Текст книги "Анна Павлова. Десять лет из жизни звезды русского балета"

Поскольку долгие поездки на поезде продолжались и в январе, я пытался занять себя чем-то помимо того, чтобы спать, смотреть на пейзаж или раскладывать русский пасьянс. Все мы знали, что мадам хотела, чтобы во время этих долгих поездок мы читали «хорошие книги», и, порой испытывали некоторое чувство вины по этому поводу. Журналы по кино были под строжайшим запретом – мадам их ненавидела. Она не опасалась, что танцовщики могут покинуть ее ради кинематографа, но считала, будто слишком много болтовни по поводу шикарной жизни вредно для девушек. Она предпочитала, чтобы они шили или вышивали. Не издавалось никаких инструкций по поводу чтения, не существовало никакой учебной программы. И никто из вступающих в труппу Павловой не думал, что об их общем образовании будут заботиться. Но сама Павлова осознавала, что ее юные артисты вынуждены рано покинуть школу, и, прежде чем смогут стать настоящими танцовщиками или хореографами, им необходимо что-то узнать. Мы же не знали ничего. Мне в конце концов пришлось потратить несколько долларов на атлас, так как я никак не мог понять, где заканчивается Канада и начинаются Соединенные Штаты. Поезда, театры, концертные залы и почтовые отделения были более или менее одинаковыми, но мне хотелось знать, где я нахожусь. Я вел заметки по поводу прочитанного. Почему-то я прочел «Записки Пиквикского клуба», затем перешел к «Одиссее» в переводе Поупа, которую счел изумительной, главным образом благодаря красоте Древней Греции, открытой мне «Дионисом». Бедняжка мадам Новикова – я дал ей почитать книгу Теккерея «Приключения Филиппа». Она сказала, будто книга очень хорошая, но я так и не смог ее осилить.

Уроки польского и английского языков, которыми обменивались мы с Домбровским, вскоре повлекли за собой необходимость и в уроках истории, я вдруг понял, что почти ее не знаю. Купить книгу по истории Англии оказалось невозможно. Когда я спросил в книжном киоске на станции, мне предложили «Историю современной Англии» Панча. Я выразил сожаление, что она охватывает недостаточно большой промежуток времени, и человек, стоявший за прилавком, возразил:

– Но она же начинается с 1870 года.

Он был убежден, что ни один человек, пребывающий в здравом уме, не захочет знать, что происходило до того. Единственное, что я смог найти, кроме этого, – биографию королевы Виктории. Так что мне не удавалось заняться изучением истории. Порой я получал из дома пакеты с журналами, так что мы с друзьями читали друг другу фрагменты из «Варшавского курьера». К концу турне поляки так и не выучили английского, а я довольно хорошо освоил польский – говорил совершенно свободно, но слабее знал грамматику. Я научился использовать в обращении слово «пан» и использовать третье лицо вместо «вы», что было довольно тяжело, поскольку все остальные молодые люди знали друг друга со школьных дней и всегда обращались на «ты». Было довольно странно, когда я недавно встретил Цеплиньского в Лондоне и, разговаривая с ним, назвал его «пан».

– Нет, Элджи, – возразил он. – Не пан, а Ян!

Примерно в середине января мы покинули Хатчинсон в три часа ночи и прибыли в Денвер (Колорадо) около шести часов следующего вечера. К тому времени мне уже начинала нравиться Америка. Когда мы добрались до Калифорнии, я почувствовал себя по-настоящему счастливым. Никто не заставлял меня ходить по художественным галереям или музеям, мы только отправились в парк Золотых ворот, где смотрели на цветы, на птиц, а также на тюленей. Когда поляки увидели апельсины и лимоны, растущие на деревьях в Санта-Монике, они не могли поверить, что фрукты настоящие, и норовили каждый раз их потрогать. В первый день своего пребывания на южном солнце они никак не могли понять, почему все на них глазеют. Причина заключалась в том, что они все еще носили свои длинные черные пальто с меховыми воротниками!

В Сан-Франциско мы все жаждали увидеть Грант-авеню, где размещался китайский квартал; мы уже были в китайском квартале в Нью-Йорке (Мотт-стрит), но этот производил гораздо большее впечатление, здесь было множество больших магазинов, полных фарфора. Время от времени мы могли встретить китайца, который все еще носил китайскую куртку с американскими брюками и кепкой, или же китайца в башмаках на войлочной подошве. Косичек не было, но женщины носили волосы зачесанными назад и туго затянутыми, а пожилые женщины, когда их волосы становились более редкими, носили шапочки без тульи. Мы изумились, когда однажды увидели пожилую женщину, ковыляющую на своих «золотых лилиях», поскольку не ожидали, что кто-то из женщин по-прежнему перевязывает ноги.

Все мы хотели купить почти все, что видели. Вот, например, огромный китайский гонг из четырех уменьшающихся колокольчиков, соединенных красным шнуром, перевязанным фантастически сложными узлами. Я жаждал приобрести его для коллекции колокольчиков моей матери, но как довезти его до дома? В моем сундуке не было свободного места, не мог же я его таскать за собой всю оставшуюся часть гастролей, переезжая каждый день в новый город. Однако существовал особый сундук, и девушки пользовались привилегией ставить туда свои дополнительные чемоданы; он был прямоугольной формы и имел остроконечную крышку. Мы называли его Ноев ковчег. Кое-кто из посетительниц китайского квартала поставил туда свои чемоданы, и Джоун Уорд вызвалась упаковать его для меня, если я решусь купить его. Итак, гонг совершил путешествие в Нью-Йорк в Ноевом ковчеге, и моя мама была очень рада, когда я привез его в Лондон. Он занял достойное место и стал самым большим экземпляром в ее коллекции.

Впервые за долгое время мы снова пошли в кино. Помню, что посмотрел «Безмолвный визит», и считаю, что пес (кажется, это был Рин-Тин-Тин) просто изумительный. Так же впервые я увидел мультфильмы, которые отметил в своем дневнике как «новую идею, своего рода комический бумажный бизнес, серию шуток на экране». Сама Павлова была очень взволнована, что вернулась в Калифорнию, где у нее было так много друзей. Она была счастлива здесь. Мне кажется, солнечный свет имеет огромное значение. Однажды вечером в Лос-Анджелесе зал был полон, и практически каждый зритель являлся знаменитостью. Мы все любили такие моменты, когда стояли неподвижно на сцене и пытались рассмотреть сидевших в первом ряду кинозвезд. Чарли Чаплин, Мэри Пикфорд, Дуглас Фербенкс, Рудольф Валентино, Норма Ширер, Лилиан Гиш и множество других вечер за вечером приходили в театр. Это было очень волнующе, в воздухе, казалось, пробегали электрические разряды, на такое мы не надеялись в других местах.

Лос-Анджелес видел Павлову в последний раз перед тем, как проститься с ней на два года, а подобный промежуток времени казался долгим для ее друзей.

На один из утренников пришел Джеки Куган, а после спектакля его провели за кулисы, чтобы он получше нас рассмотрел. Я в своем костюме шута, похоже, сильно его напугал.

– Он похож на черта! – бросил он и прошел мимо, чтобы посмотреть на девушек. По крайней мере, он не сказал: «Он похож на сам ад!»

В лос-анджелесском «Аудиториуме» гримерные находились неподалеку от сцены, они размещались вдоль коридоров, которые можно описать как балконы, и, открыв двери своих гримерных, мы могли выглянуть на сцену. Это, безусловно, означало, что во время представлений нам приходилось разговаривать вполголоса. Было очень удобно иметь возможность слышать все происходящее на сцене, что вносило существенные изменения в наши поспешные переодевания. А однажды даже внесло жизненно важное изменение. Когда заканчивался один дивертисмент, кто-то как безумный стремительно взбежал по железной лестнице с криком:

– Быстро! Джин забыла свои панталоны для «Греческого»!

Единственное, что нам оставалось, – это сбросить их с балкона, и они полетели развеваясь, словно выстиранное белье в ветреный день. Они упали в руки Джин как раз в тот момент, когда занавес начал подниматься, а когда он поднялся, панталоны были надеты и Джин была на сцене.

В туалетных комнатах была горячая и холодная вода, жидкое мыло и бумажные полотенца в изобилии, «Аудиториум» располагал даже такими приспособлениями, которые выбрасывали струи горячего воздуха, чтобы сушить руки, но прежде чем добраться туда, приходилось пройти сотни ярдов. Мы, наверное, преодолевали целые мили во время представлений в некоторых из этих дорогих зданий. Иногда мы выступали в таком зале, где накануне проходил боксерский матч и откуда выметались миллионы скорлупок арахисовых орехов. В подобных местах артистические уборные были крошечными; я до сих пор краснею от стыда, вспоминая, как опрокинул полную банку белой пудры в гримерной, рассчитанной на двоих, где разместилось семеро. Самыми странными местами, где нам доводилось выступать, были зрительные залы средних школ, нам приходилось переодеваться в классах, а гримироваться за партами. Там всегда недоставало света, и каждый раз, как ты клал палочку грима, она скатывалась с парты на пол. Обычно мы находились так далеко от сцены, что не имели ни малейшего представления, что там происходит. Наибольшую панику обычно вызывала «Коппелия», так как в ее увертюре звучит тема мазурки, и часто возникал переполох, когда половина кордебалета еще не была готова, а знакомая мелодия доносилась до нас по длинному коридору. И всем казалось, что они опоздали. А иногда, наоборот, кто-то думал, что это всего лишь увертюра, когда нужно было находиться на сцене.

Некоторые залы выглядели ужасно неопрятными. Помню один такой в Северной Каролине: артистические уборные с выломанными дверями, со сломанными кранами; а грязи там было как в районе пыльных бурь. Вернувшись туда три года спустя, мы обнаружили, что он ничуть не изменился, разве что стал еще грязнее. Павлова запротестовала, она не хотела, чтобы ее труппа выступала в таких условиях. Публике пришлось долго ждать, и наконец Павлова сдалась, хотя программу изменили. Публика, наверное, удивлялась, почему произошла задержка и почему изменили программу. Знай они подлинную причину, возможно, присоединились бы к нашему протесту.

К этому времени в артистических уборных начали роиться волнующие слухи по поводу наших следующих гастролей. Из конторы месье Дандре просочилась информация, будто осенью мы поедем в Японию, а после этого в Скандинавию. Это выглядело весьма заманчиво, но в тот момент после тринадцатинедельных гастролей и еще пяти недель, предстоящих впереди, мы, англичане, ощущали, что единственная страна, которую мы хотели видеть, была Англия. А пока мы очень веселились, катаясь по Беверли-Хиллз на взятых напрокат машинах, рассматривая дома кинозвезд и фотографируя друг друга на фоне апельсиновых рощ, но все же это был не дом.

Наступил сезон дождей, улицы были залиты потоками воды, и зрителям, казалось, совершенно не было дела до «Волшебной флейты» и «Амариллы», а я по-прежнему не мог выдержать верно ритм в «Шутах». Особенно огорчало то, что мне это удавалось, когда я практиковался самостоятельно или когда слушал музыку, но не на репетициях, когда Пиановский отсчитывал ритм. Вполне естественно, он пришел к выводу, что я всегда буду ошибаться. Жизнь иногда кажется такой тяжелой!

Несколько дней, последовавших за нашим недельным пребыванием в Лос-Анджелесе, очень нас расстроили, потому что мы поехали в Сан-Диего и Санта-Барбару, но у нас абсолютно не было времени, чтобы осмотреть их. В Финиксе, печально прогулявшись по парку, мы стали разыскивать картинную галерею, но, похоже, мир искусства покинул нас – здесь не было ни одной галереи. Но этот мир никогда нас не подводит. Домбровский, Нелле и я приехали в театр с мыслью, что нам больше нечего делать, только практиковаться, как вдруг услышали, что кто-то играет в оркестровой яме. Это был Фрёлих, виолончелист, приехавший порепетировать с одним из пианистов. Вместо того чтобы делать что-то самим, мы уселись и около двух часов слушали, как он играет. Мы испытали необыкновенное чувство, ибо, увидев небольшую группу зрителей, он стал играть, словно давал концерт. Думаю, мадам не смогла бы сказать, будто мы теряем даром время.

Чрезвычайно волнующий вечер состоялся в Эль-Пасо, когда Павлова исполнила «Мексиканский танец» перед публикой, почти наполовину состоявшей из мексиканцев. В тот раз я впервые увидел, как она танцует национальный танец перед жителями страны, откуда он происходит. Ее успех был огромен. В конце танца, последнего в программе, зрители встали и разразились громкими одобрительными возгласами. Каждый шаг встречали аплодисментами, громкие возгласы раздавались из каждого уголка театра, и тем не менее у публики сохранилось достаточно энергии для грандиозной овации в конце.

На следующий день, в воскресенье, мы были свободны, и все отправились через мост в Хуарес в Мексику. Какой контраст по сравнению с процветанием Соединенных Штатов! Ничего, кроме полуразвалившихся глинобитных домишек и ужасно бедных крестьян-индейцев, стоящих около них в своих белых «пижамах». Хотя там находилось вяло работающее казино и Плаза-де-Торос. Все это не произвело на меня никакого впечатления и совершенно не обещало той Мексики, которую я впоследствии так сильно полюбил и танцы которой собирался изучать. Но тогда я был рад вернуться в Эль-Пасо.

В Финиксе мы пришли в полное замешательство, когда увидели сцену. Мы выступали, как обычно, в зале, где сцена была слишком маленькой, и ее увеличили специально для нас. Но в городе, по-видимому, не хватало дерева, или кто-то решил сэкономить, ибо старый щит с объявлением, рекламирующим шины компании «Гудйэр», был откуда-то спилен и приколочен к сцене, чтобы мы на нем танцевали. С одной стороны сцены мы танцевали на словах «Для пассажирских машин и грузовых автомобилей», в другом углу была огромная шина, нарисованная на черном фоне, и в различных местах сцены были разбросаны странные слова, складывавшиеся во фразу: «Шины «Гудйэр» защитят наше доброе имя».

Мы покинули Эль-Пасо и ехали в Техас ровно двенадцать с половиной часов, целый день, потому что ночной поезд отправлялся слишком рано и мы не успевали на него после представления. Мы посетили Форт-Уэрт, Даллас, Уэйко, Остин, Галвестон, Хьюстон, Новый Орлеан, преимущественно это были одноразовые представления, утренние или вечерние, а затем – на свои койки в поезде. В Монтгомери в Алабаме мы показали «Снежинок» в зале с самыми комическими сценическими эффектами. Мы прибыли в город под проливным дождем после девятичасового представления. На улице продолжала бушевать буря, а сцена отапливалась огромной железной печкой, раскалившейся докрасна во время представления, и мы молили Бога, чтобы чей-нибудь костюм не загорелся. На сцене не было ни декораций, ни снега. Мы почти не слышали оркестра – так сильно дождь стучал по крыше, и каждые несколько минут зал озарялся светом молний, поскольку на окнах не было штор. Вместо мягко падающих на поблескивающую сцену снежинок до нас доносились раскаты грома, и в конце концов вместо искусственного снега сквозь жестяную крышу стал просачиваться настоящий дождь.

Я очень опечалился, когда услышал о гибели чикагского «Аудиториума» во время Второй мировой войны. Этот зал обладал своей неповторимой атмосферой. Я видел там так много замечательных оперных и балетных сезонов, и, пожалуй, все величайшие артисты своего времени выступали там. Вход на сцену представлял собой довольно мрачное зрелище, как это часто бывает. С театра начинался Мичиганский бульвар, и он очень напоминал покрытую глазурью шкатулку с проездом вокруг. Мужские артистические уборные находились далеко от большой сцены и были надежно защищены от огня (несомненно, в память о большом чикагском пожаре); лестницы были железные, а туалетные столики имели металлические столешницы, в изобилии свет и зеркала, но костюмы висели в центре комнаты, что было не слишком удобно. Поскольку температура опустилась ниже нуля, а с озера дул ледяной ветер, мы старались по возможности не выходить на улицу. Зал отапливался так сильно, что наш грим таял. Когда мы не могли репетировать на сцене, репетировали в большом помещении наверху «Аудиториум-отеля», откуда открывался изумительный вид на озеро Мичиган, покрытое льдом, насколько мог видеть глаз.

Месье Дандре часто избирал Чикаго, чтобы произнести одну из своих речей, обращенных к труппе. Мы обычно останавливались там на несколько дней, отдыхая от одноразовых представлений, однако репетировали целыми днями и размышляли, не лучше ли в конце концов одноразовые представления. Мы все устали и совершенно не раскаивались в грехах, которые вменял нам в вину месье Дандре. Сначала он произносил свою нотацию на русском, потом на английском языке.

– Мы не надеемся, что все вы будете великими артистами, но все же рассчитываем, что станете артистами настоящими, – начинал он, а затем переходил к неприятному: – Все вы стояли на сцене и болтали о посторонних вещах, которые вам следовало бы обсуждать в своих комнатах, и не проявляли никакого интереса к работе.

Мы старались сохранить серьезное выражение лица.

– Мисс такая-то, почему вы не смотрите, куда двигаетесь, когда танцуете? Вы ударили ногой по декорации, и в зале был слышен ваш возглас: «Черт побери».

И так продолжалось довольно долго. Все в труппе знали, что Дандре не был всего лишь подпевалой Павловой. Конечно, ему приходилось передавать ее инструкции, но у него был собственный метод вести дела. Он был настоящим русским барином, подлинным дипломатом, другом и духовным наставником для всех нас, а также нашим банкиром. Каждый из нас мог прийти к нему со своими проблемами, и он всегда давал нам мудрый совет. Одна из девушек, чрезвычайно уставшая и потерявшая душевное равновесие к концу турне, однажды пришла к нему и заявила:

– Месье Дандре, я хочу уйти.

Он вздохнул и сказал:

– Моя дорогая девочка, если ты уйдешь сейчас, будет очень трудно убедить людей в том, что ты ушла добровольно. Осталось всего три недели до конца.

Девушка конечно же осталась, и, если не ошибаюсь, она принимала участие и в следующем турне.

К началу апреля мы отправились по городам, о которых я никогда не слышал прежде: Ашвилл, Шарлотт, Уинстон-Сейлем и Роли. В Ашвилле произошел ужасный несчастный случай: Рейчел Ланфранки попала под машину и сломала спину. Бедняжка Рейчел! Нам пришлось оставить ее в больнице, она не могла танцевать больше года. Мы вернулись в Монреаль, и мне показалось, будто я нахожусь на полпути домой, когда я узнал, что мои родственники из Торонто организовали там для меня встречу с друзьями. Я ощущал, что постепенно становлюсь гражданином мира и приобретаю друзей во многих больших городах. Один из моих кузенов помог мне установить необходимые контакты в Нью-Йорке, а в Квебеке я чувствовал себя счастливым – мне просто нравилось само место.

Хотя все мы ужасно устали, тем не менее немного приободрились, вернувшись в Нью-Йорк, где нам предстояло дать несколько представлений перед отъездом домой. Какое облегчение заниматься в огромном репетиционном зале с нормальными станками и зеркалами на верхнем этаже «Метрополитен-опера». Однако зеркала принесли и некоторое разочарование, потому что в конце турне наши усталые лица и конечности, отражаясь в зеркалах, не всегда нас радовали. Несколько американских танцовщиков были наняты в кордебалет статистами, должен признаться, мы все не смогли сдержать смеха при виде их тренировочных одежд. Роскошные розовые хитоны с оборочками заставили нас поверить, что объявления о танцевальной школе в наших программах были в большей степени реальностью, чем мы могли предполагать. Мадам не скрывала своих чувств, придя на первую репетицию, и велела вызывающе разодетым девицам приобрести какую-нибудь более приличную и скромную одежду. Думаю, англичанки в подобной ситуации почувствовали бы себя ужасно оскорбленными, американки же так радовались возможности танцевать с нами, что их ничто не могло лишить присутствия духа. Репетиционный зал отделялся от гримерных всего лишь перегородкой, и члены кордебалета «Опера-Хаус» часто заглядывали за перегородку, чтобы посмотреть наши репетиции. В одном конце зала была знаменитая доска, в которой балетмейстер Розина Галли пробила глубокую дыру своей палкой, отбивая ритм упражнений.

Помню одно представление, во время которого мне пришлось принимать очень быстрое решение. Это был утренник, и Караваеву не сказали, что программа изменилась, а она менялась так часто! Оркестр уже наполовину исполнил увертюру к «Фее кукол», когда Пиановский вдруг обнаружил, что нет Караваева, а следовательно, нет и Арлекина.

В тот момент я стоял ближе всех к нему.

– Альджеранов, ты станцуешь Арлекина, – не раздумывая, заявил он. – Давай сейчас же прорепетируем. Покажи мне.

– Я не могу танцевать под увертюру, – возразил я, – но я знаю эту партию.

На лице Пиановского появилось выражение отчаяния, но прежде чем он успел что-либо сказать, я бросился за костюмом и через мгновение был уже на сцене.

– Bardzo dobrze! – сказали поляки, включая Пиановского, когда я спас положение и вернулся за кулисы.

Мы дали два специальных гала-представления: один для сиротского приюта, основанного Павловой в Париже для русских девочек-эмигранток. В концерте приняли участие несколько приглашенных актеров, в том числе индийская танцовщица Рошанара, исполнившая свой прекрасный танец. Я смотрел на ее танец, не имея ни малейшего представления, что через год сам окажусь в Индии, а еще несколько лет спустя моя жизнь окажется крепко связанной с индийским танцем.

В начале мая состоялось «Специальное представление в пользу русских балетных школ Петрограда и Москвы и голодающих русских артистов при поддержке американского управления по оказанию помощи». В концерте приняли участие русская певица Нина Тарасова, русский пианист и виолончелист, в качестве приглашенного танцовщика выступил Адольф Больм, танцевавший тогда в труппе «Метрополитен-опера», он исполнил «Испанский танец» и «Ассирийский танец». Это был волнующий вечер, на который пришло много русских зрителей, и мы все время думали, дойдут ли деньги до своих получателей в СССР.

Было и еще одно представление, на котором Рут Сен-Дени вручила Павловой серебряную круговую чашу от имени американских танцовщиков. Вручая этот дар, она внезапно опустилась на колени и поцеловала Павловой ногу. Ее жест был очень трогательным, и огромный «Опера-Хаус» огласился аплодисментами, но некоторым из нас он показался слишком сентиментальным.

Даже в Нью-Йорке мир искусства оставался по-прежнему нашим единственным развлечением. Мы слушали Крейслера, гастроли которого так же, как и наши, организовал Сол Юрок. Я никак не мог отделаться от мысли, почему столь блистательный скрипач, находящийся в расцвете карьеры, продолжает исполнять такие нудные произведения, как «Liebeslied»[26]26
  «Песнь любви» (нем.).


[Закрыть].

«Ты бездушный» – таков был единственный ответ, который я получил от Мюриель Стюарт, когда выразил свое неодобрение. Думаю, он играл его намного чаще, чем желал, по той же причине, по которой мадам исполняла «Лебедя», – этого требовала публика.

Я также отправился с Домбровским и Цеплиньским на оперу и стоял в задних рядах галерки. После «Кармен», хоть я и слушал Джералдин Фаррар, решил, что следующее представление, которое я намерен посетить, будет какой-нибудь хороший музыкальный спектакль по возвращении в Англию в «Уинтер-Гарден». Однако перед отъездом из Нью-Йорка у меня оказалось немного свободного времени, и мне удалось посмотреть «Салли» в «Нью-Амстердам». И это было замечательно.

Наступил последний день, а с ним последние овации, последние букеты и речи на ломаном английском языке. Затем я отправился попрощаться с Павловой в ее отель, поскольку не увидел бы ее на судне – мы никогда не ездили первым классом. В ее апартаментах я встретил Рошанару, одетую в изумительное индийское платье, расшитое маленькими зеркальцами. Когда она ушла, месье Дандре рассказал мне о том, как Рошанара старательно изучала индийские танцы, но никто из богатых махараджей не сделал ничего, чтобы помочь ей. Дандре был слишком русским, чтобы понять, что в других странах танец не считается одним из важнейших искусств. Для него это казалось совершенно непостижимым.

Затем пришла Павлова. Похоже, ее порадовало, что я поблагодарил ее за ангажемент и за ту пользу, которую он мне принес.

– Вы рады, что возвращаетесь домой? – спросила она, и ее темные глаза пристально вгляделись в мои в поисках подлинного ответа, который не обязательно совпал бы со словами.

– Да, – ответил я. – Но в то же время мне жаль, что турне закончено.

Казалось, ее немного позабавил мой ответ, но, когда мы обменивались рукопожатиями, она тихо вздохнула. У нее никогда не было отпусков.

Возможно, я в последний раз разговаривал с ней как член ее труппы. Следующее турне оставалось загадкой. Мне ужасно хотелось, чтобы со мной вновь заключили ангажемент, ибо, несмотря на все мое ворчание по поводу отелей, еды, поляков, американцев, школьных залов и балета в целом, труппа стала моей жизнью, а Павлова была центром вселенной.

А тем временем проходила спокойная поездка домой с непродолжительными солнечными ваннами и, наконец, воды Саутгемптона, которые показались нам восхитительным видением. Поезда казались нам игрушками, а что это за чрезвычайно странная подпрыгивающая штука на колесах? Двухпалубная, уличная… нет, трамвай. Поворот к Ватерлоо, а там на платформе ждали наши матери, чтобы обнять нас. Неужели нас действительно так долго не было? Был май 1922 года, а уехали мы в октябре 1921-го. Но сейчас в такси по дороге в Орсетт-Террас казалось, будто мы с мамой никогда не расставались. Меня приветствовала Джулия, моя старая нянюшка, и сюрприз для меня – Синтия, моя кузина, похожая на бретонку, смело расписала мебель в моей спальне изысканным цветочным узором. Это единственное, что изменилось в моем доме. Но по правде говоря, после столь долгого пути меньше всего я желал перемен.