Текст книги "Невеста с сюрпризом (сборник)"

Телефон

Чёрт дернул меня поставить у себя дома телефон. И зачем я вбил себе в голову, что он мне очень нужен?! Ведь обходился же я, слава богу, без него, без телефона, столько лет. Его отсутствие нисколько не влияло ни на мой сон, ни на мой аппетит, ни на мое настроение. А с его появлением у меня пропало всё: и сон, и аппетит, и настроение. Больше того, из-за этого злополучного телефона, клянусь вам, меня едва не хватил удар.

А, впрочем, мне так и надо. Говорили же мне добрые люди из конторы связи. Особенно есть там один такой пожилой, худощавый человек с удивительно спокойным и приятным голосом, видимо, самый главный.

– Зачем вам, дорогой писатель, телефон? Ваше дело писать, писать и еще раз писать, а не растрачивать попусту свое драгоценное время на телефонные хабары-разговоры.

Честное слово, говорил. А я:

– Поставьте мне телефон – никаких гвоздей! Дом телефонизирован, у моих соседей есть телефон, а почему мне нельзя?

Мой довод, видимо, сразил самого главного, и мне через несколько дней установили телефон, такой модный, белый, красивый, хоть погладь его рукой, как живого. Одно лишь огорчало меня: телефон не подавал никаких признаков жизни. Через неделю я взял трубку (на работе, конечно), позвонил самому главному, робко пожаловался.

– Телефон вам не патефон, чтобы он запел вам сразу, – упрекнул меня в ответ обладатель невозмутимого, приятного голоса.

– Ведь он целую неделю молчит, не говорит!..

– Пусть молчит, хлеба-то он у вас не просит.

– Все это верно, но…

– Простите, дорогой товарищ, никаких «но». У нас пока нет свободных номеров, – и положил трубку.

Спустя три месяца я опять позвонил (с работы, конечно), самому главному.

– Телефон молчит…

– Пусть молчит, хлеба-то он у вас не просит.

– Зачем тогда установили мне телефон?

– Вы сами просили…

– Правильно, просил, но чтобы я мог говорить по телефону… В конце концов, фельетон что ли на вас написать?.. – разозлился я.

С полминуты в трубке слышалось сердитое сопение, потом многозначительное предупреждение:

– Пишите, если хотите, но фельетон – это еще не телефон…

И разговор оборвался.

На второй день у меня на столе затрещал телефон. Я с улыбкой на лице взял трубку, предвкушая удовольствие от разговора с другом, товарищем или просто знакомой.

– Алло, как там самочувствие моей жены? – вдруг слышу я в трубке.

– Что, что?! – мне показалось, что я ослышался.

– Я спрашиваю, как там самочувствие моей жены? – мягче, но настойчиво повторил чей-то мужской голос.

– Откуда я знаю, – вспылил я, – и какое я имею отношение к вашей жене или она ко мне?

– Гм, погодите, это разве не родильный дом? Я разве не с дежурным врачом разговариваю? – извиняющимся тоном произнес незнакомец.

– Нет, квартира.

– Ах, тогда простите.

Голос умолк, я положил трубку, вновь взялся за перо, но раздался звонок, а в трубке – тот же голос спрашивает:

– Скажите, как самочувствие моей жены?

Я, не произнеся ни слова, в сердцах положил трубку. Но через минуту опять звонок, опять он же, опять тот же заклятый вопрос:

– Как самочувствие моей жены?

Я схватился рукой за сердце и глубоко страдающим голосом взмолился:

– Дорогой мой, я же сказал вам, что это не родильный дом, а квартира, не туда звоните.

– А какой номер вашего телефона?

Я назвал. Но незнакомец словно взбесился, услышав номер.

– Как вам не стыдно?! Почему врете?! – заорал он в трубку так, будто его резали на куски. – Я и вчера и позавчера звонил по этому самому номеру и мне все время отвечали как положено… Вы просто – нахал, хулиган!.. Прочь от телефона, иначе милицию вызову!..

Я положил обратно трубку, взял ручку, но уже не мог сосредоточиться. Мысли мои напоминали сейчас пчёл, которые разлетелись в разные стороны после того, как в улье заворошили палкой, а теперь не хотят вернуться в него. Дрожащей рукой я вынул из ящика папиросу, закурил. После второй затяжки телефон вновь заверещал. Я поднял трубку.

– Скажите, пожалуйста, кто у меня родился: мальчик или девочка? – спрашивал уже другой, ласковый, но нетерпеливый голос. – Я целую неделю был на кутане, ничего не знаю…

Я сразу понял, что опять звонят в родильный дом.

– А кого бы вы хотели? – усталым голосом спросил я.

– Мне всё равно, но желательно мальчика – у меня шесть дочерей…

– У вас – мальчик, – произнес я и тут же положил трубку – по крайней мере, теперь не скоро будет звонить.

Через минуту, о боже! – опять звонок.

– Скажите, пожалуйста, жена моя разрешилась? А то мы все дома волнуемся, сидим как на иголках, – человек, который спрашивал, назвал фамилию жены.

Я с полминуты молчал, размышляя: если сказать «не разрешилась», будут звонить опять, опять и опять, поэтому ответил, что она благополучно разрешилась, чувствует себя хорошо, передает привет, целует и прочее.

– А кто у нас родился?

– А кого бы вы хотели?

– Дочку, мечтаю…

– Поздравляю, мечта ваша исполнилась – у вас – дочь, – и положил трубку.

Я взял с кровати подушку, накрыл ею телефон и больше к нему не подходил. Но самая большая неприятность, оказывается, ожидала меня впереди.

На следующий день кто-то раза три ударил ногой в мою дверь с такой яростью, что, казалось, вот-вот она сорвется с петель и с грохотом рухнет на пол. Я мигом подбежал, открыл дверь и увидел перед собой совершенно незнакомого мне мужчину с тремя свертками на руках. Два свертка он держал на правой руке, а один – на левой. Незнакомец был среднего роста и средних лет с суровым, смуглым обветренным лицом, которое украшали отличные черные усы, лихо закрученные кончиками вверх. Одет он был в пиджак, брюки галифе с широкими клинами и мягкие блестящие сапоги. Голову незнакомца венчала серебристая каракулевая папаха с широким бархатным верхом.

– Я узнал, это вы, оказывается, вчера отвечали мне, что у меня родился сын?! – окинул он меня недобрым, почти враждебным взглядом.

По его голосу я сразу догадался, что это тот самый, который говорил, что целую неделю был на кутане…

– Да, я.

– А почему вы мне наврали?! Ведь у меня же родилась тройня – и все три девочки!! Вот они у меня на руках.

– А при чем тут я? Разве я виноват?!.

– Я, что ли, виноват?! – резко оборвал он меня. – Если вы сообщили мне по телефону неправду… Кто вас заставлял?

Я чувствовал свою вину и решил благоразумно промолчать. Но тот, крича и бранясь, ставил мне в вину то, чего вовсе не было, о чем я даже не думал.

– Вы хотели разыграть меня, подшутить надо мной, посмеяться?! Где же ваша совесть?! – Он вздохнул, осторожно и бережно поправив на руках свертки, смерил меня злым, ненавидящим взглядом. – Вздумав из-за этого подшутить надо мной, вы тем самым нанесли тяжкое оскорбление не только мне, как отцу, но и моим новорожденным, всему женскому полу…

– Слушайте, я совсем не имел такого намерения, – пытался я успокоить его, – но отец новорожденных не слушал меня, все больше и больше расходясь, продолжал осыпать меня упреками.

– У меня на руках три будущие горянки – три! – он гордо поднял голову. – Горянка сейчас – инженер, горянка – ученый, горянка – министр, о горянках книги пишут, а вы… Эх… жаль, очень жаль, что жена немного подкачала, – в голосе его явственно прозвучали нотки сожаления, – не родила сразу четверых – ей бы повесили на грудь звезду Матери Героини назло вот таким отсталым и пустым насмешникам, как вы… Телефон завели, мебель – заграничная, а мозги с плесенью…

Пока я, страдая и вздыхая, слушал упреки и брань отца новорожденных детей, вдруг с ужасом заметил, что еще один незнакомец в шляпе со строгим, почти сердитым лицом поднимается по лестнице со свертком на руках. Мне показалось, что это тот самый мужчина, которого я поздравил по телефону с рождением дочери, а у него, наверное, родился сын. Теперь и он, видимо, тоже направляется ко мне… Я быстро захлопнул за собой дверь, взволнованный и расстроенный подошел к телефону и тотчас же позвонил самому главному в контору связи.

– Слушайте, почему мне все звонят и спрашивают родильный дом?

– А-а-а! Это очень просто, мы дали вам номер телефона, принадлежавший родильному дому. У них несколько телефонов. Ничего, обойдутся без лишнего телефона. А вы, пожалуйста, не волнуйтесь.

– Как же не волноваться, люди же не знают об этом, звонят мне без конца. У меня из-за этого большие неприятности!

– Да, это вполне возможно, – согласился самый главный, – будут звонить еще.

– До каких пор? – с тревогой спросил я.

– Пока не издадут новую абонементную книжку и не укажут точно, у кого какой номер.

– А скоро ли ее издадут, эту самую абонементную книжку?

– Наверно, не скоро, судя по тому, что последняя абонементная книжка по нашему городу была издана… ровно пять лет тому назад.

Я в отчаянии схватился за голову, взмолился:

– Тогда дайте мне, ради бога, другой номер.

– Не можем, – холодно отрезал тот.

Я пригрозил, что перережу провод, выброшу телефон в мусорный ящик. Но на это «самый главный» ответил мне своим обычным невозмутимым и приятным голосом.

– Ваше дело – поступайте как хотите, но платить каждый месяц за телефон вам все равно придется, потому что ваш дом телефонизирован, а за вами закреплен номер.

И вот сижу я теперь и проклинаю тот день и тот час, когда я обратился в контору связи с настойчивой просьбой, чтобы мне установили телефон. На горе себе я его поставил.

«Жених» бабушки фатьмы

Рассказать вам, что совсем недавно приключилось со мной, старухой? Язык, как вы знаете, когда его держать нечем, сам выскакивает… Вот что со мной приключилось, родные мои: так и быть уж, расскажу вам по секрету. Вечером, когда я выходила из дому, двое дюжих молодцов налетели на меня, как коршуны на добычу, завернули в бурку и без оглядки умчали куда-то.

Я знаю, вас очень удивит, если скажу: сама я хотела, чтобы парни меня похитили. Вы, конечно, будете возмущаться: мол, как это так, кровь что ли вдруг в тебе взыгралась на старости лет, или дурь в голову ударила? Вы, пожалуйста, не лезьте наперед со своими упреками. Знаете поговорку: «Не дойдя до речки, одежды не снимают». То, что я старая, это мне не в укор, а в честь, знать, недаром прожила свой век. Один мой сын – боевой офицер, границу нашу охраняет, другой – лучший чабан. Его портрет вы всегда можете увидеть на Доске почёта, что стоит перед зданием колхозной конторы, а дочь моя, дай бог ей еще много сил и здоровья, десятого ребенка донашивает, можно сказать, без трех месяцев уже «Мать-героиня»… Видите, каких детей я вырастила!

Если хотите знать, в свое время и красотой я блистала не меньше, чем любая молодуха сейчас. Дай бог память, не то шестьдесят, не то семьдесят лет тому назад к нам в аул приезжал ашуг, веселый такой, как соловей в весеннюю пору. Он в своей песне сравнивал мои щеки с румяным яблоком, уста – со сладчайшим медом, а зубы – с аравийским жемчугом. Правда, от этого «жемчуга» остался у меня во рту, как видите, всего-навсего один передний зуб. И стоит мне засмеяться теперь, как мой годовалый внучонок орет благим матом: боится, паршивец, как будто я собираюсь укусить его…

Да, я немного отвлеклась, со мной это случается в разговоре. Тянет меня говорить обо всем сразу. Если вы уж решили выслушать меня, старуху, до конца, придется мириться с этой моей слабостью. Так вот, сижу я позавчера одна в своей сакле, качаю внучка в люльке, песенки ему пою, а сама слегка дремлю. Перед глазами, как вольные облака по небу, плывут одна за другой картины моей далекой юности. И на душе от этого и сладко, и грустно.

Вдруг скорее почувствовала, чем услышала, как отворилась дверь и кто-то осторожно вошел в саклю. Открыла глаза, смотрю – это соседкин сын Микаил к нам пожаловал. У него смуглое, скуластое лицо, мохнатые брови. Я его за версту могу отличить среди других парней.

Он настороженно обвел глазами комнату, потом тихо подошел ко мне. Лицо у него возбужденное, озабоченное и чуточку почему-то озорное.

«Ну, какие добрые дела, Микаил, привели тебя к нам?» – спрашиваю у него.

Он, потупив глаза, смущенно улыбается, перебирает пальцами пуговицы на пиджаке, волнуется.

«Я к вам, бабушка Фатьма, – говорит он, – с одним очень важным делом. Я уверен, вы поможете уладить его…» Я смотрю на него и недоумеваю: какое его «важное дело» я могу уладить?.. Что я, судья, прокурор или сваха? Не хватил ли он лишнего? Правда, пьяным я его никогда не видела. Все же встала и понюхала воздух перед его носом. Запаха спиртного не учуяла, нюх у меня тонкий – не то, что слух. Это еще больше разожгло мое любопытство. «Давай, не тяни, скажи, что ты хотел», – тороплю я.

Опустившись на ковер, Микаил еще раз настороженным взглядом окинул углы комнаты, потом, приблизив своё лицо, горячо зашептал мне на ухо. «Мы хотим сегодня вечером украсть девушку…» Услышав этот хабар, у меня в голове сразу потемнело, невольно потянулась за длинной палкой (я её всегда держу при себе, чтобы, не вставая с места, можно было прогонять кур и цыплят, когда они заходят в саклю). Я грозно оборвала Микаила на полуслове так, что ребёнок в люльке испугался и заплакал.

Микаил взмолился: «Бабушка Фатьма, постойте, я совсем не то хотел сказать, клянусь отцом, выслушайте меня!..» Я выпустила из рук палку, принялась опять качать ребенка.

«Ну, давай, рассказывай, – говорю, несколько успокоенная, недоверчиво поглядывая на него. – Аллах сам тебя не разберет: то ты говорил, что хочешь украсть девушку, а увидел в руках моих палку и сразу на попятную».

Короче говоря, из слов Микаила я поняла, что у него есть закадычный друг Ильяс. А этого Ильяса я сама знаю: красивый, стройный юноша, но человек плохой – пьяница, нигде не работает, живёт на иждивении матери. Он по уши влюблен в девушку Рукият.

Легкомысленный, а знаете, понимает толк в девушках. Будь я, например, парнем, валлах, никому бы не уступила Рукият: стройная, миловидная, к тому же лучшая доярка на ферме. В прошлом году, говорят, заработала шестьсот трудодней. На двух машинах привозили ей зерно и разного добра с колхозного склада. И вот, Ильяс, оказывается, от любви к этой девушке ходит как под хмелем и даже трезвый. Если верить Микаилу, этот бездельник ей тоже нравится. Но замуж выйти за него не хочет, говорит: «Брось пить водку, работай, тогда посмотрим…»

«Правильно, думаю, Рукият рассуждает. На что ей муж-пьяница, с ним не жизнь, а горе». А я Микаилу говорю: «Почему бы тебе самому не жениться на ней, глупый?» А он, опустив голову на грудь, тяжело вздыхает: «Не скрою от вас, бабушка Фатьма, я ее очень любил, да и сейчас люблю, но она ко мне равнодушна, знаете, я некрасив, а красота в любви – большой козырь». – «Гм, ты некрасив, зато он пьяница, – вспылила я, – кто же из вас лучше? Красоту на стенку не вешают».

А Микаил товарища не охаивает и ее не осуждает. «Видите ли, бабушка Фатьма, – говорит он. – Ильяс сам по себе человек неплохой, но водка его губит. Надо помочь ему исправиться, женитьба на любимой девушке должна ему помочь. А что касается Рукият, я ее не виню, что она меня не любит – насильно мил не будешь».

На чем это я остановилась?.. Ах, да, надумал, значит, этот пьяница Ильяс похитить славную девушку Рукият, а Микаила просит как друга помочь ему в этом нечистом деле. Микаил не знает, как ему быть: отказать другу – смелости не хватает, опозорить девушку – совесть мучит. Но самое главное, что хотел сказать мне Микаил, он прошептал мне на ушко. Этого я вам пока не скажу, потом…

Я подумала, подумала, потом в знак согласия кивнула головой.

И вот поздно вечером, когда у нас в доме все поужинали и улеглись спать, я быстро накинула на голову платок и вышла на улицу. Ночь была темная, глухая, на небе мерцали редкие звезды. Крадучись, как тень, я пробралась в тот двор, где живет Рукият. Не успела оглянуться, как что-то тяжелое и черное, будто большущее крыло невиданной хищной птицы, с шумом накрыло меня. Я испуганно вскрикнула. Но чьи-то сильные и ловкие руки, как младенца в пеленку, быстро завернули меня в бурку и взвалили на плечи. Все это произошло в одно мгновение. «Куда ее?» – слышу я сдавленный, тревожный шепот Микаила. «Забыл что ли? – так же тихо, но сердито отвечает ему Ильяс. – Неси скорее в «обитель любви», пока нас никто не заметил».

«Обитель любви» – это огромная закопченная пещера в высокой скале. Она находится недалеко от нашего аула. Весною и осенью во время перегона овец чабаны скрываются в ней от дождя и гроз. А почему ее называют «обителью любви», спросите вы, любезные мои. Говорят, когда-то один из слуг хана похитил, как меня недавно, девушку из его гарема. Скрываясь от ханского возмездия, они нашли в ней приют для своей любви… Вот какие, значит, дела…

«Ты только осторожно, а то споткнешься и разобьешь ее насмерть, – услышала я опять беспокойный голос Ильяса, когда мы оказались на почтительном расстоянии от аула. – Что-то она и звука не издает. Не задушил ли ты ее сгоряча?» – «Да ты не волнуйся, – проворчал Микаил, который, как купец свой клад, нес меня на своих широких плечах. – Она, видно, с испуга лишилась голоса. Это пустяки… обойдется. А что касается «обители любви», то туда я могу с закрытыми глазами добраться и ни разу не споткнусь о камни».

И вот, наконец, мы в пещере. Микаил, пыхтя, отдуваясь, осторожно, будто хрупкий сосуд, кладет меня на землю, прислонив спиной к стене.

«Зажги фонарь», – слышу я нетерпеливый голос Ильяса. В то же мгновенье тусклый свет фонаря в руке Микаила осветил мрачные своды пещеры. Ильяс с жаром кинулся ко мне, наверное, чтобы сказать: «прости мне, мол, мой дерзкий поступок, я без тебя жить не могу!..» А я обеими руками сбросила с себя бурку и в упор уставилась на него, обнажив свои беззубые десны. «Ну, похитил, разбойник?» – злорадно спросила я.

Ильяс остановился, как вкопанный, не в состоянии ни двинуться, ни вымолвить слово. «Ах, это вы, бабушка Фатьма?.. – упавшим голосом наконец выдавил он из себя, потом, будто очнувшись, набросился на бедного Микаила: – Кого же ты прихватил, куда твои глаза смотрели?..»

– Туда, куда и твои, – тоже притворившись удивленным и расстроенным, запальчиво отвечает ему Микаил. – Темно было, не разглядел…

Ильяс видит, что дело скверно обернулось, и… бежать. Но не тут-то было! Я успела схватить его за пестрый длинный галстук, как непокорного бычка за веревку. «Я тебя никуда не отпущу. Раз похитил, оскорбил мою женскую гордость, так изволь жениться. Я согласна. Иначе сейчас же иду жаловаться в сельсовет. Тюрьмы тебе не миновать, так и знай!..» А Микаил, сдерживая лукавую улыбку, усердно подмигивает мне, дескать, давай-давай, бабушка Фатьма. Ильяс пятится назад, – видать, боится, очень боится, как бы я не заключила его в свои объятия.

«Что вы, бабушка Фатьма, – в ужасе говорит он, бледнея, – мы ведь по ошибке…»

«А!.. Не я, а другая, значит, должна была стать жертвой твоего разбоя? – наступая на него, грозно говорю я, – что она – вещь, яблоко в чужом саду или тоже человек, как и вы, мужчины, с сердцем и умом?!. Если бы так похитили твою сестру, мать или невесту, как бы эта самая штука тебе понравилась, а?»

Я его осыпаю, как горохом, бранью, упреками и угрозами. А Микаил толкает его в бок и говорит тихо, но так, чтобы я слышала: «Встань на колени перед бабушкой Фатьмой, проси прощения, иначе мы с тобой пропали!»

И вот, дорогие мои, чтобы вам долго не морочить голову, скажу: кончилось тем, что Ильяс встал на колени и попросил у меня прощения (ведь позора и тюрьмы никому не хочется). И еще, главное – по моему настоянию он поклялся памятью своего отца (тот погиб на фронте) бросить пить эту отраву – водку, от которой у человека заходит ум за разум, не сидеть больше на шее матери, работать в колхозе, как все нормальные, здоровые люди. А я за это обещала ему никому об этом случае не говорить, а если он исправится – помочь ему жениться на любимой девушке, на Рукият.

Правда, первое свое обещание я нарушила, доверила вам тайну, так я же по секрету, вы же никому не скажете? Зато, клянусь вам, я обязательно выполню второе обещание. Дело только за Ильясом…

Возмездие
Повесть

Мужественной женщине,

моей дорогой односельчанке

Гюльбоор Давыдовой

посвящаю эту повесть.

Часть I

Апрель – чудесный месяц весны. По-летнему пригревает солнце. В садах, сплошным кольцом окруживших селение Нюгди, цветут деревья. Они, словно сказочные пери[14]14
  Пери – сказочная красавица.


[Закрыть], стоят, как зачарованные, в своих пёстрых и ярких нарядах. Лёгкий ветерок доносит нежные запахи цветов, в воздухе раздаётся весёлое щебетание птиц.

Природа торжествует после зимнего оцепенения, упиваясь живительным теплом.

Но сегодня, после нескольких тёплых дней, внезапно похолодало. По низкому небу медленно, как усталый караван в пустыне, поползли сизые тяжёлые облака.

Селение как будто вымерло. Кривые узкие улочки с приземистыми глинобитными домами пустынны. Все взрослые и подростки в поле. Не слышно голосов и на майдане[15]15
  Майдан – место сходки сельчан.


[Закрыть]. На завалинке, любимом месте отдыха мужчин, сидит, широко расставив ноги, обутые в мягкие сапоги, коренастый мужчина средних лет с чёрной, как смоль, курчавой бородой, в каракулевой шапке. Одет он в зелёный атласный бешмет, затянутый широким поясом, украшенным серебром, с которого свисает небольшой кинжал с костяной рукояткой. Тёмно-карие глаза глядят из-под густых чёрных бровей пытливо, подозрительно. Это – сельский староста Гомуил.

Возле него прямо на голой земле устроился худой старик с короткой седой бородкой. Вся его одежда состоит из бязевой рубашки и бязевых штанов неопределённого цвета, настолько они пропитаны потом и грязью. Видно, это незамысловатое одеяние, покрытое бесчисленными прорехами и заплатами, служит его владельцу и нижним бельём, и верхним платьем. Когда старик угодливо наклоняется к Гомуилу, под рубахой отчётливо выступают костлявая спина и рёбра.

Гомуил и старик, пожалуй, единственные из мужчин, оставшиеся в этот день в селе.

Дымя кальяном с аршинным чубуком, они тихо беседуют, бросая время от времени рассеянные взгляды в сторону пышно цветущих садов и телят, резвящихся на прошлогодних гумнах недалеко от майдана.

– Дождя бы сейчас. Вот уже конец апреля, а дождя бог не даёт. Ведь моим полям нужна влага, – произнёс Гомуил, провожая тоскливым взглядом медленно ползущие тучи.

Старик исподлобья посмотрел на старосту. «Если влага нужна только твоим полям и бог справедлив, он не пошлёт её ни капли», – со злобой подумал он, а вслух сказал:

– Бог милостив. Посмотри, всё небо обложено тучами, как скирдами поле. Дождь обязательно будет, может быть, даже сегодня. Не волнуйся, староста…

Гомуил криво улыбнулся. «Не волнуйся», – мысленно повторил он слова собеседника. – «Тебе что? Ты гол, как сокол. Если мои посевы и виноградники загубит засуха, а скот повалит чума, ты даже рад будешь. Знаю я вас, голодранцев! С виду заискиваешь передо мной, а в душе завидуешь…»

Но староста с притворной любезностью вслух также сказал не то, о чём он думал:

– Не говори так, джан Шелбет. В прошлом году в это время тоже была такая погода. Тучи прошли караваном в сторону Хазари и ни капли не уронили на землю. – Немного помолчав, он нахмурил широкие брови и добавил с недовольством: – Не понимаю, почему в этом году никто не обряжается «гудилом». То ли все сильно заняты, то ли никого ещё голод не донимает. Я бы сам сейчас плеснул на него кружку воды.

Не успел староста высказать своё пожелание, как вдруг, словно в ответ на его слова, с окраины села, где начинался лес, донеслись дружные, задорные голоса ребятишек:

– Э-э-э-эй! «Гудил» идёт! «Гудил» идёт!..

Селение, казавшееся безлюдным, неожиданно начало оживать, наполнилось шумом, движением. Из домов поспешно выходили навстречу «гудилу» оставшиеся в селе старухи и беременные женщины. Они несли медные, глиняные кружки и кувшинчики с холодной родниковой водой. Вслед за ними, помахивая пышными хвостами, выбегали со дворов удивлённые псы, не зная, лаять им или повернуть назад. Всполошилась наседка с цыплятами. Завидев приближающуюся ораву мальчишек и засуетившихся женщин, она с громким кудахтаньем, растопырив крылья, бросилась вместе со своим пискливым потомством к забору, словно на неё собиралась налететь стая коршунов.

К майдану медленно двигался «гудил». Он был настолько плотно обвязан с головы до ног ветками с молодыми клейкими листьями, что самого «гудила» не было видно. Создавалось впечатление, будто по улице шагает не человек, а куст с только что распустившимися листьями. Рядом с ним, держа в руке конец верёвки, которой был обвязан «гудил», шёл худой бледный мальчик в лохмотьях. У него через плечо был перекинут старый длинный мешок, почти касавшийся земли. Мальчик выкрикивал какие-то слова, а босоногая детвора, бежавшая за мальчиком, во всю мощь своих звонких голосов нестройным хором отвечала:

– Хо! Хо!

– Идёт «гудил» по селу! – громко, нараспев произносил заученную фразу мальчик.

А ребятишки с озорными, радостно возбуждёнными лицами и горящими глазами неистово кричали:

– Хо! Хо!

– Да отведёт бог от вас все беды и невзгоды, – напрягаясь изо всех сил, пропел поводырь.

– Хо! Хо! – приходя в неописуемый восторг, повторяли ребятишки.

– Да пошлёт бог небесную влагу!..

– Хо! Хо! – неслось в ответ.

Около каждого дома «гудил» останавливался. Поводырь, под выкрики разбаловавшихся мальчишек, произносил положенные слова, а тем временем женщины, те, которые помоложе, с весёлым смехом, а более пожилые – с молитвенным шёпотом, обливали «гудила» холодной родниковой водой, затем бросали мальчику в мешок куски чурека, сыпали муку, совали ему в руки яйца.

Увидев приближающегося «гудила», Гомуил по-мальчишески повеселел. Он выхватил из рук стоявшей рядом молодой женщины медную кружку с родниковой водой и стал поджидать, когда «гудил» поравняется с ним.

Узнав поводыря, староста нахмурился. Его чёрные лохматые брови сдвинулись. Он понял, кто обрядился «гудилом». Эта встреча была ему неприятна. Всё же Гомуил заставил себя через силу улыбнуться и плеснул водой на «гудила», приговаривая: «Дай бог дождя, дай бог дождя»!

Наблюдая сквозь ветки за старостой, «гудил» увидел, как тот, к общему удивлению, протянул мальчику серебряный полтинник. «Гудил» в ярости затряс мокрыми ветками и хриплым, простуженным голосом крикнул:

– Староста! Этой подачкой не искупишь греха, который лежит на твоей совести. Я еще жив и с тобой расквитаюсь! Брось, сынок, монету к его ногам, – обратился он к мальчику. – Пусть он подавится ею!

Мальчик, растерянный и смущённый, нехотя швырнул монету к ногам старосты, затем вместе с «гудилом» двинулся дальше. Больше он не выкрикивал заученных слов, не зазывал людей, а шёл молча, понурив голову. И ватага ребятишек, сопровождавшая их, начала понемногу расходиться.

Не успел «гудил» дойти до края села, как небо в нескольких местах прочертили огненные зигзаги, и тотчас же зарокотал раскатистый гром. Долго собиравшийся дождь пошёл внезапно, гулко барабаня по засохшей пыльной земле.

– Сын, развяжи меня скорее! – раздался хриплый, сдавленный голос «гудила».

Мальчик, поправив на плече мешок, принялся быстро распутывать ивовые прутья. Вскоре связки веток упали на землю. Теперь можно было отчётливо разглядеть человека, только что ходившего «гудилом» по селу. Это был высокий худой мужчина лет сорока с испитым бледным лицом. На нём была серая, не по росту короткая изодранная рубашка, сквозь прорехи которой просвечивало посиневшее от холода тело. Он дрожал, как в лихорадке. Вдруг он качнулся и, чтобы не упасть, опёрся рукой о худое плечо сына.

– Отец, тебе плохо? – с тревогой спросил мальчик.

Тот в ответ лишь кивнул головой.

Отец и сын, подхлёстываемые холодными струями дождя, крепко ухватившись друг за друга, медленно побрели домой. А хмурое небо продолжало яростно греметь, осыпая землю своими огненными стрелами. Казалось, что разбушевавшаяся стихия хочет повалить этих двух несчастных, сжечь их дотла, как высохшие и ненужные деревья.

Мужчина с помощью сына кое-как добрёл до дому и скорее простонал, чем сказал:

– Сосун, постели мне…

Дом у них, как у многих нюгдинцев, был глинобитный. Вместо окон в потолке зияло небольшое круглое отверстие, затянутое бычьим пузырём, отчего углы комнаты даже в солнечные дни тонули в полутьме. В одном из углов комнаты было устроено подобие очага: прямо на земляном полу горел огонь, а дым выходил через отверстие в крыше. Сейчас оно было прикрыто доской, поэтому в комнате стоял едкий дым.

Сосун торопливо сбросил с плеч мешок. Он подошёл к нише в стене, похожей на тёмный провал, и взял оттуда сложенный вчетверо полуистёртый палас, облезлый бараний тулуп и рваное грязное одеяло, пропахшее потом и прокисшим сыром. Расстелив на полу одеяло, мальчик уложил отца и прикрыл его тяжёлым тулупом.

Возле очага сиротливо сидела глазастая девочка лет пяти-шести с родинкой на худеньком заострённом личике и с копной давно нечёсаных волос. Подобрав под себя босые грязные ножки, она безучастно, словно со стороны, глядела на всё происходящее в комнате.

Сосун, устало опустившись на голый пол, с болью в душе смотрел, как отец, свернувшись в комок под тулупом, поминутно вздрагивал. Приглушенные стоны, глуховатый надрывный кашель отца терзали душу Сосуна, вызывая в его воображении печальную картину, когда позапрошлой осенью вот так же умерла мать.

Тишину нарушил скрип двери. В комнату, осторожно ступая, вошёл низенький человек с куцей рыженькой бородкой. Быстрые крохотные глазки, острое лицо с коротким подбородком придавали ему сходство с хорьком.

Этот человек в селе считался мастером на все руки: был знахарем, цирюльником, посыльным при старосте, мюрдешуром[16]16
  Мюрдешур – человек, обмывающий покойника.


[Закрыть]. Звали его Илогу.

Многие сельчане относились к Илогу с недоверием и опаской, считали его тёмной личностью, и в то же время без него никто не обходился, особенно когда в семье кто-нибудь заболевал.

Нюгдинцы любую болезнь объясняли вмешательством нечистой силы. Илогу считался единственным «специалистом» по борьбе с нечистой силой. Чтобы изгнать её из организма, он неизменно применял кровопускание и заговоры. Если больной выздоравливал, то это приписывали магической силе лечения, а если умирал, то обвиняли мрачного и неумолимого посланца бога – ангела смерти Азраила. В любом случае Илогу выходил сухим из воды.

Илогу появлялся в доме вместе с бедой. Так и сейчас, окинув быстрым сверлящим взглядом полутёмную комнату с голыми глиняными стенами, знахарь подошёл к больному. Присев перед ним на корточки, Илогу приподнял край тулупа и посмотрел на пылающее лицо больного.

– Шебетей, добрый день, – вкрадчиво произнёс он. – Ай, какая беда! Это я, Илогу… Не знал, что ты сильно болен. Давно бы пришёл… Ну, как ты себя чувствуешь?

– Плохо, очень плохо, – глухо простонал Шебетей.