Текст книги "Я родилась рабыней. Подлинная история рабыни, которая осмелилась чувствовать себя человеком"

Слухи говорили, что молодая леди питала неразделенные чувства к мужчине, который решился вступить в брак по расчету. Со временем умер богатый дядя этой леди. Он оставил шесть тысяч долларов двоим сыновьям от цветной женщины, а остальную собственность – племяннице-сироте. Металл вскоре притянул к себе магнит. Леди и ее весомый кошель стали принадлежать ее возлюбленному. Она предложила дать вольную рабам, сказав им, что ее брак может произвести нежданные перемены в их судьбе, а она желает с гарантией позаботиться об их счастье. Они отказались принять свободу, отвечая, что она всегда была им лучшим другом и они нигде не смогут быть счастливы без нее. Я не удивилась. Я часто видела этих людей в их уютном доме и думала, что во всем городке нет семьи счастливее. Они никогда не ощущали бремени рабства и убедились в его реальности лишь тогда, когда было слишком поздно.

Когда новый хозяин объявил семью своей собственностью, отец семейства пришел в ярость и обратился к хозяйке за защитой. «Я ничего не могу сделать для вас, Гарри, – ответила она. – У меня более нет власти, которой я обладала еще неделю назад. Я сумела добиться свободы для твоей жены, но не могу получить ее для детей». Несчастный отец поклялся, что никто не отберет у него детей. Он несколько дней прятал их в лесу; но их нашли и забрали. Отца бросили в тюрьму, а двух старших мальчиков продали в Джорджию. Одну девочку, которая была слишком мала, чтобы быть полезной хозяину, оставили с безутешной матерью. Других троих дочерей забрали на плантацию хозяина. Старшая вскоре стала матерью, и когда жена рабовладельца взглянула на дитя, горько возрыдала. Она поняла, что собственный муж осквернил чистоту, которую она столь тщательно насаждала среди рабов. У той же рабыни родился второй ребенок от хозяина, а затем он продал всех брату. Она родила от этого брата двоих детей и вновь была продана. Вторая сестра сошла с ума. Жизнь, которую она принуждена была вести, лишила ее рассудка. Третья стала матерью пятерых дочерей. Перед рождением четвертой благочестивая хозяйка умерла. До последнего часа она осыпала рабов всеми милостями, какие позволяли ей оказывать злосчастные обстоятельства. Она упокоилась с миром, счастливая закрыть глаза для жизни, которую наполнил мучениями тот самый мужчина, которого она любила.

Этот человек промотал полученное состояние и стремился поправить дела вторым браком; но однажды после ночи пьяного разгула был найден мертвым. Его называли добрым хозяином, ибо он кормил и одевал рабов лучше, чем большинство других рабовладельцев, и свист кнута слышался на его плантации не так часто, как на других. Если бы не рабство, он мог бы быть лучшим человеком, а его жена – более счастливой женщиной.

Никакое перо не способно дать достойное описание всепроникающей испорченности, порождаемой рабством.

Никакое перо не способно дать достойное описание всепроникающей испорченности, порождаемой рабством. Девушка-рабыня воспитывается в атмосфере вседозволенности и страха. Кнут и гнусные речи хозяина и его сыновей – учителя ее. Когда ей исполняется четырнадцать-пятнадцать лет, ее владелец, или его сыновья, или надсмотрщик, а то и все разом начинают подкупать ее подарками. Если не удается достичь цели этим путем, ее секут или голодом заставляют покориться их воле. Может быть, у нее есть религиозные принципы, внушенные благочестивой матерью или бабушкой, а то и доброй хозяйкой; у нее может быть возлюбленный, чье доброе мнение и душевный покой дороги ее сердцу; или распутные мужчины, имеющие над нею власть, могут быть ей слишком противны. Но сопротивление бесполезно.

 
Букашки бедной
Тщетная борьба. Единым днем
Вся жизнь мелькнет – и больше нет ее![16]16
  Из стихотворения Т. Томкинс.


[Закрыть]
 

Сыновья рабовладельца, разумеется, еще в детстве оказываются испорчены нечистыми влияниями, окружающими их со всех сторон. Да и дочери хозяина не всегда от этого ускользают. Порой суровое воздаяние обрушивается на рабовладельца за те обиды, что он чинит дочерям рабов. Белые дочери с раннего возраста слышат, как ссорятся родители из-за какой-нибудь рабыни. Это возбуждает любопытство, и вскоре они узнают причину ссор. За ними ухаживают девушки-рабыни, совращенные их отцом; они слышат такие разговоры, каких никогда не должны слышать девичьи – да и чьи угодно – уши. Они знают, что рабыни подвластны отцу во всем; и в некоторых случаях применяют ту же власть к рабам-мужчинам. Я лично видела хозяина такого дома, который прятал глаза от стыда, ибо в округе было известно: дочь его выбрала одного из нижайших рабов на плантации в отцы его внуку. Ей не пришлись по душе ни равные, ни даже более умные слуги. Она выбрала самого бессловесного, к коему могла применять власть с наименьшим страхом разоблачения. Отец, наполовину обезумев от ярости, желал отомстить чернокожему преступнику; но дочь, предвидя бурю, успела дать рабу вольную и выслала прочь из штата.

В таких случаях младенца либо душат, либо отсылают туда, где никто не будет знать его историю. Но если белый родитель отец, а не мать, такого отпрыска ничтоже сумняшеся растят на продажу. Если девочка, то я уже достаточно ясно указала, какой будет ее судьба.

Вы можете верить моим словам, ибо я пишу лишь то, о чем мне известно. Я двадцать один год просидела в этой клетке. Я могу свидетельствовать по собственному опыту и наблюдению, что рабство – такое же проклятие для белых, как и для черных. Оно делает белых отцов жестокими и сладострастными, сыновей – насильниками и распутниками, оно заражает дочерей и причиняет страдания женам. Что же до цветной расы, требуется более талантливое перо, нежели мое, чтобы описать крайность их страданий, глубину унижения.

Однако, кажется, мало кто из рабовладельцев осознает, сколь широко распространено падение нравов, вызванное порочной системой. Они ведут беседы об испорченных урожаях хлопка, а не об испорченности душ собственных детей.

Если хотите убедиться в мерзостях рабства, поезжайте на любую южную плантацию и назовитесь работорговцем. От вас ничего не скроют, и вы увидите и услышите вещи, которые покажутся немыслимыми между людьми, обладающими бессмертными душами.

X
Гибельный рубеж в жизни девушки-рабыни

После того как мой возлюбленный уехал, доктор Флинт замыслил новый план. Похоже, ему пришло в голову, что мой страх перед хозяйкой – главное препятствие на его пути. В самом откровенном тоне он сообщил, что собирается построить для меня маленький домик в уединенном месте, в нескольких километрах от городка. Я содрогнулась, но была принуждена слушать, пока он расписывал намерение подарить мне собственный дом и сделать из меня леди.

До сих пор мне удавалось спасаться от страшной судьбы, всегда держась в гуще людей. Бабушка однажды выговорила за меня хозяину. Она сказала самым недвусмысленным языком, что́ думает о его характере, и в округе вовсю гуляли сплетни о наших делах, в которые немалый вклад вносила неприкрытая ревность миссис Флинт. Когда хозяин сказал, что собирается построить дом и может сделать это без особых хлопот и расходов, я поначалу питала надежду, что случится что-то такое, расстроившее его планы; но вскоре услышала: строительство дома началось. Я поклялась перед Создателем никогда не входить в его двери: лучше трудиться на плантации от рассвета до заката, жить и умереть в тюрьме, чем влачить изо дня в день существование, что хуже смерти. Я решила, что хозяин, которого я так ненавидела и презирала, который убил надежды моей юности и превратил жизнь в пустыню, не должен после столь долгой борьбы добиться наконец успеха и попрать пятою свою жертву. Я была готова сделать что угодно, только бы нанести ему поражение. Но что я могла сделать? Я думала и думала, пока не отчаялась – и тогда бросилась в бездну.

И ныне, читатель, я перехожу к тому периоду в своей несчастливой жизни, который с радостью забыла бы, если бы могла. Это воспоминание наполняет меня печалью и стыдом. Мне больно рассказывать о нем, но я обещала поведать правду – и буду делать это, чего бы мне она ни стоила. Я не буду пытаться жаловаться на принуждение со стороны хозяина, ибо это было не так. Не могу я и сослаться на собственное неведение или недомыслие. Годами хозяин всячески старался замарать мой разум гнусными образами и уничтожить чистые принципы, внушенные бабушкой и доброй хозяйкой детства. Влияния рабства оказали то же воздействие, что и на других юных девушек; они сделали меня преждевременно опытной в том, что касалось греховного устройства мира. Я знала, что делала, и сделала это с намеренным расчетом.

Но вы, счастливые женщины, чья чистота была под защитой с самого детства; вы, свободные выбирать предметы нежных чувств; вы, чьи дома защищены законом, не судите бедную безутешную рабыню слишком сурово!

Но вы, счастливые женщины, чья чистота была под защитой с самого детства; вы, свободные выбирать предметы нежных чувств; вы, чьи дома защищены законом, не судите бедную безутешную рабыню слишком сурово! Будь рабство отменено, и я могла выйти за мужчину по своему выбору; я могла иметь дом, защищенный законами; была бы избавлена от мучительной необходимости признаваться в том, что сейчас расскажу; но все возможности уничтожило рабство. Я хотела блюсти себя в чистоте и при самых враждебных обстоятельствах изо всех сил старалась сохранить самоуважение. Однако я в одиночку билась в мощной хватке демона Рабства, и это чудовище оказалось слишком сильным. Мне казалось, я покинута Богом и людьми, все мои усилия должны пропасть втуне; и я сделалась безрассудна в своем отчаянии.

Я уже говорила, что преследования доктора Флинта и ревность его супруги дали повод для сплетен в соседстве. Среди прочего это привело к тому, что некий белый неженатый джентльмен прознал об обстоятельствах, в коих я оказалась. Он был знаком с бабушкой и часто заговаривал со мной на улице, проявляя участие и задавая вопросы о хозяине, на которые я давала частичные ответы. В беседах он выражал великое сочувствие и желание оказать помощь. Он постоянно искал возможностей для встреч и часто писал. Я была бедной рабыней, всего пятнадцати лет от роду.

Такое внимание со стороны высшего, бесспорно, льстило мне, ибо человеческая натура для всех едина. Я ощущала благодарность за сочувствие, а добрые слова приободряли. Мне казалось, это прекрасно – иметь такого друга. Постепенно и более теплые чувства прокрались в сердце. Он был образованным и красноречивым джентльменом – слишком красноречивым, увы, для бедной рабыни, которая ему доверилась. Конечно же, я видела, к чему это идет. Я знала, какая непреодолимая пропасть разделяет нас; но быть предметом интереса мужчины, который неженат и не ее хозяин, тешило гордость и чувства рабыни – если в ее бедственном положении оставалось место для какой-либо гордости и чувств. Отдавать себя добровольно, а не уступая принуждению, не так унизительно. Есть нечто родственное свободе в том, чтобы иметь любовника, не имеющего власти над тобой, кроме той, которую он получает благодаря доброте и привязанности. Хозяин может обращаться с тобою так грубо, как ему угодно, и ты не смеешь возразить; более того, грех с неженатым мужчиной кажется не столь большим, как с тем, у кого есть жена, которую он делает несчастной. Пусть во всем этом есть доля софистики, но положение рабыни попирает принципы нравственности и, более того, делает их применение невозможным.

Когда я узнала, что хозяин начал строить тот уединенный домик, другие чувства смешались в душе с теми, что я уже описала. Мстительность и расчетливый интерес прибавились к польщенному тщеславию и искренней благодарности за доброту. Я знала, что ничто не приведет доктора Флинта в такую ярость, как знание, что я предпочла другого, и в победе над тираном, хоть бы и в такой малости, определенно что-то было. Я думала, он сам пожелает отомстить, продав меня, и была уверена, что мистер Сэндс меня купит. Он был великодушнее и чувствительнее, нежели хозяин, и я полагала, что от него с легкостью получу свободу. Кризис судьбы теперь был так близок, что я впала в отчаяние. Я содрогалась при мысли сделаться матерью детей, которые будут принадлежать тирану. Я знала: как только доктором овладевала новая прихоть, он продавал жертв в дальние края, чтобы избавиться от них, особенно с детьми. На моих глазах нескольких женщин продали с младенцами у груди. Он никогда надолго не оставлял своих отпрысков от рабынь на глазах у себя и жены.

Мужчину, который не был моим хозяином, я могла попросить хорошо обеспечить детей; и в этом случае была уверена, что получу такую милость. Я также была уверена, что их сделают свободными. Со всеми этими мыслями, крутившимися в уме, и не видя никакого иного способа избежать рока, который столь сильно страшил меня, я бросилась в омут с головою. Пожалей меня и прости, добродетельный читатель! Ты никогда не знал, что такое быть рабом, совершенно не защищенным законом и обычаем, низведенным законами к состоянию невольника, полностью подвластного воле другого человека. Ты никогда не истощал воображение в стремлении избежать силков и уклониться от власти ненавистного тирана; ты никогда не содрогался при звуке его шагов и не трепетал, заслышав голос. Я знаю, что поступила неправильно. Никто не может ощущать это сильнее, чем я. Болезненное и унизительное воспоминание будет преследовать меня до смертного часа. И все же, спокойно оглядываясь назад, на события моей жизни, я чувствую, что женщину-рабыню не до́лжно судить по тем же меркам, что и остальных.

Шли месяцы. Немало пережила я несчастливых часов. Я втайне оплакивала ту скорбь, которую навлекала на бабушку, приложившую столько усилий, чтобы оградить меня от вреда. Я знала, что была величайшим утешением ее старости и что она гордилась тем, что я не унизила себя, как большинство рабынь. Я хотела сознаться, что больше недостойна ее любви, но не могла выговорить эти страшные слова.

Что до доктора Флинта, при мысли, как скажу ему, меня охватывало лишь чувство удовлетворения и триумфа. Время от времени он рассказывал о своих планах, и я хранила молчание. Наконец однажды он явился, сказал, что строительство завершено, и велел мне отправляться туда. Я ответила, что ноги моей там не будет. Он вспылил:

– Довольно слышал я подобных речей! Ты отправишься туда, даже если придется волочь тебя силой, и там и останешься.

Я ответила:

– Я ни за что туда не отправлюсь. Через пару месяцев я стану матерью.

Он стоял и долго смотрел на меня в тупом изумлении, а потом вышел из дома, не произнеся ни слова. Я думала, что буду счастлива, одержав победу. Но теперь, когда правда вышла наружу и мои родственники вскорости должны были узнать ее, я почувствовала себя до крайности несчастной. Каким бы скромным ни было их положение, они гордились моим добронравием. И как теперь я смогу смотреть им в лицо? Моего самоуважения как ни бывало! Прежде я решила, что буду добродетельной, пусть я и рабыня, говорила: «Пусть разразится буря! Я буду противостоять, пока не умру!» И какой же униженной теперь себя ощущала!

Мать рабов всегда настороже. Она знает: безопасности для ее детей не существует.

Я пошла к бабушке. Мои губы шевелились, выговаривая признание, но слова застревали в гортани. Я села в тени дерева у ее двери и начала шить. Думаю, она увидела, что со мной происходит нечто необычное. Мать рабов всегда настороже. Она знает: безопасности для ее детей не существует. После того как они вступили в пору отрочества, она живет в повседневном ожидании бед. Это ведет ко множеству вопросов с ее стороны. Если девушка имеет чувствительную натуру, робость не дает ей отвечать правдиво, и этот курс, избранный с благими намерениями, отвращает ее от материнских советов. Вскорости в дом ворвалась хозяйка, точно безумная, и обвинила меня в любовной связи с мужем. Бабушка, которая и прежде подозревала нечто подобное, поверила. Она воскликнула: «О Линда! Неужто до такого дошло? Я предпочла бы видеть тебя мертвой, чем такой, какова ты сейчас! Ты – позор для покойной матери». Она сорвала с моих пальцев обручальное кольцо матери и ее серебряный наперсток. «Убирайся! – вскричала она. – И больше никогда не приходи в мой дом». Ее попреки сыпались на меня, столь пылкие и тяжкие, что не оставляли мне ни единой возможности ответить. Горькие слезы, какие человеческие глаза льют лишь раз в жизни, были моим единственным ответом. Я привстала с места, но тут же упала обратно, рыдая. Бабушка не заговаривала со мной, но слезы катились по ее морщинистым щекам и жгли меня, словно огнем. Она всегда была так добра! Так добра! Как жаждала я броситься к ее ногам и рассказать ей правду! Но она велела убираться и больше никогда не возвращаться. Через несколько минут я нашла в себе силы повиноваться ее приказу. О, с какими чувствами я закрывала за собой эту калитку, которую с таким нетерпением распахивала в детстве! Она закрылась за моей спиной со звуком, подобного которому я прежде никогда не слышала.

Куда я могла пойти? Возвращаться в дом хозяев было страшно. Я брела бездумно, не заботясь о том, куда иду или что станется. Когда я прошла четыре или пять миль[17]17
  6-8 км.


[Закрыть], усталость вынудила меня остановиться. Я присела на пень, оставшийся от старого дерева. Сквозь ветви надо мною сияли звезды. Какой насмешкой был их яркий, безмятежный свет! Шли часы, а я так и сидела, и меня постепенно охватили озноб и смертельная дурнота. Я пала на землю. Разум полнился чудовищными мыслями. Я молилась о смерти, но молитва осталась без ответа. Наконец с огромными усилиями я поднялась и прошла еще некоторое расстояние до дома женщины, которая дружила с матерью. Когда я рассказала ей о причинах моего прихода, она принялась успокаивать меня, но утешить не смогла. Казалось, я могла бы вытерпеть позор, если бы только удалось примириться с бабушкой. Я жаждала раскрыть ей сердце. Я думала, если она узнает об истинном положении вещей и обо всем, что я сносила годами, вероятно, станет судить меня не так сурово. Подруга матери посоветовала послать за бабушкой. Я так и сделала, но целые дни мучительной неопределенности проходили друг за другом, а ее все не было. Неужели она совсем покинула меня? Нет. Она наконец явилась. Я пала на колени пред нею и рассказала о тех вещах, что отравили мне жизнь; о том, как долго меня преследовали, как я не видела никакого выхода и в час крайней нужды поддалась отчаянию. Она выслушала меня молча. Я сказала, что готова снести и сделать что угодно, если со временем появится надежда получить ее прощение. Я молила ее сжалиться надо мною ради покойной матери. И она пожалела меня. Она не сказала: «Я прощаю тебя», – но посмотрела на меня с любовью, глазами, полными слез. Положила мне на голову свою старческую руку и пробормотала: «Бедное дитя! Бедное дитя!»

XI
Новая связь с жизнью

Я вернулась в дом доброй бабушки. У нее состоялся разговор с мистером Сэндсом. Когда она спросила, почему он не мог оставить ее ярочку, ее единственное сокровище, – разве мало на свете рабынь, не заботящихся о репутации? – он не ответил, но наговорил немало добрых и подбадривающих слов. Он пообещал заботиться о ребенке и купить меня на любых условиях.

Доктора Флинта я не видела пять дней. Ни разу с самого момента признания. И вот теперь он разглагольствовал о том, какое бесчестье я на себя навлекла; как я согрешила против хозяина и заставила сгорать со стыда старую бабушку. Он намекал, что, если бы я приняла его предложение, он, как врач, мог бы спасти меня от разоблачения. Он снизошел даже до того, чтобы жалеть меня! Мог ли он предложить более горькую пилюлю? Этот человек, чьи преследования явились причиной моего греха!

– Линда, – сказал он, – хоть ты и преступница по отношению ко мне, я тебе сочувствую и готов простить, если ты повинуешься моим желаниям. Скажи, является ли тот юнец, за которого ты хотела выйти замуж, отцом ребенка? Если обманешь, гореть тебе в адском пламени.

Я более не чувствовала прежней гордости. Мое самое сильное оружие против него исчезло. Я пала в собственных глазах и решилась сносить его оскорбления в молчании. Но когда он презрительно заговорил о моем возлюбленном, который всегда обращался со мною честно, когда мне вспомнилось, что, если бы не хозяин, я могла бы быть добродетельной, свободной и счастливой женой, терпение мое истощилось.

– Я согрешила против Бога и самой себя, – ответила я, – но не против вас.

Он стиснул зубы и пробормотал:

– Будь ты проклята!

Потом шагнул ко мне, едва подавляя ярость, и воскликнул:

– Ты, упрямая девчонка! Я мог бы стереть тебя в порошок! Ты бросилась на шею какому-то недостойному негодяю. Ты слабоумная и легко поддаешься на уговоры тех, кому и дела до тебя нет. Будущее сведет между нами счеты. Ты ослеплена; но отныне и впредь будешь убеждаться, что хозяин – твой лучший друг. Мое долготерпение в отношении тебя тому доказательство. Я мог бы наказать тебя многими способами. Я мог бы сечь тебя, пока ты не умерла бы под плетью. Но я хотел, чтобы ты жила; я улучшил бы твое положение. Другие не могут этого сделать. Ты моя рабыня. Твоя хозяйка, коей отвратительно твое поведение, воспрещает тебе возвращаться в дом; поэтому я пока оставляю тебя здесь; но мы будем часто видеться. Я зайду завтра.

На следующий день он пришел, нахмурив брови, что выдавало неудовлетворенное состояние, в коем пребывал его ум. Осведомившись о моем здоровье, спросил, оплачен ли мой стол и кто меня навещает. Далее сказал, что пренебрегал своим долгом, что как врач он должен объяснить мне определенные вещи. Затем последовала беседа, от которой покраснели бы и самые отъявленные бесстыдницы. Он велел мне встать перед ним. Я повиновалась.

– Я приказываю, – сказал он, – поведать мне, кто отец твоего ребенка, черный или белый.

Я замешкалась.

– Отвечай мне сию же секунду! – воскликнул он. Я ответила. Он набросился на меня подобно волку и ухватил за руку так, словно желал сломать ее. – Ты его любишь? – прошипел он.

– Я благодарна уже и за то, что не презираю его, – ответила я.

Он занес руку, чтобы ударить меня, но уронил ее, не завершив замах. Не знаю, что помешало нанести удар. Он сел, плотно сжав губы. Наконец заговорил.

– Я пришел сюда, – сказал он, – чтобы сделать тебе дружеское предложение, но твоя неблагодарность раздражает меня сверх всякой меры. Ты извращаешь все мои благие намерения в отношении тебя. Сам не понимаю, что́ не дает мне тебя убить.

Доктор снова вскочил, словно задумал ударить меня. Но вместо этого заговорил опять:

– Я прощу твою наглость и преступление, но с одним условием. Ты отныне и впредь не должна иметь никакого общения с отцом ребенка. Ты не должна у него ничего просить и ничего от него принимать. Я позабочусь о тебе и ребенке. Лучше бы тебе пообещать это сразу, а не ждать, пока он тебя бросит. Это последний акт милосердия, который я готов оказать.

Я не стала говорить, что не желаю, чтобы моего ребенка содержал мужчина, который проклинал и его, и меня. Он заявил, что женщина, которая пала до моего уровня, не имеет никакого права ожидать чего-либо иного. И спросил в последний раз, приму ли я его доброту. Я ответила, что не приму.

– Очень хорошо, – промолвил он, – тогда прими последствия своего своенравия. Никогда не обращайся ко мне за помощью. Ты моя рабыня и всегда будешь. Я никогда не продам тебя, попомни мое слово.

Надежда умерла в сердце, когда он закрыл за собой дверь. Я рассчитывала, что в ярости он продаст меня работорговцу, и знала, что отец ребенка поджидает возможности купить меня.

Жизнь, искрившаяся солнечным светом, и жизнь, рожденная в слезах, получают свои цвета от обстоятельств.

Примерно в это время дядя Филипп должен был вернуться из поездки. Накануне отъезда я присутствовала на свадьбе в роли подружки невесты. Сердце у меня тогда было не на месте, но улыбавшееся лицо ничем этого не выдавало. Минул всего год, но какие страшные перемены он принес! Сердце стало серым от страданий. Жизнь, искрившаяся солнечным светом, и жизнь, рожденная в слезах, получают свои цвета от обстоятельств. Никто из нас не знает, что принесет грядущий год.

Я не ощутила радости, когда мне сказали, что дядя вернулся домой. Он хотел увидеться, хоть и знал о случившемся. Я поначалу сторонилась его, но наконец согласилась, чтобы он пришел в мою комнату. Он принял меня как всегда. О, как покарало меня мое сердце, когда я ощутила его слезы на своих пылающих щеках! Слова бабушки вспомнились мне: «Возможно, по доброте своей Он избавил их от тяжелых дней». Теперь мое разочарованное сердце могло лишь славить Бога за то, что Он это сделал. Но почему, думала я, родственники возлагали на меня какие-либо надежды? Что должно избавить меня от обычной судьбы девушек-рабынь? Много более красивых и умных, чем я, влачили такой же удел, а то и худший. Как могли они надеяться, что я его избегу?

Дядя пробыл с нами недолго, и я об этом не жалела. Я была слишком больна и разумом, и телом, чтобы наслаждаться дружеским обществом как прежде. Несколько недель мне было не под силу встать с постели. Я не могла пользоваться услугами врача, кроме хозяина, а за ним посылать не позволяла. Наконец, встревоженные моим усиливавшимся недугом, послали за ним. Я пребывала в состоянии ослабленном и нервном, стоило ему войти в комнату, как я начала кричать. Близкие сказали ему, что состояние мое весьма плачевно. Он не пожелал быть причиной моего скорейшего ухода из этого мира и удалился.

Когда родился младенец, мне сказали, что он недоношен, но Бог позволил ему выжить. Я слышала, как врач говорил, что я не смогу дожить до утра. Я часто молилась о смерти, но теперь не хотела умирать, разве что дитя умрет вместе со мной. Много недель миновало, прежде чем я смогла встать с кровати. Я превратилась в жалкую тень себя прежней. Еще год не проходило ни дня, чтобы меня не бросало то в жар, то в дрожь. Сын тоже был болезненным. Его маленькие конечности часто сводило от боли. Доктор Флинт продолжал визиты, присматривая за моим здоровьем, и неустанно напоминал, что мой ребенок – прибавление к его стаду рабов.

Я была слишком слаба, чтобы спорить, и потому выслушивала замечания молча. Его посещения стали менее частыми, но неутомимый дух, казалось, не знал покоя. Он взял брата к себе на службу и использовал как посредника для частой доставки записок и писем. Уильям был умным юношей и весьма полезным доктору. Он научился отмеривать лекарства, ставить пиявки и пускать кровь. Сам освоил чтение и правописание. Я гордилась братом, и старый доктор это подозревал. Однажды, после того как я не виделась с ним несколько недель кряду, послышались шаги у двери. Я устрашилась встречи и спряталась. Он, разумеется, стал расспрашивать обо мне, но меня нигде не нашли. Он вернулся в кабинет и послал Уильяма с запиской. Краска бросилась в лицо брата, когда он передавал мне ее, и спросил:

– Неужто ты не ненавидишь меня, Линда, за то, что я приношу тебе эти письма?

Я сказала, что не виню его: он раб и обязан повиноваться воле хозяина. Доктор велел мне явиться к нему в кабинет. Я пришла. Он потребовал сказать, где я была, когда он заходил. Я ответила, что была дома. Он взъярился и сказал, что это неправда, ему лучше знать. Затем пустился в обычные разглагольствования – о моих преступлениях против него и о моей неблагодарности за его долготерпение, – после чего опять напомнил о законах, а затем отпустил. Какое унижение, что брат должен был стоять подле меня и слушать те слова, которые обращают только к рабам. Бедный мальчик! Он был бессилен защитить меня, но я видела слезы, которые он тщетно пытался не показать. Такие проявления чувств вызывали у доктора раздражение. Уильям не мог угодить ему ни в чем. Однажды утром он пришел на службу в кабинет позже обычного, и это обстоятельство дало хозяину возможность выместить на нем дурное настроение. Уильяма бросили в тюрьму. На следующий день брат подослал к доктору работорговца с просьбой продать его. Хозяин был крайне разгневан его дерзостью – так он это назвал. И сказал, что отправил раба в тюрьму, дабы тот поразмыслил над своим скверным поведением, а тот не выказал никаких признаков раскаяния. Два дня доктор безуспешно пытался найти кого-то, способного делать для него работу в кабинете, но без Уильяма все шло наперекосяк. Брата освободили и поручили занять прежний пост, сопровождая это многочисленными угрозами наказать, если в будущем он не станет вести себя осмотрительнее.

Шли месяцы, здоровье сына поправлялось. Когда ему исполнился год, его называли красивым ребенком. Эта маленькая лоза пустила глубокие корни в моем существовании, хотя его прилипчивая нежность вызывала смешанные чувства любви и боли. Когда дух бывал угнетен особенно сильно, я находила утешение в его улыбках. Я любила смотреть на него в младенческой дремоте, но наслаждение омрачала темная туча. Я ни на миг не могла забыть, что сын был рабом. Иногда жалела, что он не умер во младенчестве. Но Бог послал мне испытание. Мой ангел сильно заболел. Яркие глазки потускнели, маленькие ладошки и ступни были такими ледяными, что казалось, будто смерть уже коснулась их. Прежде я порой молилась о его смерти, но никогда молитвы не были такими истовыми, как теперь, когда я молилась о его жизни; и молитва была услышана.

Увы, какая это насмешка над матерью-рабыней, когда она пытается молитвой вернуть умирающее дитя к жизни! Смерть лучше рабства. Меня печалило, что я не могла дать ребенку фамилии. Отец с нежностью ласкал и баловал его всякий раз, когда представлялась возможность увидеться. Он был не прочь дать фамилию сыну, но не имел законного права этого требовать, а если бы я сделала это сама, хозяин увидел бы в этом новое преступление, дерзость и, вероятно, обрушил бы месть на ребенка. О, у гидры рабства множество клыков, и все они полны яда!