Текст книги "Другие ноты"

22

Слава открывает ей дверь, ветер врывается с лестничной клетки в квартиру, и, прежде чем она переступает порог, он молча уходит в кухню, даже не оглянувшись. Тепло квартиры немедленно заключает ее в объятия. Вместо него.

– Дай мне много денег… – говорит она, проходя вперед.

– Сколько?

– Ну… много! Чтоб хватило на новое платье, и на починку сапог, и на поесть, и на интернет тоже. В общежитии… я живу в общежитии сейчас, там нет интернета, но есть коллективный пункт неподалеку.

Он неспешно возвращается, хлопает по карманам куртки, одиноко висящей возле зеркала, достает кошелек и протягивает ей.

– Не спросишь даже, когда я отдам? Может, послезавтра, а может, нет. Может, потом.

Она вынимает содержимое кошелька, считает, не глядя ему в глаза.

Слава идет в кухню, широко распахивает балконную дверь, возится под тюлем в поисках подходящего спичечного коробка, выходит на балкон, чиркает спичкой, долго прикуривает сигарету. Она смотрит, как он стоит – к ней спиной, лицом к ледяной улице, где идет снег, большими мягкими хлопьями, похожими на куски гигроскопической ваты. Ему, наверное, холодно стоять так: в одном свитере и тонких домашних брюках. Она смотрит и смотрит на него, снег падает и падает, и, когда он возвращается в кухню, на полу остаются грязные следы.

– Ты совсем не бережешь себя, Слава. Выходишь раздетым на мороз. Я пойду. Я сегодня гуляла по городу, сейчас все черно-белое, и очень хорошо угадывается через эту призму, какие разные люди и какого цвета их души. Это моя такая странность с детства, очень увлекательная. Ты замечал? – есть люди из ваты, дерева, льда, огня, мрамора, камня, бумаги, шелка, фланели… Серебряные, золотые, оранжевые, красные, зеленые, полосатые… В это время года всё больше серые, правда.

– И каким тебе кажусь я, интересно?

– Ты какого-то беззащитного цвета. Особенно сейчас. Цвета сегодняшнего неба. Я пойду.

– Ты деньги забыла на столе. Возьми. У тебя все хорошо?

Слава подает ей купюры, она с минуту держит их деревянной ладонью, потом кладет на тумбочку перед зеркалом.

– Мне не надо так много. Мне совсем не надо. У меня есть деньги. Я тебя проверяла: что ты мне скажешь? А ты ничего не сказал… Значит, ты меня любишь?.. Спасибо… Я не знаю, все ли у меня хорошо. Я ищу точку опоры.

Она закрывает за собой дверь, стоит какое-то время на месте и уходит, зная, что он будет высматривать ее спину сквозь летящую хлопьями вату.

76

Они учились в одном классе.

Делили одну парту. Один пенал. Один бутерброд. Одну палатку в походах.

У них было общее детство. Общие кассеты. Общие дискеты. Общие авторитеты. Общие нагоняи за выкуренные сигареты.

Только она не делилась. Не могла раздвоиться. Стать общей.

Ее открыл Слава. Пока Женя учился в другой стране и больше не было нужды ничего делить, Слава ее обнаружил. Нашел. Отыскал. Может быть, даже создал. Поселил в сердце. Потом в съемной квартире. На пятом этаже в центре города.

А потом вернулся Женя.

И она вышла за него замуж.

23

Нет, папочка, не видно пока кто. Разве это так важно? Главное, чтобы у вашей жены было все в порядке с анализом на патологии… Сердцебиение отличное… Смотрите сюда – это головка плода, вот одна ручка, вот вторая… Вы можете подойти поближе, что вы как неродной. Действительно, он вам будто машет. Нет, папочка, я сказала «он» не потому, что убеждена, что это мальчик, а потому что «плод» – мужского рода. Привет, малыш! Тебе должно быть уютно там внутри, мамочка об этом позаботится, правда, мамочка? И папа ей в этом поможет. Отклонений в роду не было? Хромосомные патологии? Генетические? Задержки развития? Снова машет вам, проснулся, наверное, недавно. Конечно, не думайте, что это просто головастик, у него уже сформировались пальчики. Скоро на них появятся ноготки… Можете вытираться. Желаю вам легкой беременности. А вы, папочка, не морочьте голову по поводу пола ни себе, ни ей, здоровый ребенок – вот о чем нужно думать в первую очередь.

81

– Мне приснился дурной сон, – говорит Мечик.

Я целую его в плечо, провожу пальцем по легкой щетине на лице, разглядываю профиль и обугленный розовый кончик носа (о, эти зимние рыбалки!).

– Ты шла по улице, а я все никак не мог догнать тебя… А потом ты спрыгнула с моста прямо в кабину проезжающего грузовика. И уеха…

– Ты – ненормальный фантазер! – Я смеюсь и не даю договорить, закрыв его рот поцелуем. Я чувствую себя счастливой. Я чувствую себя живой.

– Мне было страшно, как наяву, – жалуется Мечик.

Солнце мученически пытается пробраться в окно комнаты сквозь густой тюль, обещая новый морозный день.

– Но это же просто сон, сон… Сейчас я проведу профилактику твоих страхов. – Я ложусь на него сверху. – Чмок – лобик, чмок – носик, чмок… – Мне щекотно… – Чмок – губки… – Эй, прекрати… – Бедный, сонный растерянный мальчик… – А ты – бесстыдница… – А ты – маленький сонный потеряшка… в грузовике… – В грузовике уехала ты, тебе смешно? – Нет, уже страшно… – Ах страшно…

Я смеюсь, Мечик рывком переворачивает меня на спину, все еще находясь под влиянием сна, точно с похмелья, я вижу пульсирующую вену у него на шее, отпечаток подушки на щеке, взъерошенные волосы.

– Тише-тише…

– Не сегодня.

– Перестань, не сопротивляйся, ты сама начала, бунтарка…

– Мечик!..

– …бунтарка и провокатор – в одном лице.

Его глаза растворяются, скрываются за большой черной тучей, – никак не сфокусировать взгляд, губы отрываются от моих губ и скользят ниже и ниже, Мечик говорит: сопротивление бесполезно, только не говори, что у тебя эти… дни.

Я сдаюсь. Ладно. Хорошо. Пусть.

– Скажи, что ты меня любишь… – Мечик приподнимается на дрожащих кулаках, и я вижу каждую крапинку в радужках его глаз.

Для Иды, когда она станет осознаннее, нужно будет купить кровать с высокими спинками. Чтобы она не видела, чем родители занимаются.

– Ты и так знаешь…

– И все-таки…

– Я не стану прыгать с моста. Никуда не уеду от тебя ни на каком грузовике.

24

Контрольное взвешивание показало, что вы худеете, а надо поправляться. Надо, понимаете, сбалансированно и высококалорийно питаться. В декабре и без того стресс у организма, запас летних витаминов подошел к концу, а нехватка солнца тоже не добавляет. Ничего хорошего, я имею в виду. Минус шестьсот граммов за неделю… Как это не критично, это очень критично, вы не понимаете. Я вынуждена буду положить вас в больницу, прокапать, нельзя ходить с таким токсикозом и худеть, понимаете… Посоветуйтесь с мужем. Пересмотрите рацион. Думайте о хорошем, положительные эмоции, скоро Новый год, все эти приготовления, праздничный стол, может быть, вам захочется чего-нибудь особенного, хорошенько подумайте. Если вас тошнит при одной мысли – тогда в больницу. Симптомы снимут, изжогу снимут, водно-солевой баланс восстановят, будете как огурчик. Свежий огурчик, не маринованный. Странно, кстати, что существует стереотип по поводу огурцов, мол, их все хотят. Люда, а вы хотели? Мне не хотелось. С сыном я предпочитала хлебобулочные изделия, а с дочкой – колбаску. От маринованного у меня была изжога. Гастрорефлюкс обострялся, понимаете? Стало быть… что с вами делать… Люда, взгляните-ка, неделю назад у нее вес был пятьдесят четыре восемьсот, а сейчас пятьдесят четыре двести. Давайте выпишем ей направление на плановую госпитализацию… Вы не понимаете, речь идет не о вас, не о вашем желании или нежелании, а о здоровье будущего ребенка. А спите вы как? Нормально? Это хорошо, что нормально. С мужем спите? Я имею в виду половую жизнь, понимаете? Не живите пока половой жизнью, пока нужно ограничиться. Подержать мужа на почтительном расстоянии… Вы студентка или работаете, напомните? Надо же, выглядите такой юной. Нет потрясений на работе, надеюсь? Вам очень повезло, хорошая у вас работа. В наше время работа без потрясений – уже клад. Так почему же вы не едите-то? Что там еще… Да, женщина, ваши анализы на цитологию еще не готовы!.. Люда, гляньте там… Проверьте. Почему не едите-то, говорю? Если рвоты нет, это и не токсикоз вовсе. Гастрит в анамнезе имеете? Имеете. Кто его только не имеет. Вы гуляете, вообще? Много гуляете, нормально, или только для галочки? Гуляйте, пожалуйста, аппетит появляется во время прогулок. Выходите на пару остановок раньше от своей прекрасной работы и не спеша, аккуратненько гуляйте там, где посыпано. Слушайте, как они сейчас посыпать стали тротуары безобразно, такая въедливая эта их соль, я себе все сапоги испортила! С другой стороны, если не посыпано, тоже плохо. Это направление на мочу, это на кровь, сдадите через две недели и придете. А если после Нового года не наберете вес, я вас госпитализирую. До свидания.

82

Почти всегда играют одновременно три-четыре инструмента. Кто-то что-то выводит на цимбалах, струны точно из хрусталя, звенят живой дождевой водой, в районе второго этажа звучит ля-бемольный полонез Шопена – быстрые-быстрые жемчужины бегут врассыпную, торжествующие и ликующие, и трубач выводит свои гаммы, – всегда оглушительно, все перекрикивая, медленно, с ошибками, спотыкаясь и меняя ритм.

Я люблю стоять под окнами и вслушиваться: где-то сверху играет скрипка, но так тихо, что ее едва слышно. «До-си-ля-со-о-оль… фа-ми-ре-до», – возвращается труба, спускаясь по своим ступенькам. «Рас-с-с-и, два-и, три-и, четыре-и», – глухо доносится из кабинета Тимофеевой. Мне нравится, что я причастна ко всему этому. Хотя от бесконечных звуков у меня в голове гулко, как в медном тазу, и ничего писать не получается. Когда я нахожусь в эпицентре звуков, эмоции захлестывают. Я становлюсь маленькой и глупой, как в детстве, когда пыталась сочинить симфонию, ориентируясь на фортепиано и не понимая возможностей остальных инструментов. Уже тогда мне хотелось придумать нечто необыкновенное, некие тайные шифры, вроде инициалов возлюбленной в партитуре Берга. Наверное, я всегда была чересчур эгоцентрична.

Модно думать, что люди – это числа. Что жизнь – компьютерная программа, набор нулей и единиц. Но это не так, все люди – это музыка. Все предметы – музыка. Математика – это музыка. А не наоборот.

Город настроен на фа – фамильярно.

Капризно воет мусоровоз, расставляя свои жадные щупальца, растравляя воздух удушающей вонью, тяжеловесно, как танк, грохочет, скрежещет трактор, выпуская клубы черного дыма, цокают по асфальту каблуки, звучат мелодии мобильных телефонов и песни из открытых окон автомобилей, крикливые дети проносятся мимо, звеня на бегу, – они сотканы из металлических предметов. Детям всегда найдется чем побренчать: ключами от дома, брелоками на рюкзаках, загадочными штуковинами с ближайшей стройки, ржавыми гвоздями, камушками, заботливо припрятанными в карманах.

Я люблю стоять под окнами своей работы зимой, в быстро сгущающихся сумерках смотреть на зыбкие отражения и чувствовать, как щемит в груди по несбывшемуся, зимой это чувствуешь острее, летом на это не заморачиваешься, летом просишь у времени Времени, тогда как в колючий морозный день тени ретушируют свет и прошлое, память теряет все вещественные доказательства, поэтому мне снова десять, у меня впереди все что угодно, я могу вытащить любую карту и разыграть ее по-своему, иду по рыжему снегопеску в знакомый двор, ближайший к моей школе искусств, потому изученный до распухших язв на железных, давно не крашенных качелях, достаю из сумки газету, которую заставляют выписывать на работе и которая годится лишь на то, чтобы ее постелили на сиденье, а вообще я предпочла бы, чтобы эта бумага осталась деревом. Я сижу, как ворона на проводах, взгромоздившись на свое детство, каждый раз борясь с искушением пустить в пляс этот скрипучий не скрипичный инструмент и взлететь вместе с ним, но за моей спиной высится многоглазая коробка дома, и я не решаюсь. Уже никогда не решусь.

Через двадцать минут урок. Марк – дитя с ангельской внешностью и глубоководным омутом внутри – вздохнет и снова скажет: расскажите нам только биографию! Зачем слушать музыку?

И я снова отвечу: чтобы подумать. О прошлом, настоящем и будущем.

Жизнь – это музыка. Особенно отчетливо я понимаю это всякий раз, когда слушаю Алексея Султанова, чьи пальцы были продолжением клавиш. Я надеваю наушники, иду назад по своим рыжепесочным следам, по своим невыплаканным слезам, соната фа минор на повторе, Бетховен никогда не закончится, Султанов никогда не закончится. Вдруг становится очевидным, что музыка – больше любви. Что музыка – больше жизни. Моей и любой другой.

25

– Мы назовем его Женей. Это родовое имя, тебе же нравится мое имя? Первенец будет Гений Евгеньич, а потом выберешь ты. Имя второму ребенку.

Он сделал пас, чтобы проверить, поймает или нет. Поймается или нет.

– А девочка, если будет девочка, этот вариант ты рассматриваешь?

Она словила. И не спасовала.

Как мольеровский герой, который не подозревал, что говорит прозой, он растерялся, отшутился, а потом пообещал, что будет мальчик. Так и сказал: я тебе обещаю.

Она не стала его разубеждать, мол, от него ничего не зависит. Ведь от нее, в общем-то, тоже. Не говорить же, в самом деле, что на все воля Божья. Но на всякий случай дала понять, что хотела бы назвать ребенка как-нибудь иначе. Чтобы впоследствии не возникало путаницы.

Женя безумно честолюбив и, уж конечно, не уступит в этом вопросе, коль он решил, – это было ясным, как бриллиант на колечке, который он собирался ей купить после рождения ребенка, «я куплю тебе колечко с самым ясным бриллиантом» – почему-то говорил он, не с прозрачным, не с чистым, не со сверкающим. Он умел давать красивые обещания. Но не всегда умел их выполнять, они и прожили-то вместе – кот наплакал, а она уже поняла. Ей даже захотелось держать с собой пари – наверное, это гормоны, – подарит он колечко или не подарит. Или забудет. Или сделает вид, что забыл. Напомнит или не напомнит она ему, если он забудет, до слез захотелось заранее узнать, будто ей нужно это колечко, ей по работе не положены украшения и мешает сложный маникюр, но скоро она перестанет ходить на работу, хотя трудно пока представить, как это ей не нужно будет спешить на троллейбусную остановку с утра, вместо этого можно будет гулять где угодно с коляской, как все эти мамочки с горящими непонятным светом глазами и блуждающей полуулыбкой, конечно, ее глаза тоже загорятся, она привыкнет и полюбит свое дитя, ведь уже почти привыкла к мысли о том, что станет матерью, хотя хотелось пожить для себя, хотя это не входило в ее планы, несомненно, она тоже будет улыбаться, у нее есть время для осознания, еще много, еще полгода, ей рожать ближе к лету, она будет катить коляску с Женей (хорошо, с Женей), нарядная и беспечальная, излучая звенящее счастье, встречая вечера под «Танцы кукол» Шостаковича: ребенку обязательно нужно читать стихи и включать классическую музыку.

48

Здесь было двенадцать исписанных страниц, и я их вырвала. Не то чтобы я боялась, что кто-то их прочтет, – некому, но вдруг я сама вздумаю перечитать, переосмыслить, потом, когда-нибудь? Сдается мне, о некоторых вещах лучше умолчать даже перед собой. Каждый новый день и без того все усложняет, я – сегодняшняя – с трудом буду выносить себя завтрашнюю. Или наоборот.

В общем, я решила, что без себя теперешней и своих записок – обойдусь. Не стану предъявлять счета никому, даже тому, кто этого заслуживает, и изливать желчь не стану даже на бумаге, хоть она и терпит. Чтобы простить человека, нужно его понять. Но именно этого я и не в состоянии сделать. И говорить тоже не в состоянии. Люди требуют слов и жертв, желают, чтобы их выслушивали взамен, все эти речитативы: ты ничем не лучше нас, нам тоже больно, нас тоже не понимают, если бы ты была нормальная, ты бы говорила. Выверни-ка душу. Дай заглянуть за ее изнанку. Люди привыкли каждый день включать телевизор и получать порцию одомашненного хоррора чужих биографий из первых рук: я избил ее, я убил ее, я не вынес ее из горя. Они жаждут подробностей, как именно. Каков был тот меловой круг, которым ты обвел, которым тебя обвели. Обвели ли тебя хоть раз в жизни вокруг пальца, обвили ли удавкой непонимания? Давай, откровенничай, пока мы прихлебываем кофе и внимаем, это как в детстве стишок с табуретки – сложно только в первый раз.

Чувство вины заперло меня внутри меня, при этом иногда я верю, что ни в чем не виновата, верю, как в снег или в эту тетрадь. В средостении, там, где зубовно ноет душа, кирпич молчания крошит известку слов, и я сутулюсь в три раза сильнее обычного под их грузом, а точнее – втягиваю плечи, как от удара ножом. Раненые всегда сводят плечи, будто хотят вобрать оружие убийства поглубже, это странно, наверное, такой рефлекс. Когда я сажусь и быстро-быстро выпускаю слова из себя, несмотря на чудовищный почерк, мне ненадолго становится легче, как больному в послеоперационной эйфории. Потом отхожу от тетради, как от наркоза, начинаю выстраивать и соблюдать субординацию с жизнью, и меня накрывает заново. Потому что то, что мне кажется жизнью, – это несколько минут без воспоминаний о тебе, несколько часов без мыслей о тебе, несколько ночей без сновидений. Только кажется жизнью все, что вызывает эмоции, я, которая вызываю (чьи-то) эмоции. Но это не жизнь, это программа по заявкам радиослушателей.

Я пишу не то, что чувствую. Потому что это нельзя передать словами.

26

В зеркало долго всматриваюсь: «Кто тут у нас кому кто?» А там какая-то дева горькая, Горькая, как Максим, только она не классик, не буревестник и без пальто. Бери, говорит полынная, меня с собой и носи, таскайся со мною до смерти, твоя я заимодавица, гляди, спящая красавица: халаты, палаты, даты… И я понимаю, что нам с ней – ни при каких – не справиться, для связи с общественностью нужен кто-то более адекватный.

Запомнила (специально лежала-считала: динь-дон, бим-бом…), какую по счету овцу, не жалея, сон вечно сбивает с ног, запомнила коридорные взгляды всех тех, кто стал невесом, кому будет невыносимо труднее держать болевой порог, запомнила, где читала книжку – страница 166, которая еще рост к тому же (и даже где-то длина), запомнила: очень хочется быть, очень хочется выть, и есть, и пить (чай, коньяк, вино, сок) по списку – со всеми, в кого влюблена, запомнила? спрашивает, не бойся, нет, ты не сыграешь в ящик, естественно, если не выйдет – крышка… ромашка, короче, промашка, – дурашка, здесь главное – это проснуться живою и настоящей, конечно, если не превратишься в ворона. Или в чашку.

Все разрешилось в субботу, ровно в полдень. Акушерка закричала: «Двенадцать!»

Она не сразу поняла, что значит: двенадцать, какой это показатель или параметр, схватки начались в восемь вечера, но родовая деятельность была такой слабой, что ей казалось – это никогда не закончится. И это не заканчивалось.

– Может, кесарево? – с надеждой спрашивала она, не в силах ни плакать, ни думать, ни стоять, ни лежать от боли.

– Ты такая молодая, зачем тебе! Давай-ка старайся!

Людей становилось все больше. Они прибывали в геометрической прогрессии вместе с болью. Ее волоком перетащили с кушетки на кресло прямо со стойкой капельницы в вене.

Нестройный хор сообщал: «Раскрытие – восемь!» Сообщал: «Пора!»

Грузная, улыбчивая баба, которая своими габаритами больше походила на белый холодильник, чем на человека, изо всех сил давила на живот.

Нестройный хор вопил: «Тужься!!!»

Но потуг не было.

Она ничего не чувствовала. Даже боль самоустранилась, поселилась где-то в голове, как мигрень.

Акушерка-холодильник подпрыгнула и надавила на живот коленом.

Нестройный хор шептал: режем… разрывы… время… давай же…

Но ей больше нечего было дать. Она знала, что должна что-то сделать, но совершенно не помнила, что именно, и теряла сознание чаще, чем это полагается, исходя из описанных в литературе случаев. Там – в потустороннем – было даже приятно. Стоял густой белый туман, немного кисельный, немного клочковатый, я о него могу вымазаться, равнодушно думала она, поднимаясь к потолку и кувыркаясь, как в аэротрубе. Белые люди гладили ее огромными перьями по волосам. Она вспомнила, что это не люди, а ангелы, попросила помочь ей взлететь, но они вернули ее в кресло.

Ребенок появился таким бордовым, точно его вынули из борща. Он усердно шевелился, демонстрируя желание жить, как потерявший было надежду утопленник, вынырнувший из глубоких вод. Она испугалась, что он выскользнет из рук акушерки: он все еще выбирался сквозь невидимый тоннель, все еще не верил своему счастью. Кто-то сказал: конечно. Кто-то сказал: гипоксия. Ей показали его и тотчас унесли. Кто-то сказал: послед, ангел взмахнул крылом, и на нее обрушилась Девятая симфония Бетховена.

За окном поют птицы, как только в глубоком мае. Больно, это поскольку тебя вспороли, говорит моя горькая и головой качает:

– Слишком много и громко здесь было боли. Что ты будешь? Точнее, чего ты совсем не хочешь? На обед хлеб, капуста, чуть реже – гречка, в общем, выбора нет, а ребенку есть нужно и ночью…

– Да иди, – говорю, – замолви уже словечко, за меня поставь свечку, предупреди осечку…

Умолкает. Вид делает, что не слышит. А потом говорит: не помрешь, и девчонка дышит…

Примеряет без спроса мои колечки, кладет в аптечку, потом делает шаг – и все выше, выше…