Текст книги "В чреве кита"

Часть вторая
В чреве кита

1

В понедельник утром я проснулся от мучительной тревога. Привстав в постели, я взглянул на часы: половина восьмого. Помнится, мне показалось невероятным, что я проспал почти девять часов. Видимо, из-за простуды, наложившейся на перипетии вчерашнего дня, плохую ночь и похмелье от коньяка, у меня онемело все тело, а я инстинктивно решил, что причиной тому бессонница. Чувствовал я себя отвратительно: веки налились свинцом, боль пронзала виски, ныли мускулы и было трудно дышать.

Я уже смирился с тем, что больше заснуть не удастся, когда зазвонил телефон. В несколько прыжков я оказался в гостиной и, прежде чем ответить, успел подумать: «Я все еще сплю». Задыхаясь, я произнес:

– Алло.

– Томас?

Голос мне показался знакомым.

– Ах, это ты, Клаудия! – воскликнул я, чувствуя, как бешено бьется сердце. – Я звонил тебе все выходные. Ты как?

Воцарилось молчание, и я подумал, что нас разъединили.

– Ты меня слышишь, Клаудия?

– Ну конечно же, слышу, – ответил голос, который я уже при всем желании не мог спутать с голосом Клаудии. – Но это никакая не Клаудия. Это Алисия.

Алисия работала секретарем кафедры филологии. Ей было тридцать четыре года. Ее четко очерченное прямоугольное лицо украшали большие зеленые глаза, пухлые губы и идеально ровные белоснежные зубы. Добавим к этому черные шелковистые волосы, по-мужски сильные кисти рук, пышный бюст, бедра молодой кобылицы и длинные полные ноги с изящными, как у балерины, узкими лодыжками. В профиль она напоминала хищную птицу. Алисия была властной, ответственной, любопытной и, как все эмоциональные натуры, нетерпимой к людям. Она обладала свойственным лишь немногим женщинам безошибочным чутьем и инстинктивным умением ориентироваться в жизни, а также бойким и ясным, хоть и не слишком изощренным умом, который – как она сама не раз произносила с вызовом, смягченным иронией, – она вынуждена была попусту растрачивать на бюрократическую чепуху, связанную с ее должностью. Она была второй раз замужем. Ее муж, Моррис Бразертон, огромный негр из США, играл форвардом в каталонской баскетбольной команде. С первого же года супружества Морриса и Алисию объединяла безрассудная страсть, не позволявшая им существовать под одной крышей дольше полугода. К концу этого срока они расходились под взаимные оскорбления, угрозы, ураганные скандалы и рукоприкладство, что, несмотря на весь яростный накал, не мешало им неизменно воссоединяться через очередные полгода по причине неодолимого взаимного влечения. Такие супружеские передряги могли бы лишить душевного равновесия кого угодно, но были не способны оставить сколь-нибудь заметный след в характере Алисии, обладавшем прочностью цемента. Даже ее самоотверженное усердие в работе не страдало во время коротких семейных ссор, и даже более того – во время долгих периодов одинокой жизни. Потому что именно тогда Алисия – ее отношение к работе лишь внешне казалось порой безалаберным, а на самом деле отличалось исключительной ответственностью – с еще большим пылом отдавалась факультетским делам. Лучшим доказательством явился тот факт, что за время, прошедшее с далекого дня, когда комиссия в составе Игнасио Арисеса и Марсело Куартеро (благоразумные люди, прекрасно разбирающиеся в кадрах, особенно в тех кадрах, которыми единодушно восхищаются все коллеги) предоставила Алисии пост секретаря, даже не пригласив к участию в конкурсе других кандидатов, – так вот, с того дня на кафедре почти не осталось преподавателей, не прошедших через постель этой периодически одинокой дамочки. Правда, иногда из этой постели приходилось спасаться паническим бегством, если раздавался голос, позволявший заподозрить недвусмысленные симптомы скорого возвращения Морриса. После своего первого неожиданного появления он получил кличку Внезапный Игрок. Однако, насколько мне известно, по меньшей мере двум преподавателям кафедры удалось остаться в стороне от стрессов, вызванных столь популярными ласками Алисии и ее неистовым браком. Один из них, Энрике Льоренс, тайный гомосексуалист и именитый фонетист, в то время заведовал нашей кафедрой и входил в состав апелляционной комиссии факультета (с крысиной ухмылкой он называл ее «фелляционной комиссией»). Другим был я сам. Не стану сейчас обсуждать причины, столько лет побуждавшие меня придерживаться подобной нетривиальной линии поведения. Некоторые однозначно приписывали этот факт моим сексуальным наклонностям, сходным с пристрастиями Льоренса, другие же – их было немного – старались унизить меня, объясняя данную аномалию моей особой щепетильностью. И вообще, мне не кажется, что сейчас самый подходящий момент заводить разговор о мотивах моей затянувшейся супружеской верпоста Луизе. Полагаю, что я был верен, пока был верен, лишь по причине лени, трусости и порой из-за чрезмерно развитого воображения. Единственно могу сказать, что бьющая через край бурная женственность Алисии, возносившая моих коллег к вершинам блаженства (что подтверждалось единодушными комментариями и составляло предмет их мужской гордости), на меня же, напротив, оказывала парализующее действие. В еще большее оцепенение меня повергали ее намеки. Поначалу туманные и двусмысленные, вскоре они превратились из-за моего испуганного нежелания поддерживать игру – или, быть может, в силу врожденного инстинкта, заставляющего нас особенно сильно желать то, что нам никак не дается, – в откровенно непристойные. Тем не менее, вопреки возможным предположениям, Алисия на посту секретаря не только не была источником внутренних склок и интриг, а в течение многих лет являлась гарантом стабильности факультетской жизни. В долгие месяцы одиночества – следствие очередной разборки с Моррисом – беспристрастная ненасытность Алисии создавала в мужской части коллектива, самой многочисленной и влиятельной, атмосферу некой братской дружбы, разом заставлявшей забыть о злобе, огорчениях, соперничестве и зависти, которые в прочее время учебного года, как это случается на любом факультете любого университета мира, отравляли существование преподавателей и заставляли их употреблять лучшие из своих ограниченных способностей на то, чтобы сделать невыносимой жизнь коллеги и помешать тому испортить жизнь себе. Игнасио Арисес лучше всех сформулировал причину этого удивительного согласия, периодически царящего на кафедре. «То, что все мы спим с одной женщиной, очень объединяет, ребята, правда?» – говаривал он с грустным удовлетворением, когда выбор Алисии падал па него. У нее, разумеется, имелись недоброжелатели, но они, как правило, помалкивали, поскольку Алисия была им полезна. По их словам, щедрость Алисии отнюдь не являлась бескорыстной, и в конце концов облагодетельствованным приходилось дорого расплачиваться за любовные утехи. Этот упрек был не только несправедлив, но и крайне глуп. Дело даже не в том, что любая щедрость по определению корыстна, но и в том, что благодаря присутствию Алисии кафедра получала еще одну практическую выгоду. Именно ее разумный эгоизм, помноженный на изощренность впустую растрачиваемого ума неистовое жизнелюбие и, в первую очередь, на неприкрытое удовольствие, получаемое от сознания своей власти, – все это вкупе привело к тому, что через два года после избрания Алисии на пост секретаря в ее руках сосредоточилось – при ленивом или бессильном попустительстве одних и радостном одобрении других, с удовольствием и облегчением скинувших с себя неблагодарные хлопоты академического администрирования, – все руководство кафедрой. С той поры она и распоряжалась тайными пружинами власти, при молчаливом согласии очередного декана, и делала это столь же естественно, сколь и решительно, в железно-непререкаемой манере, однако не исключавшей ласковое обращение с женщинами и требовательный авторитаризм по отношению к мужчинам, подобно матери, вступившей в кровосмесительную связь. Впрочем, все, прошедшие через ее постель, относились к ней с неизменным почтением.

– А, это ты, Алисия, – сказал я, не сумев скрыть разочарования. – Извини, я тебя спутал с другим человеком.

– Я догадалась, – ехидно произнесла она. – С Клаудией, не так ли?

– Да, но ты ее не знаешь, – ответил я и, недовольный тем, что начинаю оправдываться, тут же непринужденно соврал: – Это одна коллега из Гранады.

– Понятно, – выдохнула она, явно не поверив мне. – Ну ладно, как отпуск?

«А тебе-то что?» – подумал я, но, к счастью, не сказал этого вслух. К тому времени я уже научился не обращать внимания на бесцеремонные слова Алисии. Я ответил примирительным тоном:

– Очень хорошо, спасибо.

Собравшись с силами для ответного выпада, я произнес с дружески-иронической интонацией:

– Послушай, я не думаю, что ты вытащила меня из кровати, чтобы поболтать о каникулах, – и, намеренно растягивая слова, спросил: – Ты знаешь, сколько сейчас времени?

– Понятия не имею, – созналась она. – Я оставила часы дома. Подожди, сейчас узнаю.

– Да не надо, Алисия! – закричал я. – Подожди… Алисия, ты куда?

На другом конце провода уже никого не было.

– Томас, ты еще здесь? – снова зазвучал ее голос через некоторое время, когда я снова взял трубку. – Сейчас без пятнадцати восемь.

– Я в курсе, Алисия, – сказал я, набираясь терпения.

– Тогда почему ты меня спрашиваешь?

– Потому что очень рано, черт побери!

– Я поняла. Я ведь сказала, что выяснила, который час.

– Бога ради, Алисия, – взмолился я, чувствуя, что моя голова раскалывается на куски. – Ты можешь сказать, зачем звонишь?

– Конечно, если ты перестанешь задавать дурацкие вопросы!

Я глубоко втянул спертый воздух гостиной и провел трясущейся рукой по лицу. Через мгновение она произнесла:

– Я хотела напомнить, что ты завтра принимаешь первый сентябрьский экзамен. Ты ведь не забыл, правда? А следующие… сейчас, подожди-ка минутку.

Я ждал продолжения.

– В четверг и в понедельник, – подсказал я.

– Точно, – ответила она. – Так и есть.

– Послушай, тебя кто-то попросил позвонить?

– А как ты думаешь? Этот кретин Льоренс, – сообщила она. – Да и Марсело тоже просил тебе напомнить. Это и понятно: они, наверное, не хотят повторения июньской истории. Особенно бедняга Марсело, ему уже осточертело выступать в роли буфера.

По какой-то необъяснимой небрежности в июне я забыл прийти на один из экзаменов, и только вмешательство Марсело смогло утихомирить раздраженную деканшу и смягчить недовольство студентов. Лишь после долгих и сложных переговоров удалось перенести экзамен на другой день.

– Да, тогда ясно, – кротко согласился я, понимая, что Алисия не упустит ни малейшей возможности напомнить мне о моей малоприглядной роли в той ситуации. – Ладно, ты же видишь, я все помню.

Я представил себе саркастический голос Марсело, просящего Алисию позвонить мне, и добавил другим тоном:

– Во всяком случае, поблагодари Марсело от моего имени.

– Ни за что! – возмутилась она. – Ты что думаешь, я стану будить его в такое время?

– Не надо звонить ему прямо сейчас, – заметил я, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие и благоразумие. – Можешь передать при встрече. Да, и еще напомни ему, что мы завтра должны поговорить.

– О чем?

С некоторой опаской я осмелился возразить:

– Извини, но это не твое дело.

– А если Марсело сам не помнит, тогда что?

– Это по поводу моей статьи, – сдался я. – Он знает, о чем речь.

– Я ему передам, – пообещала Алисия. – И мне приятно это слышать, потому что тебе давно уже пора что-нибудь опубликовать.

И тут я вспомнил.

– Слушай, а что-нибудь известно о конкурсе?

– Пока ничего. Но сегодня в двенадцать собирается комиссия. Если хочешь, я тебе позвоню, как только буду» курсе.

– Да необязательно. Я все выясню завтра.

Я хотел сделать ей приятное, поскольку знал, что ярая увлеченность внутрифакультетской политикой заставляет Алисию презирать тех преподавателей, которых факультетские дела начинают заботить лишь тогда, когда задевают их непосредственные интересы. Поэтому, несмотря на плохое самочувствие, я все же решился продолжать разговор и спросил:

– А еще что новенького?

– Понятия не имею, наверное, ничего, – ответила она. – Деканша бьется в истерике, потому что были серьезные проблемы с июньским зачислением. И кроме того, никто себе не представляет новый учебный план. Я уже предупреждала, что с этим планом мы намучаемся, да ладно. Кстати, Льоренс и знать ничего не желает: говорит, что он в состав комиссии не входил, и следует поговорить с Игнасио, который ее возглавлял. А Игнасио появится только в среду. И вообще, только полный идиот может считать, будто Игнасио что-то знает об учебном плане! Что он может знать? Так что сентябрьское зачисление тоже пройдет весело. Я даже не могу тебе точно сказать, когда начнутся занятия. Я видела Марсело в пятницу, но он, скорее всего, меня не заметил, потому что не было одиннадцати и он, кажется, еще не проснулся. А все остальные пока не показывались. Думаю, они будут собираться в течение недели.

– В общем, – подытожила она, – все как обычно. – И после минутной паузы добавила: – Знаешь, единственная новость то, что студенты устроят нам заваруху.

– В связи с чем?

– Говорят, правительство собирается поднять цены на образование.

– Еще не хватало, – лицемерно посочувствовал я, предвкушая потрясающий семестр с простоями и забастовками. – Народ рад любой возможности посачковать.

– Ну и правильно делает, – сказала она и сладким голосом добавила: – Так мы увидимся завтра, правда?

– Да.

Испугавшись, что Алисия затянет сцену прощания и загонит меня в угол намеками и шуточками, я торопливо солгал:

– Извини, Алисия, в дверь звонят. Мне надо идти.

– Хорошо, – снова вздохнула она. – Тогда до завтра, милый.

Я повесил трубку, пошел в туалет и, пока писал, закинул в рот и разжевал пару таблеток аспирина. Закончив писать, я запил их стаканом воды. Потом я вернулся в гостиную и набрал номер Клаудии, все еще ощущая на языке напоминающий о болезни кислый вкус аспирина. По ответила мне не Клаудия, а все тот же мужской металлический голос, который я слышал ночью в субботу и вечером в воскресенье, после ухода Луизы. В тот раз я не отважился оставить сообщение на автоответчике. Сейчас я было собрался это сделать, но вспомнил, что еще нет и восьми утра. Я повесил трубку.

Решив, что мне не повредит еще немножко отдохнуть, я вернулся в постель без малейшей надежды заснуть. Проснулся я в десять. Я опять позвонил Клаудии, опять услышал голос автоответчика, предлагающий оставить сообщение. Я откашлялся, думая, что бы такое сказать. Едва замолчал голос и раздался сигнал, что можно говорить, я произнес: «Клаудия, это Томас. Сейчас понедельник, десять часов утра. Я тебе звонил несколько раз, но не застал. Ты, наверное, в Калейе. Позвони мне, когда вернешься: есть хорошие новости». Я почти собрался повесить трубку, когда мне пришло в голову, что сообщение вышло суховатым, и добавил: «Я по тебе соскучился».

Повесив трубку, я задумался о двух вещах. Во-первых, я забыл сказать Клаудии, что по ошибке унес ключи от ее квартиры. Во-вторых, последняя фраза в моем сообщении вышла слишком эмоциональной; видимо, при прослушивании на автоответчике она покажется пошловатой. Я даже хотел перезвонить и оставить другое сообщение, но не стал этого делать, поскольку решил, что ключи большого значения не имеют, а пылкость моих последних слов Клаудия истолкует как восторг по поводу обещанных хороших новостей. Может показаться странным, но в тот момент меня все еще не насторожило длительное отсутствие моей подруги. Я помнил слова Клаудии о том, что на работу ей выходить только во вторник. Мне показалось естественным, что она хочет провести последние часы последнего дня отпуска на пляже, вместе с родителями и сыном. И мне показалось также естественным, что она не звонит мне из Калейи: в конце концов, я был женатым мужчиной и ее звонок мог поставить меня в неудобное положение. Я пришел к выводу, что ее вынужденное молчание подчинялось той же логике, которая заставила ее в пятницу несколько остудить наши отношения и таким образом дать мне понять, что я не должен испытывать никаких обязательств по отношению к ней. Что касается ее мужа, то вначале в моем воображении проблемы Клаудии рисовались мне как глубочайшая трагедия, но впоследствии она сама постаралась свести их к обыденности незначительной семейной ссоры, и, быть может, этот успокаивающий контраст позволил мне с облегчением совершенно про них забыть. Я был не способен поверить в угрозы, которые всего лишь несколько дней спустя перестали казаться мне последними судорогами изживших себя отношений. Я ни секунды не сомневался, что, так или иначе, застану ли я ее дома, или она сама мне позвонит, прослушав мое сообщение, в любом случае мы скоро с ней поговорим.

Приободренный этой туманной надеждой, тут же превратившейся в уверенность, я позавтракал и принял душ. Я еще не закончил бриться, как снова зазвонил телефон. «Вот и она», – подумал я, убежденный, что мое предположение вот-вот подтвердится. Сдерживая нетерпение, я спокойно вытер руки и даже подождал еще пару звонков, прежде чем ответить:

– Алло.

Четкий мужской голос спросил:

– Это ресторан «Бомбей»?

– Нет, – ответил я, не давая воли раздражению. – Вы ошиблись.

– Это 3443542?

– Да. Но здесь нет никакого ресторана «Бомбей».

– Вы уверены?

Я чуть не бросил трубку.

– Послушайте, вы что, совсем дурак? Я же сказал, что здесь нет никакого ресторана «Бомбей». Это частный дом.

– Ладно, ладно, не нервничайте так, – постарался успокоить меня звонивший. – Мне, наверное, дали не тот номер. Простите, пожалуйста.

Я не успел извиниться, как трубку повесили. Чувствуя себя немного виноватым, я вернулся в ванную и взглянул в зеркало: одна щека была выбрита, а другая намазана пеной. Споласкивая бритву, чтобы закончить процедуру, я говорил себе: «Успокойся, черт побери! Она позвонит». И в этот миг я снова ощутил во рту вкус аспирина.

2

В полдень я поел в «Лас Риас» и долго спал после обеда. Проснувшись с занемевшими ногами и руками из головной болью, я провел вечер дома, сибаритствуя с газетами и коньяком, почитывая роман Майкла Иннеса, пытаясь справиться с простудой, тщетно ожидая звонка Клаудии и стараясь не думать о том, что поделывает Луиза. Ближе к ночи я позвонил пару раз Клаудии, но, не желая показаться навязчивым, помимо утреннего, больше сообщений не оставлял. Около одиннадцати я залег в постель, даже не поужинав, испытывая беспричинную усталость и легкое опьянение. Когда на следующее утро я спустился на парковку около дома, то обнаружил, что моя машина исчезла. Меня это особо не встревожило: после минутного шока я понял, что, скорее всего, Луиза забрала ее в воскресенье, в отместку или в порыве неосознанного гнева, вынудившего ее бежать из дома. Поначалу это событие меня расстроило, но тут же показалось мне добрым знаком, потому что отчасти компенсировало Луизе причиненное мной огорчение и создавало иллюзию искупления хоть малой доли моей вины. Слегка успокоившись, без спешки (по счастью, я встал очень рано, чтобы приехать в университет заранее и успеть сделать копии экзаменационных материалов, а также привести в порядок свой кабинет в преддверии нового учебного года), я сел в метро на станции «Вердагер», пересел на другую ветку на «Диагональ» и еще задолго до десяти часов оказался на остановке в кампусе. Увлекаемый лавиной студентов, извергавшейся из вагонов, я спустился по бетонным лестницам среди многотысячного шарканья торопливых шагов, обрывков приветствий и сбивчивых разговоров. С легким сердцем я шел по широкой аллее, обрамленной двойным рядом сосен, отбрасывавших прохладную тень. Стояло прекрасное утро: солнце светило еще не во всю мочь, но чистый прозрачный воздух, пахнувший полем, уже предвещал обжигающий полуденный зной, а небо было безупречно синего цвета. Сосновая аллея вскоре закончилась; я свернул налево по бетонной эспланаде и затем пересек галерею, ведущую к юридическому факультету. На подстриженном газоне, еще блестящем от тончайшей ночной росы или же от утреннего полива, ленивыми группками расположились студенты. Они оживленно болтали, между делом листая книжки, и почти с философской отрешенностью созерцали затуманенным летними воспоминаниями взором страсти, кипевшие на площадке, где роились их суетливо-озабоченные сокурсники. Я свернул около бара юрфака, откуда тянулся длинный хвост студенческой очереди, и у подножия лестницы филологического факультета, где также праздно толпились учащиеся, вдруг обратил внимание на гигантский транспарант из белой ткани, огромными черными буквами призывавший с фасада здания: НЕТ НОВОМУ ЗАКОНУ ОБ УНИВЕРСИТЕТАХ! НЕТ ПОВЫШЕНИЮ ЦЕН НА ОБРАЗОВАНИЕ! НЕТ УНИВЕРСИТЕТУ ДЛЯ ИЗБРАННЫХ!

Я поднялся по изнурительным лестницам с белыми стенками, облицованными в нижней части голубым и зеленым кафелем, и, наконец, добрался до нашей кафедры, совершенно вымотанный долгой дорогой. Перед тем как пойти в свой кабинет, я зашел в секретарскую, чтобы сделать копии и забрать почту. Алисии на месте не оказалось, но зато я обнаружил там Рено и Бульнеса, болтавших около стеллажа с именными ячейками, буквально ломившимися от летней корреспонденции. Заметив мое присутствие, они сразу же замолчали, и я на миг даже подумал, что речь шла обо мне. Однако это неприятное подозрение тут же рассеялось, когда после приветствий и коротких вопросов об отпуске, Бульнес пояснил:

– Мы говорили об этой истории с повышением цен на образование. Ты видел плакаты?

Бульнес имел в виду затеянное правительством повышение цен на университетское образование. Он считал этот проект недоработанным и плохо продуманным, потому что он заставлял платить больше не тех, кто мог больше платить. Затем он обозвал студентов реакционерами, а правительство трусами, а потом стал сравнивать нынешних студентов со студентами времен своей молодости, и сравнение выходило явно в пользу последних. Рено слушал его довольно рассеянно, попутно вскрывая письма и просматривая их краешком глаза, я же выражал свое согласие, кивая головой с преувеличенно-сочувственным видом. Бульнес обладал богатырским телосложением: высокий, полный, с черной неухоженной бородищей, до половины закрывавшей его крупное мясистое лицо с тяжелым подбородком. На нем были потертые широкие джинсы, синяя клетчатая рубашка и сандалии. Его речь отличалась напористой торопливостью, свойственной людям, которые любят поговорить, но не настолько тщеславны, чтобы любить, когда их слушают. На фоне китоподобиого Бульнеса Рено казался даже более неприметным, чем был на самом деле: впалая грудная клетка, тощее тельце, обвислые плечи, тонкие короткие ножки, бледная кожа, усеянная веснушками, рыжие кудрявые волосы. Но при этом проницательный взгляд больших голубых глаз, выделявшихся на тонконосом, с безвольным подбородком лице, придавал ему ту значительность, в которой отказывал общий облик и которой отнюдь не способствовали его уныло-однообразные костюмы мелкого служащего, напрочь лишенного честолюбия. Бульнес был (или, по крайней мере, числился на протяжении многих предшествующих лет) воинствующим коммунистом и пользовался на факультете устрашающей славой человека, имеющего непоколебимые принципы, с чем он уже давно безуспешно пытался бороться, преувеличенно шумно демонстрируя открытость и расположение к окружающим, во что никто особо не верил. Он был на девять или десять лет старше меня, и хотя мне были известны его сомнения в отношении моей интеллектуальной состоятельности и эрудиции – ему нравилось время от времени публично изобличать пробелы в моих знаниях, – со временем он, скорее смирившись, нежели изменив свое мнение, вынужден был принять решение Марсело о моей работе на факультете. Что же касается Рено, то когда-то мы с ним вместе учились, и с тех пор нас объединяло подобие той дружбы, которая, быть может вследствие тайного и слегка презрительного сознания своего превосходства одной из сторон (в данном случае Рено), редко отваживается перешагнуть порог истинной близости и со временем сводится к праздному обмену дежурными любезностями и к полному безразличию. Они оба, как и я, учились у Марсело, и оба, как и я, преподавали современную литературу. Но если я был простым ассистентом, то они уже давно имела ученую степень.

Бульнес еще не завершил свою речь, когда его прервало появление Алисии. Все трое мы инстинктивно обернулись в ее сторону. Проходя мимо нас к своему столу, она поздоровалась и, задавая вопрос о прошедших каникулах, подпустила тройную дозу своей обычной интимности. Никто еще не успел рта раскрыть, чтобы ответить на вопрос, как она, плюхнув на стол пачку принесенных бланков, вдруг словно бы что-то вспомнила и наставила на меня указующий перст.

– Пока я не забыла, – отчеканила Алисия командным тоном, не допускавшим никаких возражений.

В этот момент что-то мне показалось необычным в лице Алисиии, но я не мог понять, что именно.

– Вот-вот будет объявлен конкурс. Мне вчера сообщил Льоренс. И он попросил меня, чтобы мы представили заявку на это место. По-видимому, следует срочно отправить документы наверх.

Я внезапно почувствовал, как улетучивается хорошее настроение, вызванное моей прогулкой на свежем воздухе под лучами солнца. Вдруг ноги мои ослабли, и почему-то я подумал о Луизе.

– Ни пуха, ни пера! – воскликнул Бульнес, излишне сильно хлопнув меня по спине. – Ведь улсе давно пора, правда? Я думал, они никогда не раскачаются.

– Да, правда, – улыбнулся я.

Я всячески демонстрировал неожиданное присутствие духа, не только из-за самолюбия, но скорее для того, чтобы убедить себя самого в том, что это добрые вести, и, пытаясь изобразить уверенность, которой отнюдь не испытывал, выдавил фразу:

– Вовремя сделанная операция лучше, чем пожизненная болезнь.

Бульнес преувеличенно громко расхохотался, а губы Рено растянулись в подобии улыбки, почти не обнажавшей зубы. Алисия холодно взглянула на меня, пожав плечами, уселась за свой стол и начала перебирать бланки.

– Ладно, ладно, мы на твоей стороне. – Бульнес снова похлопал меня по спине, предварительно с пылом произнеся краткую обличительную речь в адрес системы конкурсов и проиллюстрировав ее каким-то случаем из собственной практики.

Скорее по его тону, нежели по словам я догадался, что рассказ этот призван был не столько выявить изъяны системы, сколько воспеть доблесть тех, кто подобно ему самому смог преодолеть все препоны и победить.

– …Если что-нибудь понадобится, рассчитывай на меня.

Я чихнул.

– Очень тебе признателен.

– Не стоит, приятель. Для этого на свете и существуют друзья.

Подобрав с пола портфель, он добавил:

– И не шути с простудой.

Я воспользовался паузой, вызванной уходом Бульнеса, чтобы сменить тему.

– Да, вот еще, – сказал я, доставая из портфеля листок с экзаменационными вопросами. – Я тут хотел сделать копии.

– Ксерокс не работает, – сообщила Алисия.

– Опять сломался?

– Опять. Сколько тебе нужно копий?

Я сказал. Она выхватила у меня листок, встала и вышла со словами:

– Сейчас вернусь.

Забавно: думаю, меня смутило предложение Алисин сделать копии. Возможно, оно показалось мне не просто проявлением ее обычной готовности помочь, а желанием немного скомпенсировать явно обозначившийся на моем лице панический страх при известии о конкурсе. Я прекрасно знал, что переизбрание могут объявить в любой момент, но, хоть и без устали демонстрировал на людях свое желание поскорее его пройти, на самом деле в душе изо всех сил надеялся, что бюрократическая волокита в академических кругах позволит оттягивать конкурс до бесконечности. Наверное, как и Алисию, Рено тоже охватила жалость ко мне, потому что, едва мы остались одни, он нарушил молчание и попытался приободрить меня: он предложил мне воспользоваться материалами, которые он готовил к своему переизбранию, и сам вызвался быть членом комиссии, если я предложу его кандидатуру, уверяя что будет всячески меня защищать. Затем он напомнил: мне о преимуществах сотрудника университета по отношению к возможным претендентам из других учебных заведений и даже стал превозносить склонность университета к эндогамии, а также убеждал меня опубликовать меня все, что смогу, до момента переизбрания. Надо сказать, что в доводах Рено ничего нового для меня не прозвучало и у меня не было никаких оснований сомневаться в искренности его обещаний. Тем не менее его слова вызвали у меня раздражение. Я уже собрался было какой-нибудь неискренней фразой выразить ему свою притворную благодарность, как вдруг он ошарашил меня неожиданным вопросом.

– Кстати, – сказал он, приподняв брови и слегка склонив голову набок, и глаза его загорелись коварным голубым блеском, – ты обратил внимание?

Я вздрогнул. Не знаю, что меня напугало – то ли двусмысленность вопроса, то ли некая интимность, сквозившая в тоне, каким он был задан, и в сопровождающем его жесте.

– На что именно?

– А как ты думаешь?

Он ткнул пальцем в свою щеку и широко улыбнулся:

– На лицо Алисии, конечно! Опять принялась за старое.

В этот момент вернулась Алисия с копиями.

– Как тут вы? – спросила она. – Все секретничаете?

– Секретничаем, – сказал Рено.

Он засунул почту в свой портфель, затем, тайком указав на Алисию, заговорщически мне подмигнул и распрощался:

– Ладно, мне пора, увидимся.

Я совсем не был уверен, что правильно понял намеки Рено, и подумал; «Как странно!» Потом я пристально посмотрел на Алисию, раскладывающую на своем столе копии к экзамену. На ней был желтый летний костюм, очень короткий и облегающий, перехваченный синим поясом. Волосы она собрала в косичку, а лицо покрыла толстым слоем грима, в тщетной надежде замаскировать радужный синяк, украшавший ее левый висок и скулу.

– Забирай, – произнесла Алисия, протягивая мне стопку копий и глядя в глаза.

Видимо, она почувствовала нечто странное в моем выражении лица, так как осведомилась:

– В чем дело?

– Ни в чем, – ответил я, забирая копии и отводя взгляд.

– Как это ни в чем? – спросила она иронично и с некоторым вызовом. – Ты заметил, правда?

– Что заметил?

– Не придуривайся, Томас!

Словно гордясь трофеем, она указала на синяк и с чувством уточнила:

– Вот это.

Я взглянул на нее с интересом.

– Ах, это! – Я постарался изобразить удивление. – Ты поранилась, да?

– Ну и дерьмо! – произнесла она. – Все эта сволочь Моррис.

Последовавшая пауза словно вынуждала меня хоть что-нибудь сказать, и я выдавил, будто мне очень жаль, что они опять поссорились.

– А вот мне, представь, нисколько не жаль.

И совершенно искренним тоном она пояснила:

– Я тебе честно скажу: у меня этот дерьмовый негр уже в печенках сидит. кашлянул и сглотнул слюну.