Текст книги "Хонас и розовый кит"

Следую примеру Ликурга и присоединяюсь к компании. От моего появления девушки не в восторге, но и не прогоняют. Ликург завладел вниманием Сильвии. Она изучает право и выясняет у моего друга вопросы, интересующие всякого новичка.

– Не жди от университета знаний, – заявляет Ликург. – Получить диплом еще не значит смыслить что-то в профессии. В конце ты почувствуешь себя глупее, чем в начале, потому что от новичков не требуют знаний, а вот от выпускников хотят услышать все, что должен знать юрисконсульт.

– Если университет не дает четких ориентиров, то зачем тогда учиться?

– Чтобы получить диплом. Лишь для этого… Знание ты приобретешь из других источников, из повседневной практики, – балабол направлял разговор в нужное русло, неизбежно подводя к моменту, когда он пригласит ее попрактиковаться к себе в контору – как словом, так и делом.

Не прошло и минуты, как Ликург предложил Сильвии стать ее наставником.

– Обожаю учить. Не пойму, почему я не университетский преподаватель… В общем, начну с тебя. В понедельник преподам тебе первый урок.

– Ликург, я бы с радостью приняла твое предложение, но не могу, потому что знаю, что будет в понедельник. Ты начнешь меня лапать.

– Ни в коем случае, – пообещал мой друг.

– Ты наверняка попытаешься воспользоваться случаем, а я тебе отвечу хорошим пинком под зад, – пообещала Сильвия.

– Дефицит учтивых мужчин оправдывает твою настороженность. Но не стоит обобщать, не узнав человека близко.

– Мне кажется, ты такой, как все. У тебя морда любителя гнусностей, – заявила девушка.

– Ты совершенно права, я такой, как все, – признался Ликург, – но в офисе я совсем другой человек. Я не смешиваю дело с личной жизнью.

– Допустим. Но не строй иллюзий на мой счет. Если ты прикоснешься хотя бы к кончикам моих волос, я сломаю тебе ногу одним ударом, – пригрозила Сильвия.

– Оставь в покое мои кости, не собираюсь я тебя обманывать, – заявил Ликург с заметной дрожью в голосе.

Сильвия будет томиться в ожидании понедельника. Что за нахалка! Меня, настоящего, не в пример Ликургу, адвоката, она ни разу не просила поучить ее. А этому тупому животному, которому, кроме инстинктов, ей нечего предложить, она позволила себя обольстить.

Телефонный звонок. Хулия спешит взять трубку. В соседней комнате темно. Ее тень едва различима на стене, трубка прижата к плечу, голова наклонена, тело держит равновесие.

Через минуту она возвращается, раскрасневшись от волнения, словно неожиданно получила приятный подарок.

– Отгадайте, кто мне звонил, – предложила она нам.

– Твой дефективный инкогнито? – ответили мы хором.

– Что он тебе сказал? – спросила Ольга.

– Так. Ерунда, – ответила Хулия.

– Спорю, он тебе непристойности нашептывал, – предполагает Марина.

– Нет. Он ведет себя крайне воспитанно. Подозреваю, что он семинарист.

Девушки требуют от нее повторить слово в слово все, что сказал тайный поклонник. Хулия упирается. Ее щеки разгораются все сильнее. Думаю, она не хочет ни с кем делиться услышанными откровениями. Позже, в полумраке, она насладится ими сполна, как украденным инжиром.

– Если бы мне позвонил неизвестный, я бы не стала класть трубку и быстро сообщила бы о звонке на телефонную станцию. Не доверяю я всяким неизвестным павлинам. Вероятность, что у таких не все дома, выше средней, – заявляет рассудительная Сильвия.

– Хулия его подстрекает, потому что любит тайны. Я ее хорошо знаю. Этот тип понял, что она любопытная, и играет на ее слабости, – говорит Ольга.

Низким голосом, с внушительной серьезностью Ликург предупреждает:

– Девочки, советую вам не подогревать интерес незнакомца. Вокруг много насилия, и нет никаких гарантий, что он безобиден. Мне надоело слушать об историях, которые начинаются как шутки и заканчиваются как трагедии.

Девушки его игнорируют. Я этому рад. Они откровенно забавляются. Выдвигают догадки, называют имена того или иного подозреваемого. Играют в охоту на бандита. И без устали смеются.

– Странно то, – размышляет Хулия, – что он всегда знает, куда звонить. Сегодня, например, как он узнал, что я приду сюда? Кажется, он вездесущ и изучил мои привычки.

– Неужели, зная это, ты не догадываешься, кто он? – спрашиваю я Хулию.

– А как мне понять?

– Есть только одна персона, пребывающая всюду и знающая все о наших делах.

– И кто же это сказочное существо? – удивляется Хулия.

– Бог, – отвечаю я.

Хулия улыбается робко и застенчиво, воодушевленная и разочарованная ответом одновременно. Она купается в мужском внимании и не удивилась бы, если какой-нибудь мелкий бог, красивый, но изгнанный с небес, вздумал за ней приударить.

Глава III

Преподавать историю было делом неблагодарным. Ученицы не интересовались материями не первой свежести. Неделями я откровенно скучал. И тоска меня вконец одолела бы, не получай я время от времени – та-дам! – вознаграждение. Как, например, случилось в тот день, когда я рассказывал о борьбе Ганнибала с Римом.

Класс в плачевном состоянии. Краска на стенах вздулась от сырости, на известке грязные пятна, кирпичи трескаются из-за осадки здания, повсюду слышится шум челюстей неутомимых термитов. Представьте себе вековой склеп, и вы в некоторой степени оцените состояние помещения.

Меня глубоко впечатляет личность Ганнибала. Могучий карфагенянин, если верить историкам, «приучил тело к строгости, аппетит к умеренности, язык к тишине, а ум к беспристрастности». Ганнибал – факелоносец, принесший африканский огонь в Европу. Он перешел через Альпы, потеряв половину войска в снегах. Нанес поражение римлянам в череде боев. Ему оставалось сделать всего небольшой рывок, чтобы вдребезги разнести шумный курятник, которым был Рим, и позволить укорениться в Европе семитской культуре, загадочной и чувственной. Почему он этого не сделал? Что ему помешало? Ровным счетом ничего. Он принял необдуманное решение, откликнувшись на призыв брата о помощи. Ганнибал вернулся в Африку, оставив земли, завоеванные в десятках сражений. Какое досадное отступление!

Я старательно выговариваю названия баталий. Битва при Тицине, битва при Треббии, битва при Тразименском озере, битва при Каннах. Исподволь наблюдаю, как Ракель то рассеяно покусывает кончики волос, то подтачивает пилочкой ногти. Остальные для меня на одно лицо. Все в белой школьной форме. Будь я директором лицея, упразднил бы ее. В менее монотонном окружении преподавать было бы куда приятнее. Обилие белого опьяняет. Понятно, почему исследователи Арктики сходили с ума, скитаясь неделями по заснеженным просторам. Как хочется, чтобы среди белого вдруг появилась зелень или вспыхнули красные языки пламени.

Очевидно, меня никто не слушает. От их безразличия, никогда меня не волновавшего, сегодня мне сделалось досадно. Ведь я вкладываю душу в рассказ. Эта тема меня волнует.

Ищу взглядом Хильду, мою любимицу. Вот она, в первом ряду. Вижу на ее лице усталость, наверное, всю ночь веселилась на вечеринке. Она внимательно слушает, чему я несказанно рад. В награду я мысленно дарю ей полевой цветочек, хрупкий и скромный. Он настолько нежен, что, окажись в ее руке на самом деле, сломался бы. Идеальный подарок для чахоточной монахини.

Урок близится к концу. Осталось рассказать о развязке кампаний Ганнибала. Терпеть не могу эту часть. Опять объяснять глупое решение карфагенянина покончить с завоеваниями и вернуться домой. Слова сбились во рту и с неохотой его покидают, словно толпа, замершая в нерешительности на краю пропасти. Вдруг на ум приходит озорная мысль.

С головой погружаюсь в вымысел. Придумываю новое сражение. Пусть будет сражение при Каргафене. Ганнибал истребляет войско противника. Слоны топчут лошадей. Сто двадцать девять сенаторов, пронзенных кольями на холмах Рима. На полях сражений гниют пятьдесят тысяч трупов. Восемь тысяч патрицианок выданы замуж за карфагенских солдат. Семитская кровь смешалась с римской. Ганнибал – правитель Апеннинского полуострова. Волны африканской страсти и любовного безумия оживляют землю стоических латинян.

Хильда слушает с открытым ртом. Она понимает, что я все выдумал, и, в отличие от одноклассниц, подозревает: учитель сошел с ума. Я заговорщически ей подмигиваю, и теперь до нее доходит. Хильда умна и в то же время является обладательницей роскошного зада. Мне никак не удается свести в одну картинку оба этих качества: сексуальность и интеллект. Стоит сосредоточиться на уме, как из вида исчезает тело: смышленое личико с богатой мимикой парит в пустоте. И наоборот: глядя на ее прелести, я забываю о богатстве нейронов в ее голове и готов уткнуться в нее носом, как кобель в течную сучку.

Звенит звонок. Довольно углубляться в тему. Однако я покидаю класс с ощущением, будто что-то упустил. Я забыл поделиться с ними личным опытом. Разочарованием, которое испытал один мальчик, посмотрев двадцать лет назад фильм под названием «Ганнибал». Его огорчил финал. Паренек вышел из кинотеатра совершенно расстроенным. И вот сегодня этот молокосос возник в классе, вскочил на слона и увлек своего героя в сердце Римской империи.

Так он принял участие в великом сражении. Единственном, выигранном за всю свою жизнь.

На перемене Хильда подходит ко мне. Она обсасывает шоколадное мороженое на палочке, держа его на расстоянии, чтобы не запачкать школьную форму. Она говорит:

– Офигеть, учитель, такого про Ганнибала я раньше не слышала… Урок мне очень понравился. В какой книжке вы нашли эту историю?

– Ни в какой, ты же знаешь… Это была проверка. Ты единственная, кто это понял. Еще раз убедился в безразличии твоих одноклассниц. Они примут на веру бред первого встречного, заявившегося сюда. Только представь себе политические последствия такого отношения к делу.

Зря я выдумал оправдание. Пару минут назад я прогуливался по дворику лицея победителем, неуязвимым в схватке и исполненным собственного величия, словно был верхом на белом карфагенском слоне. Оправдавшись перед Хильдой, я свалился с него и теперь был достоин только плешивого мула. Почему я честно не признался ей, что придумал историю, чтобы повеселиться и заодно отыграться за прежние поражения?

Возможностей толковать историю на свой лад у меня впереди предостаточно. Но мои вымыслы уже не будут так вдохновенны. Я, конечно же, еще не раз поддамся искушению дать волю фантазии. Найдутся и те, кто будет благодарен мне за фальсификацию событий. Вспомним хотя бы о миллионах людей, которые в XIX веке боготворили Наполеона, ликовали, глядя, как перед ним склоняла головы европейская знать. Наполеон был великим героем XIX века, и с его поражением рухнули мечты определенной мятежной части человечества. Пусть невзгоды сломили его, но это не значит, что каждый год, в каждом классе, в каждой школе мы должны пересказывать историю его поражения. Ради собственного достоинства нам следовало бы превратить его в фантастического героя вроде Супермена.

Может быть, объявить историю жанром художественной литературы? Именно! Я на этом настаиваю. Идея многим придется по душе. Мой тесть был бы рад изменить некоторые факты современности. Он позволил бы Гитлеру победить. Патрокл – запоздалый нацист, обожающий разгромленное движение. Поверженное в ходе самой масштабной капитуляции царства теней, что заставляет меня задуматься о том, что в XX веке сочувствие вызывали не только святые, но и бандиты.

В общем, к концу дня мое душевное состояние мутировало из экстаза в депрессию. В то время радость моя была хрупкой, а отчаяние и скука безграничны.

Собираюсь домой, иду по коридору лицея. Во всех классах уроки – приглушенный шум, мерцающий свет. Такое ощущение, что я шагаю по айсбергу, который вот-вот треснет.

Заворачиваю в учительскую. Отто, сидя за столом, проверяет контрольные. Я зашел за своим портфелем и не хочу вступать с ним в разговор. По понедельникам, средам и пятницам Отто преподает физику, в остальные дни пьет. Когда трезв, он обладает тонким чувством юмора. Он мне нравится.

– Ты как раз вовремя. Дай мне взаймы пару песо, – говорит он без паузы и продолжает, получив деньги: – А теперь могу угостить тебя пивом.

– Сегодня я занят, – отвечаю я, хотя не принял бы его приглашение ни завтра, ни послезавтра.

Попойка с Отто для меня столь же невообразима, как полет на дирижабле. Мы коллеги, общаемся и похлопываем другу друга по спине в лицее, но за его стенами нас ничто не связывает. Окажись мы за одним столом в баре, нам не о чем было бы говорить. Весь вечер молча глядели бы друг на друга и неловко улыбались.

В ответ на мое прощание он предостерег:

– Завтра зарплата, – говорит он мне в спину, пока я открываю дверь, и продолжает: – Завтра наше жалование обесценится на двадцать процентов. Сходи на черный рынок, успеешь получить за него хотя бы двадцать два доллара. Ровно двадцать два.

Выхожу на улицу с мыслью об услышанном. «Двадцать два» вспыхивает и гаснет перед глазами, словно рекламная вывеска. Двадцать два доллара – просвещение в этой стране выставлено на барахолку. Столько же за полчаса зарабатывает бронкская проститутка. На эту зарплату я могу позволить себе в праздник полторы бутылки шотландского виски. Месяц работы сведен к литру жидкости цвета мочи. Туго пришлось бы бедному Отто, потребляй он импортный алкоголь, – стал бы трезвенником. Мысль о подачке в двадцать два доллара приводит меня в оцепенение. Это заработок меньше, чем у продавца мороженого на углу. Что мешает правительству поднять нам зарплату? Наверное, они думают, что во время экономического спада больше, чем бумажные деньги, обесценивается только образование. Они видят, что мы ничего не производим, и потому решили уморить нас голодом. Геноцид учителей идет полным ходом, и ни одна гнида не пикнет. Не исключено, что министерство образования решило сыграть с нами роковую шутку и надеется, что, взглянув в расчетный листок, мы наконец-то умрем – от смеха.

Понятно, что в моем случае смерть от голода всего лишь метафора. Ни для кого не секрет, что я зять Патрокла дель Пасо-и-Тронкосо, так же как и то, что тесть поддерживает тепло в моем семейном очаге. Коллегам прекрасно известно мое экономическое положение, отчего подозреваю, что где-то в городе весит ориентировка с информацией обо мне. Все, вплоть до школьных мух, жужжат о том, что я не нуждаюсь в учительской зарплате. А я дорожу работой. По словам жены, я «вредина», поскольку не бросаю лицей назло тем, кто советует мне так поступить. В чем-то она права. Из года в год я отклоняю предложения, о которых для меня настойчиво хлопочут родственники жены. Может быть, я так цепляюсь за учительское место именно для того, чтобы разочаровывать милосердные души, обеспокоенные моей судьбой.

Как бы то ни было, финансовая стабильность мне не в радость. Ведь ее обратной стороной стала зацикленность на проблемах, далеких от реальности. В семье жены я ощущаю себя пленником, племенным петухом, которого пичкают прививками от пятидесяти тысяч болезней.

Добравшись до улицы Либертад, я повернул в сторону центра. Чем дальше я продвигался, тем интенсивнее становилось движение. На перекрестках приходилось притормаживать. Машину сразу же брали в окружение менялы, предлагавшие доллары и крузейро [6]6
  Крузейро – денежная единица Бразилии в 1942–1967, 1970–1986 и 1990–1993 годах и под названием «новый крузейро» в 1967–1970 годах.


[Закрыть]. Они правили бал в радиусе пятисот метров вокруг. Менял легко было узнать по черным чемоданчикам, по тому, как они нервно поджидали клиентов и их лица покрывались испариной вследствие интоксикации деньгами. Они покупали и продавали доллары прямо на улице без опаски и лишних церемоний, словно торговали картофелем.

Все во мне возмущалось, когда я видел, как эта армия спекулянтов, подобно одноруким бандитам, ведет в пучине народного бедствия беспрерывную торговлю. Сам собой напрашивался вопрос: откуда, черт подери, берутся участники этого несметного числа сделок. Может быть, они обмениваются долларами и песо беспрерывно по кругу, повышая после каждой операции стоимость валюты и пожирая полученную экономию с каждой новой покупкой, как мифический змей, поедающий собственный хвост?

Мне нравится ездить на машине по центру города. Пробираешься сквозь нерегулируемый поток. Правила движения никто не соблюдает. Работающих светофоров нет. Улицы словно ничейная земля. На перекрестках поворачивают храбрецы или те, что едут впереди всех. Выделенные полосы как будто упразднены. Машин с каждым днем все больше. Должно быть, где-то есть стальное чрево, порождающее их без устали. Они устремляются вперед, расталкивая друг друга. Бесчисленными вереницами. Словно корчатся от карнавального веселья, схватившись за бока. Естественная для шизофреников среда обитания.

Прямо на перекрестке с университетом я встретил, кого бы вы думали? Музу. Солнце ударило в глаза. Острейшие лазерные лучи. Поле зрения вмиг сузилось до мутной щелки. И вот в этой полосе света возникла Муза. Я резко затормозил. Водитель ехавшего сзади «доджа» бешено засигналил, но я сделал вид, что не слышу. Тип сдал назад и объехал меня сбоку.

В миг, когда Муза, приблизившись, наклонилась и заглянула в окно, облако поглотило солнце, и затмение миновало. Слепые, обретшие зрение, переживают похожий шок. Я готов был поверить, что Муза медленно спустилась с небес, приняв облик безымянной птицы, последней представительницы вымирающего вида. Открытое улыбчивое лицо. Мокрые после недавно принятой ванны волосы. Необузданно мокрые, как если бы она вынырнула из подземной реки. Без заднего умысла она вплотную подошла к машине, повинуясь порыву любопытства. Ее лицо всего в нескольких сантиметрах от моего. Я ощущал ее запах, бесхитростный аромат, равнодушный и безмятежный, – небрежно нацепленная драгоценность.

– Садись, – пригласил я, – отвезу тебя домой.

Она отказалась. Назвала нелепую отговорку. Дескать, идет в испанскую галерею за покупками. Навязаться сопроводить ее я не решился. Гулять вместе было не к чему. Она ничего обо мне не знала. Не догадывалась, что является Музой и вот уже несколько месяцев живет внутри меня, словно брильянт, который невозможно переварить. Она не представляла, что любое ее движение передавалось мне. Стоило ей моргнуть, как мне жгло глаза, и так сильно, что я моргал в ту же секунду. Она и подумать не могла, что обладает властью надо мной. Посади она меня в цветочный горшок и поставь его в своей комнате, из моих пальцев на радость ей распустились бы розы.

Однако Муза была ко мне безразлична. Она даже не задержалась у машины. Виляя бедрами, направилась по улице Хунин и пошла вдоль беспорядочных верениц менял. Раздалось посвистывание. Она молча продолжала двигаться, не ускоряя и не сбавляя шаг. Ее тело вдруг раздалось и заняло собой все пространство этой заполненной мужчинами улицы, сделавшись как будто даже слишком большим для узкого тротуара. Каравелла, проходящая по тесному каналу.

Меня огорчило полное отсутствие чуткости у Музы. Хелен Келлер [7]7
  Хелен Келлер (1880–1968) – слепоглухая американская писательница, преподаватель и общественный деятель.


[Закрыть] и та заметила бы, как меня кинуло в пот от волнения, ощутила бы вибрации моей утробы, которая, казалось, начала пульсировать вместо сердца, решив, что оно не годится для выражения любви, и вознамерившись силой занять его место.

Я взял себя в руки и принял решение. Решение, никак не связанное с произошедшим. Да, я таков – иррационален. Мечусь от любви к прагматизму, от африканской музыки к трактатам Фомы Кемпийского. Я решил, что никогда не признаюсь Ликургу, кто такая Муза. На днях этот идиот был совсем рядом с ней, ощутил ее дыхание и не узнал. Ликурга не исправят ни святость Иоанна Крестителя, ни беспутство Иродиады, проживи он с ними бок о бок хоть десять лет. Разве это тупое животное достойно кормиться моими тайнами? Ни в коем случае!

Глава IV

– В саду воняет. Вчера кто-то помочился на газон, – встретила меня Талия и потянула за руку во внутренний дворик. Ей хотелось, чтобы я лично засвидетельствовал происшествие. Она увлекла меня за собой, не дав даже положить портфель или очистить грязь с обуви.

У моей жены болезненная восприимчивость к запахам и продуктам гниения. Очутись Талия в угольной шахте, она опередила бы канареек в скорости определения утечки опасных газов.

Я не почувствовал ни нотки смрада. Не обнаружил также и влажных пятен – солнце сыграло роль промокательной бумаги.

– Точно, кто-то окропил твою любимую травку, – согласился я, чтобы покончить с делом.

– Эти дикари, эти свиньи не подозревают, что ли, что в доме есть туалет?

– Заявляю о своей невиновности, – поспешил объяснить я.

– Это кто-то из твоих гостей, – обвинила меня Талия.

– Подозреваю, что из гостей твоей матери, – предположил я.

– Не оскорбляй невиновных. Единственный, кто способен на такое свинство, Ликург.

Бедняга. Всегда виноват он. В школе учитель выставлял его из класса всякий раз, когда кто-нибудь отправлял атмосферу кишечными газами. Он родился с печатью Каина. И сейчас я готов поклясться на Библии и Талмуде в его невиновности. Безобразие совершила Хулия дель Пасо-и-Тронкосо.

Девушкой время от времени овладевает непреодолимое желание помочиться в необычных местах: на свежем воздухе, в пустом классе, у подножия алтаря или у пьедестала памятника какому-нибудь вельможе. Талии, как и ее родителям, известно об этой странности Хулии. Однако все делают вид, что ничего не знают. Поэтому я не отваживаюсь говорить о происшествии начистоту.

Домой я прибыл в настроении пошалить с Талией. Она идет чуть впереди. Нагоняю ее и прижимаюсь к ее ягодицам, руками вожу по ее телу. Делаю пару шагов вместе с ней. После задираю платье и ласкаю ее бедра.

– Пусти, пусти. Я устала, – просит она.

Усаживаю ее себе на колени. Никакой стимул не в силах оживить ее дремлющий взгляд. Глаза, словно два коматозных ребенка. Она сложила руки на груди, она холодна к моим ласкам. Большего не позволит. Сегодня четверг, придется дожидаться субботы – дня, когда она раскрывает объятия, как отворяет свои двери еженедельное кабаре.

Эрекцию не унять. Пытаюсь снять с Талии блузку.

– Не лезь. Давай поговорим как цивилизованные люди.

– Я могу говорить, пока руки работают.

– Не забывай, я еще не поправилась после цистита. Доктор советовал делать это реже.

Мои руки размыкаются – она улыбается, как инвалидка, спасенная от насильника.

Год от года организм Талии становится все более хрупок. Прикасаясь к ней, я предельно осторожен, как если бы удерживал на кончике пальца хрусталь из коллекции Романовых.

Мы здорово сэкономили бы, заключив бессрочный договор с гинекологом. Пару лет назад здоровье предало Талию. В ее влагалище разместился отель, где в жаркое время года находят приют трихомонады, в сезон дождей – бледная спирохета, а в межсезонье – микроорганизмы менее знатного происхождения. Врач, присматривающий за половыми органами Талии как за своей собственностью, всякий раз изгоняет нежеланных гостей. Но через пятнадцать дней Талия, смущаясь, снова появляется у него в кабинете. Она не осмеливается говорить. Словно целомудренная дева, утратившая дар речи, лишь указывает пальцем на свою вульву. Необычный зуд в этой области нарушает ее покой. Ни наружный осмотр, ни лабораторное исследование не в силах выявить отклонения. Однако недугу объективные выводы нипочем. В отсутствие видимых признаков жжение усиливается. Талия превращает свое недомогание в излюбленную тему для разговора. Она мастерски его описывает, ее речь становится строгой и точной в выражениях. Однако никто ей не верит. Семья, друзья, я – все сомневаются: Талия придумала себе проблему, ее воображение отныне порождает болезни вместо снов. Лишившись нашего доверия, жена замыкается в нездоровом молчании. Спустя десять дней – радостная весть: проявляются видимые симптомы. Боли при мочеиспускании. Настоящая кровь, красноватая примесь в моче. Они с гинекологом одержали победу над нами, скептиками. Вне всяких сомнений, цистит спас авторитет моей жены. Она выстрадала свою победу.

Кладу голову на ее колени. Все в Талии говорит: нет и нет, и нет. Прикрытые глаза, напряженное и удивленное собственной строгостью тело, медленное дыхание. Кутаюсь поудобнее в ее отказ, он мне послужит одеялом. Наплывают думы, надоедливые, неторопливые, тяжеловесные. Закрываю глаза. И словно распахивается входная дверь. Размышления – гости, ждущие меня дома. Все они из прошлого. Это воспоминания о наших первых с Талией любовных утехах, там, в гостиной у нее дома. Гляжу в наше недавнее прошлое, тихое и безоблачное. Талия с растрепанными волосами, возбужденная, полная жизни, еще не изнуренная браком. Рядом с ней я, трогательно худой, с бледным, как при лихорадке, лицом. Мы встаем, диван стонет. Вокруг царит тишина весеннего вечера. Она осматривается в доме: родители, как и следовало ожидать, в своей комнате у телевизора. Мы свободны, как кролики, сбежавшие от повара. Однако я ощущаю себя новобранцем, должно быть, потому, что год назад Талия играла в эту игру с Крисом Молиной. Замечательно! Теперь прилипла мысль о Крисе Молине. Еще немного, и он появится в образе учителя физкультуры, чтобы научить меня, как обращаться с возлюбленной. Идем вниз по лестнице. Дверь наверху закрыта на засов, та, что внизу, скрыта в темноте. Спускаемся по ступенькам, пока не оказываемся в полумраке. Талия остановилась на пару ступеней выше. Она словно на пьедестале, безмолвная и печальная, как статуя, которую решено сбросить в реку. Не замечаю в ней волнения. С Крисом Молиной она вела себя так же спокойно? Не обращаясь ко мне за помощью, она сама расстегивает молнию сзади на платье. Треск, шуршание одежды и распаляющий зной сливаются с полутьмой в единое целое. Она спускается ко мне, протягивая свои аккуратно сложенные вещи. Чувствую себя толстой медсестрой, подготавливающей пациентку к операции. Едва смотрю на нее в профессиональном жесте человека, привыкшего по долгу службы иметь дело с раздетыми женщинами. Чувствую в руках стопку вещей. Поднимаю взгляд. Она стоит, не двигаясь, довольная и немного смущенная тем, что на ней остались лишь красные туфли на каблуке. Я никогда не видел ее обнаженной. Но сейчас я не узнаю ее – у Талии не то тело, которым наградило ее мое воображение, оно более выразительно и агрессивно. Она приглаживает волосы и улыбается мне. Поглощаю ее наготу, доставшуюся мне внезапно и без лишних слов. Треугольник ее лобка – центр притяжения, точка, из которой, как лучи звезды, расходятся бедра и талия. У меня были женщины до нее, но ни одна из них не раздевалась передо мной, чтобы покрасоваться. Они сбрасывали с себя одежду, перед тем как улечься со мной в постель. Талия же предлагала мне именно наготу в качестве закуски, главного блюда и десерта. В тот миг все мое существо свелось к зрению. Талия может практиковаться на мне в искусстве эксгибиционизма, сколько хочет. В прошлом году неудачник Крис не совладал с возбуждением и принялся неистово мастурбировать перед ней. Та мастурбация чем-то напоминала неутешный плач. Держа в руках ее одежду и помня рассказ своего предшественника, я пытался найти более оригинальный выход. Наверняка у меня было страдальческое выражение лица, поскольку Талия, сжалившись, подозвала меня к себе. Ее руки, как два вертолета службы спасения, приземлились на моей ширинке. Она расстегнула молнию и высвободила моего птенчика из заточения. Наружу она его доставала с поспешностью, с которой тянут из воды утопающего, было больно, но я не подавал вида. Она осторожно взяла его в руку и начала неуверенно водить ею, сбиваясь с ритма и сжимая его с неодинаковой силой, как будто с каждым новым движением пыталась найти более совершенный способ доставить мне удовольствие. После того как я кончил, она вытерла его платком. Меня захлестнуло блаженство младенца, оказавшегося в руках первоклассной няньки.

Из нашего окна виден дом тестя и тещи. Пятьдесят метров отделяют меня от лестницы, где Талия разделась для меня в первый раз. Но я отброшен на миллионы световых лет от того молодого адвоката, который позволил поглотить себя взорвавшейся перед ним звезде из плоти и крови. В том парне я узнаю себя. Одни гены, схожие черты лица и то же водительское удостоверение. Несмотря на это, если нам дадут одно задание, например, описать пейзаж или оценить красоту женщины, мы дадим совершенно разные ответы. Он обнаружит чувственность, напор и бесшабашность, мой отчет будет грешить формализмом. Больно сознаваться в этом, но мы словно один и тот же автомобиль, с той лишь разницей, что некоторые мои детали покрылись ржавчиной.

Талия пробуждает меня от раздумий, извиняясь за то, что не пошла навстречу моим желаниям.

– В субботу я удовлетворю все твои капризы. Я даже решила, что в следующем году мы заведем ребенка. Ты же не откажешь мне в этом желании?

Со дня свадьбы Талия вынашивает замысел. Отпуск в Рио-де-Жанейро. В номере люкс отеля на Копакабане ее венчик раскроется навстречу хоботку этого трутня. Домой она вернется с осчастливленной маткой.

Между тем отсрочка нашей поездки в Рио вошла в привычку.

Талия слышать не может вопроса: «Когда ты уже забеременеешь?» Слова любопытствующих звучат для нее как обвинение. Ей кажется, что ее осуждают за нежелание завести потомство, смотрят на нее как на предательницу рода человеческого, ненормальную самку, угрожающую поставить точку в истории гомо сапиенс. Вина, однако, лежит на мне. Это я жадничаю делиться с ней хромосомами.

Наслушавшись советов Эстебана, она разворачивает целые кампании, чтобы убедить меня в достоинствах отцовства. Она демонстрирует шедевры военной стратегии, с помощью которых ей не один раз удавалось разгромить меня и заставить произнести:

– Сдаюсь. Я так больше не могу. Посевная открыта. Выбирай пол, цвет глаз и волос, и я тебе, как по картинке, изготовлю младенца.

– Правда? Ты был бы рад завести ребенка?

– От счастья я не умираю, но уступаю в угоду тебе.

– Мне хочется, чтобы ты испытывал радость, чтобы мы планировали и представляли себе будущее вместе, как все.

– Тебе недостаточно моего согласия? Хочешь, чтобы я прыгал от радости? Не проси слишком многого. Это невозможно. Я по-прежнему против этой идеи. Так что пользуйся побыстрее моей слабостью, а то посевная скоро закончится, – предупреждаю я.

– Я не стану пользоваться ничьей слабостью. Мне обидно твое отношение. Правильно было бы, чтобы мы оба хотели ребенка. Если один из нас против его рождения, то эта неприязнь нанесет вред его психике.

– Он никогда об этом не узнает.

– Он все отлично почувствует. Дети очень восприимчивы.

Литература по психологии изжила простодушие Талии. Постоянное стремление выполнить все наилучшим образом парализует ее жизнь. Чтобы забеременеть, ей нужно получить искреннее согласие от меня и своих родителей и правильно рассчитать время родов. Они должны прийтись на пору отпусков, когда и не жарко, и не прохладно. При этом ребенка нужно наградить правильным зодиакальным знаком, желательно Водолея или Тельца, поскольку они гармонируют с ее собственным.