Текст книги "Другие ноты"

43

Я пишу для себя – историю своей жизни – в тетрадях и всегда от руки. Мне нравится исписывать тетради одну за другой, и рисовать на полях загогулины, и писать какие-то глупости, мне нравится сам процесс письма, я занимаюсь бумагомаранием с детства, и знаешь, это всегда потрясающе меня успокаивало и помогало привести мысли в порядок, даже когда все шло кувырком, а не как по маслу, – помнишь, мы смеялись с тобой над этим: разве по маслу можно ходить? Но всегда можно было ждать наступления следующего дня, всегда можно было ждать. Больше мне ждать нечего, я могу только изучать свое одиночество и твое отсутствие, и твое – постоянно во мне – присутствие вчера, сегодня и завтра – на которое никто не посягает, в надежде отменить, и особенно ты. И я представляю, как ты снова будешь сидеть со мной на кухне, задавать какие-то – неважно какие – вопросы (я уже приготовила все ответы), и хотя этого не случится (и я уже даже с этим смирилась, насколько это возможно, то есть прошла стадию отрицания), один вопрос все же остается на повестке дней и всех ночей: как заполнить пустоту и не сойти с ума? Я что-то пишу и так ищу ответ. И объяснить это посторонним трудно, особенно когда не очень-то хотят вникать, да и кому объяснять, все сбежали в панике, точно я преступник, но в людях сейчас у меня нет нужды, они слишком несущественны, гораздо сильнее мне хотелось бы поплакать. Я постоянно чую сквозняк за спиной, не хочу быть здесь без тебя, информацию, что мы больше не увидимся, я вечно держу в уме, на всякий случай, но потом вхожу в кухню. И думаю, не испечь ли тебе шарлотку. Это единственный пирог, который ты любишь. Потому что только его я могу испечь и трудно любить другое, когда не пробовал. И ранние яблоки уже продают, я видела. Разве все это можно выдержать? Думаю, нет. Я нашла в интернете названия таблеток: феназепам, флупентиксол, флувоксамин. Все на «ф», как фатум. Их не отпускают без рецепта. У меня не так много вариантов. Пить таблетки или пить алкоголь. Это не очень взрослый выбор, но все же лучше многого другого. Зачем продолжать жить, я пока не решила, впрочем, любое решение будет формальным. Прости меня. Я так хочу тебя обнять.

75

За соседним столиком кто-то уронил бокал, раздался звук бьющегося стекла и истошный женский вопль. На какое-то мгновение все оборачиваются, увлеченные этой сценой, но, кажется, я заинтересовалась больше остальных. Мечик задумчиво смотрит на меня, как-то беспомощно смотрит. Я не уступила ему, должно быть, в этом дело.

– Терпеть не могу законченности сюжетных линий. Особенно когда их еще и требует кто-нибудь зачем-то – всякие вялые подробности. Я об этой книжке, которая тебе понравилась. Мне не понравилась. Для чего переусложнять? Бесполезные мелочи меня нервируют. С ними и в жизни так же, они как зараза, как бабки на лавках, стоит попасться на крючок – и потом без них уже не можешь, когда вдумываешься – все фантазируешь, фантазируешь без конца… Штрихи и тонкости хороши только в изобразительном искусстве. И в музыке.

Мечик берет нож и скрупулезно нарезает мясо на ровные кусочки. С ножом он обращается гораздо увереннее, чем с солонкой.

– Мне просто давно нужно было начать снова, сколько я не писала… года три точно. Моя музыка не будет стремиться ничего отражать, и особенно жизнь, ненавижу то, что пытаются навязывать кинематографисты. Ведь искусство ничего никому не должно. Искусство – это ложь. Только очень красивая. Поэтому важно не что писать, а как! Все эти люди, которые нас сейчас окружают, – видишь? – они же просто так здесь, не по заказу, никто из них не станет нашим другом, даже случайным знакомым, они уйдут, разбредутся, и сегодняшний наш вечер закончится тем, что мы так о них ничего и не узнаем. Как и они о нас, кстати… Но поскольку я склонна жить чувствами и эмоциями, я буду всю ночь думать и пытаться понять – зачем? Для чего мне сегодня был послан этот ресторан с этими людьми? Может быть, если бы я верила в Бога, если бы я во что-то верила… Как оправдать случайности и совпадения? Нужно ли их оправдывать? Действительно ли жизнь подражает искусству? Это теперь такая модная тема. Кто-то провел в недавнем прошлом «букинистические раскопки», позаимствовал мировоззрение… Уайльда? или кто там был первым… по этому поводу, все ее мусолят, мусолят теперь – эту тему… Как будто не замечают, что Жизнь – конечна, а Искусство – нет. Мне это не нравится. Меня это тяготит. И на экране, и в книгах один и тот же персонаж умирает сотни раз, потом снова воскрешается, если вздумаешь пересмотреть или перечитать. И музыка… она снова оживает, стоит коснуться клавиш. Тебе это не интересно, но мне некому это сказать… Что такое Бизе для своего времени? Незамеченный, недооцененный гений! Но можно ли представить теперешний мир без «Кармен», без той, которая без конца умирает и воскрешается. Получается, Искусство вечно и непреложно, а главный герой, умирая, не может знать, что стало с дополнительными, необязательными персонажами. Он не может постоянно держать это в уме. Послушай, тот, кто ушел раньше из этого ресторана, не слышал, как женщина за тем столиком разбила что-то… – бокал? Для того, кто ушел, – этого не было. Стоит ли считать, что этого нет и для меня? По сюжету? Вот о чем я думаю… Поэтому я люблю чувство незаконченности. Я люблю бесконечность.

– Ты хотела бы с ним увидеться? – Мечик говорит таким тоном, которого я от него никогда в жизни не слышала.

– Нет. С чего ты взял… Я бы не хотела.

– Тогда зачем мы сюда приперлись? Тебе не был «послан этот ресторан»! Ты хочешь «оправдать случайности и совпадения», серьезно? Или создать для них почву?! Ты пришла сюда, потому что тебе нравится бесконечность…

– Мечик!

– Послушай, я предупредил тебя о его появлении только для того, чтобы уберечь от… не знаю. От сюрприза! – Мечик сделал воздушные кавычки. – Если бы я хорошенько подумал… Короче, не на эмоциях я тебе об этом вообще ни слова бы не сказал.

– Давай просто забудем об этом!

– Ты уверена, что притащила меня сюда, чтобы забыть?

– Но и встретить его на набережной и на любом из пляжей – не так уж нереально, верно?

– Их встретить. Их. Он приехал с семьей.

16

Итак. Они идут к нему на новоселье.

До чего же все-таки неприятно, что он Славин друг. А Слава продолжает: «Совсем рядом с метро и, представляешь, через дорогу от магазина… ну помнишь, того, где тебе люстра понравилась… Пойдешь со мной?.. Кстати, у него появилась девушка…»

Она замирает у зеркала, точно ждет какой-то физической реакции от своего организма. Острого укола в подреберье. Болезненного толчка под дых. Но ничего не происходит. Ей нравится, что ничего не происходит и тело никак не реагирует.

– Да, – говорит она, – я знаю.

Нужно было удивиться, но она ответила утвердительно, получилось, соврала, засмеялась:

– Дама бальзаковского возраста, страстная брюнетка, не в его вкусе.

– Почему? – удивился Слава. – Студентка светленькая… Скажешь тоже, откуда тебе знать… Даже я не знаю, кто в его вкусе, а кто нет. Женька, вообще, не так прост, как кажется.

И не всегда является тем, за кого себя выдает, думает она.

На улице неожиданно холодно, точно сентябрь демонстративно выключил враз обессилевшее лето, отказав ему в возможности воспрянуть духом и теплым воздухом. За день город стал неприветливым и насквозь промокшим, когда они выныривают из перехода, Слава торопится, не ждет и не берет ее за руку, на нем тонкая рубашка, должно быть, ему некомфортно. О ней он позаботился, сказал: обязательно надень плащ, обязательно. Она не позаботилась о нем. Ничего подобного не сказала. Даже не подумала сказать. Даже не подумала подумать. В ней растет жалость к Славе, когда они идут порознь и на расстоянии, иногда он оглядывается, молча призывая ее поторопиться. На подходе к светофору она догоняет его, говорит: зря ты не надел куртку. Хочет сказать: зря мы вообще туда идем.

Дом действительно рядом с метро, через дорогу от магазина, где она планировала купить не люстру, конечно, вечно мужчины все путают, кто сейчас вешает люстры, нет, не люстру, а абажур под старину, очень симпатичный. Слава указывает на дом, гадая, какой балкон может быть Женин, но она обращает внимание совсем на другое здание, чьи освещенные окна образуют пламенное сердце. Как жаль, что у нее нет с собой фотоаппарата.

– Да, – говорит Слава, – я бы тебя с удовольствием сфотографировал сейчас… Запечатлел на память хорошенький красный носик. Кстати! По-моему, ты до сих пор плохо представляешь, насколько сильно я тебя люблю…

Она делает шаг к нему навстречу. Или несколько шагов. В сущности, это не важно.

– Вот уж никогда бы не подумала, что ты целуешься в людных местах, – говорит она.

Подъезд, куда они заходят, ничем не примечателен. Только дверь в квартиру новая. Она слышит, как грохочет ее сердце на фоне тихого шороха электрического счетчика.

Женя очень весел. Он с таким энтузиазмом встречает их у порога, так неподдельно рад их появлению, что даже Слава кажется обескураженным. Она невольно думает: может ли что-нибудь сбить этого человека с толку / с позы / с всегдашней улыбки?

В просторной гостиной на диване, напротив когда-нибудь-будущего телевизора, а пока только тумбочки, сидит девушка с почти черными волосами. Очень ухоженная. Из породы людей, транслирующих свою респектабельность. Она, конечно, давно не студентка.

Слава вопросительно-изумленно переводит взгляд с нее на девушку. Она пожимает плечами. Не хочет ни о чем таком думать – объяснять, что сказала – просто. Брюнетка окидывает их равнодушным взглядом и поднимается с дивана.

– Евгения уже уходит…

Надо же, думает она, прямо Валентин и Валентина.

Слава принимается неуместно и несколько фамильярно уговаривать девушку остаться, неотступно следуя за ней до входной двери; «у меня дела… бу-бу-бу… приятно познакомиться… бу-бу-бу… но мне пора». Она подходит к окну: все-таки интересно разглядывать улицы из чужих окон. Асфальт блестит, притворяясь подгоревшей хлебной корочкой, свет фонарей скупо освещает двор, местами срезая перспективу. Летом здесь, вероятно, чудесно. Немного шумно при открытых окнах, поскольку дворы с детскими площадками не располагают к тишине. Но если на клумбах растут цветы и эти кусты под окнами – сирень…

– Как ты? – спрашивает Женя, подходя со спины, точно заговорщик.

– Спасибо, хорошо.

Он не провожает свою девушку, а интересуется жизнью чужого человека. Она чувствует его дыхание за спиной и замирает, боясь шелохнуться.

– Я думал о тебе. Ты мне снилась…

– Господи, Женя…

– Ты веришь в Бога?

– Наверное, нет.

– То есть сомневаешься, веришь или нет?

– Наверное, нет. Не сомневаюсь.

– Ты не похожа на атеистку. Скорее на протестантку. Сплошной протест.

– Что ты несешь. – Она качает головой и оборачивается.

Женя смеется. В его глазах целый мир. Он смотрит на нее, и от этого взгляда ее бросает в жар. Он так близко, что мысль дотронуться до его предплечья не дает ей покоя. Еще немного – и она может потерять контроль.

– Так у вас что – это серьезно? – спрашивает Слава, входя в комнату и заинтересованно проверяя на прочность дверную коробку. – Ты уже расстался с той юной медичкой? Забыл, как ее зовут.

– В студентках меда есть один существенный недостаток, – говорит Женя, с заметным нежеланием отстраняясь от нее. – На третьем курсе они убеждены, что болеют всеми известными болезнями сразу и находятся при смерти. Но нет. Я, конечно, с ней не расставался. Одно другому не мешает.

Даже если это и правда, то сказано, разумеется, нарочно, – очередное бодрое позерство, злорадство, будто она в чем-то провинилась.

– Да ты просто монстр! – с иронией восклицает Слава.

Пока эти двое, сидя на диване, о чем-то разговаривают, время от времени разражаясь громогласным смехом, она все пытается понять связь между непозволительным поцелуем и своим теперешним состоянием. Ничего путного не выходит. Никаких знаков. Женя то и дело бросает в ее сторону недвусмысленные взгляды: она потрясенно отмечает про себя, что это – не шутка и не предложение, а внутренняя борьба, которую он пытается спрятать на свой лад. Значит, не так уж он неуязвим, как оказалось. Он жалеет о том, что произошло, или не жалеет? А что, собственно, произошло? Как будто ничего, просто все перевернулось с ног на голову. Дело ведь не в том, что Слава его друг. Точнее, не только в этом. Она думала, что тот поцелуй был некой личной Жениной победой, но теперь отчетливо видит, что он стал его поражением. Женя не может, не умеет признавать поражений. Напускное равнодушие красноречивее любых слов. Не говоря о плохо скрываемом превосходстве в этом похлопывании Славы по плечу, такая ненавязчивая демонстрация триумфа – блеф человека, у которого жизнь (якобы) удалась, подумать только, едва за двадцать, а уже квартира, заботливо приобретенная родителями, чтобы не пришлось мыкаться по коммуналкам.

Она пытается вникнуть в их разговор, но его суть остается недосягаемой для понимания: просто невнятное умиротворяющее бормотание. Такое бесконечное путешествие в себя, погружение в воду, от которого бегут мурашки, – так бывает, когда гладят по голове или когда следишь за повторяющимися движениями. Ей хочется больше не привлекать его внимания и хочется привлечь еще сильнее. На что она, собственно, рассчитывает? Бездарная, неразумная кокетка. Есть вещи, которые невозможно объяснить, как невозможно объяснить силу гравитации. И есть вещи, которые можно исправить. Стереть, как пыль с пюпитра или разводы с кафеля, тот глупый, безрассудный поцелуй на балконе. В квартире, где она еще будет очень счастлива.

Бессознательно она тянется за сумкой, оставленной на подоконнике.

– Не-е-ет, – решительно говорит Женя, – сбежать тебе не удастся. Мы будем пить чай с тортом и спорить о роли поэзии в современном мире.

Говорит так, будто имеет право на этот протест. Расслабленно откидывается на спинку дивана и изучает ее теперь явно, иронично, бессердечно. Слава смеется. Громко и беззаботно, как человек, знающий, что ей бесполезно что-либо запрещать. Она вдруг видит Славу со стороны. Она вдруг вспоминает о его существовании. О том, что их связь, возможно, прочнее всего, что держит ее сейчас в этой чужой квартире.

Она садится на стул. Она улыбается Славе. Он улыбается в ответ. Побег отменяется.

77

Море кипит, варит пересоленный суп в вечной кастрюле, я стою и смотрю на него, Stabat mater dolorosa, не умею плавать, но оно меня успокаивает, омывает и очищает, почти как Перголези. Видишь, Ида, там, вдали, вода похожа на туго натянутый брезент: причудливая игра света, тени, обман зрения, искусная мистификация. Тучка рухнула в воду и купается под ободряющие птичьи крики.

Здесь красивое небо. Очень высокое, совсем ни на чье не похожее. Мне до сих пор приходится спускать себя на землю, как ребенка, когда я воображаю, что весь этот небесный пэчворк в разных концах света соткан из разных облаков. Они отличаются по фактуре, цвету, форме и протяженности. Довольно странно понимать умом, что это иллюзия, что сверху азот, кислород, пар, пыль, капли, ледяные кристаллы, соль океана, что это – белый, состоящий из всех цветов, линяет в спектр, не доходя до Земли, и все равно мнить небо про себя шелковым на рассвете, парчовым на закате, шерстяным после шторма. По краскам на небе издревле гадали, каким будет день. А детям часто кажется, что там кто-то живет. Хотя нет, ничего им не кажется, коллективное сознание прививает им эту мысль, как чуждый черенок к спиленному стволу. Это мы говорим ребенку: твой дедушка улетел на небушко, потому что скрыть свой страх и трепет перед необратимостью смерти – главная задача взрослого. Никогда не стану врать тебе, Ида. Никакого боженьки, никакого небушка. Все уже сказано в музыке, все можно описать звуками. Симфонией красок, ритмом орнамента, динамикой архитектуры, полифонией текста. Она способна живописать любые символы и вознести на любые небеса. Предметное понимание чувств позволяет их анатомировать, это придумали еще теоретики Средневековья. Поэтому музыка умеет хохотать короткими смешками или плачет жалобными ламенто. В свое время я разложу тебе, Ида, по полочкам всю теорию эпохи барокко, которую из года в год мне не удается втемяшить в сонное сознание ребят за несколько школьных занятий. Ее необходимо постигать не торопясь, это получается только с течением жизни. Но что, если ты будешь совсем не музыкальной? Если мне не удастся тебя увлечь, заразить, влюбить?

Что ж, если ты пойдешь в Мечика, я могу заселять твой мир образами исподволь. Взгляни, это лимонное дерево желтым бросается в глаза, желтый вообще звонкий цвет, конечно, цвет бывает звонкий, бывает приглушенный, слышишь, птицы перекликаются в стиле Рамо, не нуждаясь в клавесине, а вот какой забавный куст, давай попробуем подобрать ему музыкальные эпитеты, пики гор туманны, как легкие курильщика, что-то меня занесло, курить вредно, детка, это плохо влияет на связки и дыхание.

Когда ты подрастешь, я расскажу тебе, как мечтала написать музыку ни на что не похожую, да, неоэкспрессионизм, полифония, додекафония – нечто подобное, но что-то свое, личное и неповторимое, еще не бывшее, никакой имитации, никакой стилизации, и, знаешь, у меня неплохо получалось, только было никому не нужно, не востребовано, как партитуры Айвза при его жизни, а ведь я мечтала его переплюнуть – и смешно, и все равно занозой саднит до сих пор, будто я не повзрослела (а я не повзрослела!), – у меня были такие амбиции, юношеские порывы часто тщеславны, но редко самодостаточны, может быть, поэтому. Ничего не вышло из этой затеи, где-то они теперь? – мои тетради с бисером нот, который я отчаянно метала, ошалев от вдохновения. Даже открыть их боязно, даже взглянуть. Не знаю, что страшнее: очароваться или разочароваться. Понять, насколько это было хорошо или насколько это было плохо. Да нет же, нет. Прости. Обещаю тебе ничего не навязывать. Ни музыки, ни образов, ни своего прошлого.

44

Оттого, что никто никогда не разделял мою любовь к музыке – к моей музыке, порой бывало очень тяжело. Меня окружали люди, которым не дано слышать. Глухонемые, дирижирующие жестами. Умеющие высокомерно ткнуть меня в мою инаковость. Даже тогда, когда я не выдавала себя ни единым вздохом.

И вдруг оказалось, что это не самое важное, что можно жить в тишине и желать ее, ступить на эту незнакомую стезю молчания и брести по ней, и наплевать, что в конце не брезжит свет.

Нужно что-нибудь предпринять, нечто такое, что заставит смахнуть с себя это наваждение и прозреть. Так щенки после купания в реке стряхивают воду, поднимая бурю брызг и одаряя ими соседей по пляжу. Поначалу я так и говорила себе: встряхнись, прозрей. Потом поняла, что зрячей быть больно. Что если открывать глаза, то только иногда. Ад гонИ. Отгони от меня ад, говорю я тебе во сне. Ты улыбаешься и протягиваешь мне цветы. Всегда какие-то неочевидные. Например, орхидею или пион, который больше твоей головы. Помнишь, мы играли с тобой в слова, это твоя игра, ты – ее автор, но теперь она – эквивалент моего невротического состояния, – поразительно, что я запомнила определение! Благодаря тебе я стала замечать нюансы и тонкости.

тон кости тел

летит сок нот

Ноты пускают сок из незаписанных мелодий внутри меня, скоро я лопну от них, тресну, как переспелый гранат. В голове неотступно звучит прелюдия Петра Марчевского, имитация музыкальной шкатулки с оркестром, я закрываю глаза и уши, потому что это похоже на сумасшествие, вот бы изловчиться и вылезти из своей шкуры. У музыки всегда есть превосходство надо мной, даже когда я вру, что она мне не нужна. У музыки всегда есть надежда. (Над еж да? Прочти наоборот.) Но в конце концов оказывается, что по-прежнему идет сентябрьский дождь, стуча, как нерешительная машинистка, по жести окон – то затихая, то снова убыстряясь. Потом к нему присоединяется возмущенный холодильник, требующий разморозки. Они с дождем слишком шумны и довольно глумливы, несочетаемы с тем, что я ношу в себе, изводят своими проверками на прочность. Холодильник можно отключить, но он потечет. От дождя защититься мне тоже особо нечем.

особо нечем

мечено босо

Меченная трауром и босая, я иду по пыльному ковру, игнорирую беспорядок кухни, добираюсь до полупустой бутылки. Неловко ударяюсь о стеклянный стол, устраиваю нестройное глиссандо чайного сервиза на тонкой металлической подставке. Смеюсь. Чувствую, как часть меня, еще способная анализировать поступки, негодует. Нега дует. Изучаю причудливо грациозные разводы пятен на столе. Снимаю иголку с пластинки в своей голове.