Текст книги "Другие ноты"

78

Я слышу ее, кровь, которая пульсирует во мне, она не только мой вечный укор, она мой палач, каждый месяц, ровно через двадцать восемь дней, она выходит из берегов, выплескивается алой акварелью, лишает меня надежды, лишает меня продолжения, лишает меня корней, лишайник оставляет во мне накипной, бесплодный, мерзкий.

Давай, расскажи, зачем я здесь. Только не пускайся в унылые подробности и безысходные детали, тщательно подбирай слова, как я – видишь, слышишь? – то есть ничего лишнего. Ничего, кроме меня.

Он не слышит. Если бог – мужчина, он, скорее всего, отвернулся, благопристойно потупив взор.

Почему Ты меня не слышишь? Я знаю, что не одна такая, но почему именно я? К черту все, к черту!

Хочется кричать, хочется умереть. Я уже навоображала укачивающую люльку-шезлонг, маленькие розовые пеленки, бутылочку с безопасной соской, а главное – растерянность Мечика. Радость Мечика. Счастье Мечика. Это же должно быть просто, если не в первый раз. Почему? Почему? Почему?

Я стою, сокрушаюсь, наблюдаю, как крошится моя жизнь, разбивается мое сердце, оглядываюсь в поисках утраченного времени, молочной каши, горшка с утенком, летящих качелей со смеющейся Идой.

За стенкой – перебранка очередных жильцов, мне никогда не везет с соседями, даже на отдыхе, я постоянно живу в сартровском аду, стенка из поддельного мрамора, по ней ползает мерзкая муха, душевой шланг подтекает, отверстия лейки забиты известковым налетом, вода упрямится и не желает стать нужной температуры. Так слишком горячо, так холодно. Здесь нет горячего водоснабжения, только бойлер. Мне слишком горячо, мне холодно.

Кровь капает на кафель, в поддон кабинки, уносится, лавируя, в водосток, оставляет смазанную улыбку добропорядочного клоуна, разжившегося скабрезной шуткой, бестактно тянет за невидимые нити внутри, шлепает густо, извергается равнодушно, дирижируя горьким отчаянием.

Кровь казнит мою плоть дважды, благодаря ей я узнаю, что ни на что не гожусь и что по-прежнему все еще жива.

17

Автобус волочится по вечернему городу, как озябшая гусеница, изредка петляя на ходу. От усталости и холода ее клонит в сон. Сегодня на работе было слишком шумно, а это утомляет. Она пытается подсчитать остановки, сбивается и начинает снова, нет уверенности, что у этого номера нужный маршрут, она запрыгнула в первый попавшийся, а впрочем, не важно, думает она, капли дождя все быстрее слезятся по стеклу, размывая городской пейзаж: совсем чуть-чуть не доехав до дома, она засыпает. Голова улетает на космической скорости в черную дыру, потеряв интерес к ее отчаянию и усталости, выключается земное притяжение, включаются защитные коды забвения, способные трансформировать секунду в Вечность. Но трое подростков, с безудержным хохотом и визгом покидая автобус, будят ее, она осматривается, изо всех сил сопротивляясь невменяемости, сходит на тротуар, в каком-то смысле переживая тектонический сдвиг. Держись прямо, плечи назад, этому учили ее, этому учит она. Асфальт неприятно пружинит под ногами, точно она идет по пластилину, по глине, по хлебному мякишу, как в сказке: девочка, которая наступила на хлеб, чтобы не утонуть. Ей лучше бы провалиться, но она идет, думает о том, что похожа на неваляшку, куклу, у которой внутри сложный механизм и пустота. И пустоты, наверное, больше.

Влекомая перспективой осеннего сквера, она меняет маршрут. Меднолиственная аллея – когда она умудрилась стать такой? – трепещет вылинявшими от дождя бумажными гирляндами на ветвях, расплывается пятнами, матово блестит мокрыми скамейками. Она думает о горячем чае, о новой книге, которую будет читать, о том, что завтра – выходной, спускается в подземный переход неподалеку от дома, где, несмотря на промозглый вечер, бойко торгуют цветами – маленькими букетами с бессмертником в нелепых розовых воланах фольги – очевидно смертные бабушки, такие же сухонькие и маленькие, как их букеты. Они протягивают руки в огромных варежках навстречу случайным прохожим, тычут свои иммортели и монотонно твердят: «Недорого, купите, недорого…»

Она берет один букет из жалости к мерзнущей бабушке, долго не может справиться с зонтом, еще дольше выуживает из сумки кошелек, расплачивается и быстро шагает прочь.

– А сдачу, девочка, сдачу!

Главное – не разменять себя на мелочь, думает она. Не ожидать сдачи, подачек в виде случайных встреч с ним. Лишить чувства дееспособности, парализовать, стерпеть. Взять фермату и выдержать. Или сократить. Они бы не познакомились, конечно, просто увидев друг друга на улице, в магазине, в метро, в кафе… На вокзале. Он не придумал бы повода заговорить, даже если бы она ему сразу понравилась. У нее была бы возможность забыть его через полчаса, как забываются случайные прохожие, – даже если бы он ей сразу понравился. Это Слава во всем виноват, зачем он их познакомил.

Будто рыбина, она ныряет в арку своего дома, похожую на огромную раму, демонстрирующую причудливую паутину водорослей-ветвей, эффектно подсвеченную с фасада. Из окон струится отраженный свет, заставляющий сверкать газон. Клен бессильно воздел руки с опадающими пестрыми листьями. Скоро вокруг него воздвигнут пестрые пирамиды Хеопса. Потом их погрузят на трактор и увезут.

Негнущимися от холода пальцами она набирает код подъезда, дверь делает конвульсивный вздох, впускает ее в свою пасть, она чувствует сухой, незыблемый запах старости и постоянства.

Все пройдет, думает она. Даже будущая зима. Даже царапина на штукатурке стены у двери.

79

В классе шумно, как везде, где есть дети. В особенности первоклашки. Они обступают пианино до моего прихода, робкие заражаются отчаянностью смелых и топают пальчиками по клавишам инструмента в надежде не быть застигнутыми врасплох. Каждому ребенку интересно, всем любопытно, как пианино издает звуки, даже если пару недель назад он согласился учиться игре на домре или саксофоне. Никто не стремится топать по порядку, взбираясь по ступенькам гаммы вертким указательным пальчиком, о нет! Каждый считает своим долгом почирикать на самых высоких нотах или невольно сымитировать поступь грозного, страшного медведя на контроктаве. Любым изощренным способом подражать настоящей игре на пианино – это весело. В особенности первоклашкам на первых учебных занятиях в конце сентября.

Когда я решительно вхожу в класс, включается режим звуко– и шумоизоляции. Они еще не привыкли ко мне. Не знают, чего им стоит от меня ожидать. Я просто та тетя (многие не запомнили моего имени-отчества), которая будет помогать им читать с листа и заставлять зубрить основные вехи творчества великих композиторов. Пока же головастики-нотки взялись за ручки и бессмысленно пляшут по партитуре. К тому же есть сомнения в том, что все эти композиторы на портретах такие уж великие.

Послеполуденное солнце скупо освещает кабинет, светлый квадрат окна падает на пол. Многие из ребят уже утомлены. Мир, в котором из расписания вычеркнули детсадовский тихий час, заменив его постоянной гонкой за знаниями, не каждому по вкусу и силам. Это заметно по рассредоточенным взглядам мальчишек, зафутляренных в рубашки с жесткими воротничками, и хмуро сведенным бровям девочек, расправляющих складки форменных юбок.

Я невольно думаю об Иде, о том, как она будет справляться с изменениями в режиме, когда они произойдут. У меня самой внутри все еще кричат чайки Адриатики и плещется немного ракии. Длительный отдых способствует появлению духа разрушения. Созидание мы собираем по крупицам долгими осенними вечерами. Кажется, все, на что мы сейчас способны, – это лечь и уснуть. Просто уснуть. Не стоит преувеличивать, лечь здесь негде.

Сейчас душа требует чего-то легкого и воздушного, хорошо бы пирожное. А лучше – торт. Но поскольку это невозможно, остается обратиться к Кюи.

Я уверенно включаю оркестровую сюиту № 3, и лица детей светлеют. В этой сюите много весенней суеты, то, что нужно в этот дремотный день. Спустя две минуты прослушивания можно начинать сеять горошины на нотном стане, не забыв воздать Цезарю – цезарево. У Кюи были незаурядные ученики, дорогие дети. Например, принц Сиама и будущий император.

45

Красный трамвай, я думала о нем каждую осень, так, походя, как о том, что хорошо бы купить антикварный столик когда-нибудь в будущем или что если найти настоящий миндаль, не старый и не гнилой, то марципан можно сделать самой. Есть такие мысли-стрелы – стремительные, проносящиеся, буквально взгляд с предмета на предмет перевел, и нет ее, мысль тебя покинула, а трамвай позвякивает, и можно было бы хоть раз доехать до улицы Якуба Коласа, например, и все-таки сесть в него. Ради осени или ради вида из трамвайного окна, или просто на память.

Я сижу в нише комнаты, такая специальная ниша есть в этой комнате, здесь получилась бы отличная гардеробная, но мы решили, что лучше всего обустроить рабочее место для нашей будущей школьницы, и временно оставили только комод. Она большая и страшная, эта ниша, теперь я сижу там, в углу, возле комода, пыль с ротанга плохо стирается, особенно в переплетениях лозы, я сижу и смотрю на эту пыль этого комода в этом углу уже второй месяц. Не буквально, конечно, что бы ты обо мне подумал, если б я прям на пол уселась (к тому же я не мыла полы девятнадцать дней). Я сижу на диване и смотрю на этот угол, где гипотетически живу (уже второй месяц), потому что, когда у людей горе, они совершают непонятные посторонним действия, но ты-то, надеюсь, понимаешь, почему я загнана в угол.

В голове так же, как в космосе, иногда там пулеметная очередь сонаты № 7 Прокофьева, я ненавижу это состояние. Задергиваю шторы, потому что кажется, что из окна всегда кто-то наблюдает за мной, как Бог-отец с витража Выспяньского.

Красный трамвай, бегущий посреди желтых и апельсиновых листьев, – просто архетип. Где-то был красный трамвай. Был ли трамвай красным? Главное, трамвай был.

Я задвигаю прилагательные назад. Не терплю запятые и ставлю их где ни попадя. Никогда не угадываю почти. Я веду себя, как ты.

В это время кто только не берется за роль медиатора в моей альтернативной реальности. Да поможет тебе трансцендентальная редукция, мысленно говорю я психотерапевту, отвлекающемуся на звонок отвлекающей дочери, не желающей идти на аэробику. Эта врач считает, что у меня очень красивое имя и еще расстройство адаптации.

И я не помню как раз, в одну секунду забываю, что такое «адаптация». Только адаптер стереофона у меня перед глазами: вертится пластинка – и вы танцуете. Иногда адаптер ломается, тонкая игла больше не воспроизводит музыку. И у меня расстройство по этому поводу.

А она на взводе, как волчок, и без конца, без конца: вот отопьете эти таблеточки, потом будут другие, понимаете? – другие, понимаете?

У нее, этого психотерапевта, никто не умирал, она никого не теряла, это ясно, иначе уже давно отравилась бы своими таблеточками, но у нее все дома, точнее, отец с мужем на даче, а матери велено поставить дочь в угол, пока она не согласится пойти на аэробику. Это я узнаю из ее телефонного разговора. И не рассказываю ей про свой угол. Она и так поставила мне диагноз. Но психотерапевт ставит дочь в угол?

«Наш отработанный прием, – извиняющимся тоном говорит она, перехватив мой взгляд. – Мы (кто?) обычно так быстрее принимаем решения. И чаще всего правильные».

Она хочет мне что-то доказать, что-то вроде расхожего постулата: «Пока человек способен удерживать внимание, смерть не властна над ним», когда я пытаюсь рассказать о тебе. Но зачем мне тогда таблетки… В действительности она работает психиатром в диспансере. Терапия души – это, скорее, хобби, объясняет она. Каждый сублимирует как может. Даже психиатр.

Я могла бы сублимировать и написать гору романов, но она не допускает такой мысли. Говорит, вам нужно отвлечься иначе, просто разговаривать с кем-то, постоянно находиться в общении, на людях, не замыкаться в себе. Наверное, она права, писать сейчас сложно. В моей голове гора слов и притяжательных местоимений. Я веду с ними тяжбы, и, когда пытаюсь уповать на эту теоретическую гору, как на спасение, всякий раз оказывается, что кульминаций я могу дать сколько угодно, но ни одного финала, надо же. Никаких развязок. Только несмыкание связок и пустота впереди.

Какие уж тут горы романов, если у меня ничего не осталось. И никого не осталось, но я и не хочу, меньше всего, говоря откровенно, мне нужна эта психотерапевт. Она говорит: конечно-конечно, вы можете писать, главное, не задержаться в стадии отрицания. Что ж. Я всю жизнь пишу бесконечный дневник и постоянно отрицаю этот факт, вот и ей об этом знать, пожалуй, необязательно.

Пока я скопидомствую и подсчитываю, сколько книг и блокнотов в красивых обложках можно было купить, не заплати я за прием, она в третий раз звонит домой, выясняет, что дочь из угла не вышла и на аэробику не пошла.

«Алле, ну что, значит, стой до моего прихода в углу, договорились? Да, я не разрешаю тебе выходить».

Неясно, кто из нас менее адекватный, но если не я (а это не я), то tertium non datur. Почему она не видит, что я абсолютно разумна, и даже чересчур? Хотя у нее профессия такая – делать из людей безмолвное пугало. Только вот я пришла к ней, чтобы вернуть себе крик. Перестать тянуть на себя дверь, на которой ясно написано «Выхода нет».

Она мне не поможет, это очевидно. Придется мне уповать на себя, коротать свои фазы и стадии самостоятельно, сколько получится, пока у меня выходит пролетать над гнездом кукушки, можно продолжать сидеть в углу. Это же только когда я одна остаюсь, а так – я даже бодра, весела и со всеми на диване.

– Вас посещают суицидальные мысли? – спрашивает психотерапевт.

Меня посещают мысли о красном трамвае на фоне белого снега – это тоже будет очень красиво, в пять вечера, например, еще рано, а уже ни зги не видно, только причудливый узор рельсов прорезает магистраль, и снег поблескивает и сверкает. Почему я так и не совершила ни одной поездки, хоть до Зеленого луга и обратно, так это потому, что холод, прямо скажем, не моя любимая стихия – какой уж тут трамвай по доброй воле?

Но сейчас там так волшебно, на улице. Я даже из окна вижу, какая она необыкновенная, эта осень, я ее ненавижу за то, что отвлекаюсь на нее как ни в чем не бывало, за то, что она такая красивая, а ты ее не видишь. Я еще не привыкла к тому, что ты ее не видишь. И этих последних желтых цветов, названия которых я не помню, и всего этого золотого на голубом.

Видите ли, говорит психиатр-трансформер, беременеть с этими таблетками нельзя, так что если планируете, то забудьте. Какое у вас имя все-таки редкое, как вас близкие зовут? Ох, прощу прощения, но кто-то же у вас есть, у вас есть другие родственники, верно? Эти таблетки можно пить только под надзором, строго в рамках дозировки, потом будут другие.

3

– Веточка! Ве-точ-ка!

Мужчина и женщина в лодке растерянно замирают, их беседу прервали на полуслове, раскатистое эхо пронеслось волной в воздухе, анонимно и бесцеремонно, почти осязаемо повисло, пелена сгущается, мир приходит в движение, игнорирует этих двоих на воде, ве-точ-ка все еще не в силах оторваться, мама зовет, а она не в силах отозваться, по своему обыкновению мама врывается на самом интересном месте, как чувствует, просто как назло, падает белый занавес, нет, я не оглохла, мамуся, просто ушла с головой, провалилась в эту небыль, да, мне очень нравится, нет, я ничего тебе не скажу.

Однажды мама уступила ей право читать новые книги первой, теперь приходится быть последовательной, и Веточка поглощает, точно ажурные блинчики с ливером, такие же головокружительно пахнущие, сцепленные хрустким корешком страницы.

Мама, ты не представляешь, какая там любовь, ну я же не рассказываю, я просто хвастаюсь, что уже знаю, какая там любовь, а ты не знаешь, как я тебе завидую, что ты еще не знаешь, больше ничего не скажу, нет, мне точно не рано такое, точно!

Мама сидит за столом, очень красивая мама, очень молодая мама, по правде говоря, Веточка не задумывается, сколько ей лет, тридцать три или тридцать пять, только когда подписывает открытку на день рождения, тогда считает, у мамы густые темные волосы и грациозная осанка, такая же, как у книжной героини. Мама сидит за столом с очень прямой спиной, говорит: вскипяти воду, возмущается: не сходится, погляди-ка, опять не сходится.

О чем они говорят там, в лодке, эти двое, о чем думают, пока Веточка включает газ, тщательно вытирает заварочный чайник с золотистым листиком на боку, пока квадрат комнаты разрезают напополам свет и тень – экватор проходит в центре круглого стола, за которым сидит мама, и у нее не сходится, пока Веточка достает заварку из загадочно пахнущего отделения буфета, насыпает ее ложечкой в чайничек, две ложки, не одну, – кричит мама, – потому что это не чай, конечно, ерунда, а не чай, какая-то пыль краснодарских дорог. Веточка выключает чайник и ждет, подходит к окну и ждет, пока кипяток станет не таким крутым, нельзя заливать заварку крутым кипятком, даже если это ерунда, а не чай, на скамейке перед домом сидит девушка, она всего на несколько лет старше Веточки, и поглаживает большой, несоразмерный с ее хрупкой фигурой живот. Веточка с удивлением понимает, что не знает, как ее зовут, что никто не называет девушку по имени, все говорят только про подол, в котором она принесла, то есть скоро принесет. Девушка кажется Веточке очень красивой, она ей нравится, и соседской кошке тоже, та подходит к девушке, склонив голову, как плюшевый бычок, и трется об узкие щиколотки, девушка улыбается, принимается гладить кошку вместо живота, что-то говорит ей, но что именно, не слышно. Вязаной прихваткой Веточка берет чайник и наливает воду.

– И стоило тратить время, – сетует мама.

У мамы новая раскладка – сто четыре карты вместо пятидесяти двух. И у нее не сходится.

– Что ты загадала?

– Не скажу, иначе не сбудется, – смеется мама.

– Все равно не сбудется, раз не сходится, – равнодушно говорит Веточка. Ей не терпится вернуться к книжке.

– Самое главное, чтобы ты была здорова. И счастлива, – говорит мама.

Веточка думает, что это глупые желания. Разве такое желают? Она и так здорова и счастлива. Еще ей кажется, что мама лукавит. Она загадала не это. Что-то совсем другое. Выдала себя этим «самое главное». Свое желанное загаданное мама как будто тут же и обесценила. Пасьянс не сошелся, да и желание – чепуховое, не самое главное. Но что-то в облике мамы, даже в том, как она сидит, подсказывает, что она рассчитывала на этот расклад, как на волшебную палочку.

Сама Веточка в такое не верит, наливает две чашки чая: себе и маме. Папа где-то задерживается, он возвращается домой все позже: какие-то проблемы на заводе. Веточка думает, что чая совсем не хочется, думает, не съесть ли блинчик, или даже два, или дождаться папу и поужинать вместе? Несет чашку маме в комнату, там есть открытая коробка конфет – благодарный покупатель подарил за то, что она придержала какую-то редкую книгу. Мама говорит: включи, пожалуйста, свет, что-то слишком потемнело, экватор стерся с лица стола, электричество размазало его до пола, как мягкие часы Дали.

Веточка возвращается в кухню, выглядывает в окно: девушки и след простыл, кошки тоже. Партер свободен. Зрители заняли места в бельэтажах, на балконе и в ложах. Представление начинается. Занавес опустился. Тот, кто гасит свет на этой сцене, знает толк в спецэффектах. Вспыхнули люстры. Ударные грома звучат еще нерешительно, но светомузыка молнии уже ликует вовсю. Музыка Вивальди в исполнении Ванессы Мэй. Неистовые аплодисменты дождя. А папы не видно. Он вымокнет до нитки, ведь это «бабская привычка» – носить зонт. Пыль краснодарских дорог, несмотря на мамины нарекания, окрасила воду в темно-медный оттенок. Пока чай стынет, он смотрит на нее влюбленными глазами, думает, как завоевать ее сердце, она как будто ничего не замечает, но несомненно замечает всё, совсем стемнело, он берется за весла, им нужно вернуться в поместье как можно скорее.

18

Он позвонил и уверенно произнес: «Ты хотела меня видеть. В четыре – на вокзале…»

Она молчала, наверное, очень долго (она хотела его видеть? Ну да. Конечно. Наверное. Хотела), сказала:

– Что ты себе возомнил?

– Хорошо, где скажешь…

– Нигде.

Они встретились возле книжного магазина. И Женя ее не узнал. Он никогда не видел ее черного пальто. И ее новой прически. И ее – другой. Растерялся. Она мысленно добавила себе очков, будто это игра и она добилась победы. Впрочем, никакого триумфа, на этой победе зиждилась ее жизнь.

– Хорошо выглядишь. Ты красивая. Пойдем куда-нибудь, поедим, – предложил он. – В «Печки-Лавочки»?

Она согласилась.

– Или в «Иль Патио»?

Она согласилась.

– Тебе совсем безразлично?

У двери «Иль Патио» резко повернула назад.

– Нет, мы не пойдем туда.

– Боишься встретить знакомых в четыре часа дня? – спросил Женя.

Они нашли какой-то полуподвальный бар неподалеку, крохотный и темный, как гробница.

– Я буду виски, – с вызовом сказала она.

– В такое время? – снова удивился он.

– Самый дорогой…

Ей принесли «Джемесон», Женя заказал себе коньяк и салат, спокойный и умиротворенный Женя, который держал ее сердце в своих руках. Разговор не клеился. В слепом полумраке бара, в темных зеркалах множились огоньки настенных бра, она разглядывала текстуру деревянной столешницы, мечтая о сигарете, о том, чтобы не так заметно дрожали руки и не так болезненно ныло в груди. Невозможно испытывать мильон терзаний и улыбаться, выход из любви – равнодушие, которого в ней ни грамма, невозможно находиться рядом, каменея от неловкости, невозмутимо стараться быть далекой и неприступной, желая немедленно разрыдаться. Это наказание, истязание на виду у немногочисленной публики, вычислять, каковы шансы с ним остаться. Под тусклым светом от барной стойки, читать про себя только «Аve Maria», чувства как на качелях: полет, эйфория, пропасть. Ты – словно хищник, играющий с тенью, я с тобой – как законченный псих-неврастеник. Она сказала это вслух. Кажется.

Он поморщился, будто от зубной боли, произнес вполголоса, почти членораздельно, без тени иронии:

– Одно твое желание – и мы будем вместе навсегда.

Эти неожиданные слова вернули ее в помещение, за столик, заставили взглянуть на него. Стало почти весело (и все-таки виски – очень бодрит), она сделала большой глоток буро-рыжей жидкости. Обожгла горло.

– Ты меня любишь? – спросила она так, как вечные любовники интересуются перед сном. Как о чем-то необязательном, и все же. Так спрашивают: «Непривычно теплый ноябрь, не правда ли»

– Да, – просто сказал он.

– И ты хочешь на мне жениться?

Он впервые смутился:

– Но ты же этого не хотела… вроде бы.

Слава говорил? Они это обсуждали? Когда?

– А если я передумала?

– Тогда да.

– Я не передумала. – Она залпом допила виски и быстро вышла из бара.

В поезде метро у выходных дверей стояли что-то затевающие школьники с оживленными мордашками и сидели уставшие взрослые с белыми, как рыбное филе, лицами. Женщина напротив буравила ее взглядом. Будто пыталась проникнуть внутрь ее естества, очень неприятное чувство. Она даже хотела выйти на остановку раньше, но убедила себя, что это глупо.

– Девушка! – Эта женщина медленно опустилась на сиденье рядом, потому что место освободилось. – У вас такие красивые глаза…

«Гадалка или сумасшедшая», – подумала она, совсем не удивившись. Такой день.

– А как вас зовут?

Она не собиралась хамить, но то, как она пробурчала «Что вам нужно?», прозвучало не слишком вежливо.

– У меня есть сын… Понимаете? Очень перспективный молодой человек… У вас такие глаза… хорошие. А сын работает… Вот его визитка… Вы ему позвоните…

– Зачем?

– Под предлогом того, что вам нужно… Или от меня, скажите, что от меня… Меня зовут…

Она не слушала. Демонстративно поднялась, намекая, что уже выходит, зачем-то сжимая визитку в руке.

– Он, понимаете, не ездит в метро, – не унималась женщина. – А только здесь порой можно встретить…

Ей вдруг стало жаль эту женщину, которая ищет невесту сыну в загробном, подземном мире, мелькнула шальная мысль: что, если взять и незамедлительно отправиться с этой чокнутой к ее сыну, на чужую станцию метро, в чужую квартиру?

Она вышла из вагона и побежала к эскалатору, точно преследуемая. Люди водопадом низвергались с его ступенек, шли прямо на нее, торопливо протискиваясь к поезду. Перепутала стороны. Свернула не туда. Пора бы уже запомнить.

У выхода из подземки, как механическая кукла, протягивала руки девушка с буклетами. Они постоянно там стоят, юноши и девушки с брошюрами и листовками, обещающими лучшую жизнь, высокооплачиваемую работу, невероятные скидки. Она обменяла такую бумажку на визитку перспективного молодого человека, который не ездит в метро. У девушки были очень красивые глаза.

Женя ждал ее у дома, и она почти не удивилась. Конечно, на такси быстрее. Он слонялся взад-вперед вдвоем с голубем. Голубь ежился от холода, глядел осуждающе. Женя – вызывающе. Решительно. И как-то еще.

– От кого ты бежишь? – спросил он.

– От себя.

– Ты не сможешь жить без меня.

Она хотела спросить: с чего ты взял, – и промолчала. Посмотрела в окно своей-несвоей квартиры на пятом этаже. Там было темно, а на проспекте зажгли фонари, их свет пытался проникнуть через арку, заглянуть, точно в замочную скважину, по эту сторону дома. Из соседнего подъезда высыпала компания нетрезвых людей. Кто-то присел, кто-то улегся на скамейку. Эти люди бесновались и заметно нервировали Женю. Но он сам завел разговор здесь и сейчас.

– Если мы расстанемся, – сказал Женя, – я быстро найду другую. Дело не в этом. Я думаю, если мы расстанемся, ты выбросишься с моста. Или из окна. Ты не сможешь жить без меня. Я найду другую, но она никогда не станет такой, как ты. Вот в чем дело. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Она понимала.

Он смотрел на нее так, будто он победил. И он победил.

– Что же делать? – бесцветно спросила она.

– Не расставаться, – сказал Женя, и в окне на пятом этаже зажегся свет.