Текст книги "Этюд в черных тонах"

Мистер Икс продолжал размышлять вслух. Я его больше не слушала. Я смотрела на море.

И море как будто прилило к моим глазам. Влага и соль.

Посмотри, дочка, какая ты становишься некрасивая, когда плачешь, – говорила мне мать. И это правда: все лицо у меня морщится, а большой нос раздувается еще больше и краснеет.

Все, что он мне сказал, – правда. Я это чувствовала. ПРАВДА. Но никто никогда не прижигал меня этим раскаленным железом, как сделал сейчас мистер Икс. Жгло оно нестерпимо, но как будто и заживляло раны. Боль даже придала мне сил, чтобы разозлиться на моего мучителя. Это было необычно. Точно зеркало, которое было покрыто занавесью, а теперь ее скинули одним рывком.

Таким же резким рывком мистер Икс убрал руку с моего локтя:

– Давайте уже вернемся? Я выполнил свое…

Ничего не ответив, я низко склонилась перед этим мужчиной. Сняла с него ботинок, потом второй, а потом с небольшим усилием – и носки. Мой пансионер потерял равновесие и, чтобы не упасть, ухватился за мой чепец и сорвал его. Должно быть, мы выглядели комично. Все это время он нелепо размахивал руками:

– Да что вы делаете? Отпустите мои!.. Мисс Мак-Кари!..

Я не остановилась, пока его маленькие ножки не прикоснулись робкими пальцами к песку. Ступни были обыкновенные, только очень маленькие. Не ножки ребенка или карлика: они как будто были изготовлены по шаблону взрослых ног.

– Мы возвращаемся, – объявила я, подбирая свой чепец и его ботинки.

– Почему вы это делаете? – простонал он. – Это ваша месть?

– Мой отец говорил, что рядом с морем нужно быть босым, в знак уважения.

– Ваш отец был мудрый человек. – Мистер Икс сгибал и разгибал пальцы ног. – Жаль, что он совсем не ладил с вашим братом. Разумеется, ваш отец был не такой поэтичной натурой.

Я и на этот раз не стала спрашивать, как он узнал. Мой отец так и не примирился с мечтой Эндрю о театре, даже потом, когда брат переменил свои планы. Я молча пожала плечами и пошла обратно к Кларендону, не беспокоясь, следует за мной мистер Икс или нет. На мгновение я остановилась, чтобы надеть чепец. Для этого мне пришлось поставить ботинки на песок. Чувствовала я себя странно. Не счастливой, но при этом и не печальной, и не оскорбленной. До сих пор такие ощущения приходили ко мне только вместе с пощечинами – от отца, от Роберта. Да, они причиняют боль, зато заставляют взглянуть на многие вещи иначе. Сейчас ощущение было похожее, но гораздо более глубокое.

Слова мистера Икс били не по лицу, но по чему-то внутри меня. И из такой боли рождалось эхо.

Позади я услышала голосок, зовущий меня. Обернувшись, я увидела, что мой пациент совершенно растерян, по-утиному переминается на босых ногах, но при этом на удивление весел.

– Мисс Мак-Кари… то, что вы сделали, достойно всяческого… осуждения… и ваша жестокость, скажу вам откровенно, ваша жестокость не знает пределов, и при этом… вы просчитались, поскольку, признаюсь вам, это странное ощущение песка под моими ногами… как ни тяжело мне это допустить… оно приятно, и я обнаруживаю в своих пальцах новые свойства, раньше я о них не подозревал… так что, в общем, вы сделали меня счастливым…

– Очень рада, – сухо ответила я, подхватила его ботинки и пошла к проспекту, прочь от полосы песка.

– Ах, я вижу, вы рассердились. – (Я едва слышала его голос, уносимый ветром в другую сторону.) – Я постоянно забываю, что правда остро заточена… Однако я постараюсь возместить вам ущерб: скажите, чего вы хотите, задайте мне вопрос о моей жизни, если она кажется вам интересной…

Я снова остановилась и подождала моего спутника.

– Что произошло в Оксфорде?

Лицо его осталось почти невозмутимым, как будто он ожидал такого вопроса.

– Так, значит, наш друг Мертон нажаловался доктору, верно?

– При чем тут Мертон?

– Это единственная возможная причина, по которой Понсонби мог бы рассказать вам то немногое, что сам знает об Оксфорде.

– Вы сами только что упомянули Оксфорд, – напомнила я. – Отвечайте. Вы обещали.

– В Оксфорде я помог одному приятелю… Он попал в очень неприятную ситуацию, а полиция, как это часто и бывает, не сумела оказать ему достаточную помощь. Подробности я расскажу вам как-нибудь в другой раз.

– Это как-то связано с убийствами нищих?

– Никто этого не утверждал.

– Но это правда?

– Я обещал ответить только на один вопрос.

Я тяжело вздохнула в ответ на дешевую уловку. Интерес мой пропал. Мы подошли к границе пляжа. На проспекте все так же зазывали на готическое представление. Теперь я смогла прочитать и название на афише, которую держали двое актеров в повозке: «Дом спрятанных зеркал». В театре «Терренс». Зазывалы прыгали, плясали и трубили в дудки. Я снова оглянулась. Мистер Икс догонял меня нетвердым шагом. Он действительно открыл для себя новый источник наслаждения.

– Но, мисс Мак-Кари, я вам предлагал совсем не это! – выкрикнул он, поравнявшись со мной. – Мое желание сделать вас счастливой искренне, уверяю вас, поэтому… давайте дадим волю фантазии, представьте меня магом или джинном из лампы… и подумайте… если бы вы могли осуществить одно ваше желание, что бы вы загадали? Клянусь, я постараюсь, чтобы это желание сбылось, в меру моих возможностей, каковые отнюдь не малы…

От всей этой чепухи, столь привычной в устах душевнобольного, я растрогалась. Я знала, что он так говорит, чтобы извиниться за прошлые обидные слова, но продолжала молчать, глядя прямо на него. Одна рука придерживает тирольскую шляпу, в другой руке трость, рот приоткрыт, как будто даже наша коротенькая прогулка стоила ему громадных усилий. Не думаю, что когда-нибудь позабуду, как он выглядел в ту минуту. Странный человек, но не более странный, чем любой другой. С одним-единственным отличием.

– И вы его исполните? – переспросила я. – Мое желание.

– Клянусь вам, – подтвердил он совершенно серьезно.

– Я бы хотела, чтобы у вас было имя.

Он снова заморгал – так медленно, как будто его глаза делали это с удовольствием.

– Хорошо, – прошептал он чуть слышно.

Дальше мы шли в молчании. На проспекте я обула ему ботинки, и мы вернулись в Кларендон.

Мистер Уидон дожидался нас в холле, заложив пальцы за отвороты жилета:

– Мистер Икс, вам понравилась прогулка? Вы замечательно выглядите! К вам приехал глазной врач… – (И после этих слов к нам приблизился молодой человек с бронзовой кожей и сверкающей улыбкой.) – Позвольте вам представить доктора Артура Конан Дойла.

Часть вторая. Антракт

Наступает момент обдумать происшедшее и спросить себя, что будет дальше… Легкое колыхание занавеса…

М. С. Шмидт. Европейский театр (1811)

Антракт

Антракт, по определению, есть прерывание сна.

Тревор М. Торлесс. Английский развлекательный театр (1867)

Красота.

Один только ее вид порождает желание.

Алчное, горячее, всемогущее желание.

Но фигурка на сцене снимает напряжение одним лишь движением.

Старому профессору удивительно, что этого движения – поворота торса в противоположную сторону – оказалось достаточно, чтобы укротить его внезапную ярость.

Виолончель и фортепиано меланхолично продолжают наигрывать вальс, который его друг, русский композитор, только что прислал профессору в качестве первого плода из еще не написанного собрания.

Это красивый, ностальгический вальс. Для его премьеры профессору понадобилась именно эта балерина.

Теперь она разворачивает стул – единственный предмет на синей сцене, подсвеченной огнями рампы, – и, усевшись верхом, смотрит на профессора с безмерной печалью в ласковых голубых глазах.

Новый поворот, на сей раз вбок, и умелое перемещение тонких ножек, чтобы прикрыть бедром то, что иначе открылось бы напоказ, – ведь больше балерине прикрыться нечем.

Очередное движение маленькой дьяволицы (колени стоят на стуле), столь же мягкое, как и волны музыки, – оно таит в себе целый букет противоречивых посланий.

Я хочу тебя.

Я притворяюсь, что хочу тебя.

Я боюсь твоих прикосновений.

Я притворяюсь, что боюсь.

Экспозиция первой темы оканчивается с потрясающей четкостью, и маленькое тельце с курчавыми светлыми локонами медленно склоняется, точно закатное солнце.

В пустом театрике появляется еще один мужчина, он движется меж незанятых кресел к старому профессору – единственному зрителю, сидящему в первом ряду.

Вторая часть танца – как птица перед полетом.

Торс балерины поднимается, спина выгнута, она закрывает глаза и в следующее мгновение снова укрывается за собственным телом, разворачивая свой трон.

И в этот момент – вот она.

Красота.

Что она может знать? Что может она знать о красоте, которую воплощает?

Старый профессор сжимает челюсти.

Что может она знать о насилии?

Дрожащий от наслаждения профессор ощущает нечто, чего не в силах описать.

Это – по ту сторону от физических ощущений, по ту сторону от мужской плоти, которая неожиданно сделалась как скала, от крови, которая стремительно стучится в его сердце и будоражит каждую клеточку его тела.

По ту сторону бледности.

Старый профессор поднимается с кресла, охваченный возбуждением.

Девочка понимает, какую бурю она вызвала к жизни, и смотрит на него, как хрупкая шхуна в ожидании огромной волны. Она все делает как учили: опускает голову, прячет лицо за белокурыми прядями, обнимает руками свою плоскую грудь… чтобы снова явить себя целиком, вызывающе глядя на мужчину.

Последние ноты виолончели. Последние ноты фортепиано.

Фортепиано и виолончель, девочка и старый профессор, теперь в тишине.

Ее финальное движение: балерина сводит лодыжки, встает со стула, по-змеиному медленно опускается на пол, раздвигает ноги, тянет вперед худенькие руки, упирает подбородок в ковер.

Новый звук. Ладонь ударяет о ладонь. Еще и еще.

Ничего, кроме красоты.

А еще власти. В этом – сок подлинного искусства. Власть над этой фигуркой, теперь лежащей на животе, с ладонями на ковре, детские пальчики разведены в стороны.

– Кхм…

Старый профессор смотрит на вошедшего, постепенно приходя в себя. Власть над этим молодым мужчиной, который от страха может только покашливать и не осмеливается на него взглянуть.

– Что? – спрашивает старый профессор.

– Велосипедист здесь.

Старый профессор протягивает руку. Лист бумаги. Профессор разворачивает и читает. Потом убирает бумагу в карман пиджака, движения его решительны и энергичны. Из того же кармана он достает платочек и утирает пот со лба. Представление, которое он только что наблюдал, поглотило все его желания, оставило поры на его теле открытыми, пресытившимися, источающими пот, который теперь охлаждается в деревянном одиночестве маленького зала.

– Я рад, что все идет хорошо.

– Кажется, есть лишь одно незначительное изменение, – замечает молодой.

– На самом деле, это не важно, – отмахивается профессор.

Что может быть менее важным, чем перемена в том, что есть всего-навсего мираж, игра волшебства, вечное изменение, маска? – вопрошает он сам себя. По самой своей сути телесная красота, которую он только что созерцал и которая заключает в себе тайну тайн, – это беспрестанная трансмутация. Единственная ее прочность состоит в ее непостоянстве, это как отражение на поверхности озера.

Старый профессор смотрит на неподвижную девочку.

Эта напряженность почти новорожденных мускулов, эта упавшая скульптура, это создание, сотворенное для чужого наслаждения и собственной боли, эта незрело-бесстыдная сладострастная красота обнаженной анатомии… Понуждаемая к… Всегда понуждаемая. Даже надругательство над этой невинностью – ничто по сравнению с наслаждением зрителя, понимает старый профессор.

– Я не хотел вас беспокоить, сэр, – робко добавляет молодой.

– Ничего страшного. У нас ведь антракт.

Двое мужчин удаляются по проходу между креслами.

Девочка на сцене не отрывается от ковра ни на дюйм. Музыканты пребывают в неподвижности. Огни продолжают гореть.

Странная история доктора Дойла и мистера Икс

В первый момент я не сумела его запомнить – мне это удалось гораздо позже, и на то имелись веские причины.

В какой-то известной детской сказке был кот, умевший становиться невидимым, оставляя в воздухе только улыбку. Ни названия сказки, ни фамилии автора я не помню. Вам она, возможно, знакома лучше.

Ну вот, вообразите себе эту улыбку, висящую в пустоте, и дорисуйте вокруг нее лицо. Так я поступила, увидев этого молодого человека. Да, настоящий красавец. Так выглядел Артур Конан Дойл: белый полумесяц, который сразу бросается в глаза, волшебный кот.

После прогулки я успела только препроводить мистера Икс в его комнату и оставить переодеваться (мой пансионер рассеянно объявил, что не нуждается в моей помощи) и тут же вернулась к нему вместе с Дойлом; по пути я предупредила молодого офтальмолога о некоторых специфических качествах его пациента: об отсутствии имени и пристрастии к задернутым шторам. Я умолчала об игре на скрипке и о привычке копаться в личной жизни посторонних людей, поскольку мне подумалось, что Дойл вскоре узнает об этом самостоятельно и не стоит его запугивать с самого начала. Молодой офтальмолог воспринял мои слова на редкость спокойно, он ответил, что прекрасно понимает, что речь идет о душевнобольном и что мои предупреждения крайне своевременны. Пока мы шли по коридору, доктор в свою очередь по-приятельски поведал мне кое-что о себе. Родом он из Эдинбурга, но успел повидать мир – в последнем я нисколько не сомневалась: с такой-то смуглой кожей и свободными манерами! Дойл, не смущаясь, добавил, что пока еще не является специалистом, однако опыт в лечении глазных заболеваний у него имеется, и он не исключает, что когда-нибудь станет профессиональным офтальмологом.

– Если хочешь, чтобы тебя узнали получше, ничего не скрывай! – рассмеялся он. – Особенно если ты только что открыл врачебную консультацию. Я открыл свою меньше месяца назад в Элм-Гроув, а все остальное время потратил на светскую жизнь в чудесных театрах этого города… Что касается вашего пациента – можете быть спокойны. Я не психиатр, но с душевнобольными мне доводилось иметь дело.

Возможно, он был и новичок, однако его уверенность в себе и дружелюбие представлялись мне более подходящими качествами для лечения мистера Икс, нежели безразличие Понсонби. Я решила, что Дойл – идеальный врач для моего пансионера. И вскоре я убедилась в своей правоте: пока я раздвигала шторы (мне пришло в голову, что на самом деле вся моя борьба с мистером Икс в Кларендоне сводится к открыванию и закрыванию этих штор), доктор Дойл, вместо того чтобы докучать пациенту фразами наподобие «Дайте-ка я посмотрю ваш глаз» и «Повернитесь сюда» или выкладывать перед его носом всяческие врачебные предметы (пинцет, вату, склянки со спиртом, марлю), ограничился тем, что со скучающим видом положил на столик шляпу с перчатками и подошел к окну.

Именно в этом месте рассказа, когда я поймала его в рамку окна, мне приходит в голову, что, поскольку так называемый доктор Артур Конан Дойл станет еще одним важным лицом в моем повествовании, мне следует подробнее его описать. А еще я вижу, что он представляет почти полную противоположность мистеру Икс. Он – сама энергия, активность, аполлоническая красота и магнетические улыбки. Лет ему около тридцати, волосы аккуратно подстрижены, кончики усов и бакенбарды подвиты, светло-голубые глаза и кожа – кажется, я уже называла ее «бронзовой» – свидетельствуют о частых морских путешествиях. Серый костюм безупречного покроя; жилет с цепочкой, яркий галстук и воротничок рубашки определенно являлись для хозяина предметом особой заботы. Быть может, гардероб у доктора пока был невелик и не шикарен, но молодой человек знал, как подать себя в обществе.

Глядя в окно на вечерний пляж, Дойл заметил:

– Отсюда открывается неплохой вид, сэр, но, признаться, мне временами тоже хочется задернуть шторы и насладиться уединением. Пейзажи остаются в нашем распоряжении в любой момент. Они как картины: если не хочется, можно не смотреть.

– Согласен с вами, доктор, – лаконично ответил мистер Икс. В его голосе не было и намека на иронию, и я увидела в этом благоприятный знак для Дойла. – Не могли бы мы закрыть шторы прямо сейчас…

– Сначала позвольте мне посмотреть ваши глаза, сэр, это недолго. – Только теперь молодой человек пододвинул свой стул к креслу, чтобы не загораживать свет.

– Это у меня от рождения, доктор.

Но Дойл уже склонялся над своим пациентом:

– Ну, в таком случае вы давным-давно привыкли к таким осмотрам. Не шевелитесь.

Ах, этот доктор Дойл! Мне вспомнились славные времена, работа с врачами из Эшертона. Дойл обладал качеством, присущим лучшим из врачей: он был терпеливее, чем его пациенты.

Доктор успел мягко надавить большим пальцем на нижнее веко, но мистер Икс резко мотнул головой:

– Прошу прощения. У меня в этом глазу жжение.

– Простите, сэр. Давно у вас жжение?

– Несколько недель. Немного помогает теплая вода.

Прежде я никогда не слышала, чтобы мистер Икс жаловался на свой глаз. Я была удивлена. Конечно, я посчитала эту жалобу новым успехом великого Дойла (и скромной заслугой с моей стороны): с его обходительностью и моим упорством мы добились – воистину так! – чтобы твердокаменный мистер Икс признал свой недуг. Так что когда Дойл попросил меня принести теплой воды, марлю и пинцет, я побежала на кухню с радостью.

Иногда дьявол подстрекает человека исполнить свой долг.

Об этом я размышляла, пока закипала вода. Почему он пожаловался на свой глаз именно сейчас?

Охваченная дурным предчувствием, я собрала все, что заказал Дойл, составила на поднос и поспешила в обратный путь, с каждым шагом ощущая, как усиливается моя тревога. Неужели мистер Икс захотел удалить меня из комнаты, чтобы остаться наедине с молодым доктором? Но для чего? Причина может быть только одна: чтобы сообщить ему некие факты, которые помогла открыть сверхъестественная проницательность моего пансионера, и тем самым навсегда изгнать доктора из Кларендона. Добьется ли он своей цели? В этом я не сомневалась. Если мистеру Икс удалось справиться с таким непробиваемым субъектом, как инспектор Мертон, неужели он не сладит с молодым и ранимым врачом? По коридору я почти бежала. Я стремилась вернуться как можно скорее и предотвратить катастрофу.

Наконец я достигла последней двери. За ней было тихо. От этого мне сделалось еще тревожнее: конечно, мистер Икс говорит негромко, но голос Дойла – он как горн. Почему же его совсем не слышно? Об этом я размышляла, замерев с подносом в руке, когда наконец услышала голос, определенно принадлежащий доктору.

Он говорил обо мне.

– …мисс Мак-Кари? – недоверчиво переспрашивал Дойл.

Сразу же признаюсь: я позабыла обо всех правилах приличия и, вместо того чтобы заявить о своем присутствии, наклонилась поближе к двери и навострила уши. Так я расслышала ответ моего пансионера:

– Совершенно верно, доктор. Мисс Мак-Кари не должна знать эту тайну.

Не имея времени, чтобы оценить услышанное мной и представить себе неуслышанное, я решила больше не откладывать свое возвращение, потопала под дверью и постучалась. Мне открыл доктор Дойл.

Но совсем иной доктор Дойл.

Выражение его лица стало другим. Глаза блестели, улыбка была растерянная. Доктор снял пиджак, в руках он держал какой-то офтальмологический прибор, похожий на большую черную лупу с зубчатыми колесиками и цифрами, извлеченный – это уж точно – из футляра с красной подкладкой, разинувшего пасть на кровати, – впрочем, сейчас Дойл больше походил на акушера, подарившего миру новую жизнь. Я пришла к заключению, что по венам доктора струится особый яд мистера Икс. Сам мистер Икс тоже, казалось, успел отведать бурлящей жидкости Дойла. Я притворилась, что ничего не замечаю; пока я составляла предметы с подноса на столик, мой пансионер возбужденно разглагольствовал:

– Добро пожаловать, мисс Мак-Кари, рад сообщить, что мы с доктором провели весьма приятную беседу, каковая, надеюсь, доставила сопоставимое удовольствие и вам, дражайший доктор.

– Совершенно верно! – восторженно отозвался доктор. – Мистер Икс продемонстрировал мне… как далеко способны завести рассуждение, здравый смысл и прочие дополнительные способности, которые придают нашему эволюционировавшему мозгу возможность мыслить так, как мыслить и до́лжно!.. Мне очень жаль, сэр, что я не был знаком с вами раньше.

– Я сожалею о том же самом, сэр.

А я сожалела, что оказалась такой дурой, что позволила наивному молодому человеку в одиночку испытать на себе воздействие этого диктатора из кресла. Сожалела так сильно, что только следующая фраза мистера Икс вернула меня к действительности.

– Мисс Мак-Кари, вас наверняка позабавит интересное совпадение: доктор тоже интересуется криминальными происшествиями и признался мне… надеюсь, я не допущу бестактности, если расскажу об этом, доктор…

Дойл рассмеялся и замахал руками:

– Ни в коем случае, сэр! Этого только не хватало!

– …доктор признался мне, что в свободное время сочиняет таинственные истории, вот откуда его интерес к настоящим преступлениям, на что я ответил, что уже успел подметить в докторе литературное дарование…

– Совершенно не понимаю, как это вам удалось! – изумлялся Дойл.

– Доктор, вы пользуетесь не медицинским языком: вам нравится богатый словарь, к этому я могу добавить нерешительность начинающего писателя, который до сих пор не осознал, должен ли он пожертвовать всем, чтобы двигаться по столь любезному ему пути. Доктор Дойл выслушал мои разъяснения: если приходится выбирать между двумя профессиями, то верным решением будет выбор сочинительства, поскольку, стань он врачом, он улучшит жизнь многих людей, зато как писатель он сделает их счастливыми, а в этом мире ничто – ничто не значит для нас больше, чем счастье.

Дойл уже выглядел счастливым и не нуждался в одобрении никаких врачей или писателей. Он был похож на бутылку с пенной жидкостью, которую только что взболтали. Возбуждение переполняло его широко раскрытые глаза. Он замахал своим офтальмологическим прибором:

– Мистеру Икс… удалось, не знаю, каким образом… отыскать в моей скромной натуре… следы страсти к писательству, каковую, должен признать, почти никто не разделяет, потому что мне кажется, что наши истинные желания крайне редко бывают понятны нашим ближним… – (Добавьте к этой прозе жесты и мимику, и вы получите вернейшее впечатление об облике молодого доктора в эти минуты.) – И конечно, я должен признать, что на этом долгом пути, каковым я представляю мою литературную деятельность, я нахожусь в бурлящем, но все еще очень раннем периоде весны… Невероятно, как все-таки этот джентльмен сумел разглядеть внутри меня мои сокровенные чаяния. Мне не хватает слов, чтобы выразить…

Я была почти благодарна этой нехватке слов, но пациент Дойла добавил недостающие:

– Доктор, я всего лишь повторил ваш собственный прием: вы исследовали мой покрасневший глаз с помощью этого инструмента, что позволило мне проделать то же самое с темнотой ваших зрачков. Имело место взаимное изучение, наподобие встречи двух искусных художников, стремящихся перенять друг у друга цвет и тональность; пока вы писали с меня, скажем так, «этюд в багровых тонах», я отвечал вам «этюдом в черных тонах».

– Чудесные изречения! Позвольте я их запишу! – Дойл выхватил записную книжку. От волнения он попытался записывать офтальмологическим аппаратом, но быстро понял свою ошибку и перешел на карандаш.

– Пожалуйста, доктор, забирайте их себе, а сейчас давайте же вернемся к нашему в высшей степени плодотворному спору… Вы как раз говорили, что читаете про убийства нищих в местных газетах.

– «Портсмут ай» и «Портсмут джорнал» следят за ними во все глаза.

– Кстати, о глазах, – робко вклинилась я. – Я принесла все необходимое…

Дойл окинул ночной столик таким взглядом, точно речь шла об археологических находках и точное назначение этих предметов ныне неизвестно.

– Ах да, я уже промыл левый глаз. Все в порядке, я расскажу вам позже. – И доктор вновь переключился на мистера Икс. – Конечно, после убийства Элмера Хатчинса я тоже понял, что мы имеем дело с особенным убийцей. Но вот орудие убийства, оставляемое рядом с телами, – это для меня новость. Об этом газеты не пишут.

– Не «рядом», доктор; позвольте мне уточнить: «поблизости».

Дойл покусал кончик карандаша и снова сел на стул.

– Не могли бы вы объяснить, чем это уточнение так важно?

Я наконец-то разобралась в происходящем. За секунду до того, как я вышла из комнаты, это были двое мужчин, которые только что познакомились. Через секунду после моего возвращения я увидела двух мужчин, объединенных общим делом.

А для мужского характера это всего важнее. У пишущей эти строки были случаи убедиться в своей правоте на примере мужчин разного склада и разного общественного положения: моего отца, моего брата, Роберта. В разговоре с женщиной мужчину может охватить пылкое воодушевление, но только с другими мужчинами они говорят о вещах, которые их по-настоящему воодушевляют. Я почувствовала себя листком бумаги под порывом сильного ветра. Нас в комнате больше было не трое: теперь здесь находились двое мужчин и я.

Когда я говорю об общем деле, я вовсе не имею в виду, что это были две одинаковые или, по крайней мере, сходные натуры. Нет, скорее противоположные. Это понимание приходило ко мне постепенно: мистер Икс уходил в себя, Дойл восторгался. Мистер Икс бережно хранил молчание, а Дойл заполнял его чем попало. В отличие от моего пансионера Дойл как будто имел представление обо всем, но если мистер Икс преуменьшал объем своих познаний, то молодому доктору они казались важнее того, что знал он сам; Дойл требовал все больше новой информации, чтобы чему-то научиться. И наконец, был еще юмор, который мистер Икс выделял исключительно в форме горькой желчи, зато у Дойла это было веселое шампанское, искрящееся и пенное. Если мистер Икс – это драма с затяжными паузами, то доктора Дойла я бы сравнила с ярким музыкальным спектаклем.

При всех этих различиях, когда речь заходила о тайнах, они казались закадычными друзьями.

– Доктор, давайте на время оставим в стороне мотив преступления, будь то месть или же безумие; существенно, что он каждый раз совершает убийство при помощи нового ножа, который оставляет поблизости от трупа…

– Это может быть нечто вроде вызова, – предположил Дойл и махнул рукой, будто отбрасывая от себя какой-то предмет (но вовремя заметил, что держит в руке карандаш). – «Поймайте меня, если сможете» – как вам такая идея?

– Но почему он оставляет ножи поблизости от своих жертв, а не рядом с ними?

– Простите, я не совсем понимаю, в чем вы видите разницу.

– Всегда в нескольких шагах, а не рядом.

Доктор в раздумье пригладил ус:

– Он не хочет, чтобы оружие нашли, но и не хочет забирать его с собой…

– Но, дорогой доктор, если это так – отчего же он не прячет ножи? Он мог бы зарывать их в песок. Почему он оставляет их поблизости и на виду? Вот она, самая главная загадка!

– Вообще-то, есть и другие загадочные детали. Я и сам кое-что обнаружил.

Если бы кто-то пожелал изловить мистера Икс живьем, лучшего крючка было просто не найти. Мой пациент ерзал в кресле от предвкушения:

– Доктор, вы имеете в виду даты и раны?

– Даты?

– Семь дней между убийствами, три обширные раны, ни больше ни меньше.

– Совпадение?

– Совпадение, доктор, – это просто синоним для непонятой закономерности.

Раздавшийся в этот момент стук в дверь определенно являл собой какую-то непонятую закономерность: в проеме появилось пунцовое лицо робкого Джимми Пиггота, в руке он держал большой чемодан. Увидев у мистера Икс посетителя, юноша пришел в совершенный ужас и оглянулся, чтобы удостовериться, что никто за ним не наблюдает из коридора.

– Простите, мисс Мак-Кари… Это почта для мистера Икс.

Я прекрасно понимала, что это за «почта», и с заговорщицким видом молча приняла коробки «Мерривезера». Передача прошла гладко: Джимми пообещал вернуться за своим вознаграждением позже, чтобы нас не отвлекать, и удалился с опустевшим чемоданом. Я спрятала коробки в шкаф, а собеседники даже не прервали беседы.

– Допускаю, сэр, но есть и еще более любопытное обстоятельство.

– Доктор, я сгораю от нетерпения.

– Место. Давайте представим себе Ноггса: это был перекати-поле, шатун (не говорю уже о напитках, от которых он плохо стоял на ногах), актер на третьих ролях и, как поговаривают, поставщик малолетних артистов для подпольных театров; ночи он действительно проводил то в приюте, то возле причалов, в объятиях Вакха. Но Элмер Хатчинс? В Портсмуте его хорошо знали. Это был человек определенных правил. Ночевал он всегда в одних и тех же местах. Что могли делать эти двое на пляже в такое странное время? Быть может, на пляж их приводил убийца? Или они являлись на встречу с судьбой, сами того не сознавая?

– Признаю, доктор, место преступления – загадка, не лишенная интереса.

Меня больше не интересовало их интеллектуальное фехтование. К своему прискорбию, я убедилась, что доктор Дойл – действительно идеальный врач для мистера Икс.

Но не в том смысле, в каком хотелось бы мне.