Текст книги "Странный наследник Пушкина. Рассказы"

III

Когда я мельком увидел силуэт женщины, стоявщей в дверях, сразу подумал, что слова Дуранда стали пророческими, но ни в коем случае не представил себе, что произойдет, как только она войдет в нашу комнату, потому что для меня эта ночь уже была мертва и похоронена с самого момента, в котором две польские девушки покинули дискотеку и все иллюзии, согревщие моим другом и мной у огня музыки и водки, внезапно замерзли.

– Мне кажется, что слишком легко провалилась наша поездка с ними в Краков, – сокрушался Дуранд, смотря далекие спини девушек, и потом добавил: – Как мне хотелось эту ночь проникнуть в одну из его шахт, спуститься на дно его недр и добыть тысячи метрических тонн угля.

– Они наверно из Солидарности, – отметил я.

– Ну и что? – спросил мой друг.

– Они уехали из-за того, что у тебя морда такая, как у нелюбявщего забастовки, – пошутил я.

– Боже мой! Блондинки с ягодицами негритианок, – заключил Дуранд, не обращая ни малейшего внимания на мои слова, а потом хлопнул рукой по воздуху, давая мне понять, что даже и воспоминание этих девушек больше не будет его угнетать.

– Это пахло настоящей эпитафией, – предупредил я его, и мое предупреждение тут же стало лейтмотивом, способным заставить его вызвать в памяти все живительные силы единственного города на планете, улицы которого всегда предлагали ему непогрешимое противоядие от яда одиночества.

– Гавана существует, и пока она существует, не будет ночи, которую нельзя было бы оживить, – провозгласил он с каким-то тщеславием.

– Не дай ей умереть сегодня вечером! – добавил я, зная, что нам осталось только один исход: заходить в комнату Ху Ли Анга, на пороге которой мы часто договаривались с ним о ночной цене одной бутылки водки.

– Гавана существует, и как бы далеко она ни была от этих мест, в честь ее все еще может случиться, – сказал Дуранд, уже договорившись с азиатом, и пока мы направлялись к нашей комнате на пятом этаже.

– Пусть эта ночь не закончится никогда, – прибавил я.

– Каждая ночь имеет свой кусочек вечности, – отметил мой друг, в то же время как мы вошли в комнату: я, с намерением увенчать пьянство и забыть неудачу, пережитую нами несколько минут назад; он, наверно, с уверенностью, что эта ночь, как феникс, возродится из своего собственного пепла.

Это был не первый случай, когда пара девушек отказывалась продолжать танцевать с нами в более интимной обстановке: той, что была ограничена четырьмя стенами нашей комнаты. И не в первый раз мы, покинутые, смирились с тем, чтобы пить до самого рассвета. Вот почему, заметив, что Дуранд стоял перед проигрывателем с несколькими пластинками на руках, я предположил, какую музыку мы будем слушать: песни какой-то венгерской певицы или пьесы чехословацкого амсамбля Локомотив Г. Т. И я сразу вспомнил Берию, как мы называли диск-джокера дискотеки нашего здания не столько из-за лысины его круглой головы или из-за маленьких увеличительных стекол, которые он носил, как из-за высокомерия, с которым он анонсировал песни английских рокк-групп, как Роллинг Стоунз и Лед Зеппелин, и тоже подумал: «Если какой-то стукач откроет ему список наших пластинок, Берия наверняка считает Дуранда и меня предателями и пошлет нас расстлелять». Но, когда я уже готовился услышать резкие ноты какого-то венгерского саксофона, в комнате вдруг послышался певчий голос одной женщины. Это был нежный, теплый голос, и, плененный его пением, я впадал в своего рода глухоту, которая изолировала меня от всякого звука, не имевшего к этому голосу никакого отношения.

– Что мне поставить сейчас? – спросил Дуранд, немного смущенный моим молчанием после прослушивания.

– Поставь это снова, Сэм, – приказал я, начиная бесконечный глоток, как делал Ханфи Богарт в одной барной сцене фильма «Касабланка».

Однако Дуранд не сразу выполнил мой приказ: раньше он тоже подражал жест бесстрастного пьющего человека. Потом, повернув вынутую из кармана зажигалку, указал на брошенную на углу стола сигаретную пачку, но я скомкал ее в моих руках, и когда она превратилась в бесполезный комок бумаги, Дуранд понял, что поляки оставили нас без одной жалкой сигареты. Только тогда он подошел к проигрывателю, и снова послышался женский голос, умоляющий ночь: «Не умирай; я так тебя люблю!» И пока мы слушали его во второй раз, случилось чудо: кто-то постучал в дверь. Я ничего не слышал. Я только услышал голос, поющий для меня. Тот, кто чувствовал удары, был Дуранд. И, ошарашенный образом женщины, которую он застал в дверях, едва успел произнести несколько слов. Он сказал, что меня ищут. Поскольку посетительница была ему неизвестна, он подумал, что она искала меня. Но я тоже не знал той брюнетки с красными пухлыми губами и опьяняющими глазами, которую он пригласил войти в нашу комнату и чье лицо у меня тотчас же связалось с портретом Анны Керн и начальными строками стихотворения, которое Пушкин посвятил ей во время ссылки в Михайловском. Может быть, поэтому я спросил ее на языке поэта: кого она ищет?, и моему удивлению не было предела, когда я услышал ее ответ на испанском языке: она не искала никого, она просто проходила мимо, когда певчий голос заставил ее изменить курс и прийти к нашей двери.

– Почти целый век прошёл с того дня, когда в последный раз я слышала что-то столь нежсного, – пожаловалась женщина, а потом добавила: – Есть песни, которые, как вода, могут быть безошибочным пережитком жизни.

– Поднимем тост, – предложил я, протягивая ей рюмку с наполовину налитой водкой, – за эти песни и за нас.

– Такими темпами скоро нам придется вернуться к китайскому, – пробормотал Дуранд всерьез, замечая, что наша посетительница, с безмятежностью колхозницы, выпила всю жидкость одним махом, то есть, до конца.

– Ху Ли Анг не китаец, он лаосец или, во всяком случае, индокитаец, – поправил я его.

Но Дуранд не возмутился из-за моего неуважительного поведения как геополитический советник: он даже не моргнул, потому что сейчас был очень занят: он смерил взглядом женщину, которая, присев на одну из кроватей, была так поглощена текстом другой песни, что не обратила никакого внимания на своих гостеприимных хозяев. Ее изоляция создала у меня впечатление, что ни я, ни Дуранд существовали для нее, и я стал бояться, что это женщина тоже уходит от нас, как только она успеет удовлетворить свой музыкальный аппетит. Однако одно движение ее рук даровало мне немного покоя. Словно угадав мои мысли, женщина извлекла из неведомо откуда среди своей одежды портсигар, внутри которого я увидел несколько очень заманчивых сигарет. После этого она предложила нам курить. Дуранд, удовлетворенный предложением, достал зажигалку со дна кармана и зажег одну за другой те сигареты, которые мы все внезапно удержали между пальцами. И я, выдохнув клубок дыма, испытал такое огромное удовольствие, что не мог не вернуться по стопам Богарта. Я думал, что в этот момент мне наконец удастся получить более верный образ американского актёра, потому что для меня Богарт всегда был больше всего одным неустрашимым курильщиком. Я мог представить его без шляпы, без ружья, без стакана виски в руках, но не без сигареты во рту. И мне было интересно знать, что было бы с ним без тех сцен, в которых он курил, как настоящий обречен.

«Никто не может курить с такой смесью элегантности и таинства, как он», – подумал я, в то же время как Дуранд подходил ко мне с монетой на ладони, простой пятачок, который начинал крутиться на поверхности стола и на который мы оба стали смотреть со странной сосредоточенностью.

Тут не было ничего особенного. Было то, что было условлено нами для таких обстоятельств: одна танцующая монета и две пары выжидательных глаз, пока вращение не остановилось и нам стало известно, какая сторона монеты упала к верху: лицевая или оборотная, колосья пшеницы или щит. Если упадет колосья пшеницы, Дуранд уйдет из комнаты, а я останусь наедине с женщиной, но если упадет щит, тогда окажется совсем наоборот, и мне придётся покинуть комнату.

Только этим вечером решение наших судьб не зависело от падения одной монеты. В эту ночь неожиданно чья-то рука подхватывала монету, прежде чем она упала, из-за того, что женщина, которая вставала с постели и приближалась к столу, прервала танец и потом давала нам понять свое предложение.

– Сегодня вечером, дорогие мои, никто не уйдет.

– Let it be! – Дуранд подверждал ее решение с подозрительным цинизмом, и сразу начал раздеваться.

– Ура! – воскликнула женщина, которая пришла к нему на помощь.

Тут же кровь у меня вдруг заледенела от неожиданного направления пари, и, как будто я не был также одним из главных действующих лиц этого необычного зрелища, я остался неподвижным. Но незнакомка не обратила никакого внимания на мою пассивность и, с дерзостью, похожей на ту, что была прежде, она подходила ко мне и стала снять мою одежду, а позже, словно выполняя молчаливое соглашение или соверщая какой-то родовой ритуал, она содрала с себя сначало что-то вроде цыганского сукна, потом платье в цветочек, падающее на пол безмолвным водопадом, потом лифчик, и, наконец, трусики, легкость которых заставила мои пальцы спутаться, когда я смел их взять из ее рук, видя, как Дуранд начал нападение ее тело. Именно это как бы грубое нападение растопило мою кровь, и после этого я чувствовал себя вовлеченным в такое состязание.

– Куда мы едем, Миклуха-Маклай? – спросил я его, как каждый раз, когда мы собирались выйти с какой-то парой девиц, и с единственной целью выбить у него краткий рапорт о них, так как я не совсем поделился своей теорией, согласно которой эротическое исследование тела каждой женщины было каким-то способом путешествия в ее страну.

– Мой билет в рай, – ответил он.

И только тогда я обнаружил, что у нас на самом деле не было никакого маршрута. «Откуда она?» – спросил я самого себя, и потом, усмотрев в ответе моего друга некий оттенок эгоизма, назло, на этот раз я не захотел его ублажать и начал свое путешествие, зная, что шел в противоположное направление от Дуранда. Так, скользнув губами по бедру женщины, я жадно отыскал вход в ад.

Таким образом, возник неизбежный вопрос: кто была эта дьявольская женщина, чью кожу я поцеловал, в то время как все ее тело дрожало от интимного прикосновения с телом другого мужчины? И ее появление (настолько неожиданное, сколько и своевременное), и как она провозгласила тост (выпив рымку водки одним махом), и ее сигареты (что-то в них мне показалось подозрительным, потому что половина моих моральных самоустранений пошла к черту, как только мой окурок закончился), и еше пыл, с которым она отдавалась нам, все это убедило меня в том, что наша посетительница была самой Маргаритой, красивой и умной любовницей Мастера, и я догадался, что в его стремлении свести определенные счеты со мной, но также в курсе моей неприязни к кошкам, и еше что у меня не было ни капли сексуального влечения к мужчинам в любом из их многочисленных вариантов, злобный Воланд подтолкнул ее к этой жертве. О Воланд! Это были опасности работы того, кто всегда хотел зла, но всегда делал добро. И тут с нами была прекрасная и милая Маргарита, выполняя соответствующую ей часть плана Воланда. По этой причине, прежде чем Мастер и его свита пришли на помощь женщине, я перечислил свои самые серьезные ошибки и к каждой из них добавил какое-то железное оправдание, какой-то неопровержимый аргумент, как часто делали все директора государственных предприятий, когда дело доходило до отчетов об их управлении на более высоких уровнях.

В первую очередь я перечислял безвизовый въезд в Москву и думал, что даже коварный Азазело будет обезоружен, после того, как я утверждал, что причина такого поступка кроется в невозможности завершения соответствующих бюрократических процедур в отведенное мне короткое время, чтобы явиться в дом Руслана, кто по просьбе Людмилы перенес дату их свадьбы на три недели раньше, не представляя себе больших трудностей, которые такое решение создаст для иностранца, избранного ими шафером их свадьбы. И, на всякий случай, если кто-нибудь из моих непримиримых судей хранил в своем портфеле разные копии фотографий, сделанных на Ваганьковском кладбище, рядом с могилой Высоцкого, вместо Красной площади или у подножия какого-нибудь памятника, воздвигнутого павшим героям во время второй мировой войны, я спрятал туз в рукаве: если на этих снимках я выглядел очень веселым, ходя под руку с женихами, то это было связано с многочисленными рюмками водки, вина и шампанского, выпитыми в честь супружеской пары, а вовсе не с фактом, что в то утро я сознавал, как мы все участвовали в одном акте разрыва с патриотическими традициями страны, и еще меньше в воздании дани памяти того хриплого и пьяного певца, чьи песни я даже мало знал (как собирался ли я их хорошо знать, если только иногда их ставили по радио и, конечно, никогда не были теми песнями, что в провальных записях молодежь слышала и пела хором в подвалах всей страны?).

Второй из моих грехов заключался в том, что когда-то у меня была какая-то связь с одной французской девушкой, связь которая привела нас от дружбы к сексу (или наоборот, потому что я никогда не знал, что из двух, секс или дружба, появилось первым, так как наши взгляды и улыбки были пропитаны тем и другим, с холодного утра декабря, когда мы с ней встретились в одном из залов Русского музея, до того вечера, два дня спустя, когда мы прощались на вокзале с подозрением, что в городе остались еще площади и бульвары, по которым мы могли бы пройтись рука об руку, и неожиданные края, чтобы открыть для нас Невский проспект из окна какого-то кафе или с палубы какой-то яхты медленно бороздящей воды одного канала. Из-за этой связи, в консульстве мне не дали бы открыть рот. Там сразу вспомнили бы запрещение: не допускаются никакие отношения с выходцами из капиталистических стран. Однако я мог объяснить товарищам Маргариты пару истин, которые заставили бы их встать на мою сторону. Одна заключалась в том, что Миттеран только что победил на выборах и, заняв пост президента, каждый француз перестал быть, по крайней мере технически, выходцем из капиталистической нации (или, с социалистами у власти, Франция оставалась по-прежнему капиталистической нации?). Другая истина заключалась в том, что благодаря братству, ощущаемому в каждом месте, которое мы посещали, моя подруга из Парижа прониклась симпатией к стране, и это подтвердило ее желание вступить в ряды ФКП. Но деталью, которую никто не должен игнорировать и которая служит доказательством моей невиновности, было влияние, оказанное мной. Потому что без меня, без той страсти, которая нас объединила, быть может, не были бы так очаровательны для нее те сотни мостов, нанизавших многочисленные жемчужины того ожерелья островов, которые Петр I окрестил своим именем. Другими словами, без моей компании француженка наверняка обнаружила бы, что на солнце тоже есть пятна. По этой же причине не только те люди, которые были обязаны обеспечивать такие очень важные вопросы, как формирование хорошего впечатления о стране у каждого иностранного гостя, но и высшее руководство ФКП, должны быть мною очень довольны, так как членство партии должно было вырасти в тот год, как меньше, в один член.

Третья из моих ошибок и, без сомнения, самая худшая из всех, не могла быть иной, как привычкой пить до впадения в белую горячку. Потому что, увлекшись пристрастием к алкоголю, я был способен не только растратить всю свою стипендию за одну ночь, но и влезть в очень досадные долги перед лаосским Ху. Последнее делало мои пьяные припадки еще более предосудительными, потому что для их улаживания я прибегал к самым разнообразным способам получения денег (как работа по восемь часов в сутки на любой фабрике; как собирание стеклянных банков и бутылок покинутых в мусорных баках нашего студенческого городка, чтобы продавать их в пунктах приема вторсырья, или, после того, как Дуранд открыл мне свой секрет, как нелегальная перепродажа джинсов и пластинок, которые африканцы привозили из западных стран), каждый из которых присваивал ценную часть времени, которое я обычно посвящал учебе или чтению. Однако, если предосудительным было мое пьянство, то гораздо предосудительнее было заброшенность, в которой оставались мои студенческие обязанности и, что в конце концов было прямым следствием того положения, потеря репутации, которую я заработал на начальных курсах. Мне пора было положить конец такой наглости, иначе в самый неожиданный день кто-нибудь из консульства пришлет мне билет на самолет, чтобы вернуться домой. Я должен был воспользоваться возможностью, что мне еще предстояло избежать того возвращения без славы и с болью от того, что я не добился самого главного, чего так сильно хотели мои родители: увидеть, как я закончил университет и стал первым профессионалом семьи. Мне надо было вернуться в золотые дни, когда Дуранд хвастался, что имеет в своем соседе по комнате (то есть во мне) единственного несоветского студента литературного факультета, проглотившего почти все рассказы и романы Святой Троицы (как мы называли Толстого, Достоевского и Чехова). Вот почему я сказал себе, что самое меньшее, что я могу сделать, когда в комнату ворвутся спасители женщины, это пообещать им, что я обязательно брошу такой пагубный порок.

Надо было взять себя в руки. Да, не впервые я дал обещание больше не пить ни одной капли алкоголя. В Москве, на свадьбе Руслана, я дал себе такое обещание. Там, на самом деле, я вел себя прилично. Рано утром я проводил женихов до Дворца браков, где подтвердилось общее мнение, что Руслан и Людмила очень подходили друг другу и наверника могли любить друг друга на всю жизнь, а потом, перед тем, как вернуться домой, я с ними тоже посетил Ваганьковское кладбище, чтобы оставить букет цветов у могили Высоцкого. Но у могили певца толпилось много народу. Особенно молодые люди. Они весело танцевали, и песни Высоцкого напевали хором. Руслан и Людмила тоже танцевали и пели, и мне показалось, что они даже забыли думать о своем собственном празднике. Дома их ждали родственники и куча приглашенных. На кухне уже должен был приготовлен свадебный обед. Я даже вообразил себе длинный стол накрыт, блюда полны закусками, бутылки вина и водки, голоса людей, разговаривающих в зале. Надо было вернуться домой как можно скорей. Сначала я им напоминал обо всем этом. Но супругам было столь приятно на кладбише в компании своих близких друзей, что я больше не тронул эту тему. Хуже того, как все они, я тоже стал пить без просыпу. И, когда наконец они решили вернуться, я не чувствовал себя хорошо, мне было дурно не только из-за того, что мы слышком много задержались после свадебного обряда, но и из-за того, что я был пьяным. Но дома никто не поругал нас за задержание. Было даже смешно, когда Руслан объяснил причину: мое заблуждение на кладбише, пока я искал могилу Есенина. Я на самом деле и не знал, что бывший муж Айседоры Дункан был похорон на этом московском кладбише.

– Слава богу!, мы нашли его у могили Василия Сурикова, – пошутил Руслан.

– По характеру, ты кубинец, – сказал я ему позже.

Он был настоящим шутником. Но той шуткой не кончилось дело. Мало того, потом произошла одна сцена, для моих друзей, смешна, для меня, постыдна. После обеда я ложился спать. Однако через некоторое время кто-то попытался разбудить меня. Тогда я открыл глаза с трудом и увидел, что внутри комнаты стояли несколько человек. Три или четыре мужчины и одна девушка, которая походила лицом на Людмилу. Именно она, с тонким и чуть плачущим голосом, объявила мне, что невесту украли.

– Вставай, вставай! – закрычал на меня один из мужчин.

– Ты, как посаженный отец, обязан найти ее, – сказал другой из мужчин.

– Руслан очень расстроен, – добавил третий.

Одного взгляда на меня было достаточно, чтобы убедиться, что мне нельзя было встать или даже сесть. Но, как только я слышал, в каком состоянии находился Руслан, я как бы очнулся, вскочил с постели, и ходя зигзагами, вышел из комнаты и добрался до ванной, куда мои спутники пришли за мной и где они посмотрели, сначала, как я вымыл свою голову студеной водой (я рачительно вымыл лицо, шею и особенно волосы); а потом, очень удивлены, как я сразу стал другим человеком, совсем трезвым, который начал разбирать с ними в чем дело. А дальше я вел чуть не опрос среди присуствующих на свадьбе. По мнению некоторых из них, хулиганы должны были жить в соседних домах. Кое-кто говорил о подозрительном поступке одного молодого человека, разговаривавщего с Людмилой после обеда. И когда та девушка, которая была очень похожей на Людмилу, произнесла его имя, я вспомнил, что Руслан познакомил меня с ним в какой-то момент праздника. Он представился как Вадим. И тоже вспомнил его завидную фигуру: плечистый и очень высокий, Вадим был могучего сложения. Несмотря на это, я спросил девушку, где он жил? Я хотел немедленно зайти к нему. Но мои спутники не согласились с этой идеей.

– По-моему, лучше заявить в милицию, – сказал один из них.

Кто-нибудь добавил еще, что тот человек был чемпионом по борьбе на каком-то всероссийском соревновании. И, почему-то, все они чуть не прыскали со смеху. Даже девушка, забыв ее плачущий голос, хихикнула. Именно в тот момент я должен был догадаться, что они пошутили, что не надо было принимать близко к сердцу их крыки и хлопоты. И именно в тот момент они должны были бы прекратить шутки, признаться, что они сами спрятали невесту, больше всего, потому, что Вадим не был в курсе ситуации. Но мои спутники предпочли продолжать шутками, и по дороге к телефонной кабине получилось неприятная сцена, когда я вдруг разглядел Вадима и вместо того, чтобы подойдти к нему и разговаривать с ним, я практически набросился на его с разными вопросами в суровом тоне. Не понимая смысл моих вопросов, Вадим уставил на меня свои зеленоватые глаза и прокричал мне что-то грубое, что-то броде: «Ты что, напился?, какая там невесту украли!, это не твоя африканская деревня, это Москва». И тут мы с ним чуть не затеяли скандал. Но мои спутники пришли вовремя и стали с Вадимом объясняться. После этого ему все было понятно. Тогда неприязнь его взгляда угасла, и чуть не дикое выражение его лица преватилось в дружелюбный жест. Может быть, с целью загладить тягостную напряженность того момента, он заговорил о впечатляющем участии кубинских боксеров в каком-то международном чемпионате. Как-то ему тоже было смешно. Но мне было стыдно. Хотя я был очень пьян, я не мог смотреть на них и сидел на одной скамейке, спрятая свое лицо ладоньями. От стыда мне хотелось провалиться сквозь землю. Я понял, что я попал в их ловушку из-за алкоголя. И тогда я осознал, что мне надо было побороть себя, и дал себе обещание больше не пить. Точно как сейчас, когда я ждал появления Воланда и его подчиненных. Но, если раньше я забыл такое обещание, сейчас я был уверен, что могу держать свое слово. И, то ли из-за отсутствия других недостатков у меня, то ли из-за промедления дружков Маргариты, я продолжал свое путешествие в ад, не обращая никакого внимания на амбицию Дуранда, который уже захватил некоторые важные позиции в теле нашей ночной посетительницы.

Когда я проснулся, женщина все еще была у нас. Сказочна как динозавр. Она позировала обнаженной перед зеркалом, и я не решился сомкнуть веки, опасаясь отпугнуть ее таким движением. Но она почувствовала, что на нее смотрят чужие глаза, и сразу же стала искать по углам свое платье. И, сначала, пока она искала свою одежду, а потом, пока одевалась, вопросами, которые я сформулировал вполголоса, чтобы не тревожить сон моего друга, я осведомился не только о ее имени, но и о национальности и предназначении ее шагов, прежде чем отвести их к нашей двери.

– Зачем, дорогая, ты хотела увидеть Колумбийца? – услышав последний ответ, Дуранд проснулся.

– Какого колумбийца? – переспросила Барбара, – я же говорю о Дидиере, панамский парень, у меня его портсигар и я хотела вернуть ему.

– Хотя он панамец, мы называем его Колумбийцем, – объяснил я.

– А можно ли знать почему? – спросила она.

– Ну, потому что мы его хорошо знаем, – ответил я.

– Слушай, милая моя, чтобы ты познакомилась с ним поближе, если из-за поведения вчерашней ночи у нас взяли бы пробы крови…

– Сегодня нас троих обвиняли бы в употреблении допинга, – внезапно прервал я Дуранда.

– Допинг? – удивилась моя землячка, прежде чем появилась на ее губах очень странная улыбка.

– Oh!, what a night, Барбара, – запел Дуранд, тоже улыбаясь.

– Из-за нашего вчерашнего поведения, нас могут заключить в тюрьму Президио Модело, – пошутил я.

– Президио Модело? – снова удивилась Барбара.

– Да, на Острове Соснов, где был заключен Кастро в 1953 году, – объяснил я.

– Остров Соснов, Кастро, 1953, – повторила женщина очень медленно и как бы вспоминая что-то, и мне стало ясно, что она была неисправимой лживой девкой, что она на самом деле не была кубинка и, наверно, ее не зовут Барбара.

Однако, замечая все это, я не отреагировал, я не упрекнул ее во лжи, или да, отреагировал, но слишком поздно, когда она уже ушла из комнаты, а я все еще лежал на полу без никакого желания вставать. И, наконец, когда я вышел полуодетый в коридор и спустился вниз, чтобы догнать ее у входа здания, все было напрасно: в то воскресное утро на улице не было ни одной души. По словам старушки, которая дежурила у входа, в то время из помещения никто не выходил. Но, что больше возмутило меня не это, а ее уверенность, когда она сказала мне, что ночью никто не входил. Единственным посетителем был один мужчина, который ушел, не войдя, после того, как спросил, что-то о ком-нибудь, хотя она уже не помнила, каков был вопрос, и тоже забыла именно о ком этот мужчина говорил. Старушка сохранила в своей памяти немногое: национальность (она приняла его за молдаванина, но мужчина признался, что он румын), имя (он представился как Джорджио Планческу или что-то в этом роде), а также то, как он оперелся на палку, набалдашник которой имитировал голову мальтийской болонки (эти детали она заметила, потому что он был еще молодым человеком и подозрение, что он будет хромать на всю жизнь, пробудило у нее какое-то чувство сострадания). Я не мог поверить ее заявлениям. Однако мое недоверие свелось на нет через несколько минут, когда я подбегал к комнате панамца и сам Дидиер поклялся мне, что он не терял никакого портсигара и не разговаривал ни с какой кубинкой в ту ночь. И именно в тот момент в моем сознании с новой силой обрела мысль, уже захватившая часть моего мозга со вчерашней ночи: физиономическое сходство между нашей ночной посетительницей и Анной Керн не было случайным, потому что в действительности та женщина, которая посетила нас в ту ночь, была она, Анна Керн, или, вернее, ее призрак.