Текст книги "Я родилась рабыней. Подлинная история рабыни, которая осмелилась чувствовать себя человеком"

V
Испытания девичества

В первые годы служения в семье доктора Флинта я привыкла получать часть тех же послаблений, что и дети хозяйки. Хотя мне такое положение вещей казалось не более чем справедливым, я была благодарна и старалась отвечать на доброту преданным исполнением обязанностей. Но ныне я вступила в свой пятнадцатый год – печальное время в жизни девушки-рабыни. Хозяин начал нашептывать мне на ухо мерзости. Как бы юна я ни была, не знать об их значении было невозможно. Я старалась встречать их безразличием или презрением. Возраст хозяина, моя крайняя юность и страх, что о его поведении донесут бабушке, заставляли его не выходить за рамки подобного обращения много месяцев. Доктор был хитрец и в достижении целей прибегал к разным способам. Иногда у него случались бурные, устрашающие вспышки, заставлявшие дрожать его жертв; порой он напускал на себя притворную мягкость, которая, по его мысли, должна была привести их к покорности. Из этих двух настроений я предпочитала буйное, пусть оно и приводило меня в трепет. Он, не жалея сил, старался разрушить те чистые принципы, что привила мне бабушка. Он населял мой юный ум нечистыми образами, такими, которые выдумать могло лишь порочное чудовище. Я отворачивалась с отвращением и ненавистью. Но доктор Флинт был хозяином. Приходилось жить с ним под одной крышей, где на моих глазах мужчина сорока годами старше изо дня в день нарушал самые священные заповеди природы.

Он говорил, что я – его собственность, что я должна покоряться его воле во всем. Моя душа восставала против этой гнусной тирании. Но куда могла я обратиться за защитой? Не имело значения, была ли рабыня черна, как черное дерево, или бела, как хозяйка. В обоих случаях закон не защищал ее от оскорблений, от насилия и даже от смерти; все это обрушивали на нее демоны, принявшие человеческую форму.

Он говорил, что я – его собственность, что я должна покоряться его воле во всем. Моя душа восставала против этой гнусной тирании.

Хозяйка, которой полагалось защищать беспомощную жертву, не питала к ней никаких иных чувств, кроме ревности и ярости. Унижения, несправедливости, пороки, порожденные рабством, превосходят все, что я способна описать. Они больше, чем то, во что вы, мои читатели, были бы готовы поверить. Конечно, если бы вы сочли правдой хотя бы половину того, что рассказывают вам о беспомощных миллионах, страдающих в этой жестокой неволе, вы, северяне, не стали бы помогать затягивать это ярмо. Вы бы отказались делать за рабовладельца на своей собственной земле ту гнусную и жестокую работу, которую выполняют за него на юге специально натасканные гончие псы и белые из самого низшего класса.

Годы несут людям достаточно грехов и скорбей; но в рабстве они омрачают самый рассвет жизни. Даже маленькая девочка, которая привыкла прислуживать хозяйке и ее детям, узна́ет, не достигнув двенадцати лет, почему хозяйка ненавидит какую-то из рабынь. Вполне вероятно, среди них окажется и мать девочки. Она выслушивает яростные взрывы ревнивой страсти и не может не понимать, в чем причина. Она преждевременно познает зло этого мира. И вскоре научится дрожать, едва заслышав поступь хозяина. Ей придется осознать, что она больше не ребенок. Если Бог одарил ее красотой, это окажется величайшим проклятием. То, что в белой женщине побуждает окружающих к восхищению, лишь ускоряет падение рабыни. Я знаю, некоторых рабство низвело до слишком скотского состояния, чтобы осознавать униженность положения; но многие чувствуют его весьма остро и содрогаются при воспоминании. Я не могу выразить, как сильно страдала в присутствии этих несправедливостей, какую боль мне до сих пор причиняют воспоминания. Хозяин подстерегал меня на каждом шагу, напоминая, что я принадлежу ему, и клялся небесами и землей, что принудит меня покориться. Если после целого дня неустанных трудов я выходила глотнуть свежего воздуха, его шаги преследовали меня. Если опускалась на колени у могилы матери, на меня падала его тень. Сердечная легкость, коей одарила меня природа, отяготилась печальными предчувствиями. Другие рабы в доме хозяина заметили перемену. Многие жалели меня, но никто не осмеливался спросить о причине. Да и нужды не было. Они слишком хорошо знали о греховных делах, творившихся под этим кровом, и сознавали, что разговоры о них – проступок, который никогда не оставался безнаказанным.

Как мечтала я о наперснике, которому могла бы излить душу! Я отдала бы весь мир за то, чтобы приникнуть головою к верной груди бабушки и поведать ей обо всех злосчастьях. Но доктор Флинт клялся, что убьет меня, если не буду нема, как могила. Кроме того, хотя бабушка была для меня всем, я боялась ее не меньше, чем любила. Я привыкла оглядываться на нее с уважением, граничившим с благоговением. В силу крайней юности мне казалось постыдным рассказывать о таких нечистых вещах, поскольку я знала: в вопросах этих она весьма строга. Более того, она была женщиной боевитой. Обычно манеры ее отличались мягкостью и спокойствием, но стоило возбудить негодование – и утихомирить его было не так-то легко. Мне рассказывали, что однажды она гналась за белым джентльменом с заряженным пистолетом в руке, потому что тот оскорбил одну из ее дочерей. Я страшилась последствий неистового взрыва, гордость и страх налагали печать на мои уста. Но хоть я не поверяла ей печали и даже уклонялась от ее бдительного ока и расспросов, близкое присутствие служило некоторой защитой. Хоть она прежде и была рабыней, доктор Флинт опасался ее. Он страшился жгучих упреков. Более того, бабушку знали, покровительствовали ей многие в округе, а он не желал делать свою подлость достоянием публики. Мне повезло, что жила я не на дальней плантации, а в городке не столь большом, чтобы обитатели не знали о делах друг друга. Как бы плохи ни были законы и обычаи рабовладельческого общества, доктор, будучи человеком, благосостояние коего зависело от профессии, почитал благоразумным сохранять внешнюю видимость приличий.

О, сколько дней и ночей провела я по вине этого человека в страхе и печали! Читатели, я веду правдивый рассказ о том, сколько выстрадала в рабстве, не ради возбуждения сочувствия к себе. Я делаю это, дабы возжечь в ваших сердцах пламя сострадания к моим сестрам, все еще пребывающим в неволе, страдающим так, как некогда я.

Однажды видела я двух прекрасных детей, игравших вместе. Одна из них была светловолосой белой девочкой; другая – ее рабыней, а также сестрой. Видя, как обнимали они друг друга, и слыша радостный смех, я с тоской отвернулась. Я предвидела неизбежный удар, что вскоре обрушится на сердце маленькой рабыни. Я знала, как скоро смех сменится вздохами. Светловолосая выросла в еще более прекрасную женщину. От детства до женственности путь ее был усеян цветами и осенен солнечным небом. Вряд ли хоть один день в ее жизни был омрачен тучами, пока солнце не поднялось утром перед ее свадьбой.

Благослови Бог всех, кто трудится во имя дела человечности, где бы они ни были!

А как эти годы обошлись с ее сестрой-рабыней, маленькой подружкой детства? Она тоже стала весьма хороша собою, но цветы и солнечный свет были не для нее. Она пила из той чаши греха, стыда и страданий, из которой принуждена пить ее раса.

Почто же молчите вы – вольные сыны и дочери Севера, – видя подобное? Отчего запинаются языки ваши, когда надо выступить за правое дело? О, если бы только обладала я бо́льшими способностями! Увы, сердце мое слишком полно, а перо мое слишком слабо! Есть на свете благородные мужчины и женщины, что вступаются за нас, стремясь помочь тем, кто сам себе помочь не может. Благослови их Бог! Дай Бог им силы и мужества продолжать их труды! Благослови Бог всех, кто трудится во имя дела человечности, где бы они ни были!

VI
Ревнивая хозяйка

Я бы десять тысяч раз предпочла, чтобы дети мои были полуголодными побирушками из Ирландии, чем самыми холеными рабами в Америке. Я скорее влачила бы жизнь на хлопковой плантации, пока могила не раскрыла бы свой зев, чтобы дать мне покой, чем жила с беспринципным хозяином и ревнивой хозяйкой. Доля преступника в исправительном заведении и та предпочтительнее. Он может раскаяться, отречься от неправедных путей и обрести покой; но не так обстоит дело с рабыней, полюбившейся хозяину. Ей не дозволено иметь гордости. Для нее считается преступлением желание быть добродетельной.

Миссис Флинт разобралась в характере мужа еще до моего рождения. Она могла использовать это знание, дабы давать советы и защиту юным и невинным рабыням, но к ним она сочувствия не питала. Девушки были объектами вечных подозрений. Она следила за супругом с неустанной бдительностью; но тот понаторел в способах этого избегать. Что не находилось случая сказать словами, он показывал знаками, изобретая их больше, чем могли бы измыслить в приюте для глухих и немых. Я пропускала их мимо, словно не могла сообразить, что он имеет в виду; многие были проклятиями и угрозами, обрушенными на меня за глупость. Однажды доктор поймал меня за стараниями научиться писать. Он нахмурился, словно был не слишком доволен; но потом, полагаю, пришел к выводу, что такое достижение может помочь в осуществлении его любимого замысла. Вскорости в руки мне стали попадать записки. Я возвращала их со словами:

– Я не могу прочесть это, сэр.

– Правда? – отзывался он. – Тогда придется самому прочесть это тебе.

Доктор всегда завершал чтение вопросом: «Ты все поняла?» Порой жаловался, что в чайной комнате слишком жарко, приказывая подать ему ужин на маленький столик на веранде. Усаживался там с самодовольной улыбкой и велел мне встать рядом и отгонять мух. Ел он очень медленно, делая паузы между порциями пищи, которые отправлял в рот. Эти промежутки использовались для многословных описаний счастья, которое я столь глупо отталкиваю, и угроз наказания, к которому приведет мое упрямое неповиновение. Он много хвастал сдержанностью, которую проявлял в отношении меня, и напоминал, что терпению есть предел. Когда удавалось уклониться от его речей дома, он приказывал явиться в его городской кабинет, дабы выполнить поручение. Придя туда, я была обязана стоять и слушать то, что он считал уместным адресовать мне. Порой я столь открыто выражала презрение, что он впадал в неистовую ярость, и оставалось только дивиться, что он не поднимает на меня руку. Поставленный в определенные условия, доктор, верно, полагал, что для него лучшая тактика – быть терпеливым. Но с каждым днем положение вещей делалось все хуже. В отчаянии я сказала, что должна обратиться к бабушке за защитой и непременно сделаю это. Он в ответ пригрозил смертью и кое-чем хуже, если я пожалуюсь. Как ни странно, я не теряла надежды. Природа наделила меня жизнерадостностью, и я всегда продолжала верить, что мне так или иначе удастся выскользнуть из его хватки. Как и многие бедные простодушные рабыни, окружавшие меня, я верила, что какие-то нити радости еще будут вплетены в мою темную судьбу.

Природа наделила меня жизнерадостностью, и я всегда продолжала верить, что мне так или иначе удастся выскользнуть из его хватки.

Я вступила в шестнадцатый год жизни, и с каждым днем становилось очевиднее: мое присутствие нестерпимо для миссис Флинт. Они с супругом часто обменивались гневными словами. Он никогда не наказывал меня сам и не позволял это делать другому. Получить удовлетворение с этой стороны ей было не суждено; но, когда она пребывала в гневе, никакое на свете слово не было настолько отвратительным, чтобы она не могла им в меня бросить. Однако я, которую она презирала с такой злобой, питала к ней куда бо́льшую жалость, чем ее собственный муж, чьим долгом было делать счастливой ее жизнь. Я ни разу не согрешила, да и не желала согрешить против нее, и одно-единственное доброе слово из ее уст повергло бы меня к ее стопам.

После многократных ссор между доктором и женой он объявил о намерении забрать младшую дочь, которой было тогда четыре года, чтобы она спала в его комнатах. Возникла необходимость одной из служанок ночевать в той же комнате, дабы оказаться под рукой, если дитя заворочается во сне. Для этой службы была избрана я, и мне сообщили, с какой целью все это затеяно. Умудряясь, насколько это возможно, держаться на виду у людей, в дневное время я до сих пор успешно избегала хозяина, хотя он не раз подносил к моему горлу бритву, чтобы заставить изменить линию поведения. По ночам я спала под боком у своей тетки, где чувствовала себя в безопасности. Доктор был достаточно предусмотрителен, чтобы не входить в ее комнату. Она была стара и много лет проработала в семье. Более того, он, как человек женатый и уважаемый профессионал, почитал нужным сохранять некоторую степень приличия. Но теперь решился удалить это препятствие и думал, что спланировал все так, чтобы избежать подозрений. Он прекрасно сознавал, как высоко я ценила убежище под боком старой женщины, и преисполнился решимости лишить меня его.

В первую ночь доктор оставил дочь в комнате одну. На следующее утро мне велели вечером того же дня заступить на пост няньки. Но благое Провидение вмешалось с пользой для меня. Днем миссис Флинт прослышала об этом назначении, и в доме разразилась гроза. Я возрадовалась, слыша, как она бушевала.

Через некоторое время хозяйка послала за мной с повелением прийти в ее комнату. Первым делом она спросила:

– Знала ли ты, что теперь должна спать в комнате доктора?

– Да, мэм.

– Кто тебе сказал?

– Хозяин.

– Будешь ли ты честно отвечать на все вопросы, которые я тебе задам?

– Да, мэм.

– Тогда скажи мне, если надеешься заслужить прощение: виновна ли ты в том, в чем я тебя обвинила?

– Нет.

Она вручила мне Библию и велела:

– Положи руку на сердце, поцелуй эту священную книгу и поклянись перед Богом, что говоришь мне правду.

Я принесла клятву, которую она требовала, и сделала это с чистой совестью.

– Ты взяла святое Божье слово, дабы засвидетельствовать свою невиновность, – сказала она. – Если ты обманула меня, берегись! А теперь возьми этот табурет, сядь, смотри мне прямо в лицо и рассказывай обо всем, что происходит между тобой и хозяином.

Я сделала, как было велено. Пока я продолжала рассказ, она часто менялась в лице, рыдала, порою стонала. Тон ее слов был столь печален, что я была тронута ее скорбью. Слезы навернулись на глаза, но вскоре я убедилась, что ее эмоции рождены гневом и уязвленной гордостью. Она чувствовала, что брачные обеты осквернены, достоинство оскорблено, но не имела никакого сострадания к жертве вероломства мужа. Она жалела себя как мученицу, но была не способна сочувствовать тому состоянию стыда и страдания, в которое была ввергнута несчастная, беспомощная рабыня. Однако, вероятно, в ней все же проснулась какая-то доля чувств, ибо, когда беседа закончилась, она заговорила со мной по-доброму и обещала защитить. Меня бы весьма утешило обещание, будь хоть какая-то уверенность в нем, но опыт жизни в рабстве взрастил недоверие. Она была женщиной не слишком утонченной и плохо умела контролировать страсти. Я была предметом ее ревности и, как следствие, ненависти и знала, что не могу рассчитывать на доброту. Я не могла ее винить. Жены рабовладельцев чувствуют то же самое, что другие женщины в сходных обстоятельствах. Огонь ее темперамента разгорался от крохотных искр, и теперь пламя набрало такую силу, что доктору пришлось отказаться от задуманного.

Я знала, что запалила факел, и ожидала, что впоследствии от него же и пострадаю; но была слишком благодарна хозяйке за своевременную помощь, чтобы об этом переживать. Теперь она велела мне ночевать в комнате, прилегавшей к ее собственной. Там я стала предметом особой заботы, хоть это и доставляло ей определенные неудобства, ибо она провела не одну бессонную ночь, следя за мною. Иногда я просыпалась, открывала глаза и обнаруживала ее, склоненную надо мной. Бывало, хозяйка нашептывала мне спящей на ухо так, словно это ее муж разговаривал, и слушала, что я отвечу. Если случалось таким образом напугать меня, она крадучись ускользала, а на следующее утро говорила, что я разговаривала во сне, и спрашивала с кем. Наконец, я начала опасаться за собственную жизнь. Она часто оказывалась под угрозой, и можете представить – даже лучше, чем я способна описать, – какое это неприятное ощущение, когда просыпаешься глухой ночью и обнаруживаешь, что над тобой склонилась ревнивая женщина. Но каким бы ужасом это ни было, я опасалась, что со временем он уступит место еще большему.

Наконец хозяйке наскучили полночные бдения, ибо удовлетворения они не принесли. Миссис Флинт сменила тактику и теперь прибегла к другому трюку – обвинила хозяина в преступлении в моем присутствии, и в качестве автора обвинения назвала меня. К моему крайнему изумлению, тот ответил:

– Я в это не верю; но, если она все же призналась в этом, значит, ты пытала ее, понуждая разоблачить меня.

Пытала, понуждая разоблачить! Воистину, Сатане нетрудно было бы различить цвет его души! Я понимала, с какой целью он устроил это лживое представление. Оно должно было показать, что я ничего не выиграла, обратившись за защитой, власть по-прежнему в его руках. Мне стало жаль миссис Флинт. Она была его второй женой, намного моложе, а этот седовласый негодяй был способен истощить терпение и намного более мудрой и благородной женщины. Хозяйка была совершенно сбита с толку и не понимала, что делать дальше. Она бы с удовольствием велела выпороть меня за предполагаемую ложную клятву, но, как я уже говорила, доктор никому не позволял меня трогать. Этот старый греховодник был опытным дипломатом. Применение плети могло привести к слухам, которые разоблачили бы его в глазах детей и внуков. Как часто радовалась я, что живу в городке, где все жители знают друг друга! Живи я на отдаленной плантации или будь затерянной среди людского множества в густонаселенном городе, меня к этому дню уже не было бы в живых.

Тайны рабства скрываются не хуже секретов инквизиции. Хозяин, насколько было мне известно, являлся отцом одиннадцати рабов. Но осмеливались ли их матери рассказывать о том, кто был отцом их детей? Осмеливались ли другие рабы намекать на это иначе как между собой и шепотом? Нет, разумеется! Они слишком хорошо знали об ужасных последствиях.

Моя бабушка не могла не видеть вещей, которые возбуждали ее подозрения. Она переживала из-за меня и пробовала разнообразные способы меня выкупить, но всякий раз ответ был неизменный: «Линда мне не принадлежит. Она – собственность моей дочери, и я не имею законного права продавать ее». Какой совестливый человек! Он был слишком щепетилен, чтобы продать меня; зато никакая щепетильность не мешала ему совершать куда как худший грех против беспомощной юной девушки, помещенной под его опеку как собственность дочери. Иногда преследователь спрашивал, хотела бы я, чтобы меня продали. Я отвечала, что скорее предпочла бы быть проданной кому угодно, чем вести такую жизнь. В этих случаях он напускал на себя крайне обиженный вид и попрекал меня неблагодарностью. «Разве не взял я тебя в свой дом, не сделал компаньонкой собственных детей? – спрашивал он. – Разве я когда-нибудь обращался с тобой как с негритянкой? Я никогда не позволял наказывать тебя, даже в угоду хозяйке. И вот чем ты отплатила мне, неблагодарная девчонка!» Я отвечала, что у него есть собственные резоны защищать меня от наказания и что тот путь, которым он следует, заставляет хозяйку ненавидеть и преследовать меня. Если я рыдала, он говорил: «Бедное дитя! Не плачь! Не плачь! Я примирюсь за тебя с твоей хозяйкой. Лишь позволь мне договориться обо всем по-своему. Бедная, глупая девочка! Ты не ведаешь собственного блага. Я буду холить и лелеять тебя. Я сделаю из тебя леди. А теперь иди и подумай обо всем, что я обещал».

И я думала.

Он был слишком щепетилен, чтобы продать меня; зато никакая щепетильность не мешала ему совершать куда как худший грех против беспомощной юной девушки, помещенной под его опеку как собственность дочери.

Читатель, я не рисую воображаемых картин южного быта. Я рассказываю чистую правду. Однако, когда жертве удается спастись от дикого зверя рабства, северяне соглашаются играть роль гончих псов и загонять беглеца обратно в его логово, «полное костей мертвых и всякой нечистоты»[9]9
  Евангелие от Матфея, 23:27.


[Закрыть]. Хуже того: они не только готовы выдавать дочерей замуж за рабовладельцев, но и гордятся, если удается. Бедные девушки питают романтические представления о солнечном крае и о цветущих лозах, круглый год осеняющих счастливый дом. Какое разочарование сулит им рок! Молодая жена вскоре узнаёт, что муж, в руки которого она отдала свое счастье, относится к брачным обетам безо всякого почтения. Дети всех оттенков кожи играют с ее собственными светлокожими малютками, и она прекрасно знает, что они рождены от него домашними служанками. Ревность и ненависть входят в украшенный цветами дом и лишают его всей чудесности.

Южанки часто выходят замуж, зная, что супруг – отец множества маленьких рабов. Их это не тревожит. Они считают таких детей собственностью, таким же предметом купли-продажи, как свиньи на плантации. Редко случается так, чтобы они не заставляли таких детей осознать это и не вручили их при первой же возможности работорговцу, таким образом спроваживая с глаз долой. Рада сказать, что из того правила есть некоторые достопочтенные исключения.

Я лично знакома с двумя женами-южанками, призвавшими мужей освободить тех рабов, с которыми они состояли в «родительских отношениях», и их просьбы были удовлетворены. Эти мужья краснели, видя высшее благородство натуры своих жен. Хотя те советовали лишь сделать то, что было их долгом, просьба завоевала уважение мужей и сделала их поведение более образцовым. Скрытности был положен конец, и уверенность заняла место недоверия.

Хотя этот дурной обычай умерщвляет нравственное чувство даже у белых женщин, оно не исчезает полностью. Я слыхала, как дамы-южанки говорят о подобных мужчинах: «Он не только не считает, что нет бесчестья в том, чтобы быть отцом негритят, но и не стыдится называть себя их хозяином. Вот что я скажу: с подобными вещами нельзя мириться ни в одном достойном обществе!»