Текст книги "Пойди поставь сторожа"

А теперь Джим сказал:

– Знаешь чего? Пошли к тебе во двор, к пруду.

Дилл сказал, что в самый раз, а амвон они смастерят из ящиков.

Двор Финчей от двора мисс Рейчел отделяла подъездная гравийная дорожка. А в боковом дворе мисс Рейчел был пруд, окруженный кустами азалии, кустами роз, кустами камелий, кустами гардений. В пруду, в тени, среди широколистых кувшинок, водились старые жирные серебряные караси и сколько-то лягушек и тритонов. Большое фиговое дерево с раскидистой ядовитой листвой нависало над изрядным куском двора, и там всегда было прохладнее. Мисс Рейчел расставила вокруг кое-какую садовую мебель, а под фиговым деревом стояли козлы.

В коптильне у мисс Рейчел они нашли два порожних ящика и соорудили перед прудом алтарь. Дилл занял место за ним.

– Я буду мистер Морхед, – сказал он.

– Нет, я! – сказал Джим. – Я старше.

Ладно, – сказал Дилл.

– А вы с Глазастиком будете прихожане.

– Нам будет нечего делать, – ответила Джин-Луиза. – Больно надо сидеть тут целый час и слушать тебя, Джим Финч.

– Вы можете пожертвования собирать. И петь хором.

Прихожане притащили два садовых стула и уселись лицом к алтарю.

– Ну, давайте, пойте чего-нибудь, – сказал Джим.

Джин-Луиза и Дилл запели:

 
О, Благодать, глас нежный твой
От скверны мне спасенье:
Заблудшего вернул домой,
Слепцу послал прозренье. А-минь.
 

Джим обхватил руками амвон, подался вперед и сказал проникновенно:

– Как же приятно видеть вас всех здесь нынче утром. Это в самом деле доброе утро.

– А-минь, – отозвался Дилл.

– Разве не хочется вам, братья и сестры, в такое утро настежь распахнуть сердца навстречу Господу и спеть? – вопросил Джим.

– Й-еще бы, сэр, – ответил Дилл, который из-за крепкого сложения и малого роста всегда играл характерные роли, и превратился в хор:

 
В час, когда труба Господня вострубит,
и над землей
День Предвечного зажжет зарю свою,
И на Божью перекличку призовут
спасенных строй,
Буду я стоять в том праведном строю.
 

Пастор и паства подхватили. Распевая, Джин-Луиза слышала издалека зов Кэлпурнии. Она отмахнулась, чтобы этот комариный писк не лез в уши.

Побагровевший от усилий Дилл заполнил первый ряд.

Джим нацепил на нос воображаемое пенсне, откашлялся и сказал:

– Братья и сестры, «Восклицайте Господу, вся земля; торжествуйте, веселитесь и пойте». – Потом пенсне сдернул и, протирая его, повторил басовито: – «Восклицайте Господу, вся земля; торжествуйте, веселитесь и пойте».

– Пора собирать пожертвования, – сказал Дилл, и пришлось отдать ему два пятицентовика, лежавшие у нее в кармане.

– Только потом вернешь.

– Тихо вы! – шикнул на них Джим. – Теперь проповедь.

И прочел такую долгую, такую скучную проповедь, какой Джин-Луиза в жизни своей не слышала. Он говорил, что ничего нет на свете греховнее греха, и что никто из согрешивших не достигнет преуспеяния, и что блажен муж, который сидит в собрании развратителей[19]19
  Пс. 1:1.


[Закрыть], короче говоря, повторил на свой лад все, что слышал за последние три дня. Голос его то уходил в самые низы, то взвивался до визга, а сам он так махал руками, словно земля разверзалась перед ним и он искал опоры.

– Где Сатана? – вопросил он и указал прямо на прихожан. – Здесь, в Мейкомбе, штат Алабама.

Потом завел было речи о преисподней, но Джин-Луиза сказала:

– Хорош, Джим, кончай, – потому что живописаний преподобного Морхеда хватит ей по гроб жизни. Тогда Джим на ходу сменил тему и заговорил о небесах: на небесах полно бананов (Дилл их обожал) и тушенной со сливками картошки (ее любимой), и когда они умрут, все отправятся туда есть всякие вкусности до самого Страшного Суда, но вот после Страшного Суда Господь, который со дня их рождения записывает в книге все, что они сделали, отправит всех троих в ад.

Закругляя службу, Джим сказал: мол, кто хочет соединиться с Господом, шаг вперед. Она шагнула.

Джим положил ладонь ей на темя и осведомился:

– Девушка, ты раскаиваешься?

– Да, сэр, – ответила она.

– А была ли ты крещена?

– Нет, сэр.

– Тогда… – Джим сунул руку в черную воду пруда и смочил Джин-Луизе голову. – Крещу тебя…

– Эй, минуточку! – крикнул Дилл. – Так не по правилам.

– По правилам, по правилам, – сказал на это Джим. – Мы с Глазастиком методисты.

– Мало ли что! Мы-то играем в баптистскую службу. Надо Глазастика окунуть в купель. Я, наверно, тоже окрещусь. – Дилл увлекся, воображая предстоящую церемонию, и отказываться от такой роли ни за что не хотел. – Я баптист! – твердил он. – Я баптист, мне положено принять крещение в баптистерии.

– Знаешь что, Дилл-крокодил?! – сказала она с угрозой. – Я целое утро так сидела, ничего не делала. А ты пел гимн, ты собирал пожертвования, и прихожане в первом ряду тоже ты был. Так нечестно! Дай мне!

Она стиснула кулаки, отвела левую руку и покрепче уперлась ногами.

Дилл слегка попятился.

– Кончай, Глазастик.

– Она права, Дилл, – сказал Джим. – А ты зато будешь мой помощник. – Потом перевел взгляд на нее: – Глазастик, ты лучше разденься, а то все промокнет.

Джин-Луиза стянула комбинезон – единственное, что на ней было.

– Смотрите не утопите меня, – сказала она. – И не забудьте мне нос зажать.

Она встала на бетонную закраину. Вынырнул престарелый карасик, глянул злобно и снова скрылся в темной воде.

– А глубоко тут? – спросила Джин-Луиза.

– Фута два всего, – ответил Джим и повернулся к Диллу за подтверждением. Но тот уже во весь дух несся к дому мисс Рейчел.

– Он чего, спятил, что ли? – спросила Джин-Луиза.

– Не знаю. Давай подождем, может, вернется.

Джим предложил отогнать всю живность на другой конец пруда, чтобы Джин-Луиза ненароком не задавила кого-нибудь, и они наклонились над водой, как вдруг позади раздалось угрожающее «У-у-у-у!».

– У-у-у-у! – провыл Дилл из-под двуспальной простыни, в которой он прорезал дырки для глаз. Потом вскинул руки над головой и подскочил к Джин-Луизе: – Ну чего? Готова? Шевелись, Джим, а то жарко мне.

– Вот неймется человеку, – сказал Джим. – А ты кто будешь?

– Я буду Святой Дух, – скромно сказал Дилл.

Джим взял ее за руку и завел в пруд. Вода оказалась теплая, какая-то осклизлая, а дно – скользкое.

– Один раз только окунешь, – сказала Джин-Луиза.

Джим стоял на бортике. Окутанная белым полотнищем фигура тоже приблизилась вплотную, молотя руками воздух. Джим опрокинул Джин-Луизу и пихнул вниз. Уже из-под воды она услышала, как Джим говорит нараспев:

– Джин-Луиза Финч, крещу тебя во имя…

Бац!

Розга в руке мисс Рейчел безошибочно нашла у Святого Духа слабое место – его мягкое место. Путь назад Диллу был отрезан, и потому он живо скакнул вперед и присоединился к Джин-Луизе. Мисс Рейчел безжалостно хлестала по взбаламученной ряске на воде, где мелькали листья кувшинок, простыня, руки и ноги.

– Вылезай сию минуту! – пронзительно вопила мисс Рейчел. – Я покажу тебе, Чарльз Бейкер Харрис, Духа Святого! Я научу тебя кромсать мое лучшее постельное белье! Дырки в нем резать! Господне имя всуе поминать! Вылезай из воды, кому сказано?!

– Ну хватит, тетя Рейчел, – пробулькал Дилл из-под воды. – Я больше не буду!

Его попытки высвободиться, сохранив достоинство, едва ли увенчались успехом: из воды на закраину вылезло какое-то мелкое морское чудище, облепленное простыней и зеленой тиной, обвитое гирляндами водорослей. Дилл замотал головой, силясь их стряхнуть, и мисс Рейчел отпрянула от тучи брызг.

За ним следом выбралась Джин-Луиза. Она наглоталась воды, и потому в носу ужасно щипало, а дышать было больно.

Мисс Рейчел племянника больше не тронула, но свистнула в воздухе прутом, прибавив:

– Марш домой!

Брат и сестра смотрели им вслед, покуда те не скрылись за дверью дома. Жалко Дилла, что тут скажешь?

– Пошли, – сказал Джим. – Время уж небось к обеду.

Они развернулись к дому и на дорожке увидели Аттикуса.

Рядом с ним стояла какая-то незнакомая дама и преподобный Джеймс Эдвард Морхед. И стояли они, похоже, уже довольно давно.

Аттикус, на ходу снимая пиджак, пошел навстречу. Горло у Джин-Луизы перехватило, коленки затряслись. Лишь когда он накинул пиджак ей на плечи, она сообразила, что предстала пастору в чем мать родила. Кинулась было бежать, но Аттикус поймал ее за загривок и сказал:

– Иди к Кэлпурнии. С черного хода.

Кэлпурния поставила ее в ванну и принялась зверски отскребать от ила, бормоча:

– Утром мистер Финч позвонил, сказал, к обеду преподобный с женой будут. Я вас обыскалась, звала-звала чуть не до посинения. Почему не отзывались?

– Не слышали, – соврала она.

– Ну, вот и выбирай, старуха, – то ли пирог печь, то ли за детьми рыскать по всей округе. Либо то, либо это. И не совестно вам? Этак вы отца вконец уморите.

Джин-Луизе показалось, что костлявый палец сейчас проткнет ей ухо насквозь.

– Больно, – сказала она.

– Если он из вас обоих дурь не выбьет, я этим займусь, – посулила Кэлпурния. – Вылазь живо.

Едва не содрав кожу, Кэлпурния растерла ее грубым полотенцем, потом велела поднять руки над головой. Всунула ее в жестко накрахмаленное розовое платьице, потом, двумя пальцами крепко держа за подбородок, продрала волосы острыми зубьями гребешка. Швырнула к ногам пару лакированных туфель:

– Обувай давай.

– Я застегивать не умею, – сказала она.

Кэлпурния грохнула крышкой унитаза и посадила Джин-Луизу. Та смотрела, как большие корявые пальцы принялись за деликатное дело – просовывать перламутровые пуговки в тугие, слишком маленькие петельки – и восхищалась тем, какая мощь в этих руках.

– Теперь иди к отцу.

– А где Джим?

– Моется в ванной мистера Финча. Ему я доверяю – сам справится.

В гостиной они с Джимом чинно сели на диван. Аттикус и преподобный Морхед толковали о чем-то неинтересном, а миссис Морхед, не таясь, смотрела на детей. Джим ей улыбнулся. Ответной улыбки не последовало, и Джим сдался.

Ко всеобщему облегчению, Кэлпурния позвонила в колокольчик, приглашая к столу. За столом посидели в неловком молчании, затем Аттикус попросил Морхеда прочесть молитву. И преподобный вместо того, чтобы испросить благословения для всех, воспользовался случаем сообщить Господу о проступках Джима и Джин-Луизы. Когда дело дошло до объяснений, что дети растут без материнского пригляда и ласки, она вся уже совсем съежилась. Покосилась на Джима: тот сидел, уткнув нос в тарелку, и уши его пылали. Она подумала, что, наверно, Аттикус не знает, куда глаза деть со сраму, и оказалась права: когда преподобный Морхед сказал наконец «аминь» и Аттикус вскинул голову, из-под очков у него ползли по щекам две крупные слезы. Да, на сей раз они с Джимом расстроили отца всерьез. Внезапно он сказал: «Прошу прощения», – резко встал и вышел на кухню.

Кэлпурния, осторожно ступая, внесла тяжеленный поднос. Когда в доме бывали гости, она вела себя совсем иначе. Говорить она умела не хуже самого Джеффа Дэвиса[20]20
  Джефферсон Финне Дэвис (1808–1889) – американский военный и политический деятель, сторонник рабовладения, первый и единственный президент Конфедеративных Штатов Америки во время Гражданской войны в США, знаменитый оратор.


[Закрыть], но при гостях нарочно коверкала язык, тарелки подавала с нестерпимо высокомерным видом и на каждом слове придыхала. Когда подошла к Джин-Луизе, та сказала: «Извините, пожалуйста», – и, обхватив ее за шею, притянула к себе.

– Кэл, – прошептала она, – Аттикус что, сильно огорчился?

Кэлпурния выпрямилась, поглядела на нее сверху вниз и во всеуслышание ответила:

– Мистер Финч? Да еще чего, мисс Глазастик. Он там со смеху помирает на заднем крыльце.

Мистер Финч? Он там со смеху помирает. Колеса, под которыми теперь был не бетон, а грязь, зашуршали иначе, и Джин-Луиза очнулась. Запустила пальцы в волосы. Потом открыла бардачок, вытащила сигареты, закурила.

– Почти приехали, – сказал Генри. – Где ты витала? В Нью-Йорке со своим парнем?

– Да так, задумалась… Вспоминала, как мы возрождали веру. Тебя тогда не было.

– И слава богу. Коронный номер доктора Финча.

Джин-Луиза рассмеялась:

– Дядя Джек припоминает мне это уже лет двадцать, а мне до сих пор неловко. Знаешь, Диллу-то мы ведь забыли сообщить, что Джим умер. Кто-то послал ему вырезку из газеты. Так и узнал.

– Всегда так бывает, – сказал Генри. – Забываешь самых старых друзей. Как считаешь, он вернется когда-нибудь?

Джин-Луиза покачала головой. Дилл попал в Европу, когда служил в армии, да там и остался. Уродился таким, что на месте ему не сиделось. Когда рядом все те же люди, а вокруг – все те же виды, в нем просыпался маленький кровожадный тигр. Интересно, где окончится его жизнь? Уж наверняка не на тротуарах Мейкомба.

Свежий ветер с реки прорезал вечернюю жару.

– Приехали, мадам! «Пристань Финча»! – объявил Генри.

Триста шестьдесят шесть ступенек шли вниз по крутому утесу к большой пристани над самой рекой. Широченная, ярдов триста, поляна тянулась от обрыва в лес, а с дальнего ее края уходила и скрывалась среди темных деревьев двухколейная дорога. Она упиралась в двухэтажный белый дом, опоясанный верандами.

Нельзя сказать, что старый Финчев Дом очень сильно продвинулся на пути к упадку, но можно – что сохранился он великолепно: ныне там помещался охотничий клуб. Несколько бизнесменов из Мобила арендовали землю вокруг, а самый дом купили и устроили там то, что люди в Мейкомбе почитали частной игорной обителью греха и притоном порока. Они ошибались, хотя в зимние вечера стены старого дома ходуном ходили от развеселого мужского гомона, а время от времени оглашались и выстрелами (от полноты чувств, а не по злобе). Пусть играют в покер, пьянствуют и веселятся до упаду, думала Джин-Луиза, лишь бы только стены не рушили.

У дома была обычная для Юга история: дед Аттикуса Финча приобрел его у дядюшки известной отравительницы, действовавшей по обе стороны Атлантики, но происходившей из старинного алабамского семейства. В этом доме родились и отец Аттикуса, и сам Аттикус, и сестры его Александра и Кэролайн (вышедшая потом замуж за жителя Мобила), и Джон Хейл Финч. Семейные празднества на вышеупомянутой поляне устраивались до тех пор, пока – уже на памяти Джин-Луизы – окончательно не вышли из моды.

Прапрадед Аттикуса Финча, английский методист, осел на берегу реки вблизи Клейборна и произвел на свет семь дочерей и одного сына. Все они переженились с потомками Мейкомбовых солдат, наплодили многочисленное потомство и образовали то, что в округе называлось «Восемь Семей». По прошествии известного срока собиравшимся на ежегодное торжество потомкам становилось тесно, и возникала необходимость вырубить еще сколько-то леса под пикники, что и объясняет нынешние размеры поляны. Впрочем, служила она не только для семейных празднеств: негры играли здесь в баскетбол, в былые безмятежные дни устраивал свои сборища Ку-клукс-клан, а уже при Аттикусе проводились грандиозные турниры, и местные джентльмены выходили на поединки, сражаясь за почетное право отвезти своих дам в Мейкомб на пышное пиршество. (По словам тетушки Александры, она и замуж-то пошла за дядю Джимми потому, что пленилась тем, как он скакал галопом с тупым копьем наперевес.)

Опять же в Аттикусовы времена Финчи перебрались в город: сам Аттикус изучал право в Монтгомери, а потом вернулся практиковать в Мейкомб; туда же, покоренная ловкостью дяди Джимми, переехала тетушка Александра; Джон Хейл Финч уехал в Мобил и поступил на медицинский факультет; а Кэролайн в семнадцать лет убежала из дому и тайно обвенчалась. Когда их отец умер, землю начали сдавать в аренду, но мать уперлась. И не тронулась с насиженного места, и глядела, как землю вокруг нее сдают и распродают по кусочкам. После смерти матери остались только дом, поляна и пристань. Дом пустовал, пока его не купили джентльмены из Мобила.

Порой Джин-Луизе казалось, что она помнит бабушку. Впервые увидев картину Рембрандта, портрет старухи в чепце и плоеном воротничке, она сказала: «Вот же она!» Аттикус ответил, что нет, ни малейшего сходства. Но Джин-Луизе все чудилось, будто давным-давно ее приводили в какую-то полутемную комнату, где сидела старая-старая дама, одетая во все черное и с белым кружевным воротничком.

Ступеньки к пристани назывались, конечно, «високосными», и в детстве на семейных торжествах Джин-Луиза и орава ее кузенов и кузин, игравшие над обрывом, доставляли родителям немалые волнения, пока не было решено детей схватить и разделить на две категории – тех, кто умеет плавать, и кто не умеет. Не умеющих отправляли на тот конец поляны, что примыкал к лесу, где им полагалось забавляться безобидными играми; умеющие резвились на ступеньках под ненавязчивым присмотром двух чернокожих парней.

Охотничий клуб следил, чтобы лестница была в приличном виде, а пристань приспособил для своих судов. Состояли в клубе люди ленивые – им проще было пройти вниз по течению, а потом на веслах добраться до Уинстонова болота, чем пробиваться через подлесок и сосновые заросли. Ниже по реке, за обрывом, еще сохранились останки старой пристани, где когда-то чернокожие рабы грузили на баркасы тюки хлопка-сырца, зерно и прочее, а выгружали муку, лед, сахар, всякие сеялки-веялки-молотилки и дамские туалеты. Пристанью Финча пользовались только путешественники – головокружительная крутизна ступеней давала дамам прекрасный повод лишиться чувств, а у старой пристани выгружали только багаж: сойти на берег на глазах у негров было немыслимо.

– Как, по-твоему, лестница цела?

– Цела, конечно, – ответил Генри. – Клуб чинит. Мы с тобой, между прочим, совершаем незаконное проникновение.

– Да пошли бы они. Пусть только попробуют не дать Финчам пройти по собственной земле. – Она осеклась. – Подожди, ты что говоришь?

– Пять месяцев назад продали последнее.

– А мне словечком не обмолвились, – сказала на это Джин-Луиза.

И сказала так, что Генри на миг приумолк.

– Тебе не все равно?

– Совершенно все равно. Но лучше бы сказали.

Генри ее слова не убедили.

– Вот объясни ты мне, ради Бога, какой прок был от этого мистеру Финчу?

– Прока – ни малейшего, если вспомнить про всякие налоги. И все же я бы хотела, чтобы мне сказали заранее. Не люблю сюрпризы.

Генри засмеялся. Потом наклонился, взял пригоршню серого песка.

– Настоящая южанка, а? Чур, я буду Джеральд О’Хара[21]21
  Джеральд О’Хара – персонаж романа Маргарет Митчелл «Унесенные ветром», типичный представитель южной аристократии.


[Закрыть].

– Прекрати, Хэнк, – сказала она мягко.

– Остальным до тебя далеко, мне кажется. Мистеру Финчу – семьдесят два года, а тебе, когда речь заходит о таких вот вещах, – все сто.

– Просто мне не нравится, когда вторгаются в мой мир, да еще без предупреждения. Сходим на пристань?

– Неужели не устала?

– Да я тебя загоняю!

И они побежали. На лестнице Джин-Луиза ощутила под пальцами холодный металл. И остановилась. В прошлом году железных перил еще не было. Хэнк сильно опередил ее, но все же она попыталась его догнать.

Когда, задохнувшись от бега, она добралась до причала, Генри уже растянулся на дощатом настиле.

– Осторожно, не выпачкайся, тут деготь, – сказал он.

– Старею, – сказала она.

Молча покурили. Генри подложил руку ей под голову, временами поворачивался и целовал. Она смотрела в небо:

– Так близко – как будто дотянуться можно.

– Ты это серьезно, что не любишь, когда вторгаются в твой мир?

– А? – Джин-Луиза сама не знала. Да, наверно. И попыталась объяснить: – Понимаешь, каждый раз, как приезжаю домой… Уже лет пять… да нет, даже раньше, даже из колледжа… Каждый раз еще что-то меняется…

– …и ты не уверена, что перемены эти к лучшему?

В лунном свете она различала усмешку у него на губах.

Приподнялась и села.

– Не знаю, как объяснить… когда живешь в Нью-Йорке, чувствуешь иногда, что Нью-Йорк – это не весь мир. Ну то есть – каждый раз, как я приезжаю сюда, я будто возвращаюсь в мир, а когда уезжаю из Мейкомба – покидаю мир. Так глупо…

Не могу объяснить… а глупей всего, что в Мейкомбе я бы, наверно, спятила.

– А вот и не спятила бы. Я на тебя не давлю, ответа не требую – тихо-тихо, не рвись, – но тебе пора кое-что решить, Джин-Луиза. Ты увидишь перемены, ты увидишь, как у нас на глазах Мейкомб станет неузнаваем. Знаешь пословицу «Один пирог два раза не съешь»? Ты хочешь остановить время – и не можешь. Рано или поздно придется выбирать – Мейкомб или Нью-Йорк.

Он ведь почти понял. Я выйду за тебя, Хэнк, если ты привезешь меня сюда, на «Пристань Финча». Ради нее я брошу Нью-Йорк, а ради Мейкомба – нет.

Джин-Луиза взглянула на реку. Берег в округе Мейкомб – крутой и обрывистый, тот, что в округе Эбботт, – плоский и пологий. В сезон дождей река разливалась так, что по хлопковым полям можно было плавать на лодке. Джин-Луиза перевела взгляд выше по течению. Там была когда-то битва. Сэм Дейл разбил индейцев, и вождь Красный Орел бросился с обрыва.

 
Он думает, что знает взгорье,
Где жизнь его росла, и море,
Куда придется кануть вскоре[22]22
  Трехстишие из поэмы английского поэта и эссеиста Мэттью Арнольда (1822–1888) «Погребенная жизнь» (The Buried Life, 1852).


[Закрыть].
 

– Ты что-то сказала? – спросил Генри.

– Нет, ничего. Так, романтизм нахлынул… – сказала она. – Да, кстати, тетушка тебя не одобряет.

– Всю жизнь это знал. А ты одобряешь?

– Угу.

– Тогда выходи за меня замуж.

– Посватайся.

Генри сел с нею рядом на край причала. Оба теперь болтали ногами.

– А где мои туфли? – вдруг спросила она.

– Там, где ты их скинула. У машины, – ответил Генри. – Джин-Луиза, послушай меня: теперь я могу содержать нас обоих. А через несколько лет, если все пойдет как сейчас, мы с тобой вообще заживем на славу. Юг на подъеме, возможности огромны. И в округе достаточно денег, чтобы… что скажешь, если твой муж станет членом законодательного собрания штата?

– Баллотируешься? – удивилась Джин-Луиза.

– Всерьез о том подумываю.

– Против правящей партии?

– Ага. Эта махина вот-вот сама свалится, а я ей помогу грохнуться…

– Честная власть в округе Мейкомб? Боюсь, граждане не переживут такого шока. А Аттикус что думает?

– Он говорит – сейчас самая пора.

– Ты сам-то понимаешь, что тебе будет куда трудней, чем ему в свое время? – Ее отец, один раз выиграв избирательную кампанию, работал в законодательном собрании штата сколько душе угодно – дальше его всегда выбирали единогласно. Случай в истории округа уникальный – ни одна партия не поддерживала его, ни одна партия не выступала против, и больше никаких кандидатов.

Когда он ушел с поста, вакантное место единственного независимого законодателя проворно прибрала к рукам правящая партия.

– Да, будет трудно, но я дам им дрозда. «Судейская орава» спит на ходу – если провести кампанию с толком, жестко, это их встряхнет.

– Милый, я тебе соратницей в борьбе не буду. От политики меня сильно тошнит.

– Ну, если не откроешь кампанию против меня, и то хлеб.

– Восходящая звезда, а? Что ж ты не сказал, что стал Человеком Года?

– Думал, ты будешь смеяться…

– Смеяться, Хэнк? Над тобой?

– Ну да. По-моему, ты постоянно надо мной подсмеиваешься.

Что тут скажешь? Сколько раз она больно задевала его самолюбие?

– Знаешь, – сказала она, – я человек не очень тактичный, но вот клянусь Богом, я никогда над тобой не смеюсь. На словах – может быть, но в душе – никогда.

Она обняла его голову. Почувствовала подбородком черный плюш его стриженых волос. Генри приподнялся, поцеловал, крепче притянул ее к себе, на дощатый настил.

Через некоторое время Джин-Луиза высвободилась:

– Поедем, Хэнк.

– Еще рано.

– Нет, не рано.

– Ненавижу это место за то, что приходится карабкаться назад.

– Один парень в Нью-Йорке не признает лифтов и вверх по лестницам бегает как оглашенный. Уверяет, что это спасает от одышки. Не хочешь попробовать?

– Он твой парень?

– Еще чего.

– Ты мне это сегодня уже говорила.

– Тогда иди к черту.

– И это тоже говорила.

Джин-Луиза подбоченилась:

– А вот хочешь искупаться в чем есть? Этого я сегодня еще не говорила. Вот как спихну сейчас в воду!

– Ну спихни-спихни!

– И спихну!

Генри схватил ее за плечо:

– Один не желаю! Только вместе с вами, мисс.

– Ладно. Пойду вам навстречу: опорожняйте карманы. Считаю до пяти.

– Вконец вы ополоумели, Джин-Луиза, – сказал он, доставая из карманов деньги, ключи, бумажник, сигареты. Сбросил мокасины.

Они смотрели друг на друга, как бойцовые петухи. Генри прыгнул на нее, но она, уже падая, ухватила его за рубашку и утянула с собой. Молча и стремительно доплыли до середины реки, повернули и медленно возвратились к пристани.

– Подсади меня, – сказала она.

Вода ручьями бежала с них, когда они поднимались по ступенькам.

– Пока до машины доберемся, сто раз успеем высохнуть, – сказал Генри.

– Течение сегодня сильное, – сказала она.

– Черт знает чем мы занимаемся.

– Еще скажи спасибо, что я не с кручи тебя столкнула. – Она хихикнула. – Помнишь, как миссис Мерриуэзер измывалась над бедным мистером Мерриуэзером? Вот выйду за тебя – так же буду.

Мистеру Мерриуэзеру, если ссора с женой у него приключалась в пути, приходилось солоно. Сам он водить не умел, а миссис Мерриуэзер, если распря чересчур обострялась, останавливала машину, выходила и ловила попутку до города. Однажды они повздорили на проселке, где мистер Мерриуэзер прокуковал семь часов, пока его наконец не подобрал грузовик.

– А вот законодателю ночью не искупаться, – сказал Генри.

– Тогда не баллотируйся.

Машина тронулась. Постепенно прохладу опять сменила душная жара. За лобовым стеклом возникли фары встречного автомобиля – и пролетели мимо. Потом появился другой автомобиль, а потом и третий. Мейкомб уже близко.

Склонив голову на плечо Генри, она была почти довольна жизнью. И думала – а может, и впрямь?.. Хотя… ну какая из меня жена? Я с кухаркой не справлюсь. Не знаю, о чем беседуют дамы, когда сидят в гостях. Мне придется носить шляпку. Я уроню ребенка, и он погибнет.

Внезапно будто огромный черный шмель, с басовитым жужжанием рассекая воздух, пронесся мимо и исчез впереди за поворотом. Ошеломленная Джин-Луиза выпрямилась:

– Что это было?

– Очередная партия негров брутто.

– Да они соображают, черти, что делают?

– В последнее время не столько соображают, сколько воображают. Много – и о себе, – сказал Генри. – Им теперь хватает денег на подержанные машины, вот и гоняют по шоссе как угорелые. Представляют угрозу для общества.

– А права у них есть?

– Мало у кого. Ни прав, ни страховки.

– Господи, а если что-нибудь случится?

– Печально будет.

В дверях Генри нежно поцеловал ее и со словами:

– Завтра вечером? – отпустил.

Она кивнула:

– Доброй ночи, милый.

Держа туфли в руках, она босиком на цыпочках прошла в спальню, повернула выключатель. Разделась, надела пижамную куртку, неслышно проскользнула в гостиную. Зажгла свет, подошла к книжным полкам. Подумала: о черт, – и повела пальцем вдоль корешков книг по военной истории, задержалась на «Второй Пунической войне», остановилась – на «Довод не нужен»[23]23
  «Довод не нужен» (The Reason Why, 1953) – исследование британского историка и публициста Сэсила Вудэм-Смита (1896–1977), посвященное эпизоду Крымской войны, героической и трагической атаке английской легкой бригады; в названии использована строка из стихотворения «Атака легкой кавалерии» (The Charge of the Light Brigade, 1854) Альфреда Теннисона, пер. Ю. Колкера.


[Закрыть]. Взять, может, почитать, сделать приятное дяде Джеку? Вернулась в спальню, выключила люстру, придвинула лампу в изголовье. Легла в кровать, на которой была рождена, прочитала три страницы – и уснула при свете.