Текст книги "Другие ноты"

19

Уронили птицу в пыль и оторвали птице крылья, ничего.

Все равно ее не бросишь, возьмешь силой и доносишь за другим.

Наша детка громко плачет, слезы ничего не значат, тише, ш-ш-ш…

Одеяло убежало, но к чему нам одеяло… Пеньюар!

Хочешь сладких апельсинов, либермановских ноктюрнов, Щедрина?

Да, я – щедрый, да, я – гадкий, несуразный поросенок, ну и пусть:

У тебя такие руки, что сбежали даже брюки. (Умолчим.)

У тебя такие ноги, что сбежались даже боги поглазеть.

74

Cosi fan tutte[1]1
  «Так поступают все женщины» – опера В.-А. Моцарта.


[Закрыть].

4

В Светиной комнате кремового цвета, в коньячном лаке фортепиано плывет Мария Каллас, хрестоматийно сложив руки в длинных перчатках, плюшевый медвежонок подозрительно поглядывает туда, где в бледно-салатовой рамке смущенно улыбается газетный Евгений Кисин, давший сольник на променадном концерте Би-би-си, Мадонна в бирюзово-голубом обещает Ray of Light в темном царстве, по полированному морю стола плывет воздушная, ажурная салфетка, на ней восседает статуэточная Одри. На тумбочке стоит магнитола, на треножнике у окна – ваза с засохшими физалисами. Туалетный столик – старинный, заставляющий сердце биться чаще – беспорядочный приют для дешевой китайской заколки-банта, расчесок, ниток, носового платочка, фарфоровой креманки на ножке, хаотичной россыпи шпилек, косметического карандаша, духов Green tea, тонких металлических браслетов и тряпичной куклы, элегически взирающей на этот бардак.

Света лежит в неправдоподобно белоснежном сугробе из рюшечек и оборочек, такое постельное бывает только в сказках и иностранных журналах, оно не сочетается с темноволосой Светой, или Света не сочетается с ним и с прекрасной кованой кроватью, вензелями на ее спинках, розовыми тапочками на полу и всем этим тесным, изящным уютом разом.

– Принесла? – спрашивает Света. – Жутко хочется курить. Почти сутки проспала, без единой затяжки. – Несмотря на свой недавний мертвецкий сон, Света не выглядит ни свежей, ни бодрой. – Найди там зажигалку. В ящике. Папа?.. Подумаешь, плевать я на него хотела. Спасибо, что дверь тебе открыл. Он знает и не заходит в мою комнату, слишком много чести. Мама у своего хахаля, почти окончательно съехала. И отсюда съехала, и с катушек… Курить неразумно не только при простуде, не переживай. Тем более нет никакой простуды. Я ее выдумала. Но ты будешь молчать об этом. Не то мне крышка. А тебя я просто убью. Если проболтаешься.

В ящике туалетного столика лежат исписанные бумажки, блокнот, несколько карандашей, оранжевый маркер и тонкий скотч. Зажигалка спрятана глубже. Рука, выудившая ее, отражается в туалетном зеркале, щелкает, проверяет, рабочая ли, высекает огонь.

Света нетерпеливо выхватывает сигарету, закуривает, как грузчик в порту, окончательно выпадая из образа чистюли и недотроги, восседающей на подушке, и нет, Света – не дама полусвета, обыкновенная девчонка с колтунами на голове и сильно осунувшимся лицом. Морщась, она тянется к столику, берет креманку и стряхивает пепел прямо в нее.

– Сигаретка моя насущная, даждь нам днесь, – хрипло смеется Света. – Наконец-то. Сейчас должно полегчать. Я тебе завидую, – говорит она без всякого перехода. – Ты такая рассудочная. Такая талантливая и такая рассудочная, надо же! Это несправедливо. А я – сумасбродка. Не знаю, когда научусь голову включать. Покури тоже. Как хочешь. Я расскажу тебе, мне некому. Ты же моя подруга. Единственная, настоящая. Ты замечала? – чем старше мы становимся, тем меньше тех, кто знал нас в самом начале. Хотя, в сущности, мои одноклассники-придурки тоже меня не знали. У меня никогда не было никого, кто слышал бы музыку так же, как я, только ты – и это идеальное совпадение.

Воздух в комнате становится сизым от Светиной сигареты. Она снова морщится, как от боли, говорит:

– Если бы ты знала, как я хочу вернуться назад, мне суток вполне хватило бы, чтобы все разрулить, вон Золушка за вечер выкрутилась. Сейчас мне так плохо, что хочется броситься в Свислочь, так страшно и тошно. Понимаешь, я ведь думала, что все держу под контролем – не то что другие, и чутье не подведет меня. Ничто не предопределено – так я считала, никакой судьбы не существует, той судьбы с большой буквы, о которой нам талдычили в детстве взрослые. А ты как думаешь? Я – не знаю теперь, я теперь ничего не знаю. Наверное, каждый сам себе выбирает жизнь. Но не всегда правильно. И вот, впервые оказавшись перед выбором, я просчиталась. Причем дважды. Я допустила уже две роковые ошибки. Для начала мне не нужно было спать с этим придурком. Не знаю, почему он произвел на меня такое сильное впечатление… наверное, потому, что слишком шумно восхищался тобой. Не могу понять, что на меня нашло. Упс, кажется, я насчитала уже три ошибки. Первая в том, что я увела у тебя парня.

Одним движением Света тушит окурок о тонкий фарфор креманки. И начинает плакать. Слезы беспрепятственно катятся по ее щекам.

– Но совесть по этому поводу меня не мучает, нет. В каком-то смысле я спасла тебя. Ты должна быть мне благодарна. Знала бы ты, как мне гадко сейчас. Еще и кровит постоянно, по-моему, это не совсем нормально… Ты не представляешь, через какие унизительные процедуры я прошла. Наверное, наверное, это был неправильный выбор. Но и задача была со звездочкой. Я сделала вакуум, – говорит Света. – Но ты такая балда, ты небось и понятия не имеешь, что это такое.

46

Хочется узнать о ком-то больше, чем о себе, о себе не хочется знать ничего, это знание постыдно и страшно почти всегда, почти всегда знания о себе – это знание о нашей беспомощности, неспособности, бренности, лености, остальных семи грехах, если мы вообще знаем что-нибудь о себе, кроме того, что не способны испечь торт, только идиотский яблочный пирог, только блинчики без творога, а чужая жена умеет с творогом, даже с ливером, что такое ливер, ты не знаешь, там, где ты росла, это легкие, которые нужно нудно проворачивать в мясорубке, предварительно сварив, свиные или говяжьи легкие, можно добавить прочие потроха, как это называется, все эти внутренности, сердце тоже можно добавить, свиное сердце, говяжье сердце, человеческое разбитое сердце, мама, я не способна приготовить блинчики, почему ты меня не научила, мама, мелкорубленый лук вместе с этим фаршем из ливера смешать и зажарить до готовности, такая начинка, твой отец очень любит такие блинчики, и блинчики с творогом, и яблочный пирог, можно украсить его мараскиновой вишней, допустим, торт ты не умеешь тоже, мама, не ври мне, никто не пек торты в те годы, и сейчас никто не печет.

Мы хотим узнать больше о человеке, которого больше нет, когда его уже нет, до этого нам было безразлично, фиолетово, по барабану, сведения о нем нас не трогали и не касались, сколько раз ты касалась этой заколки? Сто? Тысячу? До этого нам часто неинтересно и некогда, мы торопились – прочь, мы не спешили – к… мама, кого ты любишь больше: меня или папу, или заколки, или распущенные, или блинчики с творогом, или яблочный пирог? Когда становится поздно, мы хотим узнать, можно ли было любить больше, чем мы любили? Можно ли было проявить это не как негатив, не как советскую пленку, позитивнее проявить, красочно проявить, чтобы человек был уверен, чтобы я / ты / мы были уверены, что он уверен в нашей любви.

Нет весов для любви, нет линейки, способной ее измерить, не существует динамометра, способного зафиксировать ее силу, есть только время, которое я не тратила на тебя, есть только мысли, которые я не заполняла тобой, не обратила в твою пользу, потеряла. Так теряют сознание. Как будто я большую часть отпущенного нам времени не в себе была – где я была вообще, чем занималась, – почему лишний раз не обнимала тебя? Почему не проводила с тобой каждую свободную минуту? Было ли тебе известно, как я люблю тебя? Достаточно ли тебе было силы моей любви? Я боялась избаловать тебя своей любовью. Я боялась. А уж в чем в чем, а в страхе я всегда была непревзойденной. Только я так умею бояться. В этом мне нет равных. Я – чемпион мира по страху, весь пьедестал мой. Для того, кто сам начался со смерти, это пара пустяков – быть гонимой страхом и панически бояться всего на свете, а больше всего – себя. Это мне на роду написано. Есть, спать, плакать, заниматься любовью, даже смеяться, даже ненавидеть, но никогда не отпустить себя, не изъять из себя ожидания худшего, ожидания расплаты, ожидания потерь, вот этого: одно счастье дано – два несчастья в уме, счастье – такая непозволительная роскошь, мне не поможет ни один специалист, все связи в моей жизни беспричинно-следственные, я рождена – терять.

Помнишь, я рассказывала тебе о золотой пластинке, отправленной в космос на аппарате «Вояджер», с записью важной информации для инопланетных цивилизаций: пятьдесят пять приветствий на разных языках, сто шестнадцать изображений, закодированных в аудиосигналы, полсотни голосов и звуков живой природы и двадцать семь музыкальных произведений, среди которых второй «Бранденбургский концерт» и «Весна священная». Тебе, в свою очередь, нравился только Вивальди и незамысловатые «Картинки» Мусоргского, если я правильно помню, мне кажется, я ничего не помню. Что у меня осталось от тебя? Почему у меня нет такой золотой пластинки твоего имени? Почему в моей голове куча ненужной информации, но ничего, что позволило бы поймать тебя и не отпускать?

Что я знаю о тебе? Мы любили разную музыку, мы любили разные цвета, один и тот же пирог, потому что я не умею другой, но ты зовешь его шарлоткой, а я просто – пирог, наши парные халаты висят, обнявшись, в ванной, я тебя никогда не увижу.

Хочется тронуться, как поезду, и ничего не соображать, просто нестись по рельсам, разглядывать пейзажные картинки, лихо миновать все семафоры, без остановки, без остановки. Хочется такую кнопку, нажав на которую можно было бы отключиться и не быть. Мне страшно, потому что я не знаю, что теперь делать. Я и в прошлом плохо разбирала пути, заблуждалась и блуждала, действовала на ощупь и вслепую, но я зачем-то была нужна. А что теперь?

Я буду всегда любить тебя в настоящем времени.

20

Это была не любовь, а пожар сердца. У любви был запах ладана и лаванды. У любви был цвет – белый. У любви был вкус мандаринов. У любви было начало – банальное, как звуковое клише грома из фильма о Франкенштейне. Что было туманным, так это финал. Ясным представлялось одно: так долго продолжаться не сможет.

Она стала нервной и нетерпеливой, как кипяток, запертый в кастрюле под крышкой. Нетерпимой к окружающим. Ведь кипяток не может терпеть. Впрочем, и его терпеть никто не в состоянии. Слава спросил: что происходит, ты не заболела? Она заболела. Клокочущий вулкан разрывал ее изнутри. По три раза на дню она заглядывала в почтовый ящик, не надеясь получить письмо, но на что-то надеясь, вздрагивала от звонка в домофон назойливых распространителей рекламы, тщательнее прихорашивалась перед зеркалом по выходным и дольше не смывала косметику в будни. Чтобы всегда выглядеть безукоризненно. Даже зная, что он не придет.

Она сама попросила Женю: давай все забудем. Женя покачал головой: нет. Сказал, что подождет, пока она решится. И эту кашу они будут расхлебывать вдвоем.

Она подумала и решила, что не будет решаться. Спустя неделю слушала, как счастливый Слава фальшиво распевает популярные песни на кухне, мешая ей сосредоточиться на книге. Роман невозможно читать без раздражения: то ли текст видоизменился при сканировании, то ли это наборщик так часто ошибался, только практически все предлоги и союзы на букву «н» пострадали и превратились в слова на букву «п», а буква «в» трансформировалась в «б». Не оставляя попыток понять содержание и отвлечься от тягостных мыслей, она вообразила, что, скорее всего, книгу переводил кто-то страдающий насморком или ее набирали во время тотальной эпидемии гриппа.

Зажав нос пальцами и подражая голосу человека, озвучивающего пиратские записи фильмов, она читает вслух предложение за предложением, дурачась и больше не вникая в контекст.

«…Он мог бы мне и помахать рукой, по я вспомнил, что это был за фрукт».

«…А па радио тебя кто-то подменил?»

«…Там нет еще троих, бо всяком случае, я пе заметил».

– Женя хочет поговорить с тобой! – кричит Слава. – Сходим куда-нибудь в субботу?

«…Сюжета истории он пе понял, по ему передалось ее настроение».

Она продолжает сидеть, не реагируя на слова, увлеченная своей новой игрой, в то время как закономерно возникший Слава подает ей телефон.

– Поговори с ним сам. Я немного занята сейчас, скажи: потом перезвоню.

– Когда ты позвонишь?

– Потом, потом позвоню, – нервно говорит она, отстраняя телефон.

– Алло. – Слава стоит на пороге комнаты и все еще оглядывается в ее сторону. – Она что-то не в духе, но ты столик на всякий случай закажи.

«…Бот почему она не взглянула па его веснушчатое лицо».

80

У меня жирные, неприятно липкие руки. Ничего особенного, я просто не вымыла их хорошенько этим странным мылом под названием «Клубника со сливками», между пальцами въелся майонез, которым я пять минут назад приправляла неполезные куриные бедрышки, нужно было лучше намылить и жирорастворить, прежде чем усесться рядом с Идой.

Мы сидим на диване с засаленной обивкой, ему лет сто. Ну ладно, не меньше семидесяти. Куда подевалось покрывало? Мне постоянно с ними не везет, они рвутся, пачкаются или выцветают после первой стирки. Я хочу купить дорогое покрывало, но жалею денег, понимаешь, Идуся? Вечно находятся какие-то траты, которые кажутся более важными. В жизни всегда так. А еще бывает: складываешь, складываешь красивое и нарядное, жалеешь, а потом поздно. На этом погорело не одно поколение до нас, копившее красивые тряпочки и столовые сервизы для своего посмертия. Никогда так не делай. Ничего не жалей. Пользуйся красивыми вещами сразу.

Ида молчит, я вижу, как в ее серебристых, шелковых волосах появляется нечто блестящее и слюдянистое, матерь божья, это же снежинки, они мягко оседают и, не тая, замирают, как в мультипликационной графике. Меня передергивает. Я прижимаю Иду к себе, машинально дую в ее розовое, теплое ухо, нет, ей не холодно, к счастью, не холодно, думаю о расческе, их нужно вычесать – эти снежинки, пока она ничего не заметила и не испугалась, бормочу слова молитвы. Это какие-то неправильные слова, никогда не могу их запомнить как следует и все равно продолжаю. Меня перебивает назойливая, словно муха, меблировочная музыка Сати, звучащая – откуда? Окно в комнате становится матовым, два некрасивых полиуретановых ангелочка, которых мне подарил муж, покрываются сахарно-льдистой крошкой. Они стоят на тумбочке, появившейся здесь без моего ведома. Почему я ничего не помню?

Как это случилось, что весь потолок покрыт снежной шубой, мокрая известка стен подернута наледью, по углам комнаты от сырости прямо на глазах идут трещины, влага проступает из всех щелей и замерзает. Бог с ней, с расческой, я еще крепче прижимаю Иду к себе, я не знаю, какое сейчас время года, но, даже если зима, нужно убедиться в этом, не так ли? Вдруг я повредилась умом?

Страх шевелится внутри меня, когда я иду от дивана к окну, демонстрирующему сонный летний день, вижу дымку тумана вдали и дрожащие, желеобразные предметы во власти зноя. И не лето сейчас все-таки, не должно быть лето.

Схватив с подоконника старый, дребезжащий стационарный телефон, я накручиваю нужные цифры на диске, цифры, которые помню лучше, чем «Отче наш», говорю в трубку:

– Помогите мне, пожалуйста, помогите, у меня здесь снег валит, все заледенело полностью – от пола до потолка, мне страшно, я опасаюсь, что мы с Идой замерзнем… Понимаете, я не представляю, как такое возможно и что в таком случае у вас происходит, может быть, вы что-то размораживаете?

– Довольно! Хватит врать! Снег у нее идет… – сердито кричит трубка, и я узнаю голос Константина Аркадьича, соседа по дому, в котором жила двенадцать лет назад.

Сосед был язвителен, склочен и умер от перитонита. Мне всегда попадаются не вполне здоровые соседи. Я привыкла, ну почти. Но снега в комнате быть не должно. И ангелочков тоже. Одного из них я передарила Тимофеевой на День матери, а у второго при случайном падении отломилось крыло и откололось полголовы.

Ида удивленно смотрит по сторонам, на усиливающуюся вьюгу под потолком, на рыжеватые ссадины на стенах. Кажется, она готова расплакаться. Я подхожу к ней и просыпаюсь. Приснится же такое.

21

Мама, мы собираемся пожениться.

Это такие жестокие игры, мама, и ваш сын нас всех обыграл.

Взвизгнула чайная ложечка (серебро, 84-я проба, клеймо мастера), выпущенная отцом на блюдце (чайный сервиз на шесть пар, завод Гарднера, около 1890 года), мамино лицо исказила нервная судорога, Женя неподвижно стоит в проеме двери, пути отступления закрыты, что-о-о?

– Вино… вы какое предпочитаете… красное? белое? сухое? Надо было шампанское… – бормочет отец, неспешно поднимаясь из-за стола и крякая винтажной табуреткой.

Жалобно пищит распахнутая дверца холодильника. Отец озадаченно смотрит в его утробу. Где-то сверху, у соседей, душераздирающе скрипят половицы.

– Значит, вчера ты говорил мне, что вы просто дружите, а сегодня выкидываешь коленца… Я не понимаю, у вас будет ребенок?

– Обязательно. У нас обязательно будет ребенок. Немного погодя. Сначала свадьба, потом положенный срок, я думаю, мамуля, долго ждать не придется…

Встать бы сейчас из-за стола (массив дуба, хорошая сохранность, конец XIX века) резво и игриво, упорхнуть с улыбкой, только ноги будто сургучом к полу припечатаны, она лишь беспомощно ерзает, пригвожденная к полу, прижатая к стенке, чувствуя себя незадачливым посетителем музея во время смены экспозиции, а я вам помогу, идемте-ка со мной в гостиную, я покажу вам своих гуппи, дадим матери опомниться, Женька притащил однажды золотую рыбку, представляете, хотел сделать мне сюрприз, он вообще… кхм, мастер на сюрпризы, а ведь золотые – совершенно несовместимы, понимаете, так себе сюрприз получился…

– …ее родители, из какой она семьи… зачем тебе, такому молодому, умному… и потом, какие перспективы… невиданный мезальянс… – Послушай, мама, я прошу тебя… – Это все твои глупости, какие-то неразумные шалости, ты в могилу меня сведешь раньше времени… – Прошу тебя, не нервничай так, все будет хорошо… – Если бы это выкинул мой племянник… с моей сестры станется, ее сын вполне на такое способен, но ты… она… ей нужна только твоя квартира, помяни мое слово… – МАМА!.. – НУ ЧТО – МАМА, ЕСЛИ ТЫ СПЯТИЛ!

Громко хлопнула дверь. Гуппи равнодушно и заторможенно передислоцировались, раскачивая миниатюрные водоросли.

– Нужно было как-то подготовить… Вы уж извините… Понимаете, мать. Нервы. Извините… АНЯ! Так нельзя, Аня…

Дверь хлопнула снова.

Женя, по своему обыкновению, подошел со спины и закрыл собой свет. Рыбы замерли, встревоженно затаились, она отпрянула от аквариума, он ухватился за ее рукав.

– Не надо меня провожать.

– Я не отпущу тебя. Одну.

– Ты – абсолютный безумец. А если бы она согласилась?

– Она согласится. Поженимся в августе, да?

47

После войны немцы бросали на Эльбе грузовые баржи с НЗ, но, когда начались мародерства, не всем достались мясные консервы и провиант. Однажды кто-то заполучил мешок, битком набитый ботинками на левую ногу. Такой никчемный сюрприз.

Насколько бесполезна моя жизнь, я понимаю всякий раз, когда захожу в комнату. Стою на пороге пустыни-гостиной, и у меня падает сердце. Вижу себя со стороны и длинную череду дней на одно лицо, отражающихся в гигантском зеркале.

В таких случаях советуют спасаться работой, но тогда это должна быть другая работа. Не с этими людьми, не с их дежурной скорбью, праздным весельем, бессмысленной болтовней, к тому же моя профессия не предполагает скорби, и горестям в ней нет места.

Зачем мне вообще спасаться – вопрос. Наверное, чтобы не стоять в углу вместе с дочерью психиатра. Поэтому я спасаюсь тем, что хожу в лес. То есть езжу, отсюда так просто не добраться. Теперь у меня проблемы с планированием, поэтому сначала я долго собираюсь, гораздо дольше, чем раньше, когда красилась, сейчас я не крашусь, только расчесываюсь, не ища своих отражений, просто наизусть расчесываюсь, но долго вспоминаю, что нужно надеть, ведь погода и сезоны начали сменяться чересчур независимо от меня, а дни – проходить как-то одновременно. Потом вспоминаю, что должна была постирать еще вчера, а может быть, на прошлой неделе. Но степень моего пренебрежения этими мелочами такова, что каждый раз я нахожу себе оправдание, нахожу подходящий джемпер в стиралке, убеждаю себя, что он не так уж плох, не так уж несвеж, надеваю пальто, обязательно шапку, обязательно сапоги на толстой подошве, без каблука, запираю дверь. На лестничной площадке мне начинает казаться, что я забыла дома что-то важное, выключить газ, например, утюг, как будто я что-то глажу, отпираю снова, топчусь на половике в прихожей, смотрю на свою ветровку на вешалке – куртку прошедшего лета, ее нужно давно убрать до будущего, которого не существует, думаю, что возвращаться плохая примета, снова закрываю дверь. Выхожу из дома, осознаю свои проблемы с планированием, стою под козырьком подъезда, вспоминаю: лес. Это целое путешествие. По тротуару, мимо окоченевших кустов с испуганными воробьями, мимо скамеек, занесенных сугробами по спинки, мимо припаркованных автомобилей, которые вызывают во мне оторопь и животный страх, мимо людей, у которых есть планы и нет проблем, мимо неба, свисающего до мостовой. Вдоль проезжей части иду к метро, в метро до конечной, потом еще немного на автобусе. Мы с тобой мало ездили на автобусах, мало ерзали на дерматиновых сиденьях, мало держались за поручни, мало смотрели в окно. Теперь мне кажется, я и на тебя мало смотрела. Куда-то вечно мчалась, пестовала свой эскапизм.

От остановки до леса недалеко, я штампую следы по свежевыпавшему снегу прямиком к соснам, похожим на те, что в моем родном городе. Таким вечнозеленым и немного игрушечным. Кусты поблизости жмутся друг к дружке от холода, на них перепархивают синицы, живые птицы, которых нельзя предусмотреть и никак не удержать в уме мертвым людям. Я не иду далеко: ни желания, ни сил. Как назло, сверху всегда начинает падать или капать, я не люблю воду на своем лице, поэтому почти никогда не плачу. Не плачу, а, не задумываясь, сажусь в сугроб под одним любимым деревом и кричу. А иногда не сажусь, а сразу кричу. Ору во всю глотку, пока горло не засаднит так, словно я проглотила наждачку.

Потом начинается тахикардия. Мое сердце как гиря, его тяжело носить, оно чертовски много весит, думаю, больше меня самой раза в три. Я хочу замедлить его ритм, но оно бьется, бьется, бьется, настырное, будто пьяный дебошир в двери к равнодушной жене. Сама я много не пью, потому что от этого не легче. Крепкие напитки мне не по вкусу, а от вина потом сутки трещит голова.

И пока не начала курить.

Видишь, я говорю: пока, не знаю наверняка, какой фортель могу выкинуть, и тем самым как будто выбираю жизнь. В том смысле, что моделирую какие-то шансы на потом.

Потом – пахнет соленым по́том и линяет котом в мелкую шерстинку. Новое утро включает пылесос, и его нет, этого потом. Зачем всегда есть вчера?

Сейчас у меня нестабильное состояние, обострение амнезии, синестезии, метанойи, паранойи, мучимая желанием не быть, я стараюсь спать каждую свободную минуту. Но под веками всплывают образы. Бесцветные, монохромные, абсурдные. Все внутри обрывается, есть только звуки, расходящиеся, как круги на воде: отголосок удара, скрежет и визг тормозов, звонок красного трамвая, который едет в пропасть, клаксон велосипеда, гудок поезда, рык парохода.

Мне нужно много спать, чтобы пережить этот скверный период, но в этих снах меня всегда куда-то несет. Сейчас, когда я уволилась, минут стало больше, и я буду спать дольше. Хочу ли я этого? Хочу ли я умереть? Хочу ли я жить?

Я хочу всё это отменить, хочу, чтобы этого не было. Как нет никакого леса, до которого мне не доехать, даже если он и существует здесь, за городом, такой лес.

Я лежу на полу и кричу в себя, ору под воображаемой сосной до сорванных связок, внутри меня черная, вязкая хвойная смола горя и нелепые пустоты.

А моя жизнь – мешок, полный левых ботинок.