Текст книги "Маленькая жизнь"

– Отличная работа, – говорит наконец Джей-Би довольным тоном. – Если когда-нибудь надумаешь ее продавать, Гарольд, дай мне знать. – И тогда наконец все смеются.

– Джей-Би, какая красота, спасибо, спасибо тебе, – говорит Джулия, и Гарольд ей вторит. Ему трудно, как и всегда, когда он сталкивается со своим изображением на картинах Джей-Би, отделить красоту произведения от того отвращения, которое он испытывает к собственной внешности, но, не желая показаться неблагодарным, он повторяет их похвалы.

– Погодите, у меня же тоже кое-что есть, – Виллем, направляется к спальне и возвращается оттуда с деревянной фигуркой высотой дюймов в восемнадцать, которая изображает бородатого человека в одеянии василькового цвета и со сполохом огня вокруг рыжеватых волос, похожим на капюшон кобры; правую руку он держит наискось на груди, левая опущена.

– Это еще что за хрен? – спрашивает Джей-Би.

– Это не хрен, – отвечает Виллем, – а святой Джуд – Иуда, – только не тот Иуда, а Иуда Фаддей. – Он ставит святого на кофейный столик, поворачивает лицом к Джулии и Гарольду. – Я его нашел в маленькой антикварной лавке в Бухаресте, – объясняет он им. – Говорят, конец девятнадцатого века, но бог его знает, может, просто деревенская резьба. Мне он приглянулся. Он красивый и статный, точно как наш Джуд.

– Да, пожалуй, – говорит Гарольд, поднимая статуэтку и рассматривая ее. Он трогает складки одеяния, огненный венец. – Почему у него голова горит?

– Огонь – символ того, что в Духов день на него снизошел Святой Дух, – слышит он собственный голос. Эти сведения, которыми полон погреб его мозга, всегда где-то поблизости. – Он был одним из апостолов.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает Малкольм, а Виллем, который сел рядом, прикасается к его руке.

– Еще бы тебе не знать, – тихо говорит Виллем. – Я вечно забываю.

И он чувствует прилив благодарности к Виллему, но не потому, что он вспомнил, а потому, что забыл.

– Святой покровитель безнадежных дел, – добавляет Джулия, взяв статуэтку из рук Гарольда, и он сразу же вспоминает слова: «Молись за нас, святой Иуда Фаддей, помощник и защитник безнадежных, молись за нас», – в детские годы это была его последняя молитва перед сном, и только став старше, он испытал стыд за свое имя, за то, как оно представляло его миру, и задумался, не нарочно ли братья снабдили его таким клеймом, ведь что еще это могло быть, как не издевательство, не диагноз, не предсказание. И все же иногда имя казалось ему по-настоящему своим, и хотя бывали ситуации, когда он мог, даже должен был его сменить, он так никогда этого и не сделал.

– Виллем, спасибо, – говорит Джулия. – Он мне очень нравится.

– Мне тоже, – говорит Гарольд. – Ребята, вы такие молодцы.

Он тоже принес подарок для Гарольда и Джулии, но чем дальше, тем больше ему кажется, что подарок получился мелкий и дурацкий. Много лет назад Гарольд обмолвился, что они с Джулией слушали цикл ранних песен Шуберта в Вене, в свой медовый месяц. Но Гарольд не помнил, какие им нравились больше всего, поэтому он составил собственный список и дополнил его любимыми камерными произведениями других композиторов, в основном Баха и Моцарта, а потом арендовал небольшую студию звукозаписи и записал диск с собственным исполнением этих песен: раз в несколько месяцев Гарольд просит его спеть для них, он всегда стесняется и отказывается. Но теперь такой подарок кажется ему неправильным, показным, непристойно хвастливым, и он стыдится собственной наглости, но и выбросить диск не может. Поэтому, когда все встают, потягиваются, желают друг другу спокойной ночи, он тайком запихивает диск и письма, адресованные Гарольду и Джулии, между двумя книгами – потрепанным «Здравым смыслом» и разваливающимся «Белым шумом» – на нижней полке, где все это может десятилетиями пролежать, не привлекая внимания.

Обычно Виллем ночует с Джей-Би в кабинете наверху, потому что кроме него никто не в состоянии выдержать храп Джей-Би, а с ним, внизу, ложится Малкольм. Но в этот вечер, когда все разбредаются спать, Малкольм сам говорит, что отправится с Джей-Би, чтобы они с Виллемом могли еще поболтать.

– Пока, голубки! – кричит им сверху Джей-Би.

Укладываясь, Виллем рассказывает ему истории со съемок: про актрису, игравшую главную роль, которая потела так сильно, что приходилось пудрить ей лицо после каждых двух дублей; про актера, который играл вторую главную роль, дьявола, и постоянно подлизывался к техникам – покупал им пиво, предлагал сыграть в футбол, – а потом забыл свои реплики и устроил истерику; про девятилетнего британского мальчика, игравшего сына героини, который возле стола с закусками на площадке сообщил Виллему, что не стоит есть крекеры, ведь это просто пустые калории, он разве не боится растолстеть? Виллем говорит не умолкая и смеется, даже пока чистит зубы и умывается.

Но когда свет погашен и они оба лежат в темноте, он на кровати, Виллем на диване (попытка заставить Виллема лечь на кровати не удалась), Виллем мягко говорит:

– Квартирка вычищена, аж сверкает.

– Я знаю, – отвечает он, передергиваясь. – Прости.

– Брось, – говорит Виллем. – А что, Джуд, так все было плохо?

Тут он понимает, что Энди рассказал Виллему по крайней мере что-то, и решает отвечать честно.

– Было так себе, – соглашается он, но потом добавляет, не желая вызывать у Виллема чувство вины, – но совсем ужасно не было.

Они замолкают на некоторое время.

– Жалко, что меня не было рядом, – говорит Виллем.

– Ты был рядом, – возражает он. – Но я по тебе скучал, Виллем.

Виллем отвечает, очень тихо:

– Я тоже скучал по тебе.

– Спасибо, что приехал.

– Как же я мог не приехать, Джуди, – говорит Виллем из другого конца комнаты. – Я бы приехал, невзирая ни на что.

Он молчит, впитывая это обещание, запоминая его, чтобы думать о нем в минуты, когда оно окажется особенно нужным.

– Как по-твоему, нормально все прошло? – спрашивает он.

– Издеваешься? – отзывается Виллем, и он слышит, что тот выпрямился и сел. – Ты видел, какое у Гарольда было лицо? Он выглядел так, как будто партия зеленых впервые провела своего кандидата в президенты, Вторую поправку отменили, а «Бостон Ред Сокс» причислили к лику святых, и все это в один день.

Он смеется:

– Правда?

– Точно. Он был очень, очень счастлив, Джуд. Он любит тебя.

Он улыбается в темноту. Он хочет, чтобы Виллем повторял все это снова и снова, чтобы поток обещаний и уверений никогда не кончался, но он понимает, что это эгоистично, поэтому меняет тему, и они болтают о всяких мелочах и пустяках, а потом засыпают – сначала Виллем, потом он.

Неделю спустя его эйфория сменяется чувством удовлетворенного покоя. Всю прошлую неделю он спал беспробудным сном и видел сны не о прошлом, а о настоящем: глупые – о работе, солнечно-абсурдные – о друзьях. Впервые за целую неделю за те почти уже двадцать лет, что он режет себя, он не просыпается посреди ночи с желанием схватиться за бритву. Он осмеливается думать: вдруг он излечился? Может быть, он нуждался именно в этом и теперь, когда оно случилось, ему лучше. Он чувствует себя прекрасно, как другой человек – не увечный, здоровый, спокойный. У него есть родители, и время от времени мысль об этом так переполняет его, что он представляет себе ее физически воплощенной, как будто эти слова написаны сияющим золотом у него на груди.

Он дома, в их квартире. С ним Виллем. Виллем привез домой еще одну статуэтку святого Джуда, которую они поселили на кухне; этот покрупнее, полый внутри, керамический, и на затылке у него прорезь, в которую в конце дня они ссыпают накопившуюся мелочь; они решили, что, когда святой заполнится, они купят и разопьют какое-нибудь очень хорошее вино, а потом начнут сначала.

Он еще этого не знает, но на протяжении грядущих лет он будет снова и снова проверять на прочность обеты Гарольда, будет штурмовать его обещания, чтобы узнать, так ли они железобетонны. Он будет делать это неосознанно – но все равно будет, потому что какая-то часть его так и не поверит Гарольду и Джулии, как бы он ни хотел этого, как бы ни уверял себя, что поверил, и всегда будет считать, что рано или поздно они от него устанут, что когда-нибудь они пожалеют, что с ним связались. И поэтому он станет их испытывать, чтобы в тот день, когда их отношения с неизбежностью подойдут к концу, он смог оглянуться назад и с уверенностью сказать, что он тому виной и, более того, что конкретный случай тому виной, и ему никогда не придется недоумевать или беспокоиться о том, что именно он сделал не так, что он мог бы исправить. Но это впереди. Сейчас его счастье безоблачно.

Вернувшись из Бостона, он в первую же субботу, как обычно, отправляется к Феликсу – мистер Бейкер попросил его прийти на несколько минут пораньше. После короткого разговора он спускается к мальчику, который ждет его в музыкальной гостиной, тренькая по клавишам.

– Так что, Феликс, – спрашивает он в перерыве, после музыки и латыни, но до немецкого и математики, – твой отец говорит, ты в следующем году поедешь в школу-интернат?

– Ага, – отвечает Феликс, уставившись на свои ноги. – В сентябре. Папа тоже там учился.

– Он мне сказал, да. И что ты об этом думаешь?

Феликс пожимает плечами.

– Не знаю, – говорит он наконец. – Папа говорит, вы меня за весну и лето подтянете.

– А как же, – обещает он. – Ты будешь такой подготовленный, что у них глаза на лоб полезут.

Голова Феликса по-прежнему опущена, но он видит, что верхняя часть его щек слегка дрогнула, и понимает, что мальчик улыбается – едва заметно.

Он не знает, что побуждает его сказать то, что он говорит. Он надеется, что сочувствие, но, может быть, это хвастовство, прилюдная демонстрация невероятных и дивных перемен, случившихся в его жизни за истекший месяц?

– Знаешь, Феликс, – говорит он, – у меня тоже не было никаких друзей – очень долго, я был уже гораздо старше тебя. – Он не столько видит, сколько чувствует, что Феликс встрепенулся и слушает. – Я тоже очень хотел друзей, – продолжает он, медленно, потому что хочет сказать правильные слова. – И все время думал: найду ли я их, и как, и когда? – Он проводит указательным пальцем по темной ореховой поверхности стола, по корешку учебника математики, по стакану с холодной водой. – А потом я пошел учиться в университет и там встретил людей, которые почему-то решили стать моими друзьями, и они научили меня… да в общем-то всему. Они сделали и до сих пор делают меня кем-то другим, лучше, чем я есть на самом деле. Ты сейчас не поймешь, что я имею в виду, но поймешь когда-нибудь: мне кажется, единственная хитрость дружбы – это найти людей, которые лучше тебя – не умнее, не круче, а добрее, благороднее, снисходительнее, – и ценить их за то, чему они тебя учат, и прислушиваться к ним, когда они говорят что-то о тебе, какими бы ужасными – или прекрасными – ни были их слова, и доверять им, а это труднее всего. Но и прекраснее всего тоже.

Они оба долго молчат, прислушиваясь к стуку метронома: он неисправен и иногда начинает стучать сам по себе, после того как его уже остановили.

– У тебя будут друзья, Феликс, – говорит он наконец. – Будут. И найти их будет не так сложно, а вот сохранить – это тяжелый труд, но, честное слово, он того стоит. Намного больше, чем, скажем, латынь.

И тут Феликс поднимает на него глаза и улыбается, и он улыбается в ответ.

– Понятно? – спрашивает он.

– Понятно, – отвечает Феликс, по-прежнему улыбаясь.

– Чем займемся теперь, немецким или математикой?

– Математикой, – говорит Феликс.

– Отличный выбор, – говорит он и придвигает к себе учебник математики. – Давай начнем с того, на чем в прошлый раз остановились.

И Феликс открывает нужную страницу, и урок начинается.

III
Пудра

1

На втором курсе их соседками по Худу оказались три лесбиянки с выпускного курса, которые играли в группе «Жиробасы» и почему-то прониклись любовью к Джей-Би (а затем, постепенно, и к Джуду, и к Виллему, и в конце концов, хоть и неохотно, к Малкольму). Со дня выпуска прошло пятнадцать лет, две из этих трех лесбиянок теперь стали парой и жили в Бруклине. Марта была специалистом по трудовому праву в некоммерческой организации, Франческа – художником-декоратором, и регулярно общался с ними только Джей-Би.

– Потрясающие новости! – сообщил им Джей-Би однажды в октябре, во время пятничного ужина. – Звонили бушвикские сучки – Эди приехала!

Так звали третью лесбиянку – крепко сбитую темпераментную американку корейского происхождения, которая жила между Сан-Франциско и Нью-Йорком и вечно меняла одну невероятную работу на другую: когда они виделись в последний раз, она уезжала в Грасс учиться на парфюмера, а за восемь месяцев до того закончила курсы афганской кухни.

– И что же тут такого потрясающего? – спросил Малкольм, который так до конца и не простил этой троице их необъяснимую к нему неприязнь.

– Ну… – начал Джей-Би и рассмеялся. – Она собралась менять пол и деятельность!

– Мужиком будет? – спросил Малкольм. – Да ну брось, Джей-Би. Уж сколько лет мы ее знаем, и за это время она не выказала ни единого признака гендерной дисфории.

После того как бывший коллега Малкольма в прошлом году сменил пол, Малкольм стал считать себя экспертом по этому вопросу и однажды долго отчитывал их за невежество и нетерпимость, пока Джей-Би не сорвался на него: «Господи, Малкольм, да я транс покруче Доминика, что бы он там ни сделал!»

– Ну, в общем, дела такие, – продолжил Джей-Би, – и сучки поэтому в честь нее закатывают вечеринку у себя дома и зовут нас всех.

Все застонали.

– Джей-Би, мне через месяц с небольшим уезжать в Лондон, и у меня дел по уши, – начал отнекиваться Виллем. – Я не могу целый вечер проторчать в Бушвике, выслушивая нытье Эди Ким.

– Ты должен пойти! – взвизгнул Джей-Би. – О тебе они отдельно спрашивали! Франческа пригласила какую-то девушку, которая когда-то с тобой познакомилась и теперь хочет еще раз увидеться. Если не пойдешь, они подумают, что ты теперь такой модный, что и знаться с ними не хочешь. И там будет куча народу, с кем мы тыщу лет не виделись…

– Может, не случайно мы с ними не виделись, – сказал Джуд.

– И, кроме того, Виллем, телочка все равно будет тебя ждать, соизволишь ли ты проторчать часок в Бруклине или нет. И потом, это ж не край света! Это Бушвик! Джуди нас отвезет.

В прошлом году Джуд купил машину, шикарной ее назвать было никак нельзя, но Джей-Би обожал в ней кататься.

– Чего? Я никуда не еду, – сказал Джуд.

– Это почему?

– Джей-Би, я в инвалидном кресле, ты что, забыл? А у Марты с Франческой, насколько я помню, дом без лифта.

– Это в другом их доме! – торжествующе ответил Джей-Би. – Видишь, как давно мы с ними не виделись. Они переехали. И в новом доме лифт точно есть. И даже грузовой! – Он побарабанил кулаком по столу, откинулся на спинку стула; остальные, смирившись, молчали. – Решено – едем!

Поэтому в следующее воскресенье они встретились у Джуда в лофте на Грин-стрит, он довез их до Бушвика и принялся кружить по кварталу, где жили Марта с Франческой, в поисках места для парковки.

– Вон там было место, – сказал Джей-Би через десять минут.

– Это была зона погрузки, – ответил Джуд.

– Если б ты налепил на машину знак «Инвалид», мог бы где хочешь парковаться, – сказал Джей-Би.

– Я не люблю им пользоваться, ты же знаешь.

– А если ты им не пользуешься, зачем тебе тогда вообще машина?

– Джуд, смотри, есть место, – сказал Виллем, не обращая внимания на Джей-Би.

– В семи кварталах от дома, – проворчал Джей-Би.

– Заткнись, Джей-Би, – сказал Малкольм.

На вечеринке их сразу растащили в разные стороны по разным углам. Марта решительно оттащила Джуда от Виллема: «На помощь!» – беззвучно, одними губами прокричал Джуд, и Виллем, улыбнувшись, помахал ему рукой. «Крепись!» – так же, одними губами ответил он, и Джуд закатил глаза. Виллем знал, до чего Джуду не хотелось сюда идти, до чего не хотелось снова и снова всем объяснять, почему он в инвалидном кресле, и все-таки упросил его пойти вместе с ним:

– Не бросай меня там одного!

– Ты там будешь не один. Ты там будешь с Малкольмом и Джей-Би.

– Ну ты же меня понимаешь. Сорок пять минут – и мы уходим. Джей-Би с Малкольмом пусть сами обратно добираются, как хотят, если решат там задержаться.

– Пятнадцать минут.

– Тридцать.

– Договорились.

Самого Виллема перехватила Эди Ким, которая с колледжа почти не изменилась – может быть, чуть-чуть покруглее стала, и все. Они обнялись.

– Эди, – сказал он, – поздравляю.

– Спасибо, Виллем, – Эди улыбнулась. – Отлично выглядишь. Прямо очень, очень здорово. – У Джей-Би была теория, что Эди влюблена в Виллема, но сам он в это никогда не верил. – Мне очень понравились «Преступления памяти». Ты очень здорово сыграл.

– Ой, – сказал он, – спасибо!

Он терпеть не мог «Преступления памяти». Сюжет там был фантастический – двое метафизических детективов проникают в подсознание людей, потерявших память, – но режиссер оказался таким тираном, что партнер Виллема уволился через две недели и ему пришлось искать замену, как минимум раз в день кто-нибудь убегал с площадки в слезах, и поэтому Виллема так воротило от съемок, что самого фильма он толком и не видел.

– Ну что, – попытался он перевести разговор, – так когда…

– Почему Джуд в инвалидном кресле? – спросила Эди.

Он вздохнул. Два месяца назад, когда Джуд начал регулярно пользоваться креслом – впервые за четыре года, ему тогда был тридцать один, – он научил их, как отвечать на такие вопросы.

– Это временно, – ответил он. – Он просто занес в ногу какую-то инфекцию, ему больно долго ходить.

– Господи, вот бедняга, – сказала Эди. – Марта говорит, он ушел из федеральной прокуратуры, занимается теперь корпоративным правом и стал большим человеком.

А еще Джей-Би всегда подозревал, что Эди влюблена в Джуда, и Виллем думал, что это не лишено оснований.

– Да, уже пару лет как, – сказал он, желая поскорее сменить тему. Отвечать на вопросы про Джуда ему никогда не нравилось; он бы, конечно, с удовольствием поговорил о Джуде и знал, что о нем или от его лица можно говорить, а что нельзя, но ему не нравился лукавый, доверительный тон, каким люди расспрашивали его о Джуде, как будто из него можно было хитростью или обманом вытянуть то, о чем сам Джуд рассказывать не желал. (И никогда не расскажет.) – Но, Эди, какие у тебя потрясающие новости… – Он осекся. – Прости, надо было сразу спросить… тебя по-прежнему надо называть Эди?

Эди нахмурилась:

– Ну да, а почему нет?

– Ну… – Он замялся. – Я же не знал, далеко ли ты продвинулась в процессе, и…

– В каком процессе?

– Эмм, в процессе смены?.. – Жаль, что он не замолчал сразу, как увидел замешательство Эди. – Джей-Би сказал, ты собралась менять пол и деятельность?

– Да, я меняю поле деятельности, – сказала Эди, все так же недоуменно морща лоб. – Я уезжаю в Гонконг, буду там консультантом по веганскому питанию для мелкого гостиничного бизнеса. Постой-ка… а ты думал, что я меняю пол и деятельность?

– Черт, – сказал он, и в голове у него разом вспыхнули две отчетливых мысли: «Убью Джей-Би» и «Не терпится рассказать об этом Джуду». – Эди, прости, прости, пожалуйста.

Он еще со времен учебы помнил, что с Эди все было непросто: ее выводили из себя мелочи, ребяческие мелочи (однажды она при нем разревелась из-за того, что у нее из рожка вывалился шарик мороженого и испачкал новые туфли), но когда случалось что-то серьезное (когда умерла ее сестра, когда она, визжа и швыряясь снежками, расставалась с подружкой, дело было во внутреннем дворе и все обитатели Худ-Холла высунулись из окон на них поглазеть), ее это как будто не трогало. Он не знал, в какую категорию попадал его ляп, да и сама Эди, похоже, никак не могла с этим определиться, только раскрывала и закрывала в замешательстве крохотный ротик. Но в конце концов она расхохоталась и закричала кому-то через всю комнату:

– Ханна! Ханна! Иди сюда! Что я тебе расскажу!

И тогда он выдохнул, еще раз извинился перед ней, еще раз ее поздравил и сбежал.

Он начал пробираться к Джуду. За годы – да что там, десятилетия – таких вечеринок у них выработался собственный язык жестов, пантомима, где каждое движение означало одно и то же («на помощь!»), менялась только степень настойчивости. Обычно им удавалось глазами протелеграфировать друг другу это свое отчаяние, но на вечеринках вроде сегодняшней, когда лофт освещали только свечи, а за время их недолгого разговора с Эди гости как будто успели размножиться, требовался язык тела повыразительнее. Если один потирал шею – значит, другой должен был срочно позвонить ему по телефону, если один теребил ремешок часов – для другого это был сигнал: «Иди сюда, подмени меня в этом разговоре, ну или хотя бы присоединись к нам», ну а когда кто-нибудь начинал дергать себя за левое ухо, это значило: «Забери меня отсюда прямо сейчас!» Краем глаза он видел, что Джуд уже минут десять как настойчиво дергает себя за ухо и что теперь еще к Марте присоединилась мрачная тетка (он смутно помнил, что уже видел ее раньше на какой-то вечеринке и что она ему не понравилась). Они нависли над Джудом будто дознаватели, будто захватили его в плен, и в свечном свете их лица казались зловещими, как если бы Джуд был ребенком, который попался им в руки, когда хотел отломить лакричный уголок их пряничного домика, и теперь они решали, сварить ли его с черносливом или запечь с репой.

Потом он скажет Джуду, что пытался ему помочь, правда пытался, но он был в одном конце лофта, а Джуд в другом, и его то и дело останавливали и втягивали в разговоры люди, которых он сто лет не видел, и, что еще возмутительнее, люди, с которыми он виделся пару недель назад. Заметив в толпе Малкольма, он помахал ему и показал на Джуда, но Малкольм только беспомощно пожал плечами, задвигал губами: «Что?» – и Виллем отмахнулся: ладно, проехали.

Пора уходить, думал он, протискиваясь сквозь толпу, но, если честно, не так уж ему и плохо было на этих вечеринках, совсем нет, в целом он их даже любил. Он подозревал, что и Джуд их любит, хотя, наверное, не так сильно – тот-то, впрочем, на вечеринках не терялся, и с ним всегда все хотели поговорить, – и хотя они вечно жаловались друг другу на Джей-Би, мол, вечно он их куда-нибудь затащит и до чего же нудные эти сборища, оба они понимали, что, если б хотели, могли бы просто отказаться и никуда не ходить, но, в конце-то концов, где бы еще им пригодилась их семафорная азбука, их язык, на котором в мире говорили всего два человека?

Теперь, когда и колледж, и человек, которым он когда-то был, остались далеко позади, Виллем вдруг понял, что с людьми из тех времен он чувствует себя гораздо непринужденнее. Он все поддразнивал Джей-Би – мол, тот так и не перерос Худ-Холл, но на самом деле восхищался тем, что Джей-Би по-прежнему поддерживал отношения со многими своими, да и их друзьями по колледжу, и тем, что он каким-то образом сумел их всех вписать в свое окружение. Сам Джей-Би, хоть и собирал вокруг себя старинных друзей, смотрел на жизнь и проживал ее исключительно в настоящем времени, и рядом с ним даже законченные ностальгики теряли охоту ворошить блестки и осколки прошлого и вместо этого довольствовались нынешним положением дел своего собеседника. Людей, с которыми Джей-Би поддерживал дружеские отношения, Виллем ценил еще и за то, что им по большому счету было все равно, кем он стал (если вообще можно было сказать, что он стал кем-то). Кое-кто, конечно, вел теперь себя с ним по-другому – особенно в последние год-полтора, – но в целом всех их настолько занимали собственные специфические, а подчас и маргинальные жизни, интересы и цели, что достижения Виллема не казались им более или менее важными, чем их собственные. Друзья Джей-Би были поэтами, перформансистами, учеными, танцорами модерна и философами – как однажды заметил Малкольм, Джей-Би в колледже подружился со всеми, у кого почти не было шансов разбогатеть, – и их жизнь составляли гранты, арт-резиденции, стипендии и премии. Худ-холловская тусовка Джей-Би не измеряла успех кассовыми сборами (как его агент и менеджер), критическими отзывами и партнерами по фильму (как те, с кем он учился в театральном), для них успех определялся только тем, хороша ли твоя работа и гордишься ли ты ей. (На этих вечеринках ему прямо так и говорили: «Ой, а я не смотрел „Черную Ртуть 3081“. Но ты как, гордишься этой работой?» Нет, этой работой он не гордился. В фильме он играл мрачного межгалактического ученого, который еще и в совершенстве владел джиу-джитсу и сумел в одиночку побороть космического монстра гаргантюанских размеров. Но он был доволен этой работой: он хорошо потрудился, он серьезно отнесся к роли и надеялся, что и дальше будет продолжать в том же духе.) Иногда он думал, не дурачат ли его, не затеял ли весь кружок Джей-Би один большой перформанс, где гонками, амбициями и заботами реального мира, мира, который держался на плаву только благодаря деньгам, жадности и зависти, пренебрегали ради чистого удовольствия от работы. Иногда на него это действовало по-хорошему отрезвляюще: вечеринки, когда он общался с народом из Худа, казались ему чем-то живительным и очищающим, они возвращали ему того Виллема, который мечтал получить роль в ученической постановке «Шума за сценой» и заставлял соседей по комнате каждый вечер читать с ним пьесу по ролям, пока он заучивал реплики.

– Карьерная миква, – улыбнулся Джуд, когда он рассказал ему об этом.

– Холодный душ против рыночной экономики! – парировал он.

– Клизма от амбиций.

– О-о-о, вот это отлично!

Но иногда от этих вечеринок – как вот от сегодняшней – эффект был прямо противоположный. Иногда он чувствовал, что его злит это статичное, пренебрежительное отношение к нему окружающих, для них он всегда был и будет Виллемом Рагнарссоном из восьмой комнаты в Худ-Холле, у которого плохо с математикой и хорошо с девчонками, простой и понятной личностью, два росчерка кисти – и его фигура готова. Не то чтобы они были неправы – и так было тошно от того, что в индустрии, где он подвизался, его считали интеллектуалом только потому, что он не читал определенных журналов и сайтов и учился там, где учился, – но от этого его и без того маленькая жизнь казалась еще меньше.

А иногда ему казалось, что бывшие однокашники с каким-то нарочитым упрямством и злобой не замечают его карьерных достижений. Например, в прошлом году, когда вышел его первый большой студийный фильм, он на какой-то вечеринке в Ред-Хуке разговорился с одним парнем по имени Артур, который вечно примазывался к народу из Худа и отирался на всех их сборищах, а сам жил в корпусе для лузеров, Диллингэм-Холле, – теперь он издавал никому не известный, но вполне уважаемый журнал о цифровой картографии.

– Ну, Виллем, а ты сейчас чем занимаешься? – наконец спросил его Артур после того, как десять минут распинался о свежем номере «Историй», в котором была опубликована статья с трехмерной визуализацией Индокитайского опиумного пути, с тысяча восемьсот тридцать девятого по тысяча восемьсот сорок второй год.

Тут он слегка смешался, что с ним изредка случалось, когда он оказывался в такого рода компаниях. Иногда этот вопрос ему задавали шутливо, иронически, вроде как вместо поздравлений, и тогда он улыбался в ответ и подыгрывал: «Да так, ничем особенным, так в „Ортолане“ и работаю. Кстати, у нас сейчас отличная черная треска с тобико», – но бывало и так, что люди действительно не знали, чем он занимается. Действительно незнающих ему теперь, правда, попадалось все меньше и меньше, и они обычно либо существовали настолько вне культурной парадигмы, что у них и чтение «Нью-Йорк таймс» считалось дерзким поступком, либо – гораздо чаще – таким образом хотели сообщить ему, до чего неодобрительно – да что там, отрицательно – они относятся и к нему самому, и к его образу жизни, и к его работе и поэтому из принципа не желают ничего о ней знать.

Они с Артуром были не слишком хорошо знакомы, и он не знал, к какой категории его отнести (впрочем, он уже знал достаточно, чтоб невзлюбить Артура – тот не умел держать дистанцию и во время разговора буквально прижимал его к стене), поэтому ответил просто:

– Я актер.

– Правда? – вежливо отозвался Артур. – И где на тебя можно посмотреть?

Этот вопрос – даже не сам вопрос, впрочем, а то, каким небрежным и глумливым тоном Артур его задал – вызвал у него новый прилив раздражения, но он постарался не подавать виду.

– Ну, – медленно начал он, – в основном это инди-фильмы. В прошлом году я, например, снялся в «Царстве фимиама», а в следующем месяце уезжаю на съемки «Непокоренного», ну который по роману. – Было видно, что Артуру это ни о чем не говорит. Виллем вздохнул – за «Царство фимиама» он даже получил кинонаграду. – И вот сейчас как раз вышел фильм, в котором я снялся пару лет назад, – это который «Черная Ртуть 3081».

– Очень интересно, – со скучающим видом ответил Артур. – Хотя я, по-моему, ни разу о таком фильме не слышал. Гм. Надо будет ознакомиться. Ну что ж, Виллем, рад за тебя.

Он терпеть не мог вот этого, как некоторые люди говорили, что они «рады за него», как будто его работа – сплошная фантазия, сахарная вата, выдумки, которыми он пичкал и себя, и всех окружающих, а не что-то реально существующее. В тот вечер его это особенно задело, потому что всего в каких-нибудь пятидесяти ярдах, в окне, как раз над головой Артура, на крыше противоположного здания четко виднелся ярко подсвеченный рекламный щит с его лицом – ну хорошо, с искаженным лицом, ведь он, в конце концов, отбивался от гигантского лилового прифотошопленного пришельца – и надписью высотой фута в два: ЧЕРНАЯ РТУТЬ 3081: СКОРО НА ЭКРАНАХ. После такого он обычно разочаровывался в худовцах. «И ничем они не лучше других, – думал он. – Такие же завистливые, как и все, и так и норовят меня задеть. А я дурак, потому что меня это задевает». Потом начинал злиться сам на себя. «Ты ведь к этому и стремился, – напоминал он себе. – Тогда почему же ты так переживаешь, о чем люди подумают?» Впрочем, актерское ремесло и заключалось в том, чтобы переживать, о чем думают другие люди (иногда ему казалось, что больше там ничего и не было), и ему, конечно, хотелось считать, что он не зависит от чужого мнения, что вообще надо не расстраиваться и быть выше всего этого, – но он явно ошибался.

– Я ведь понимаю, что это такая пустяковая херня, – сказал он Джуду после той вечеринки.

Ему было стыдно, что он так разозлился, и никому другому он в этом бы не признался.

– Ничего не пустяковая, – ответил Джуд. Они ехали из Ред-Хука обратно на Манхэттен. – Виллем, Артур – мудак. Был и есть. И от того, что он много лет изучал Геродота, меньшим мудаком он не становится.