Текст книги "Хонас и розовый кит"

Я абсолютно ничего не знал о любовных похождениях Хулии. Иногда мне представлялось, что она ведет тайную жизнь, полную неразборчивых связей со служащими и бродягами. Порой я думал, что она отвечает взаимностью своим женоподобным поклонникам или какому-нибудь волосатому мачо. Однако чаще всего я тешил себя средневековой верой в ее невинность. Родители строили похожие догадки, хотя в их страхах она впадала в другой грех – непристойные отношения с подругами. В общем, сексуальные привычки Хулии и для меня, и для ее семьи были так же загадочны, как и узор тибетской мандалы.

Талия питает к сестре что-то похожее на любовь-ненависть. Она ее не ненавидит. Она считает, что единственный способ повлиять на нее – воздействовать мягкой силой. Однако этим утром она перегнула палку, разговаривая с ней неоправданно строго.

– Ты была сурова с Хулией. Не нужно было говорить с ней так жестко, – упрекнул я Талию.

– Так ведь это было необходимо. Она спровоцировала насильника, разгуливая ночью одна. Хулия забывает, что она женщина, – шляется по улицам без царя в голове, хуже солдата в увольнении… Ты не представляешь, как мне хочется рассказать маме о произошедшем. Это они с папой во всем виноваты. Они неправильно ее воспитывают. Мне они такой свободы не давали.

Глава VII

Алекс жил чуть дальше полукилометра от моего дома, но уже в другом районе. Перебраться через несколько улиц, чтобы отыскать его, значило совершить путешествие в иное измерение. Современная архитектура уступала место скромным хижинам. На границе между двумя районами с верхушки обугленного дерева за путником наблюдала стая грифов. Их клонило в сон, я мог бы взять каждого голыми руками и с легкостью приручить. Повсюду босые дети, дикие кустарники, лужайки, которым не помешала бы стрижка, влажность, живые изгороди вместо заборов. Композиции из бетона закончились, здесь царит прохлада и буйствует хлорофилл. Жара в жилища не проникает.

Я подошел к двери дома, где жил Алекс, – дверь состояла из двух горизонтальных створок: верхняя была открыта, нижняя заперта. Кирпичные стены покрыты свежей росой. На столе бессменный вертеп, продлевающий Рождество на двенадцать месяцев.

Мать Алекса была женщиной со страдальческим выражением лица, смысл жизни которой заключался в заботе о сыне. Она одевалась скромно и старомодно. Никогда не разговаривала с его гостями, появлялась, только чтобы предложить закуски, с подносом в руках. Многие принимали ее за домработницу.

При входе в спальню Алекса запах табака перехватил мне дыхание. Вокруг пепла было больше, чем после извержения вулкана. Угарный газ полностью вытеснил кислород.

Растянувшись на кровати, Алекс дремал. Из проигрывателя звучал пьяный джаз. Не без труда я разобрал, что пластинку заело, и один и тот же фрагмент надоедливо повторялся. Сколько же часов аппарат отрыгивал эту монотонию? Алекс ее не слушал – бледный, со щетиной на щеках, он являл собою романтично-чахоточную версию Гамлета.

Алекс поднялся с кровати, поприветствовал меня и, ощупав мой карман, спросил:

– Сигареты не найдется?

Мирный прием меня обезоружил. Я предпочел бы, чтобы он сломал мне нос в порыве враждебности. Я явился сюда как Айвенго: спасти честь юной девы. Мой гнев требовал к ответу соперника, на чей щит я бы плюнул, вызвав его на поединок. Я же, напротив, увидел перед собой друга детства, спятившего и покорного. Голос дружбы советовал помолчать, призывал объявить его невиновным. Разве он не принадлежал к виду умалишенных, идиотов и прочих безответственных за свои действия существ?

Внезапно у меня в висках застучала ярость, артерии запульсировали, угрожая разорваться. Я поддался порыву ненависти с тем безразличием, с которым носят костюм с чужого плеча. С некоторой неохотой я схватил его за грудки, толкнул и прижал к стене, выкрикивая:

– Ублюдок, я пришел не угощать тебя сигаретами, а свести счеты. Ну-ка, покажи мне, как ты крут. Если тебе хватило духу изнасиловать Хулию, то хватит его и получить по морде.

– Я ничего не сделал Хулии, ничего не сделал. Клянусь тебе. Отпусти меня. Я тебе все объясню, – говорил он.

Его лицо было так близко к моему, что я с отвращением ощущал его отравленное табаком дыхание. Его челюсть дрожала. И губы синели каждый раз, когда я впечатывал его в стену.

– Сукин сын, я тебя за яйца подвешу. На клочки разорву. Не дай бог увижу хоть кусок твоего трупа рядом с Хулией, чтобы ни один волос с твоей башки к ней не прилип.

Словно воздух из проколотого воздушного шарика, мой гнев в одно мгновение улетучился. Покончив с угрозами, я сел на кровать, измученный собственной яростью. Алекс воспользовался моментом и удрал. От его бегства мне полегчало. Как хотелось, чтобы со страха он отыскал сверхзвуковые сапоги-скороходы, которые унесли бы его прочь на расстояние в тысячи световых лет. В противном случае мне придется выполнить садистские обещания. И честно говоря, мне вряд ли хватит сноровки, чтобы превратить человеческое тело в кровавый мешок с костями.

Я заглянул в тумбочку. В первом ящике грустно, словно воловьи глаза, поблескивали украшения Хулии. Этот дурак даже не потрудился их спрятать. По-моему, это свидетельство помрачения рассудка.

Мать Алекса, напуганная шумом, заглянула в комнату. Она ни в чем меня не упрекнула. Только смотрела умоляющим взглядом матери благоразумного разбойника, распятого по правую руку от Христа. Она не порицала вслух мою ярость. Но невидимый указательный палец был обращен в мою сторону. Я почувствовал себя обязанным объяснить ей, почему устроил такой кавардак.

Мы уселись в потертые кресла. В гостиной стоял запах свежей сырости, он единственный в этом доме напоминает о молодости. Я смотрел на эту женщину, и мне все меньше хотелось говорить. Понимаю, что она не будет слушать. С волосами, старомодно собранными в пучок, и крайне смущенным выражением лица она походит на оклеветанную мадонну.

Одним махом я выложил ей историю изнасилования. На ее лице не дрогнул ни один мускул. На нее даже мухи не садились, в то время как меня они не переставали донимать. Я объяснил ей, что мы не пойдем в полицию, но, если Алекс вновь примется за старое, ему придется несладко. Ее брови поднялись в растерянности. Я попросил ее отправить сына в психиатрическую лечебницу. Она кивнула, выразив согласие.

– Интуиция подсказывала мне, что он ведет себя нехорошо. Доказательств у меня не было, но я чувствовала, что с Алехандро происходит что-то дурное. Он менялся на глазах… Бедный мой сынок! Каждый день он теряет свое лучшее качество – мягкость. Но странно то, что после приступов агрессии к нему возвращается рассудок. Ясность разума дается ему ценой насилия. Но все впустую, ведь рано или поздно он вновь начинает нести бред.

Она говорила об Алексе как об озорном ребенке из знатного рода. Жизнь сыграла злую шутку с этой женщиной, превратив ее благородного эфеба [12]12
  Эфеб – в древнегреческом обществе – юноша, достигший возраста возмужалости.


[Закрыть] в никчемного шута. Мне стало больно за нее. Ее слова меня обезнадежили. Я отказался от напитков и с поникшей головой покинул дом.

На улице меня охватила ностальгия. Я мог бы прогнать ее, но вместо этого впустил в свою душу. Мне жутко захотелось прийти домой и посмотреть одну школьную фотографию. Тогда молодые и веселые, сегодня мы стали взрослыми и грустными. Я заставил воображение воскресить эту фотографию. На ней члены литературного общества «Свет и наука».

Хор голливудских улыбок. Юноши с идеально ровными зубами, привитые от двадцати тысяч напастей, накормленные витаминами на все буквы алфавита, нужными и ненужными микроэлементами, католики по традиции, среди которых затесались один-два инакомыслящих – приверженцы научного атеизма, неизбежного и простительного в восемнадцать лет. Они откликались на обычные и в то же время говорящие имена, достойные актеров театра абсурда. Теофило Фернандес, бросивший якорь в Греции времен Перикла; слушать его было – все равно что наслаждаться десертом на пиршестве платоников. Антонио Экстремадура, прирожденный лидер и амбициозный карьерист; тогда никто не мог предположить, что в итоге он займется наркоторговлей. Ликург и Эстебан – вечные вольнослушатели. Рауль Миллер, странная птица в нашей стае; волею судьбы он отправился в тур по заграничным психиатрическим больницам, откуда вернулся робким, краснеющим от смущения и, как ни странно, выздоровевшим. Лукас Руис – на фотографии он с приоткрытым ртом, в момент, когда собрался то ли улыбнуться, то ли возмутиться; его рот много лет спустя переживет прием двух пузырьков барбитурата и сальто-мортале, которое Лукас совершит с крыши самого высокого в городе здания, – этот несостоявшийся подвиг закрепит за ним славу короля неудавшихся самоубийств.

Фамилии девочек я забыл. Их имена в точности повторяли жития святых: Тересита, Марта, Мария дель Росарио. Они участвовали в собраниях общества под предлогом интеллектуального развития. Самые смелые из них задавали настолько глупые вопросы, что приходилось притворяться, будто мы верим в их умственные способности и теряемся в поисках ответа. Каждую субботу один из членов общества читал доклад на тему по его усмотрению. По завершении выступления, которое никто не слушал, разгорался спор. Досократики. Введение в каббалу. Карл или Граучо Маркс [13]13
  Джулиус Генри «Гра́учо» Маркс (1890–1977) – американский актер, комик, участник комик-труппы «Братья Маркс».


[Закрыть], с предпочтением второго. Папские энциклики. Темный колодец маркиза де Сада. Девочкам было наплевать на содержание бесед. Если бы даже дебаты велись на бенгальском языке, они все равно сидели бы и слушали. Разговоры были для них аперитивом, главным блюдом служили ночные вылазки в дискотеки. Поклонницы плотской диалектики кучковались в полутьме на танцплощадке. Практически все они были влюблены в Алехандро Тамбаса. Но поскольку он никогда им не давался, они в конце концов покорялись первой руке, хватавшей их за талию в темноте.

Алекс был центром притяжения, все общество вращалось вокруг него. Никто не сомневался в силе его интеллекта, включая его самого. Вера Алекса в свои способности была настолько сильна, что ему не приходилось их подтверждать. Он совершал лишь одно усилие – составлял речи, наполовину переписанные из учебника по ораторскому мастерству.

Обладая обаянием меланхоличного тореадора, в котором смешивались аскетичный идеализм и женственная чувственность, он ловко управлялся с поклонницами. И ловко ускользал от них. Ухаживал за девушками из богатых семей, услаждая их слух своим красноречием, но не позволяя себе большего.

Алекс был одним из тех счастливчиков, будущее которых определено с момента рождения. Лень и нерадивость объяснялись его уверенностью в завтрашнем дне. Если судьба ясна, зачем прилагать усилия? Нам казалось, что через пару лет он станет птицей высокого полета. Быть с ним рядом значило иметь возможность воспользоваться тенью его влияния в недалеком будущем.

Грядущий триумф Алекса просматривался настолько четко, насколько мутным было его происхождение. Он никогда не утверждал, что рожден от неизвестного отца, однако никто не мог сказать, кто его отец, и об этом все время судачили. На протяжении нескольких лет он оплакивал погибшего в катастрофе отца – пилота авиакомпании «Панагра». Затем намекал, что был зачат от испанского дворянина, который при первой удобной возможности бросил наследника и вернулся в Мадрид в объятия сонного царства. Ходили слухи, что его отец – генерал из Ла-Паса, недавно погибший при государственном перевороте. Версиям не было бы конца, не появись основная гипотеза: Алекс был зачат чудесным образом с помощью всего лишь одной яйцеклетки, отвергающей сперматозоиды и даже не нуждающейся в них вовсе. Говорят, что эту теорию ему внушила в детстве мать.

Помимо множества предполагаемых отцов и полного отсутствия реального у Алекса нашелся еще и духовный – Леон, испанский священник, член «Опус Деи» [14]14
  «Опус Деи» (лат. Opus Dei – дело Божие) – персональная прелатура Католической церкви, религиозная организация, основанная в Мадриде в 1928 году католическим священником Хосемарией Эскривой де Балагером (1902–1975).


[Закрыть], который увидел в мальчике будущего христианского лидера. Своей опекой служитель культа украл у Алекса детство и юность. Пока мы играли в жмурки, он заучивал наизусть речи суровых иберийских правителей. В то время как мы делали первые вылазки в бордели, он препарировал абстрактные формулировки Ортеги-и-Гассета [15]15
  Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955) – испанский философ и публицист.


[Закрыть]. За Алексом смотрели как за наследным принцем. Короткими глотками он потягивал из бутылочки образцы искусства эпохи Возрождения, густой витаминный коктейль из трудов софистов и калорийное протеиновое питание из работ Макиавелли. Его упаковали и франкировали для доставки в мир власть имущих. Почему же посылка не дошла по адресу?

Он получил стипендию для обучения в одном из тех американских университетов, где средний IQ студентов превышает гималайские высоты. Спустя пять лет он вернулся домой обладателем непереводимой специальности и диплома, который никто так и не увидел. Говорили, что он стал кандидатом политических наук. Я также слышал, что он специализировался на средневековом искусстве. Кто-то думал, что он стал специалистом по Латинской Америке. Были и такие, кто подозревал, что он агент ЦРУ. Как бы то ни было, Алекс никогда не занимался приобретенной профессией. Но загадочное академическое звание открыло ему путь к синекурам в госучреждениях, где его эрудиция вызывала всеобщее восхищение.

Одним сентябрьским днем он заявил, что является сыном священника Леона. И потребовал наследство авансом. Его устроила бы половина приходского дома.

Заподозрили неладное с головой. Однако никто не мог поставить сколь-нибудь точный диагноз. Собирались консилиумы. Специалисты сыпали противоположными мнениями. Алекс тем временем угрожал отправиться на радио и потребовать в прямом эфире признать его происхождение. Чтобы больному не приходилось слоняться по коридорам разных клиник, его вверили психиатру старой закалки, который ни разу в своей жизни ни в чем не усомнился; всякий, кто заходил в его кабинет, выходил оттуда, волоча тройной крест из диагноза, прогноза и метода лечения. Врач, не моргнув глазом, обрек Алекса на интенсивную электротерапию. Парень пережил тридцать сеансов электрошока, по завершении которых он начисто забыл о своих генеалогических притязаниях (или просто отказался от них).

Глубоко опечаленный покровитель Алекса испросил разрешение перевестись в Арику [16]16
  Арика – город и морской порт в Чили, административный центр одноименной коммуны провинции Арика и области Арика-и-Паринакота.


[Закрыть]. Мне известно, что там он скинул сутану и взял в жены вдову, у которой было шесть детей. Ему требовалось многочисленное потомство, чтобы компенсировать утрату любимого ученика.

С тех пор в жизни Алекса здравомыслие чередуется с сумасшествием во время плановых и внеплановых курсов терапии. После лечения многочисленные руки помощи возвращают его в реальность. Он приступает к прежней работе, или друзья устраивают его на новое место, где самым сложным делом является своевременное получение зарплаты. Чтобы не разочаровывать публику, он приударяет за очередной молоденькой дочерью из буржуазного семейства, обходясь с ней как с принцессой Сиси [17]17
  Герцогиня Амалия Евгения Елизавета Баварская (1837–1898) – баварская принцесса, супруга императора Франца Иосифа I. Известна под уменьшительно-ласкательным именем Сиси (нем. Sisi), которым ее называли родные и друзья.


[Закрыть]. Бывшие приятели, довольные шоу, поздравляют его с возвращением в действительность. В разгар улучшения он являет миру свою странность во всей красе. Например, утверждает, что он жених принцессы Монако. Поэтический бред? Ахинея? Никто не научился отличать разумного Алекса от безумного Алекса. Это умеет только несомневающийся психиатр. Он выносит приговор и определяет: отправить в лечебницу или оставить дома. И никто из родственников не оспаривает его решения.

Глава VIII

Сегодня Хулия навестила меня в лицее. На ней просторное платье цвета зрелого апельсина. Судя по легкости ткани, на свету оно просвечивает. Хулия пришла поговорить о деле, которое ее очень волнует. Но она не решается начинать, ее смущает присутствие других преподавателей в комнате отдыха. Поговорим позже. Меня охватывает искушение заманить ее на свет так, чтобы солнечные лучи сняли с нее одежду. Но для осуществления моего плана делать ничего не приходится. Она, телепатически повинуясь моей воле, поворачивается спиной к окну – наилучшая позиция. Мне остается только занять пункт наблюдения. Располагаюсь напротив нее. Солнце ясно очерчивает ее силуэт. Глазами принимаюсь рвать на ней одежду. Тщетно. Раздеть ее невозможно. Материал непроницаем, как яичная скорлупа.

Через пять минут мне начинать урок. Приглашаю Хулию поприсутствовать на нем. Она не догадывается, что станет свидетельницей моего последнего рабочего дня в лицее. Полчаса назад я тоже этого не знал. Директриса вызвала меня к себе в кабинет. Я застал ее в привычном положении – дремлющей за столом над романом «Амалия», вечным чтивом. Раздосадованная, она все-таки удостоила меня миллиметра своей улыбки. Обычно она удостаивает меня скупой симпатией, хорошо знакомой ее бывшим мужьям. Может, я похож на одного из них?

– Я получила телеграмму из Ла-Паса. Ты уволен.

Я не знал, огорчиться мне или обрадоваться.

– Как интересно! В каком нарушении меня обвиняют?

– Ни в каком, сынок. Их так поглощает бюрократическая возня, что не остается времени критиковать игроков третьей лиги. Но если ты настаиваешь, я поинтересуюсь причиной твоего увольнения. Разумеется, они соврут. Они всегда врут. Но их разъяснения, как правило, успокаивают заявителей.

– Я не хочу общаться с министерством. Проще и быстрее спросить у вас, у самого осведомленного человека в лицее. Не сомневаюсь, что на меня так и сыпались жалобы. Если даже мои друзья считают меня безответственным, наглым и неврастеничным снобом, то чего ждать от врагов?

– Никого не увольняют из-за промашек в работе или неуживчивого нрава. Любой отказ на самом деле объясняется только политическими мотивами.

– Политическими мотивами? Я не состою ни в одной партии. Никогда не выказывал предпочтений ни правым, ни левым. Обеими руками владею одинаково хорошо.

– Невозможно не симпатизировать какой-либо партии. За теми, кто не определился, внимательно наблюдают. Нанимают стукачей, которые информируют заказчиков о склонностях объекта. Они очень ловкие. Им удается обнаруживать симпатии, в которых не отдает себе отчета даже сам подозреваемый.

– Здесь, в лицее, действуют шпионы? – спросил я.

– Не думаю, что они здесь есть, но вероятность, так сказать, не исключена.

– Со шпионами или без них они допустили ошибку в отношении меня. Они забыли, что за мной стоят влиятельные люди, которые не позволят вышвырнуть меня на улицу, – объяснил я.

– Ты прав, – ответила директриса, – ты самый знатный из преподавателей. К тому же еще не было правительства, более благоприятного для кумовства. Покровительство сейчас распространилось настолько, что власти делают вид, будто борются с клановостью. Чтобы одурачить народ, они снимают с постов привилегированных. Это ли не повод для твоего увольнения? В общем, какими бы ни были причины, я разрешаю тебе приходить в лицей. Можешь оставаться здесь, пока тебя не вычеркнут из зарплатных ведомостей, если они вообще это сделают.

Наша директриса – кормилица с неиссякаемым запасом грудного молока. Из чувства благодарности мне захотелось прочитать «Амалию» и пересказать ей книгу. Однако я промолчал, чтобы не обидеть ее. А также отказался от продолжения работы в лицее, отвергнув государственное вымя.

В сопровождении свояченицы направляюсь в класс. Порыв ветра чудесным образом проскальзывает у нее между ног и раздувает платье. Подол распахивается, словно зонт, и Хулия, едва не взмыв на этих крыльях, прижимает ткань к бедрам. Была бы моя воля, я связал бы ей руки и отдал во власть ветра. Открывшиеся взору розовые трусики оживляют меня, вызывают мимолетное ликование, которое сразу же гаснет и уступает место досаде.

Я только что потерял идеальную работу. Пока я преподавал в лицее, у меня не было завистников: никто не горел желанием получать жалование, которое тает на глазах, словно мороженое в духовке. Находясь там, я гарантировано зарабатывал себе кубрик на небесах, поскольку на этой работе невозможно было поддаться соблазну растраты или коррупции. Моему сердцу не грозил инфаркт исполнительного директора, артериям – холестерин служащих, половым органам – олимпийский износ в ходе оргий. В любом другом заведении у тебя над душой стоят требовательные начальники. Здесь же имеешь дело с ученицами – академическими девственницами, чем меньше они знают, тем они довольнее. В офисе от твоего прогула директор свирепеет, в лицее ученицы будут молиться, чтобы тебя поместили в карантин. Если в этом месяце хирург вырвет у меня аппендикс, они потребуют, чтобы в следующем мне удалили миндалины, а еще через месяц – желчный пузырь. Они искренне радуются, если по воле рока, из-за забастовки или просто по моей лени занятие отменяется. Я полностью разделяю с ними это чувство. Цели наши совпадают. Мне приятно видеть их радостные лица, а девочки любят тех, кто заботится о том, чтобы они были довольны. Поэтому дарить им счастье так легко. Достаточно ставить отлично и христианкам, и язычницам. Постоянно переносить даты экзаменов. Никогда не контролировать посещаемость. Становиться близоруким в дни контрольных. От этих мелких благодеяний на их лицах всегда распускаются улыбки.

Заходим в класс. Я опоздал. Однако я не последний. Позади меня медленно и непоколебимо, как сборщики налогов, идут несколько учениц. Хулия садится на дальнюю скамейку. Слышны смешки и шепот.

Стучу по столу и произношу:

– Хочу сообщить, что я решил вам всем без исключения поставить отлично. Если вы заглянете в свое расписание, то увидите, что мы запланировали итоговую контрольную на вторник, пятнадцатое число. Можете его вычеркнуть. Я удостаиваю вас наилучшей оценки в меру персональных заслуг. За шестнадцать недель занятий вы не выучили ничего, вы представляете собой наиболее посредственный из виденных мною классов. Но поскольку даже Сократ желал всяческих благ тем, кто ничего не знает, и возвел незнание в ранг добродетели, я премирую вас за это качество. Взамен прошу вас об одолжении. Мне мешают на занятиях невнимательные ученицы. Поэтому я не держу здесь тех, кто предпочел бы подрумяниться этим солнечным днем во дворике. Мне хочется, чтобы свободу вкусили все, кто жаждет ею насладиться. Все идущие на поправку от сонной болезни. Недомогающие, которые живут, обстригая и подкармливая свои воспоминания. Все, кто страдает от менструальных колик. Те, кто до ужаса меня боится. Члены клуба влюбленных в профессора Отто, тающие от нежности, созерцая его через окно кабинета. Все пристрастившиеся грызть ногти. И остальные, кого я не назвал.

Девочки спешили покинуть класс. Я испугался, что кто-нибудь из них получит травму, пытаясь прорваться к двери. Можно было подумать, что в центре класса выпустили мышь-женоненавистницу. За партами осталась горстка учениц. Какая жалость. Я рассчитывал на коллективное дезертирство. Но не учел, что в каждом стаде есть паршивая овца. Сейчас мне совсем не хочется пересчитывать преданных мне лицеисток. Их меньше десятка. Предлагаю сесть кругом. Они волочат скамейки, опрокидывают стулья, царапают пол, пока не рассядутся правильно. Выхожу из-за кафедры и занимаю место рядом с Хулией, нарушая геометрическую фигуру.

– Постараюсь быть откровенным, – начал я, – позволю себе прекратить метать бисер перед свиньями и говорить начистоту. Мне было невыносимо вести у вас уроки, но я не подавал вида. Сегодня я покончу с молчанием. Положу конец лицемерию и признаюсь, как пропадает желание читать урок, когда ученицы с последней парты держат тебя за шута или с отчаянием смотрят на часы, как будто ты тетка, нагрянувшая некстати и отнимающая у них драгоценное время. Это несправедливо. Поменяемся ролями, чтобы я получил моральную компенсацию. Пусть одна из вас выйдет к доске и поделится с нами знаниями из своей любимой области: кулинарии, любвелогии или науке о сплетнях. Предлагаю дать фору первой вызвавшейся добровольно. Если никто не выйдет, придется выбирать новую учительницу голосованием.

Отвлекаюсь от девочек. Глаза, как влюбленные вороны, опускаются на бедра Хулии. Тем временем ученицы начинают путаный спор. Порядок устанавливается, когда они осознают богоданность свободных выборов. Однако моему демократическому духу уготовано предательство. В ходе контрреволюционного отступления они избрали меня в качестве учителя.

– Я отказываюсь. Никаких уловок. Объявляются новые выборы, – мои возражения, пронзительные поначалу выкрики, постепенно стихают. Должно быть, когда публика кричит бис, Хулио Иглесиас испытывает манию величия, подобную той, которая распирает сейчас мою грудь.

– Вы туго соображаете, – заявляю я. – Полагаете, что единственным человеком, способным учить вас, является преподаватель. Так же как и стоматолог, по-вашему, владеет искусством толкования кариеса, а священник – лучший специалист по небесному туризму. Вы ошибаетесь. Университетский диплом ни из кого не делает мастера своего дела. Для меня самым важным человеком в жизни, научившим меня большему, чем кто-либо, был двенадцатилетний головорез. Отец запрещал мне с ним общаться. Все матери в нашем квартале принимали меры предосторожности, чтобы их дети не попали под дурное влияние маленького разбойника. Они предостерегали своих детей, когда те сидели еще в колясках. Однако приемы, которые я перенял у Фелипе, способствовали моему развитию лучше, чем витаминные коктейли, рыбий жир и инъекции кальция.

Я рассказал им о трюках, которым меня научил Фелипе. Как воровать кур, чтобы ни хозяева, ни сами птицы этого не заметили. Где искать заводи, кишащие рыбой, жаждущей попасться на крючок. Как путешествовать по городу зайцем в грузовиках с тростником. Как никогда не проигрывать в карты. Можно ли выпить бутылку водки и не опьянеть? Фелипе мог. Также он был посвящен в тайны курения сигарет из травы, кукурузных волосков, газет и даже табака.

Я допустил ошибку, отправив его уроки в мусорную корзину. Он показал мне, что жизнь – это чужой сад, полный фруктовых деревьев, и нужно только набраться смелости, чтобы перемахнуть через забор и снять урожай. Я позабыл о его принципах и потратил впустую годы на учебу, как будто право существовать заслуживают на экзамене. Если бы я придерживался философии Фелипе, то был бы далеко отсюда, наслаждался ворованными манго и купался в диких лагунах.

Выйдя из лицея, я предложил Хулии выпить кофе. Дул приятный ветерок. Облака занавесили солнце.

– Мое мнение о тебе изменилось. Раньше я считала тебя невыносимым кретином, сейчас ты мне кажешься приятным кретином, – Хулия выразила свою зарождающуюся симпатию с полувосторженной улыбкой.

От присутствия на моем уроке у нее отключился мозг. Мне передалось ее состояние.

– Хотела бы я стать твоей ученицей. Послушав тебя сегодня, я поняла, что настоящие преподаватели рассказывают о намного более интересных вещах, чем теорема Пифагора. Учат воровать апельсины, например… Начиная с этого дня я буду ходить на твои занятия постоянно, – пообещала она, скорчив заговорщическую гримасу.

– К сожалению, я не могу удовлетворить твое желание. С сегодняшнего дня я больше не преподаватель. Меня уволили.

– Что за чушь! Почему они с тобой так поступили?

– Пришла телеграмма из Ла-Паса. Без объяснения причин.

– Бедный. Тебе, наверное, грустно.

– Нет. Знаешь почему? Потому что я никогда не был настоящим преподавателем. Поэтому тебе и понравился мой дидактический подход. Слово «дидактический» можешь взять в кавычки или вычеркнуть, потому что у меня нет квалификации и я никого ничему не учу. В этом секрет моего успеха и причина безразличия. Мне не жалко покинуть лицей, поскольку я никогда не был настоящим учителем.

Ее рука беспечно покоилась рядом с чашкой кофе. Как хочется погладить ее. Мне пришло в голову, что, если бы я схватил эту руку, словно сахарницу, Хулия не стала бы противиться. Но на полпути я пошел на попятную.

– Хулия, ты так и не объяснила, почему пришла в лицей.

– Я беспокоюсь за свою подругу Ольгу, – ответила она. – Рано или поздно ее изнасилуют. Уже два дня ей названивают по телефону так же, как мне.

– Они угрожают ей насилием?

– Нет. Этот тип ей зубы заговаривает. Повторяет до одурения, что любит ее. Мне он говорил то же самое. Это наверняка Алекс.

– Ты слышала его голос?

– Слышала. Это не голос Алекса и не голос моего тайного воздыхателя. Звучит совсем по-другому. Наглец меняет манеру говорить.

– Но если ты его не узнаёшь, если между этими голосами нет ничего общего, откуда тебе знать, что это Алекс?

– Я уверена, что это он, именно потому, что я его не узнаю. А не узнаю из-за того, что он притворяется. А притворяется он, так как с его стороны было бы некрасиво так нагло надоедать девушке.

Несколько секунд моя коленка под столом прикасалась к бедру Хулии. Я затаил дыхание. Моя конечность уперлась в ее плоть, устроилась в ней поудобнее и, довольная, уснула. Хулия убрала ноги. Твою мать!

Хулия не заметила вторжения. Она сосредоточенно продолжала рассказывать о странных телефонных звонках. От тревоги на ней не было лица, даже губы потеряли очертания. Как бы оно не превратилось в пустой овал. Я решил ее поддержать и позаботиться о том, чтобы Ольга была в безопасности. «Причин бояться Алекса нет, – сказал я. – Он находится в психиатрической лечебнице в Сукре, за сотни километров отсюда. Я поклялся лично запихнуть его в самолет Боливийских авиалиний, если семья не сдержала слова и не упекла его в больницу.

– Они повезут бедняжку в Сукре в смирительной рубашке. Страшно представить, – огорчилась Хулия.

– Связывать его необязательно. Укол парализующего препарата превратит его в статую. Чудодейственное средство.

– Не хочу знать, как над Алексом издеваются. Только не из-за меня.

– Тебя не отпускает чувство вины?

– Не всегда, Хонас. Я отдаюсь ему как хобби.

– Я был профессионалом в этом деле. В детстве мне приходилось нелегко. Я сочувствовал всему, что дышит. Отказывался от куриного мяса, потому что думал, что сжую мать своего любимого цыпленка. Не мог смотреть, как подстригают розовые кусты. Я думал, что растения чувствуют боль.

– Они действительно чувствуют. Я читала, – просветила меня Хулия.

– Не будь жестока, освободи меня от подробностей. Не хочу чувствовать себя убийцей, даря девушкам цветы.

Она схватила меня за кончик носа. От ее пальцев исходил аромат лаванды. С видом заговорщика она сказала:

– Зятек, не упоминал бы ты ни про цветы, ни про девушек в моем присутствии. Я ведь сплетница и могу рассказать все Талии… Неугомонный. Не забывай, ты только что превратился в безработного. Брось заигрывания. Лучше поищи новую работу.

– Зачем мне снова устраиваться на работу? У меня есть фотостудия.

– Хм, я и забыла. Помню, тебя захватывала фотография.

– Это мое тайное призвание. Я не афиширую свое пристрастие, чтобы меня не заставили им заниматься всерьез.

Впечатлительная Хулия прониклась моими словами. Ветер трепал ее волосы. Она слушала меня с легким отстранением, как слушают песни Мерседес Соса [18]18
  Мерседес Соса (1935–2009) – аргентинская певица, известная как «голос Латинской Америки», одна из наиболее ярких представительниц движения 1960-х годов «Новая песня».


[Закрыть].