Текст книги "Знак Десяти"

Обвинять Сьюзи Тренч в посещении ODO – это было вопиюще.

Единственным преимуществом вспышки Нелли было то, что все мы позабыли о ментальном театре. Как говорится, клин клином вышибают.

– Это… ложь!.. – защищалась Сьюзи. – Я никогда!.. Я даже не хожу на арену причала Саут-Парейд!

– Ты ходила на «Джека и волшебную фасолинку» в «Варьете», две недели назад!

Раздались облегченные смешки. Это была не реалистичная сессия, Нелли об этом прекрасно знала. На что ей и указала обвиняемая.

– Это не такое!.. Это готическое полунасилие!

– Вот именно, полунасилие, а это означает, что некоторые актрисы не желают делать все, что они делают… Да это и понятно – в свете того, что они делают. Люди театра их заставляют!

– Нет! Им платят! – выкрикнула Джейн. – Их не заставляют!

– Не желают делать… всё… Тоже мне новость, – трещала Сьюзи. – А есть такие, кто желает?… Нелли, ты вот… желаешь?

– Безусловно, я желаю делать все, что я делаю, если ты это имеешь в виду.

– Всё?

– Сьюзен, речь сейчас не об этом. Я утверждаю, что ты посещаешь аморальные представления.

– «Джек» – это законно! – возразила Джейн.

– Джейн Уимпол, не читай нам лекции о законности.

– Леди. – Старшей медсестре Брэддок потребовалось всего одно слово, чтобы восстановить тишину. – В Кларендоне нам не дозволяется ходить в театры, вам это известно. Сьюзен Тренч попросила разрешения, чтобы сходить на «Джека», и доктор Понсонби ей разрешил. И кому что нравится, как говорил мой отец. Мне, например, при виде того, чем занимаются люди, все больше нравится кукольный театр. К тому же… – Брэддок сделала паузу. – Я не думаю… что мы оказываем Энн услугу, когда обсуждаем развратные спектакли.

В наступившей тишине я почувствовала, как пламя скандала отбрасывает на мои щеки пунцовые пятна.

– Я не хотела… – заговорила Нелли.

– И я тоже, прости, Энн, – поспешила с извинениями Сьюзи. – И ты меня прости… Нелли.

– Признаю, я слишком далеко зашла, – уступила Нелли.

Брэддок снова взяла слово:

– Сейчас нам как никогда необходимо держаться вместе. Мы – медсестры Кларендон-Хауса. А это ко многому обязывает! Здесь, в нашем собственном подвале, будет разыграно научное клиническое представление, и мы должны быть на высоте… всего, что от нас потребуется. Энн уже пообещала нам помочь. Так что нам еще требуется, чтобы заставить имя Кларендона сиять превыше всего?

Этот боевой призыв вернул нас в строй. Такие уж мы, медсестры: сколько силы, сколько самообладания! Я приняла ободрение и объятья моих товарок и ответила им тем же.

По завершении банкета Брэддок задержалась в кладовке.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она с искренней заботой.

– Хорошо. Спасибо, что подумала обо мне.

– Ой, да и не я одна. Мы все за тебя тревожимся, Энн.

– Спасибо, Мэри.

Тик на веке старшей медсестры усилился, когда она перешла на официальный тон:

– Ты заходила вчера к Арбунтоту?

– Да. Он, конечно, недоволен, но это пройдет… – В эту секунду я вспомнила свою странную утреннюю встречу с мистером Арбунтотом.

– Нелли говорит, что сейчас он нервничает больше, чем когда его переселили, – задумчиво произнесла Брэддок. – Как будто… как будто он хочет что-то рассказать, но не решается…

– Сегодня утром я видела его издали; у меня сложилось такое же впечатление.

– Правда? Очень странно. Быть может, дело просто в перемене комнаты, но…

– Я поговорю с ним еще раз, – пообещала я.

– Да, пожалуйста. За ним нужно приглядывать. Энни, помогай мне с ним, когда у тебя получается. Со мной он чересчур… Чувствительный.

– Я знаю. И буду помогать.

Мы друг другу улыбнулись. На меня смотрели глаза, окруженные морщинами.

– Я дам тебе совет как подруга подруге: никогда не плачь из-за мужчины. Плакать из-за куклы и то полезнее.

Совет, бесспорно, был хорош, но я не понимала, почему Мэри дала его мне. Я выплакала свои последние слезы по Роберту Милгрю. Теперь я одна. У меня есть мистер Икс, но это то же самое, что быть одной, – если речь идет о чувствах.

Я не хочу быть к нему несправедливой. Мой пациент меня по-своему ценит, но если он с такой сверхъестественной легкостью постигает тайные мотивы людей и механизмы событий, то с чувствами, лежащими на поверхности, он часто попадает впросак. Его пониманию доступны незримые шестеренки, но для очевидных банальных эмоций он слеп. Вот я подумала о мистере Икс, и мне захотелось наконец узнать, что в эту ночь приснилось Кэрроллу.

Выходя из кухни, я увидела Сьюзи Тренч. Сьюзи улыбнулась, склонилась к моему уху и заговорила о «Джеке и волшебной фасолинке».

– Если ты соберешься, я схожу с тобой по второму разу, – пообещала она с плутоватым хихиканьем.

6

Когда мне удалось попасть в комнату моего пациента, служанки уже убрали остатки ужина. Я застала мистера Икс в конвульсиях: приступ воображаемого Паганини.

– Сейчас мне больше ничего не потребуется, мисс Мак-Кари. – Он вспотел. – Только рассуждения.

– Его преподобию приснился очередной кошмар? – спросила я.

– Именно так. Но не тревожьтесь ни о чем. Завтра мы узнаем, куда это ведет…

Мистер Икс говорил так спокойно – ничего общего с его утренним возбуждением, – что я действительно успокоилась. По крайней мере, в тот момент.

Я решила еще раз зайти к Арбунтоту. Но в комнате у него было темно. Я увидела его спину на кровати. Арбунтот дышал тяжело. Он хрипел. В моей голове завертелась карусель фотоснимков с подпольных представлений. Так определенного рода актрисы вертятся вокруг столба на сцене.

Я легла в постель, захваченная впечатлениями прошедшего дня и готовясь к событиям дня грядущего, однако я и представить себе не могла, что мне предстоит пережить. Мне не давало покоя известие о новом кошмаре Кэрролла.

Я в который раз взяла со столика книгу про Алису, но портрет Шляпника заставил меня положить ее обратно.

«На сегодня довольно страхов», – решила я и потушила лампу.

Я ворочалась с боку на бок, изможденная, но бессонная, – то была пытка человека, которому усталость не позволяет забыться обычным печальным сном.

Я не могла погрузиться даже в мой привычный ужас. Это было почти забавно. Ни чая, ни блестящего подноса, ни ножа. Для меня это было худшее из зол: только бессонница может заставить человека тосковать по кошмару.

Я уже начинала засыпать, а потом я услышала. Вам никогда не приходило в голову, что страх – это нечто вроде пряности? Любое, самое заурядное явление – дверной засов, свеча, порыв ветра, – приправленное страхом, обретает более насыщенный, пронзительно-острый вкус. Я услышала этот звук за дверью и разом сыпанула на него полбанки страха. Вот так. Не скупясь.

Приправленный надлежащим образом, этот тихий шелест – шлепанье босых ног – подействовал на меня так же, как молнии, попавшие в людей, которые после этого чудом остались живы: волосы настолько вздыбились, что колпак на голове приподнялся на несколько дюймов; тело мое окоченело так, что я, кажется, внезапно похудела; дыхание оборвалось. Мозг мой пролистал книгу общепринятых объяснений и выдал возможную причину: одна из нас встала с постели, чтобы пройти в туалет для медсестер.

Однако, хотя эта причина и выглядела наиболее вероятной, в ней крылся (боже мой) малюсенький дефект. Моя комната была первой в мансардном этаже, дальше шла лестница. А туалет располагался в другом конце.

Если одна из нас поднялась по нужде, ей не пришлось бы идти мимо моей комнаты.

Малоутешительный вывод.

Я страшная трусиха во всем, что находится за пределами моего понимания. Если человек в агонии, я пытаюсь помочь и полагаю, что бросилась бы в огонь, чтобы спасти жертву пожара, но я уже говорила, что меня пугают готические спектакли. Вот и ночные шаги, доносящиеся оттуда, где их не должно быть, меня пугают.

Энн Мак-Кари, которая была до щекотки, не смогла бы даже пошевелиться.

Но это была прежняя Энн Мак-Кари. Да вы ее знали: бедная женщина.

Нынешняя Энн не то чтобы стала храбрее, но научилась признавать собственный страх и выстраивать приоритеты. И если уж я заподозрила, что кто-то, возможно, рыскает ночью по пансиону, где спят два человека, которым угрожало смертью странное и ужасное сообщество, чья власть основана на «магическом» театре, то я, личная медсестра одного из этих людей, напуганная или нет, не собиралась дрожать под одеялом.

Шелест ног уже прекратился, но теперь я слышала легчайшее поскрипывание лестницы. Я поднялась, немного выждала, открыла дверь и успела заметить слабое мерцание, исчезающее в проеме лестницы.

А потом мне пришла в голову странная мысль.

«Женщина, написанная японцем».

Актриса из этого поиска сокровища. Она пробралась в Кларендон-Хаус и ходит со свечкой в руке…

Но я была уверена – это всего лишь легенда. Как актриса отважится проникнуть в частное владение, тем более без одежды, какой бы татуированной ни была ее кожа?

Я высунулась в коридор, когда мерцание прекратилось. Даже в потемках я разглядела, что двери в комнаты других медсестер закрыты.

Я начала спускаться по ступенькам – подо мной они тоже слегка поскрипывали – и в это время услышала новый звук: открылась самая дальняя, кухонная дверь. Я узнала ее по особому протяжному скрипу. Подобрав полы ночной рубашки, я двинулась вперед со всей возможной скоростью и бесшумностью, между мертвых кастрюль и повешенных поварешек. А потом скрипнула уличная дверь.

Я больше не сомневалась: кто-то пробрался в дом и теперь убегает.

Вот только я не знала, как поступить. Что мне делать – поднять тревогу? Я предпочла действовать в одиночку, пробежала к главной двери и открыла. Дорожка, садик, стена вокруг Кларендона – все оставалось неизменным в желтом свете фонарей. И калитка, кажется, была закрыта. Служанки всегда запирали ее на ключ прежде, чем отправляться спать.

Так, значит, чужак остался в саду? Или же отомкнул калитку ключом именно в тот момент, когда я в нерешительности стояла на кухне? Я и так уже заледенела от страха, поэтому меня не остановил риск заледенеть от холода. Я босиком, в одной ночной добежала до калитки и проверила замок. И в самом деле – заперто. Снаружи виднелся большой темный веер проспекта Кларенс и узел из улиц Шефтсбери, Осборн и Кларенс-роуд, но и они не открыли мне ничего нового. Нигде ни огонька. Слышался только мягкий гул – это был прибой, смешанный со звуками арены Саут-Парейд, где подростков обоих полов ободряли овациями, чтобы они хореографическими движениями изображали схватку, не нанося друг другу существенного вреда, чтобы выставляли напоказ юные тела, покрытые только лишь потом. А затем, в свете единственного фонаря, который горел на левой стороне нашего садика, я заметила тень, ускользавшую за угол Кларендон-Хауса.

Я не могла открыть калитку (у каждой медсестры есть ключ, но мой остался наверху), и не было никакой возможности посмотреть на пляж, находясь внутри кларендонских стен, если только не заходить в комнаты к пациентам…

Или все-таки…

Я метнулась обратно к зданию, как могла стремительно пронеслась по ковровой дорожке в холле, теперь уже не опасаясь поднять шум, – известно ведь, что мы, добрые люди, имеем полное право шуметь по ночам, – взбежала по лестнице для пациентов и остановилась на второй площадке, перед задним окном.

Отсюда открывался великолепный вид на пляж, как я выяснила еще в свое первое кларендонское утро, когда обнаружили труп второго убитого нищего. Вот какие приятные воспоминания остаются у меня от моего пациента; я собираю их с того дня, когда согласилась ухаживать за этим забавным и симпатичным пансионером без имени.

Луна была не полная, но вполне себе брюхатая, облака застыли, как прилипшие к зеркалу пучки ваты, а я смотрела на серебристый песок и на море – темное и белесое. А задним фоном этой картины служила абсолютная чернота моря-неба, она была как смерть.

Сначала я больше ничего и не видела.

А потом различила бегущую по песку фигуру: распущенные волосы, блестящая спина, женские ягодицы.

Возможно, звенел и колокольчик, но море поглотило этот звук. А вскоре единственными светлыми пятнами перед моими глазами остались барашки волн.

В первый момент я подумала, что если бы поймала ее, ухватив за волосы или за руку или подставив подножку, как действуют грубияны, вышедшие на поиск сокровища, то я бы выиграла это состязание (с женщиной японца или с кем-то еще) и смогла бы положить в кошелек кругленькую сумму. Но я никогда не участвовала в этих мерзостных постановках и никогда не бывала на аренах.

А потом меня посетила новая мысль: точно ли это пляжное сокровище связано с шагами, которые я слышала? Теперь мне это вовсе не казалось очевидным. Увидеть сокровище на пляже, тем более ночью, – не такая уж и редкость. Многие там скрываются.

Я уже собиралась покинуть свой наблюдательный пост, когда появилась другая фигура.

Она не бежала. И если и являлась сокровищем, то только для самой себя. Дыхание ветра превращало в крылья ее ночную рубашку и шаль. Лица мне было не видно, только ночной колпак, но очертания тела не оставляли места для сомнений.

Я не знаю, сколько времени она простояла там лицом к морю – я отошла от окна раньше. А когда я поднялась на мансардный этаж, то, вместо того чтобы вернуться к себе, я подошла к последней спальне, тихонько постучала и, не получив ответа, заглянула внутрь.

Постель Мэри Брэддок была пуста.

7

«Добрые люди кричат по утрам, злодеи – по ночам», – говаривал мой отец.

Я не знаю, к какой категории отнести моего пациента, но когда я к нему поднималась в то утро, его энергичный ликующий голос был слышен даже на лестнице.

– Поместите меня лицом к двери, но чтобы места в комнате было достаточно для всех!… Ах, мисс Мак-Кари, вы здесь! Вы как раз вовремя!

Мне, разумеется, не пришло в голову выспрашивать, как он догадался о моем появлении, притом что коридор был устлан ковром, а в его комнате стоял такой шум, что услышать меня мой пациент решительно не мог.

Мистер Уидон и Джимми Пиггот напоминали рабов египетского фараона: оба они склонились, ухватившись за кресло по бокам, и поворачивали этот трон к двери, а мистер Икс восседал сверху. Джимми снял пиджак и двигался без видимых усилий; Уидон тяжело отдувался.

Когда мистер Икс посчитал, что кресло установлено правильно, он переключился на стулья. Их требовалось как минимум восемь. Расположить их следовало полукругом вокруг свободной площадки: там разместили столик, сверху положили экземпляр «Приключений Алисы в Стране чудес». И кое-что еще.

Это были настольные часы с белым искривленным корпусом. Поначалу я не могла понять, откуда их принесли, но они мне «послышались» – вот самое уместное слово – очень знакомыми.

– Благодарю вас, джентльмены, – изрек мистер Икс. – Пепельницы расставлены? А жаровня? Вы же знаете, камин не работает… А теперь, если вас не затруднит, оставьте меня на несколько минут с моей медсестрой. И обязательно предупредите, когда придут посетители.

– Мистер Икс, часы я поставил, – сообщил Джимми, закрывая дверь.

Я подвела моего пациента к кровати, чтобы обтереть и высушить. После этой процедуры мистер Икс попросил одеть его в единственный костюм (мальчикового размера) и обуть в ботинки, а затем вернулся в кресло. Наряженный подобным образом, он походил на главаря преступного клана верхом на троне.

Его двухцветные глаза сияли.

– Мисс Мак-Кари, психиатры будут здесь с минуты на минуту. Выслушайте меня со вниманием: мистеру Оуэну известно только, что его преподобие нуждается в ментальном театре; больше он ничего не знает, не знает и правды об Убийце Нищих. И хотя мы с его преподобием намерены изложить главную часть истории, вам, определенно, тоже будут задавать вопросы. Будьте к этому готовы и отвечайте с вашей обычной искренностью.

– Договорились, сэр. Что-нибудь еще?

Мистер Икс помолчал, кривя свои тонкие губы. Он был взбудоражен.

– Я знаю, что вы до сих пор чувствуете вину, несмотря на мои регулярные попытки избавить вас от этой идеи. Ну что ж, наконец настал момент, чтобы вы поговорили о своем грузе. Ничего не утаивайте. Если вам будет стыдно – тем лучше. Если заплачете – это будет еще лучше. Дело крайне серьезное, так что нелишне будет послушать женский плач. Слушая, как плачет женщина, люди склонны придавать больше значения всему остальному.

– Да, сэр.

– Великолепно, – определил мистер Икс. – Ваш тон, когда вы пропускаете все входящее через себя, будет как нельзя кстати. И не забудьте упомянуть о наслаждении, которое вы почувствовали…

– Замолчите, – взмолилась я.

– Вот оно! Вот он, ключ ко всему! – ликовал этот невозможный человек. – Ваша злость. Пришел момент говорить со всей злостью… До сих пор вы предпочитали молчать, что кажется мне глупостью, но время молчания миновало – я ясно выражаюсь?

Моим ответом было молчание.

Я отошла от него подальше и посмотрела в окно.

– Мисс Мак-Кари?

Тучи закрыли небо настолько, что невозможно было определить, где сейчас солнце, то самое солнце, на которое охваченный писательской манией Дойл указал – вжжжик! – своей тростью. Море было серое и мутноватое, как старческий рассудок. Признаков жизни нигде не наблюдалось. Я отметила, что лето стремительно уходит, как то сокровище, что я видела ночью, – а вместе с ним и свет.

Огонь останется только в театрах.

Лето нам выпало странное и жуткое, но мне по крайней мере служили утешением его бесконечные закаты. Теперь к моей тоске будет добавляться и угасание природы. Я с детства привычна к песку и к морю, самые ранние мои воспоминания связаны с солнцем, поэтому осень для меня – с каждым годом все отчетливее – напоминает визитную карточку смерти.

Воспоминание о ночном приключении навело меня на мысль о Мэри Брэддок. Что за одинокая прогулка посреди ночи? Неужели Мэри, как и я, охвачена внутренней болью, крадущей ее сон? Неужели она тоже заботится о своем мистере Икс?

– Почему бы вам самому не поговорить с этими докторами? – Я все еще смотрела в окно.

– Мисс Мак-Кари… – Мистер Икс воспользовался своей особенной паузой, чтобы набраться терпения. – Я ведь объяснил, что тоже буду говорить. Что вам непонятно?

– Мне все понятно. – На этой фразе я – что поделаешь – слегка повысила голос. Внутри меня бушевала буря. По сравнению с ней слова мои были как шепот, обращенный к малышу. – В этом-то и проблема: всякий раз, когда вы объясняете что-то, я понимаю ВСЁ!

– Теперь уже я не понимаю ничего.

– Ах, неужели? Так позвольте сказать вам следующее: вот уже несколько недель, как вы ничего не понимаете про меня! Вот в чем главнейшая из проблем!

– Что я должен понять?

– Я не буду вам объяснять! В этом вторая проблема! Просто разговаривайте с докторами сами.

Я уже писала, что одно из достоинств работы с мистером Икс – это что можно не заботиться о выражении своего лица, чем я сейчас и воспользовалась.

– Вам нужна моя искренность? Начинайте первый!

– Мисс Мак-Кари…

Я не дала ему договорить:

– Я готова это сносить от других! Объятья, жалость, фразу «Энн, то была не ты»… Я могу вынести, когда на меня смотрят и как будто приговаривают: «Ах Энни, ну конечно, мы знаем, что ты не преступница!.. Это было… неудачное стечение обстоятельств и еще немножко гипноза!.. Такое несчастье, такое несчастье!» Я могу вынести, что все, от Понсонби до последней служанки, не исключая и медсестер, все обходятся со мной с осторожностью, а про себя думают: «Сюда идет Энн, внимание… Да, она ударила пациента ножом, но она была под гипнозом… Просто-напросто под гипнозом!» Все это я могу выносить…

– Думаю, мы потеряем меньше времени, если вы сообщите, чего выносить не можете, – бесцветным голосом заметил мистер Икс. Я окончательно вышла из себя.

– Вы обходитесь со мной точно так же! Просите поговорить о том, что я сделала, – тогда говорите первый!.. Скажите мне, что я сделала на самом деле! – И тут вместо меня заговорил мой плач. Ведь плач может подхватить и повлечь, так что ты сама превращаешься в гигантскую слезу и барахтаешься в ней, как было описано в «Приключениях Алисы в Стране чудес». – Простите! Я плачу над вашим… проклятым ковром!.. Скажите наконец, что я пыталась вас убить преднамеренно!..

– Вы пытались меня убить преднамеренно. – Голос мистера Икс был четок и прозрачен.

– И… что я не была «под гипнозом»! Что это был не лунатизм!

– Вы не были под гипнозом, и это был не лунатизм.

– Я отдавала себе отчет во всех своих действиях! Это не было похоже на кошмары мистера Кэрролла, которыми вы так интересуетесь! Это было наяву! Я держала в руке нож и хотела в вас его всадить тысячу раз! И знаете, что еще? Я до сих пор вижу во сне, что я это делаю, а когда просыпаюсь… рот мой полон слюны! – Я заточила лицо в тюрьму своих ладоней, закрыла ставни, чтобы никто не мог меня увидеть, даже я сама. – И это не кошмар!.. В этих снах я не чувствую ни тоски, ни страха! Как не чувствовала и тогда!.. Я чувствую… чувствую…

– Наслаждение, – сказал мистер Икс.

Сказал без всякого выражения и оставил меня рыдать. Таков был способ мистера Икс, так он успокаивал женщину: позволял ей тратить слезы, пока не истощится запас энергии. И на этот раз тоже сработало.

– Да, это была я, – сказала я, вытирая глаза платком. – Это была я. И я ощутила наслаждение.

И только когда мистер Икс снова заговорил, я поняла, что он добился своей цели.

Он хотел, чтобы я наконец выплеснула свои чувства, и он воспользовался предлогом: беседа с психиатрами. И у него получилось. Теперь мистер Икс заговорил со мной очень мягко:

– Именно вы ударили меня ножом, и именно вы остановились, когда я попросил вас перестать. Именно вы почувствовали абсолютное наслаждение, и именно вы теперь плачете, вспоминая об этом. Человек, преподававший математику, – тот же самый человек, что написал абсурдные сказки. Мы всегда остаемся собой, но нас самих внутри нас самих много, мисс Мак-Кари. Вы наконец-то познакомились внутри себя с кем-то, кто не так хорош, как вы. Что ж, в добрый час: многие покидают здание своего тела, так и не познакомившись со всеми обитателями.

– Я сама себе отвратительна, – бессильно пробормотала я.

– Потому что вы ощутили наслаждение. Оно было столь громадно, что вызвало у вас отвращение. По моему мнению, то, что мы называем добродетелью, заключается в согласии довольствоваться умеренным наслаждением.

– Вы не правы.

– Какая Энн из всех Энн Мак-Кари так считает? – уточнил мой пациент.

Я ничего не ответила. Я спрашивала себя: какие другие мистеры Иксы выйдут наружу, если мой пациент переживет опыт подобного театра?

Несмотря на его уверения и каким бы странным это ни казалось, я была убеждена, что мистер Икс так и останется мистером Икс.

Внутри него не было других людей. Икс равнялся только иксу.

Когда я наконец успокоилась, он снова заговорил:

– Мисс Мак-Кари, в соседней комнате страдает человек. Проблема его – из тех, которые никто не в состоянии разрешить самостоятельно. И эта проблема влечет за собой серьезные последствия. Помогите мне ему помочь.

– Я сделаю что могу, заверяю вас, – убежденно отозвалась я.

Я думала о последних словах мистера Икс, когда Кларендон-Хаус наполнился шумом. Окно в комнате выходило на сад и на пляж, но я была уверена, что психиатры уже прибыли, а то, как мой пациент резко распрямился в своем кресле, было для меня знаком: он тоже это почувствовал. Голос его превратился в шепот:

– Тихо! Внимание! Они идут!

Он был как охотник, притаившийся в темноте.

8

Они появлялись поочередно.

Первым в комнату вошел Кэрролл. Он был один, и я не знаю, успел ли он поздороваться со вновь прибывшими. Он был очень бледен. Кэрролл занял стул по правую руку от кресла, одарив меня поклоном и улыбкой. Я вспомнила о чуткости его слуха и спросила себя: слышал ли преподобный мой плач и все мои слова.

Вот о чем я думала, когда дверь снова распахнулась.

Худощавый низенький мужчина, вошедший в сопровождении Джимми Пиггота, производил впечатление человека, который должен без оружия проникнуть в неизведанное и крайне опасное место. Однако, несмотря на тщедушный облик, он производил впечатление человека, побывавшего в тысяче миров и обладающего тысячекратным опытом.

Вошедший изогнул дугой белоснежную бровь.

Он остался таким же, каким я его помнила, – может быть, сделался еще более блистательным. Волосы, бородка и похожие на рожки тоненькие усы – все было белее снега; очки на переносице, серый взгляд и веки, прищуренные, чтобы придать взгляду проницательность. Темный костюм смотрелся безупречно, жилет и галстук символизировали власть и элегантность. Меня он приветствовал легким похлопыванием по руке, и я кожей почувствовала, что на пальце у него тяжелый перстень.

– Энн, Энн – ну конечно же, я вас помню: Энн Мак-Кари, правильно?

Опять это «правильно», его характерное словцо.

И он тотчас отвернулся от меня к Кэрроллу, хотя было очевидно, что они уже успели поздороваться.

– Оуэн, – заговорил Кэрролл, – спасибо, что поспешил ко мне на помощь.

– Как видишь, Чарльз, я вернулся почти со скоростью ответного письма.

– Именно так, мой дорогой друг, позволь мне представить тебе…

– Ах да, – оборвал сэр Оуэн. – Вы, должно быть, мистер Икс, правильно? Чарльз мне много о вас рассказывал. Благодарю вас, не вставайте.

– А я и не собирался, – нейтральным тоном сообщил мой пациент. – Рад знакомству, сэр Оуэн.

Джимми предложил знаменитости центральный стул, ровно напротив кресла мистерa Икс, спиной к двери. Однако сэр Оуэн Корридж не спешил садиться. Как и прежде, когда я работала с ним в Эшертоне, он намеревался взять ситуацию под свой контроль. Корридж принадлежал к особому типу людей: если бы во время экскурсии по пещере случился обвал и группа оказалась в ловушке, он первым стряхнул бы пыль с сюртука, чтобы произнести: «Сохраняйте спокойствие. Давайте подумаем, как отсюда выбраться».

– Итак, поскольку в данном случае я буду единственным врачом… – Но доктора прервал легкий стук в дверь. Обернувшись и увидев входящего, сэр Оуэн поднес ко лбу два тонких пальца и рассмеялся. – Ах, батюшки, как же я мог забыть…

Вошедший обладал запоминающейся внешностью. Если это был драматург ментального театра, то определенно не Питер Харвилл. Высокий, крепко сбитый, бронзовокожий, с вороными бровями, усами и бородкой; волосы на кустистых бровях торчали во все стороны, поэтому от взгляда его голубых глаз становилось не по себе; бородка была подстрижена так же бережно, как газон на кладбище. Воротник и рукава его пальто были оторочены каракулем, ботинки ослепительно сияли. Он показался мне человеком светским – но ведь свет состоит не только из приятных вещей.

– Господа, доктор Альфред Квикеринг, – представил сэр Оуэн. – Мой новый ментальный драматург. Альфред, только вообрази мою рассеянность: я позабыл, что ты приехал вместе со мной.

Если оплошность Корриджа и пришлась Квикерингу не по вкусу, доктор никак этого не выказал – быть может, потому, что в этой комнате ему слишком многое было не по вкусу. Драматург озирался по сторонам или, лучше сказать, почти устрашающе мотал головой, а его голубые глаза, кажется, нашли в мистере Икс единственный объект, достойный пристального изучения. Такая суровость меня не слишком впечатлила. Я знавала и таких докторов, которые потом оказывались мягче воска.

– Сэр Оуэн, извинения приняты, – отозвался Квикеринг глубоким басом. – Я всего лишь ваш инструмент. Вполне возможно, что вы меня забываете где ни попадя.

Сэр Оуэн улыбнулся:

– Доктор Квикеринг не только скромен, в чем вы могли убедиться, он еще один из лучших известных мне ментальных драматургов, правильно? Доктор работал со мной в Лондоне, и я без раздумий пригласил его меня сопровождать, когда ты, Чарльз, намекнул на ментальную постановку. Уверяю тебя, он прекрасный специалист в своей области. – А затем он представил Квикерингу всех нас, как если бы мы являлись его подчиненными.

Мистера Икс Квикеринг приветствовал с большой почтительностью:

– Я тоже очень польщен, сэр. – И тут Квикеринг неожиданно сверкнул белизной зубов, прорезавших темноту его лица, пока доктор передавал пальто и шляпу одной из служанок. Этот оскал мог означать только одно: сэр Оуэн регулярно забывает о его существовании. – Рад наконец-то встретиться с вами, мистер Икс. Мне известно, что вы – личность исключительная.

И Квикеринг сел. Мне показалось, этому человеку нравится, когда на него смотрят, и его желание завладеть вниманием мистера Икс объясняется тем, что мой пациент слеп и Квикерингу это известно. На мою долю выпал кивок.

Мы снова расселись по местам, доктору Квикерингу достался стул по правую руку от сэра Оуэна.

Но тот и не думал садиться, он продолжал свою начальственную речь:

– Итак, поскольку я буду врачом, возглавляющим эту… – Раздался стук в дверь. – Ах да, ну конечно!

Доктор Понсонби величественно вырос на пороге; при нем находился бухгалтер Уидон. Понсонби распрямлял плечи и сжимал кулаки, отдавая должное величию момента. Макушка его задралась так высоко в небеса, как будто Понсонби готовился одним выстрелом запустить ее на Луну.

– Доктор… Сэр… – начал он еще от двери. – У меня не было возможности сказать эти слова внизу, при первой встрече, ну так, с вашего разрешения, я выскажусь сейчас… – Понсонби одним скачком ворвался в комнату и утвердился напротив сэра Оуэна. Тот в испуге отшагнул назад. – Я не хочу сказать, сэр, что момент, который я сейчас переживаю, придает смысл всей моей жизни, но я бы сказал… Сказал бы, что дожидался этой минуты с самого рождения, ну, может быть, не с самого рождения, а с того дня, когда, еще студентом, прикоснулся к хитросплетениям ваших первых работ, и потом, уже в качестве начинающего психиатра, когда я постигал ваши неподражаемые эксперименты в области ментального театра, проводимые с помощью юных отроковиц в клинике Эшертона… – На этом месте Понсонби стремительным, почти змеиным броском завладел маленькой ладонью сэра Оуэна, который воззрился на свою руку так, словно лишался ее навсегда. А вслед за тем Понсонби скрючился в приступе люмбаго, который, как известно, приключается в присутствии знаменитостей. – Приветствую вашу премудрость в моей скромной клинике, каковая отныне является – не скажу, что вашим домом, потому что для такой цели она непригодна, но местом, где вы можете пребывать с уверенностью, что будете приняты со всеми почестями.

– Спасибо, доктор… – запинаясь, отвечал сэр Оуэн, а его до сих пор плененная ладонь заставляла всю правую руку подниматься и опускаться с волнообразным постоянством.

– Понсонби, сэр. Джеральд Понсонби к вашим услугам, доктор Порридж[7]7
  Понсонби снова комично путает фамилию; по-английски «porridge» – овсяная каша.


[Закрыть].

Мы поспешили поправить эту оговорку. Более сконфуженного Понсонби мне видеть еще не доводилось.

Но Понсонби перепутал светило психиатрии с тарелкой каши без всякого злого умысла – я уже говорила, что он постоянно путает фамилии.