не было проблем: все они добросовестно работали и были с нами в прекрасных отношениях. С несколькими упрямцами я поговорил в твердой, но дружелюбной манере, а потом добавил к беседе дополнительный убеждающий стимул в виде сигарет. Так что вскоре нам удалось приручить даже самых диких и недоброжелательных, и вся наша партия работала без всяких «оппозиций».

Тем или иным образом мне довелось познакомиться со множеством местных жителей, и мы всегда приветствовали друг друга, встретив на улице. В Прилуках я поддерживал дружеские отношения с несколькими семьями, в основном это были женщины с двумя или тремя детьми. Превратности войны оставили их без мужчин: некоторые погибли, другие были в плену или все еще на фронте. Иногда о муже не было вообще никаких известий и надежды их получить. В результате таким семьям было практически нечего есть, они жили в мерзлых помещениях, где почти отсутствовала мебель. Вопреки приказам, я помогал этим людям дровами, спасая их от холода, а иногда мне удавалось поделиться с ними кое-чем из собственных припасов. Радость детишек, которым я приносил что-нибудь съестное, была настолько велика, что я не появлялся в их домах, если у меня нечего было им подарить, а если появлялся, то мне приходилось платить за эти маленькие радости из собственного кармана.

Другой услугой, которую мне удалось оказать одной из таких семей, была помощь в получении работы в оккупационной администрации для одной женщины. Это была вдова русского солдата, который был убит в бою где-то недалеко от Прилук. Женщина была очень рада получить работу и благодарна мне за помощь, которая помогла ей и ее детям выжить. Она не переставала благодарить меня и постоянно напоминала детям о том, в каком долгу все они были передо мной. Все это закончилось тем, что однажды раз и навсегда я получил у этих детей почетную должность «дядюшки», как они меня и называли все оставшееся время нашего знакомства.

Одной из причин моего сочувствия при виде всех этих заострившихся бледных лиц была та, в результате которой всегда появляется симпатия: мне и самому приходилось знавать такие времена. Вся моя юность прошла при постоянной угрозе голода и других бедствий. Война 1914–1918 годов закончилась поражением и революцией; затем пришли инфляция и безработица. Очень часто я со слезами бросался к моей матери, требуя хотя бы кусочка хлеба, чтобы хоть как-то утолить терзающий меня голод. И в ответ она тоже часто заливалась слезами, потому что не могла ничего мне дать.

В период ужасной инфляции мой старший брат, целую неделю работая на лесопилке, зарабатывал столько, что мог позволить себе купить лишь четыре фунта хлеба, но при условии, что у него останутся силы на то, чтобы провести день и ночь в длиннющей очереди перед булочной. Средняя зарплата за неделю составляла один миллиард марок, и тот, у кого была работа, мог брать с собой на обед один тоненький кусочек хлеба. Так я впервые познакомился с тем, что люди называют муками голода, а позже мне пришлось углубить эти знания в плену, когда первые шесть дней я практически ничего не ел. Наверное, существует какая-то внутренняя связь между всеми людьми, мужчинами и женщинами, которым когда-то довелось целыми днями голодать, имея возможность лишь прислушиваться к бурным протестам своих желудков. И не было возможности ничего предложить истощенному организму, кроме горьких мыслей: за что?

Откормленным последователям Фрейда, согласно теории которого все действия человека продиктованы потребностью в сексе, было бы полезно вспомнить, что не секс является нашей главной движущей силой. По-настоящему голодный мужчина воспользуется хорошенькой девушкой только одним способом, и речь здесь идет не о сексе, а о каннибализме. По той же причине по-настоящему истощенный человек вообще никак не сможет воспользоваться женщиной. Потребность в сексе в нашей жизни занимает лишь третье место после еды и сна.

Именно такие мысли и были причиной моей дружбы с голодными обитателями Прилук, где я был одним из тех, кто находился в относительно привилегированном положении по сравнению с остальными. А судьба послала мне еще одно испытание. По распоряжению моего командира я находился в командировке, но ближе к концу зимы он приказал, чтобы я на грузовике возвращался в Киев, где дислоцировалась основная часть нашей роты. В моем распоряжении был русский грузовой автомобиль, достаточно шумный, но не слишком скоростной, и мне предстояло преодолеть на нем снежную бурю. Меня очень беспокоила вероятность при отсутствии видимости слететь с дороги, и из-за сложной дороги я прибыл в Киев совершенно измотанным.

Несколько дней я ощущал некоторое недомогание, пока, наконец, не свалился совсем. После осмотра в госпитале мне поставили диагноз, которого я опасался больше всего, – тиф, болезнь, скосившая каждого десятого из наших солдат на Восточном фронте. В течение трех с половиной месяцев мне пришлось балансировать между жизнью и смертью. Имея слабый организм, очень легко сгореть в тифозной лихорадке, но даже если ты выжил, то у этой болезни имеется множество осложнений, каждое из которых может стать смертельным.

Та эпидемия унесла с собой множество жизней, но мой крепкий организм помог мне одолеть болезнь. Я пролежал без сознания десять дней, и сестры из Немецкого Красного Креста уже оставили надежду выходить меня, как вдруг ко мне снова вернулась жизнь. После этого я еще больше поверил в свою способность выживать, несмотря ни на что, по-моему, эта вера стала носить какой-то сверхъестественный характер. Однажды я почувствовал себя настолько хорошо, что опустил ноги с кровати и попытался встать без помощи медсестер, ни одной из которых как раз не было в моей палате. В результате я рухнул у кровати как подстреленный. Безуспешно я снова и снова пытался подняться, но в результате только потерял сознание. Следующим моим воспоминанием стало то, что я обнаружил себя лежащим на кровати, а рядом сидела одна из медсестер, которая смотрела на меня с тем выражением, с каким, наверное, полицейский смотрит на раненого преступника, получая от него признательные показания.

В следующие три недели я чувствовал себя так, будто в моих ногах вместо костей было какое-то желе. Затем я снова сделал попытку вернуться в жизнь в вертикальном положении. На этот раз я предварительно получил согласие встать в присутствии медсестры. Тогда мне все-таки удалось сделать несколько шагов.

Меня часто навещал командир роты. А после выздоровления он наградил меня тем, чего я тогда желал больше всего на свете, – долгожданным отпуском домой.

На этот раз партизаны не остановили меня, но не потому, что они оставили свои попытки устраивать диверсии. Когда специальный поезд с отпускниками вез меня на запад и наши надежды оживали по мере того, как мы отъезжали все дальше от места посадки, неожиданный сильный взрыв отвлек нас от наших мечтаний. Поезд резко затормозил, и внезапная остановка привела к тому, что все мы попадали на пол, один на другого. Когда мы пришли в себя и выскочили из вагона, готовые к любым сюрпризам, обнаружилось, что полотно путей впереди поезда взорвано. Не было никаких признаков близкого присутствия партизан, и нам оставалось благодарить звезды за то, что, вероятно, вибрация вызвала преждевременное срабатывание заряда и взрыв не произошел под самим поездом. Поскольку необходимости серьезных восстановительных работ не было, пути починили очень быстро, и вскоре поезд снова с лязгом несся по бескрайней равнине.

Через несколько километров невидимый враг предпринял еще одну, на этот раз более серьезную, попытку атаковать нас. Мина разорвалась под самим составом, паровоз сошел с рельсов, два первых вагона далеко отбросило друг от друга, а третий был деформирован и разбит. Мы понесли серьезные потери, но мне снова повезло: я ехал в последнем вагоне и не получил ни царапины.

Потом, когда, наконец, после долгого ожидания прибыли ремонтная и спасательная партии, меня пересадили в другой состав, который благополучно вывез меня за территорию активной деятельности партизан. А потом я достиг цели своего путешествия. Была идиллия отпуска в родительском доме в родном городе. Я отдыхал душой и телом, а дни неслись все быстрее и быстрее.