Текст книги "Белая кошка"

Уже почти двенадцать. Я наконец-то закончил уборку, руки и штаны почернели от грязи. Выкидываю пачки газет, каталогов, сто лет как просроченные счета, полиэтиленовые пакеты с вешалками и клюшку. Меч ставлю к стенке.

У крыльца скопилось порядочное количество мешков с мусором. Скоро придется на свалку ехать. Перевожу взгляд на чистенькие и аккуратные дома по соседству – подстриженные лужайки, свежевыкрашенные двери, – а потом обратно на нашу берлогу: на окнах кривые ставни, одно стекло разбито, краска облупилась, кедровые доски посерели. Дом гниет изнутри.

Оттаскиваю с дорожки проклятущий стул. Спустившийся с крыльца дед покачивает у меня перед носом ключами от машины.

– Жду к ужину.

Сжимаю их так, что металл врезается в ладонь. Бог с ним, со стулом. Твердой походкой направляюсь к машине, как будто у меня и правда прием назначен и опаздывать не дело.

Глава шестая

Доктор Черчилль принимает в Принстоне, на Вандевентер-авеню. Так, во всяком случае, написано в интернете. Припарковавшись около соседнего ресторанчика, я внимательно осматриваю себя в зеркале заднего вида, пальцами приглаживаю волосы. Похож на хорошего, правильного мальчика? Руки до сих пор грязные от черной жирной пыли, хотя я их три раза помыл, когда заезжал в магазин выпить кофе. Так и хочется их вытереть о джинсы.

Вхожу в приемную и подхожу к стойке. Регистраторша отвечает на телефонный звонок. Ее кудряшки выкрашены в рыжий, очки болтаются на нитке с бусинами. Сама, интересно, нанизывала? Рукоделие почему-то ассоциируется у меня с дружелюбием. На вид ей лет пятьдесят: чуть пробивается седина, лицо в морщинках.

– Здравствуйте, у меня назначено на два.

Женщина не улыбается, смотрит серьезно и что-то выстукивает у себя на клавиатуре. Я-то знаю, ничего она на экране не увидит. Мне того и надо. Все идет по плану.

– Как вас зовут?

– Кассель Шарп.

Как можно больше правды – а вдруг попросят удостоверение. Она стучит по клавишам, пытаясь понять, кто же из нас ошибся, а я изучаю обстановку. На двери в кабинет табличка – «Эрик Черчилль, д. м. н.». А эта дамочка в сиреневой униформе – наверное, медсестра. На шкафу темно-зеленые конверты с историями болезни. Впереди на стойке скотчем приклеено объявление о часах работы. Бланк фирменный. Я тянусь к нему.

– Не могу вас найти, мистер Шарп.

– Правда?

Рука замирает на полпути. Если сейчас стащу объявление, она заметит.

– Точно?

Надо прикинуться расстроенным. Пускай пожалеет бедного мальчика и еще поищет, а лучше пойдет и спросит кого-нибудь.

Не очень-то она купилась на мое липовое отчаяние. Похоже, даже разозлилась. Никакого сочувствия.

– Кто вас записывал на прием?

– Мама. Может, она свою фамилию продиктовала?

Медсестра достает зеленую папку и кладет на стойку, совсем близко от меня.

– Никакого Шарпа не вижу. Может, ваша мама перепутала? – Взгляд у нее непреклонный.

Глубоко вздыхаю и концентрируюсь. Здесь важно не выдать себя. Лгуны часто дотрагиваются до лица, путаются в словах, выглядят напряженными. Предательские мелочи выдают ложь – учащенное дыхание, сбивчивая речь, покрасневшее лицо.

– Ее фамилия Сингер. Проверьте, пожалуйста.

Регистраторша поворачивается к монитору, а я стягиваю со стойки одну из папок и прячу ее под курткой.

– Нет, никакого Сингера, – теперь она уже точно злится. – Не хотите позвонить матери?

– Да, пожалуй.

С сокрушенным видом отворачиваюсь и одновременно сдергиваю со стойки объявление. Заметила она или нет – сказать не берусь. Заставляя себя не оглядываться, я уверенным шагом иду к выходу, одной рукой придерживая под курткой папку, а другой пряча объявление. Все шито-крыто.

Позади меня скрипит дверь кабинета, и я слышу расстроенный женский голос (пациентка, может быть, даже та, чью историю болезни я стащил):

– Не понимаю. Если меня прокляли, почему не сработал амулет? Посмотрите, тут же изумруды; вы что, хотите сказать, это подделка? Но он же не из дешевой лавчонки…

Ровным шагом иду к выходу.

– Мистер Шарп, – спокойный мужской голос.

Я почти дошел до входной двери, осталась пара шагов. Останавливаюсь. План не сработает, если меня запомнят, а пациента, за которым пришлось гоняться, запомнят наверняка.

– Да?

Доктор Черчилль – загорелый и худой, светлые кудрявые волосы коротко подстрижены. Рассеянным движением он сдвигает очки с толстыми линзами на кончик носа.

– Не знаю, кто напутал с вашей фамилией, но у меня как раз есть немного времени, проходите.

– Что? Но вы же сказали…

Удерживая папку, поворачиваюсь к регистраторше. Та хмурится.

– Вам нужен врач или нет?

Ничего не остается, кроме как идти в кабинет.

Посреди комнаты стоит кушетка для осмотра. Вручив анкету, куда надо вписать адрес и информацию по страховке, медсестра уходит, оставив меня в одиночестве. Я пялюсь на график с разными стадиями сна и соответствующими им видами мозговых волн, потом чуть надрываю подкладку у куртки, прячу туда папку и сажусь вписывать личные данные. Пишу почти полную правду.

На столе лежит несколько брошюр: «Четыре типа бессонницы», «Симптомы ГГ-нападения», «Остановка дыхания во сне – насколько это опасно», «Все о нарколепсии». Беру ту, что про ГГ. «ГГ-нападение» – это юридический термин. То, что мамочка провернула с тем миллионером. Нападение. Симптомы перечислены в столбик, а внизу предупреждение: дифференциальная диагностика (что это такое, интересно знать?) допускает широкое толкование некоторых признаков: головокружение, слуховые галлюцинации, зрительные галлюцинации, головная боль, переутомление, постоянное беспокойство.

Мне вспоминается Мора с ее музыкой. Какую, интересно, форму принимают галлюцинации?

В кармане звякнул телефон. Достаю его на автомате, голова все еще занята брошюрой. Ничего нового: например, я давно в курсе, что частые головные боли у меня из-за мамы. Обычно родители ставят ребенка в угол, а она всегда применяла магию эмоций. Но все же странно читать о таком в медицинском проспекте.

Смотрю на экран мобильного, и брошюра выпадает из рук. «Кассель, давай немедленно сюда: у нас большая неприятность!» Первая, наверное, за всю мою жизнь эсэмэска, где знаки препинания расставлены. Это от Сэма.

Перезваниваю, но попадаю в голосовую почту. Наверное, он еще на уроке. Сколько времени? Точно, до школьного обеда полчаса. Второпях печатаю: «Что ты натворил?» Не самый тактичный вопрос, но вдруг там действительно катастрофа? Может, Сэм попался с блокнотом и сдал меня с потрохами. Неужели я теперь так и буду слоняться по семейной свалке, пока дед не подыщет мне какую-нибудь работенку?

Телефон снова гудит. «Выплата».

Уф, слава богу. Кто-то удачно поставил, а у моего соседа, конечно, наличных нет. Набираю ответ: «Скоро приеду», и тут входит доктор.

Черчилль, не глядя на меня, изучает анкету.

– Долорес говорила о какой-то ошибке?

Долорес? Видимо, так зовут суровую регистраторшу.

– Мама сказала, что записала меня на сегодня.

Вру без запинки, даже тон получается немного обиженный. Всегда так – если повторяешь одну и ту же ложь несколько раз, в какой-то момент сам начинаешь в нее верить.

Врач поднимает глаза. Такое впечатление, что он видит меня насквозь. За пазухой под подкладкой ворованная папка, ему достаточно руку протянуть – и он меня поймал. Надеюсь, осмотр будет без стетоскопа, ведь сердце стучит как бешеное.

– А почему она записала вас к специалисту по сну? На что жалуетесь?

Я молчу. Может, рассказать, как проснулся на крыше? Как ходил во сне? Про странные кошмары? Но тогда он наверняка меня запомнит. Ни один нормальный врач не даст нужную мне справку, а Черчилль явно в здравом уме. Рисковать нельзя, пускай я вовсе ничего не получу.

– Давайте угадаю.

Это на секунду выбивает меня из колеи. Как, интересно, можно угадать, зачем пациент пришел?

– Хотите пройти тест?

Какой еще тест?

– Ну да, хочу.

– А запись на прием наверняка отменил ваш отец?

Он загнал меня в угол, остается только импровизировать.

– Да, наверное.

Черчилль кивает, будто все сходится лучше некуда. Потом лезет в ящик стола и вытаскивает пучок электродов. Затянутой в перчатку рукой он крепит их мне на голову. Они липкие.

– Измерим ваши гамма-волны.

– Гамма-волны?

Я же не сплю, зачем их измерять?

Он включает какой-то прибор. Тонкие иголки принимаются скользить по полоске бумаги, замысловатая кривая отображается и на мониторе компьютера.

– А больно не будет?

– Это совершенно безболезненно и очень быстро. Почему вы решили, что у вас гиперинтенсивные гамма-волны?

Черчилль уставился на кривую.

Гиперинтенсивные гамма-волны. Тот самый длинный медицинский термин. ГГ. Гигишники.

– Ч-что? – от волнения я заикаюсь.

Во взгляде доктора проскальзывает удивление.

– Я думал…

Та женщина в приемной жаловалась на проклятие, говорила так, будто знала точно, будто видела результаты теста. Но меня спрашивают не про проклятие. Он спрашивает, не мастер ли я сам.

Значит, про это все время треплются в новостях? Тест, который консерваторы хотят сделать обязательным, якобы в помощь детям с гиперинтенсивными гамма-волнами, чтобы они ненароком по незнанию не нарушили закон, в первый раз используя силу. Тест безвредный, результаты, конечно, не подлежат разглашению. Но любому дураку ясно: информация законным или незаконным путем попадет куда надо. В правительство, например, они же обожают вербовать мастеров для антитеррористических организаций. Да мало ли куда еще! Или к местным властям. Сначала обязательное тестирование, а что потом – понятно. Я знаю: нельзя строить логические рассуждения на подобных нечетких допущениях, но уж слишком тут все очевидно.

Сторонники поправки предлагают сделать эту проверку обязательной и для обычных людей. Расчет прост: в итоге мастера откажутся от обследования. Получается, даже если тестирование не принудительное, ГГ все равно гораздо легче будет вычислить.

Спрыгиваю с кушетки и сдергиваю с головы электроды. Не то чтобы я горячо люблю нашу семейку, но это уже чересчур! Они меня протестируют, занесут в свою базу данных, а потом, чего доброго, еще выйдут на Филипа, Баррона или дедушку.

– Простите, мне пора.

– Сядьте, мы же почти закончили. Мистер Шарп!

Черчилль остается в кабинете, держа в руках свои провода.

В этот раз я не останавливаюсь. Люди в приемной таращатся, медсестра что-то кричит вслед, но я упрямо иду к выходу, опустив голову. Надо срочно убираться отсюда.

Стараюсь дышать медленно и глубоко. Непроизвольно вдавливаю педаль газа в пол, пальцы сами жмут на кнопку радиоприемника. Нужен хоть какой-нибудь звук – заглушить пульсирующую в голове мысль: «Облажался».

Собирался остаться незамеченным, а в итоге? Привлек всеобщее внимание. Вдобавок имя настоящее назвал. И ведь знаю, где именно прокололся: когда доктор спросил, зачем я здесь. Со мной часто так, я слишком увлекаюсь. Если афера идет не по плану, надо смываться, а я наоборот. Следовало поправить Черчилля, сказать, что мне не тест нужен. Но любопытство было сильнее здравомыслия, очень захотелось узнать, что он имеет в виду.

Но я добыл их фирменный бланк; уже хорошо. Радио не помогает заглушить мои упреки самому себе. Паркуюсь около сетевого универмага. В витринах красуются корзинки с пасхальными шоколадными яйцами, хотя до праздника еще далеко. Купив дешевый мобильник с оплаченными минутами, я иду в копировальный центр. Тихое жужжание ксероксов и запах чернил успокаивают, даже почему-то напоминают о школе, но когда я достаю папку, сердце опять начинает учащенно биться.

Еще один прокол. Не надо было ее воровать. Раз они меня запомнили – могут запросто и в краже заподозрить. Я собирался всего лишь раздобыть логотип клиники в нормальном разрешении, потому что картинка из интернета никуда не годится. Папка мне не нужна, из-за нее можно серьезно влипнуть. Но вот увидел и цапнул не подумав, идиот! Вот имя пациентки, номер страховки, кучка цифр и зазубренных графиков. Зачем мне все это? Хорошо хоть, есть подпись Черчилля, скопирую отсюда его каракули.

Листая документы, натыкаюсь на график с пометкой «гамма-волны». На кривой красным обведены колебания. Ну-ка, что нам об этом скажет Google? Мастер вводит человека в состояние, близкое к глубокому сну, при этом можно засечь гамма-волны. Хотя обычно они прослеживаются лишь при пробуждении или в фазе быстрого сна. На графике пациентки видны гамма-волны, а она при этом была в глубокой фазе, когда даже зрачки неподвижны. Именно в таком состоянии люди ходят по ночам или видят кошмары. Вот и доказательство – над ней поработал мастер сна. На том же сайте утверждают, что по этим самым гамма-волнам определяют наличие способностей. У мастеров они интенсивнее в несколько раз и во сне, и во время бодрствования.

Гиперинтенсивные гамма-волны.

Тупо пялюсь в монитор компьютера. Никогда даже не думал об этом, а информация всегда была рядом, под рукой. Почему я так оплошал в кабинете врача? Запаниковал. Мать всегда учила: никому ничего не говори про семью, молчи о том, что знаешь, даже о своих догадках. А теперь и говорить не надо. Вот ужас-то. Можно все выяснить с помощью электродов.

И все же… И все же внутренний голос подначивает: что, если позвонить Черчиллю? «Вы же почти закончили тест. Какой результат?» А вдруг он ответит: «Кассель, все ошибались. Ты же наикрутейший мастер. Сам не догадался? Поздравляю. Вот тебе обратно законные права и привилегии».

Гоню прочь эти жалкие мысли. Надо сосредоточиться. Сэм ждет. Необходимо сварганить письмо, если я хочу вернуться в Веллингфорд насовсем, а не просто наезжать туда время от времени и вытаскивать соседа из неприятностей.

Сканирую бланк, подбираю нужный шрифт, стираю в графическом редакторе телефон клиники и вбиваю номер только что купленного мобильника. Вырезаю объявление о часах работы и вписываю свой текст: «Я наблюдаю Касселя Шарпа на протяжении нескольких лет. Он прекратил прием медикаментов вопреки моим строгим рекомендациям, результатом чего и явился сомнамбулизм».

Что дальше?

Снова лезу в поисковик за подходящей врачебной белибердой. «У пациента зафиксировано расстройство сна, вызванное употреблением стимуляторов, что привело к приступам бессонницы. Прописаны необходимые препараты, которые должны нейтрализовать расстройство. Бессонница часто вызывает хождение во сне. Согласно результатам обследования, Кассель может возвращаться к занятиям, инцидент с сомнамбулизмом не повторится».

Меня распирает от гордости. Вокруг куча серьезного вида дядек печатают бизнес-схемы и чертежи. Вот бы подойти к кому-нибудь и похвастаться, какой я умный. Что бы еще написать от лица поддельного Черчилля?

«Осмотр не выявил никакого внешнего негативного воздействия на пациента».

Пусть не волнуются. Да и я не буду. Всего-навсего сумасшедшее, грызущее меня изнутри чувство вины.

Распечатываю поддельное письмо и вдобавок поддельный конверт. Заклеиваю его, оплачиваю счет за пользование компьютером, сканером и принтером. Опускаю письмо в почтовый ящик. Хорошо бы еще как-то подстраховаться на всякий случай.

Но лучше всего, конечно, просто перестать ходить во сне.

К четырем добираюсь до Веллингфорда. Сэм, наверное, на уроке драмы. В учебный театр имени Картера Томпсона проскользнуть проще простого. Усаживаюсь в кресло на последнем ряду. Свет приглушенный, студенты толпятся на сцене, Пиппин бросается на отца, массовка бросается на него, мисс Ставракис, учительница драмы, помирает от скуки:

– Встань ближе. Пиппин, нож повыше. Надо, чтобы в нем отразился свет.

Одри улыбается Грегу Хамсфорду. Отсюда плохо видно, но я по памяти представляю себе ее глаза – точно в тон голубому свитеру.

Ставракис втолковывает Джеймсу Пейджу (он играет Карла):

– А ты, пожалуйста, не двигайся. Лежать всего ничего, воскреснешь через минуту.

На сцену выходит Сэм и прокашливается:

– Кхм… Прошу прощения, можно хотя бы раз опробовать наш спецэффект? Без крови получается неправдоподобно, к тому же нам нужно попрактиковаться. Кстати говоря, может, Пиппину лучше застрелить Карла? Гораздо круче, чем ножом. Используем особые пакеты, как брызнет в разные стороны!

– Восьмой век. Никаких пистолетов.

– Но в начале мюзикла у всех костюмы из разных исторических эпох. Так что…

– Никаких пистолетов!

– Ну ладно, но один-то пакет можно? Или прикрепим к фальшивому лезвию специальный контейнер.

– Сэм, нам нужно еще раз отрепетировать сцену. Подойди ко мне завтра перед началом, мы обо всем поговорим. Хорошо?

– Хорошо.

Он уходит за кулисы, я отправляюсь следом. На сцене Одри что-то кричит о субботней вечеринке.

В подсобке на столе разбросаны бутылки с красной жидкостью и обертки от презервативов.

– Ну и чем вы тут занимаетесь? На драме народ развлекается вовсю, я смотрю.

Сэм резко поворачивается, он не слышал, как я вошел. Взглянув на презервативы, он нервно хихикает, краснеет и пускается в объяснения:

– Это для крови. Они прочные, но хорошо рвутся, когда надо.

Подбираю один со стола.

– Ну как скажешь, брат.

– Да нет, гляди. Крепишь маленький заряд на металлическую пластину поверх губки или пленки, потом пакет с кровью. Работает на батарейке. Приматываешь скотчем к актеру, прикрепляешь кнопку, чтобы не видно было. Прозрачным скотчем, например. Если для кино – вообще неважно, пускай провода торчат – сотрут при монтаже. Но в театре надо все аккуратно и незаметно.

– Ну да. Жалко, она тебе не разрешит.

– Ей и накладки мои не понравились, а я хотел Джеймсу сделать бороду. Интересно, Ставракис видела портреты Карла Великого вообще? Бородища ого-го. Ты в порядке?

Сэм пристально смотрит на меня.

– А то. Лучше всех. Так кто сколько выиграл?

– Да, извини.

Сосед убирает свое добро.

– Засекли двоих учителей. Почти никто на них не ставил, всего трое. Тебе… нам надо выплатить около шести сотен.

– Ну, не всегда везет. Кто?

Серьезный просчет. Но лучше пусть Сэм не знает, насколько серьезный. Как обычно, я слишком полагался на проигрышные ставки.

– Рамирес и Картер, – ухмыляется мой сосед.

Качаю головой. Учительница музыки и учительница английского. Обе замужем.

– Доказательства? Без них выигрыш…

Сэм открывает ноутбук. На фотографии миссис Картер обнимает миссис Рамирес за шею и целует ее в губы.

– Может, фальшивка? – спрашиваю я с надеждой.

– Нет. Знаешь, после твоего отъезда все ведут себя странно. Начали про меня друзей расспрашивать.

– Людям обычно не нравится, что у букмекера тоже есть друзья. Подозревать начинают.

– Но я не собираюсь бросать своих друзей.

– Никто тебя и не заставляет, – отрезаю машинально, а потом вздыхаю. – Я пошел за наличкой. Слушай, прости, что веду себя как свинья, требую доказательств.

Жутко неловко. Разговариваем, как два подельника.

– Да нет, ничего особенного, ты всегда такой. И ведешь себя как обычно.

Сэм, кажется, искренне озадачен. Привык, наверное, иметь дело с подозрительными вспыльчивыми типами. Или я никогда и не походил на нормального, только зря себе льстил.

Иду в библиотеку. Если меня застукает Норткатт или кто-нибудь из ее прихвостней, точно впаяют «нарушение административного предписания», я же вроде как на больничном. Лучше не смотреть никому в глаза. Стараюсь ниже опустить голову.

Библиотеку Лейнхарта построили в восьмидесятых на деньги какого-то известного музыканта. Тогда, вероятно, казалось, что это перекошенное круглое здание удачно осовременивает старинные кирпичные постройки. Новое слово в архитектуре. В действительности – самое уродливое строение на кампусе. Зато внутри уютно: повсюду диваны, от центра веером расходятся книжные стеллажи, в главном читальном зале красуется громадный глобус. Каждый год двенадцатиклассники пытаются его украсть – регулярные ставки.

Из-за большого дубового стола мне машет рукой библиотекарша в очках в продолговатой разноцветной оправе. Она сама недавно выпустилась из колледжа, и некоторые придурки пытаются ее закадрить и ставят на это. Такие ставки мне принимать противно.

– Здо2рово, что вы вернулись, Кассель.

– Я тоже рад, мисс Фиске.

Раз уж она меня заметила, надо не вызывать подозрений. Надеюсь, Фиске не сразу поймет, что я не насовсем, а когда поймет, уже вернусь в школу по-настоящему.

Рабочий капитал спрятан в огромном переплетенном в кожу словаре имен собственных. Три тысячи долларов. Я уже два года их тут храню, и пока все шло гладко. Никто этим словарем не пользуется, кроме меня. Боюсь только, что книгу в любой момент могут списать – какой прок от ономастикона? С другой стороны, том на вид дорогущий, название непонятное, и веллингфордовское начальство наверняка его хранит, чтобы втирать очки родителям: вот, мол, какие заумные книжки читают наши ученики.

Достаю шесть сотен, несколько минут делаю вид, что рассматриваю сборники поэзии Возрождения, а потом по-тихому сливаюсь в общежитие. Там уже должен ждать Сэм. На лестнице я чуть не натыкаюсь на Валерио. Второпях ныряю в туалет и запираюсь в кабинке. Сердце бьется как сумасшедшее. Прислонившись к стене, успокаиваю сам себя. Ничего страшного, меня пока не застукали. Валерио, видимо, ничего не заметил. Пишу сообщение Сэму.

Через минуту он уже в туалете.

– У нас тут тайная явка?

– Смейся-смейся.

Даже не злюсь на него, скорее испытываю облегчение. Открываю дверь кабинки.

– Все чисто. Прием-прием. Орел в курятнике. Бабушка приехала.

Невольно улыбнувшись, достаю деньги.

– Ты прямо мастер маскировки.

– Слушай, Кассель, научи меня вычислять процент, а? А если я сам захочу на что-то поставить? А как ты перераспределяешь деньги игроков? В интернете я нашел кое-что, но ты вроде по-другому работаешь?

– Все сложно.

Не хочется объяснять, что на самом деле я мухлюю.

Сосед наклоняется к раковине.

– Мы, азиаты, знаешь ли, здорово сечем в математике.

– Ну ладно, гений. Давай в другой раз.

– Лады.

Интересно, а не собирается ли Сэм выкинуть меня из дела? В случае чего можно устроить ему серьезные неприятности. Хотя думать об этом неприятно.

Сосед пересчитывает деньги. Я слежу за ним в зеркале.

– Знаешь, какая у меня мечта?

– Какая?

– Вот переделаю свою кровать в робота, чтобы она билась до смерти с другими робокроватями.

– Получилось бы классно, – смеюсь я.

Сэм смущенно улыбается:

– Ставки можно было бы принимать. Разбогатели бы в момент.

Замечаю, что по белой кафельной плитке разбегаются в разные стороны пожелтевшие трещинки. Прислоняюсь к прохладной стене лбом, ухмыляясь во весь рот:

– Беру свои слова назад. Сэм, ты действительно гений.

С друзьями у меня никогда не ладилось. Я могу быть кому-то полезным, могу освоиться в любой компании. Меня приглашают на вечеринки, и в столовой сижу с кем захочу. Но если человеку от меня ничего не нужно, как ему доверять? Нелогично. Любая дружба – это союз, союз в поисках выгоды.

У Филипа есть лучший друг Антон, двоюродный брат Лилы. Он иногда приезжал с ней в Карни на каникулы. Как-то летом они с Филипом три невыносимо жарких месяца подряд пили все, что могли достать в нашей глуши, и ковырялись в своих тачках.

Ева – мать Антона и сестра Захарова. Получается, Антон – ближайший родственник старика по мужской линии. И он ясно дал понять Филипу: хочешь работать на семью, придется работать на меня. Такая у них дружба, была и есть, братец признает авторитет «друга» и во всем ему подчиняется.

Меня Антон никогда не любил. Из-за Лилы. Наши отношения никак не вязались с его статусом. Однажды он застал нас на кухне у Лилиной бабушки. Нам было тринадцать. Смеялись, боролись в шутку, натыкаясь на шкафы и стулья. Он схватил меня за шиворот и сбил с ног.

– Извиняйся, маленький извращенец.

В общем-то, правильно. Возня была лишь предлогом: мне постоянно хотелось прикоснуться к Лиле. Но я скорее бы позволил себя избить, чем признался.

– Прекрати! – закричала она, хватая двоюродного брата за затянутые в перчатки руки.

– Дядя послал меня сюда присматривать за тобой. Ему бы не понравилось, что ты все время проводишь с этим недоделком. Он даже не один из нас.

– Не смей мне указывать. Никогда.

– А ты, Кассель? – Антон смотрел на меня сверху вниз. – Тебе я буду указывать. На колени перед принцессой клана мастеров.

– Не слушай его. Встань.

Я попытался подняться, но он ударил меня ногой. Я снова рухнул на колени.

– Прекрати! – завопила Лила.

– Вот так. Поцелуй-ка ее туфельку. Знаю, тебе этого хочется.

– Антон, оставь его в покое. Что ты за придурок?

– Целуй, тогда отпущу.

Ему было девятнадцать. Здоровенный детина. Ударил меня со всей силы. Плечо болело, щеки горели от стыда. Я наклонился и прижался губами к Лилиной босоножке. Кожа оказалась соленая на вкус – мы в тот день как раз купались.

Она отдернула ногу. Антон засмеялся.

– Думаешь, ты тут самый главный? – голос у нее дрожал. – Думаешь, папа сделает тебя наследником? Я его дочь, наследница. Когда окажусь во главе клана, припомню тебе это, не сомневайся.

Я медленно поднялся и побрел домой к деду.

Лила несколько недель со мной не разговаривала. Наверное, злилась, что я послушался Антона, а не ее. Филип вел себя как ни в чем не бывало. Он-то уже выбрал сторону. Выбрал выгоду, а не меня.

Я не могу доверять людям, не верю близким. Боюсь, что мне сделают больно. Да и в себе не уверен – я, может, и сам вполне способен им навредить.

Так что дружба – полная фигня.

По дороге к машине смотрю на часы. Пора домой, а то дед будет расспрашивать. Но кое-куда надо заехать. На ходу звоню Море. Это последний штрих моего плана: она будет отвечать по номеру телефона, который я указал в письме.

– Алло.

Голос в трубке тихий, вдалеке слышен детский плач. Слава богу, не Филип ответил.

– Привет, это Кассель. Занята?

– Да нет, просто счищаю со стенки персиковое пюре. Ты брата ищешь? Он…

– Нет-нет, – получилось слишком торопливо. – Хочу попросить тебя об одолжении. Очень выручишь.

– Ладно.

– Мне надо, чтоб ты отвечала по мобильнику и говорила, что ты регистратор в клинике. Телефон я дам и напишу все, что надо.

– Дай угадаю: говорить буду, что тебе можно вернуться в школу?

– Да нет. Подтвердишь, что клиника послала им письмо, и скажешь, что доктор сейчас занят с пациентом и подойти не может. Потом мне позвони, я улажу остальное. На самом деле вряд ли до этого дойдет. Но вдруг они захотят проверить данные в письме.

– Не рановато ли тебе впутываться в такие дела?

Улыбаюсь в трубку.

– Сделаешь?

– Без проблем. Вези свой телефон. Филипа еще час не будет, ты ведь вряд ли хочешь посвящать его в свою аферу.

Ухмыляюсь. Говорит она уверенно и спокойно. Не то что в тот раз, когда сидела на лестнице и рассказывала про ангелов.

– Мора, ты просто прелесть. Я тебя изваяю из картофельного пюре и буду тебе поклоняться. Когда уйдешь от Филипа, выйдешь за меня?

– Ему только не говори, – смеется она.

– Ага. А ты ему не сказала? Я имею в виду, он еще не знает?

– О чем?

Я настораживаюсь

– Ну тогда, ночью. Ты говорила, уйдешь от него. Но вы, наверное, уже помирились. Молодцы.

– Никогда я такого не говорила, – отвечает Мора бесцветным голосом. – Мы же счастливы, зачем мне так говорить?

– Не знаю, может, я не понял чего. Все, побежал. Заеду с мобильником.

Вешаю трубку. Ладони вспотели. Это что такое было сейчас? Мора не хочет по телефону трепаться, боится, что подслушают? Или кто-то был с ней в комнате? Дедушка утверждал, что Филип над ней поработал. Но, может, я не расслышал? А вдруг он на самом деле нанял кого-то стереть воспоминания жены? И что еще она забыла?

Звоню в дверь. Она чуть приоткрывается, но не до конца, в дом меня не приглашают. Что-то неладное здесь творится. Смотрю Море в глаза. Там только усталость.

– Спасибо еще раз.

– Да не за что.

Она забирает мобильник и листок с инструкциями, слегка коснувшись меня рукой в кожаной перчатке. Я успеваю просунуть ногу в щель, пока дверь не захлопнулась.

– Погоди.

Мора хмурится.

– А музыку помнишь?

– Ты тоже ее слышишь? – выпустив ручку, она удивленно смотрит на меня. – Сегодня утром началось. Такая красивая.

– Нет, не слышу.

Мне не по себе. Она и правда ничего не помнит. Если жена забыла, что собирается уйти от мужа, кому это в первую очередь выгодно?

Достаю из кармана амулет памяти. «Чтобы не забыть». Вполне подходящая семейная реликвия – достойный подарок невестке. Получится правдоподобная ложь:

– Мама просила тебе передать.

Мора отшатывается. Вот я дурак! Конечно, мамочку любят далеко не все.

– Филипу не нравится, когда я ношу амулеты. Он говорит, жене мастера не пристало бояться.

– А ты спрячь.

Но дверь уже закрылась.

– Будь осторожен, Кассель. Пока.

Еще пару минут стою на крыльце, сжимая амулет. Что происходит? А что забыл я сам?

Память – ненадежная штука. Ее искажают наши представления о мире, предрассудки. Свидетели преступления редко вспоминают одно и то же. Они часто опознают на следствии не тех людей, рассказывают о событиях, которые никогда не случались. Да, память – ненадежная штука. А моя память?

После развода родителей Лила отправилась в Европу, потом жила в Нью-Йорке с отцом. Наши бабушки дружили, только поэтому я знал, где она. Удивился очень, когда однажды застал ее на нашей кухне. Она болтала с Барроном как ни в чем не бывало и надувала пузыри из жвачки.

– Привет.

Она обрезала волосы до плеч и покрасила их в ярко-розовый. Из-за новой прически и черной подводки для глаз Лила выглядела старше тринадцати. Старше меня.

– Исчезни, у нас тут дела, – отрезал Баррон.

Горло перехватило.

– Как хотите.

Я подобрал своего Хайнлайна[5]5
  Роберт Энсон Хайнлайн – американский писатель-фантаст.


[Закрыть], взял яблоко и вернулся в подвал. Сидел там и таращился в телик, в котором какой-то аниме-парнишка крошил мечом монстров почем зря. Да плевать мне, что Лила вернулась! Через пару часов она спустилась ко мне и плюхнулась рядом на потертый кожаный диван. Серый свитер с дырками, на щеке пластырь.

– Чего надо?

– Тебя увидеть хотела, а ты что подумал? Книжка хорошая?

– Если любишь читать про крутых убийц-клонов.

– Кто ж не любит.

Я невольно улыбнулся. Она немного рассказала про Париж. Как на аукционе «Сотбис» ее отец купил бриллиант, который якобы дарил владельцу бессмертие и раньше принадлежал Распутину. Как по утрам на балконе с видом на город она пила кофе с молоком и ела багет. По Южному Джерси Лила не скучала. Да и кто бы на ее месте скучал?

– А чего Баррон хотел?

– Ничего. – Она собрала розовые волосы в маленький тугой хвост.

– Всякие тайные дела, мастера секретничают? Не рассказывай, а то вдруг я к копам пойду.

Лила обернула нитку вокруг большого пальца.

– Он сказал, все очень просто. И обещал мне вечную преданность.

– Ну да.

Мастера секретничают. До сих пор не знаю, куда они ходили и что делали. Но я заметил, что у Лилы волосы растрепались и стерлась помада. Мы об этом не говорили. Смотрели в подвале старый черно-белый фильм про ограбление банка, курили ее парижские сигареты без фильтра. В моей крови разливалась ядовитая ревность. Мне хотелось убить Баррона. И, наверное, именно тогда я окончательно втюрился в Лилу.