Текст книги "Петр Гулак-Артемовский"

Глава третья
Городищенская Гулаковщина – родовое гнездо

Территория, где располагалось семейное поместье Гулаков-Артемовских, среди местного населения и сейчас называется Песчаной. Когда-то это был хутор Песчаный, и именно здесь прадед композитора Патрикий в 1742 году приобрел 60 десятин земли.

До наших дней в Песчаной сохранились места, связанные с детством юного Петра: река Ольшанка, пруд, овраги Макиторки, горы Кучугуры. Но в Городище не сохранилось ни одного строения или здания, которое несло бы в себе память о семье Гулаков-Артемовских. Покровскую церковь, в которой поколениями вели службы Гулаки-Артемовские, земляки-потомки, одурманенные идеологией советской системы, запустили и разрушили, кладбище с родовым склепом, где покоились останки славного рода, осквернили и сровняли с землей, а прах развеяли по ветру.

Именно стены и образа Покровской церкви видели крещение первого украинского баснописца и ректора Харьковского университета – Петра Гулака-Артемовского и его племянника, выдающегося певца и автора первой украинской оперы «Запорожец за Дунаем» – Семена Гулака-Артемовского.

В Покровской церкви совершало службы не одно поколение Гулаков: отцы Патрикий, Петр, Степан, Василий – их прадед, дед, отец и дядя.

С их прадеда и началось семейное служение в Покровской церкви.

В 1742 году в Городище была построена церковь в честь Покрова Пресвятой Богородицы, в ней пригласили служить Патрикия Гулака-Артемовского, который в то время был священником в Черкассах. По свидетельству старожилов, недалеко от Покровской церкви стоял дом священника, он был разделен на две части. Одна служила подворьем для его семьи, а во второй находилась небольшая церковноприходская школа, в которой обучались грамоте дети жителей Городища. И хотя церковь была разрушена (в советские годы в период борьбы с «религиозным опиумом»), память о ней и сейчас живет в воспоминаниях старожилов. Уроженка города О. Середа (Билашенко) так описывала Покровскую церковь: «Она была деревянная, большая и красивая, стояла над рекой. В церковь я ходила с мамой и сестрой, меня крестили в этой церкви. Улица тянулась от церкви до хутора Песчаного. А возле храма стоял домик, в котором издавна была церковноприходская школа». По словам А. Середы, школа работала и в 20-30-х гг. XX века. И она вместе с сестрой училась в ней в 1932–1933 гг. Женщина и теперь помнит верандочку, коридор и комнаты, где были классы. Но впоследствии здание школы разрушили, а церковь разобрали на стройматериалы и для других нужд. Так, сосед А. Середы – бригадир И. Буюк, воспользовавшись «служебным положением», набрал столько досок, что построил из них сарай, который вскоре сгорел, а люди говорили, что это «кара Божья».

Представительница рода Гулаков А. Шляхова рассказывает, что возле церкви располагалось не только само здание школы, в которой она училась в начальных классах, но и небольшое кладбище, где хоронили священников и церковных служителей. Но из-за советского вандализма и безбожия в Городище от него не осталось и следа.

Из рассказов местных жителей, в том числе П. Шляхового, стало известно о разрушениях, осквернении могил священников и самого кладбища. Так, по его словам, в 50-е годы ХХ века при строительстве моста через реку Ольшанку землю для насыпи брали с того места, где стояла церковь. В то время П. Шляховой работал шофером и собственными глазами видел разрушение склепа, как «в нем падали и ломались деревянные гробы священников». Очевидно, в склепе покоились останки как других служителей церкви, так и священников рода Гулаков-Артемовских: отцов Патрикия, Петра, Стефана, Василия. К сожалению, из-за безбожия и манкуртства части горожан их так и не перезахоронили, как положено, а разбитые гробы отвезли на курган Славы, где сбросили в яму и засыпали землей, взятой с того же кладбища.

В. Гулак, житель города и потомок рода Гулаков-Артемовских, своим рассказом подтверждает слова П. Шляхового. По его словам, в 1953 году, когда он, будучи еще мальчиком, посещал загреблянскую школу, то стал свидетелем того, «как во время строительных работ на реке Ольшанка с помощью грейдера разрыли захоронение: узкое помещение под землей, куда вели ступеньки, как в погреб, и где по обе стороны стояли деревянные гробы, не сбитые из досок, а выдолбленные из цельного дерева».

Уроженец городка А. Журавель рассказывает, что он в детстве с друзьями-сверстниками гулял на кладбище, которое находилось ниже Покровской церкви. Он хорошо помнит, что там среди захоронений были и могилы советских и немецких солдат, «так как бабушка частенько его ругала, чтобы не подходили к немецким». Уже будучи взрослым и работая водителем грузовика на строительстве моста через реку Ольшанка, он собственными глазами видел, как разрыли кладбище. Ужасные картины осквернения кладбища запали ему в память: «Бульдозер сгребал весь грунт в кучу, а экскаватор черпал оттуда землю вместе с останками, обломками гробов и песком». Всю эту землю отвозили на место, которое было отведено для сооружения кургана Славы. «Там смешались останки и из наших солдатских могил, и из немецких, и священников из церкви. Чтобы делали перезахоронение – то такого не помню», – вспоминает А. Журавель.

Н. Очковская рассказывает, как они с мамой ходили в церковь святить вербу. Рядом с церковью стоял деревянный домик – начальная школа, куда ходила Н. Очковская, а ее родители вспоминали, что там испокон веков жили священники со своими семьями. Рядом со школой был поповский колодец, а ниже – кладбище.

Муж Н. Очковской, В. Очковский, в 50-х гг. ХХ века работал на грейдере при строительстве моста через реку. Землю брали возле Покровской церкви, и когда В. Очковский наткнулся на погребение, то решил вместе с коллегой его осмотреть. Из любопытства они открыли один из склепов и вытащили истлевший гроб – там лежал человек с большим крестом на груди. Позже кирпичи из погребений стали разбирать жители города для собственных нужд, а могилы, останки священников и куски истлевших одеяний лежали под открытым небом. Затем все останки закопали на этом же месте, а землю для оснований моста использовали уже из верхних слоев. В конце 60-х годов ХХ века, когда строили курган Славы, землю для него брали с этого же кладбища и вместе с человеческими останками отвозили на насыпь.

О том, как колокола Покровской церкви созывали людей на службу, помнит уроженка города В. Лысак (Карп). Она вспоминает, как в 1934 году пошла в церковно-приходскую школу, которая находилась в бывшем поповском доме и в которую ходил ее отец. Женщина рассказывает, что «когда она однажды возвращалась из школы, то видела, как снимали колокола с церкви. Последним священником церкви Покрова Пресвятой Богородицы был отец Каламацкий, которого репрессировали. В конце Великой Отечественной войны здание церкви использовали в качестве зернохранилища, а после войны – полностью разобрали. Могилы были разрыты, и человеческие останки валялись по всему кладбищу, а ученики и даже взрослые играли ими в футбол».

В народной памяти сохранились и другие места, связанные с родом священников Гулаков-Артемовских. Жители города помнят и старую дорогу, что вела от церкви к хутору Песчаному, там стояла семейная усадьба Гулаков-Артемовских, там же раскинулись поповские луга, где пасли скот, и пруд, где стояла мельница, и возвышались горы Кучугуры. Сейчас на месте бывшей усадьбы Артемовских остался только старый колодец. Как свидетельствуют старожилы, это тот же источник, из которого маленький Петр пил воду. О местоположении той самой семейной Покровской церкви напоминает построенная совсем недавно часовня.

Глава четвертая
Детство. Юность. Бурса. Академия

Петр Гулак-Артемовский, украинский прозаик, поэт, ученый, переводчик, родился 16 января (27 января по ст. ст.) 1790 года в семье священника Покровской церкви Петра Патрикеевича и его жены Ульяны в г. Городище на Черкасщине. Отец будущего писателя происходил из благородного казацкого рода и владел небольшим хутором с 60 десятинами земли (впоследствии его станут называть в народе Гулаковщиной). В семье сохранилось предание о том, как отца, который был известен горячим патриотизмом, польские паны во время Колиивщины (1768 г.) жестоко наказали розгами. Как рассказывал историк Н. Костомаров, «поэт хранил эти розги и охотно показывал их гостям».

Краткое мужественное имя Петр имеет древнегреческое происхождение и в переводе означает «скала», «камень». Так какими же чертами характера обладают мужчины, которых так назвали при рождении?

Апостол Петр, единственный из всех двенадцати апостолов, все время пытался совместить христианскую кротость с воинственностью, а то и с яростью. Это характерно и для других людей, принявших это имя.

С детских лет Петр рос самолюбивым, болезненным человеком. Он очень живой и добродушный, но на обиды реагирует крайне тяжело. Его уменьшительное имя – Петрик – говорит о его доверчивости, мягкости, возможно, даже чрезмерной детской нежности, и тем острее он реагирует на столкновение с грубостью и оскорблениями. В этом имени отсутствует пластичность, поэтому западный его вариант – Питер – в этом смысле гораздо выигрышнее.

Петр – любознательный мальчик. С самого раннего возраста он засыпает родителей вопросами. Его интересует все: зачем птички строят гнезда, где ночью спят трамваи, как устроен будильник. Маленький Петр одарен музыкально, у него хороший голос. Родители отдают сына в музыкальную школу. Петр учится с легкостью и учителям не мешает. В юношестве коллекционирует портреты артистов и нотные записи.

После школы Петр стремится продолжить образование. Работая, борется за лидерство и поэтому очень тщательно относится к своей профессиональной подготовке. У него есть склонность к анализу и систематизации, поэтому он может стать следователем, математиком, инженером.

Одним словом, Петр не очень-то умеет сглаживать конфликты, скорее всего он будет пытаться скрыть свою ранимую душу за какой-нибудь маской. Нередко такой маской становится цинизм, в более мягком виде это проявляется в ироничности и насмешливости, может быть так, что Петр превратится в человека замкнутого, находящего отдушину в книгах, музыке, творчестве или в общении с людьми, действительно близкими ему, которых у него будет не так уж и много.

Интересно, что при всей своей уязвимости Петр часто считает нужным высказывать людям в глаза то, что он о них думает, не замечая, что аналогичные действия его окружения, обращенные лично к нему, становятся источниками его собственных трагедий. Если Петр научится понимать людей, то освободит себя от множества тяжелых переживаний и сможет открыто проявлять светлые стороны своего характера, что обеспечит ему легкую судьбу, счастливую семью и много настоящих друзей.

В выборе жены Петр не торопится, долго оценивает, соответствует ли избранница его идеалу. Одно из основных требований к женщине – быть верной, остальные качества для Петра не столь важны. В ревности может проявлять несдержанность. Очень любит свою мать, поэтому жене Петра придется считаться с влиянием свекрови на поступки мужа. Домашней работой занимается время от времени.

Петр Гулак-Артемовский был седьмым ребенком (по некоторым данным, в семье священника родилось 10–12 детей). Имя матери будущего поэта местным краеведам удалось установить совсем недавно, благодаря записи, найденной в метрической книге Покровской церкви, которая хранится в Черкасском областном архиве: «Январь 1802 г. хоронил Григорий Ромаданов по обряду христианскому Улиану. Умерла священника Петра Артемовского жена. От роду пятьдесят четыре года». Итак, когда Петру исполнилось 12 лет, он остался без матери. Этим, пожалуй, можно объяснить и не очень благоустроенную жизнь студента Киевской бурсы.

Весной и летом семья жила на хуторе Песчаном. Здесь Артемовские вели хозяйство. Отсюда – и со двора, и из окна родного дома – мальчик любовался пейзажами необыкновенной красоты: зелеными лугами, которые простирались от края поля до тихой Ольшанки и Кучугуров, видневшихся вдали. Мальчиком он бегал по холмам, поросшим душистыми травами, знал множество сказок и песен. Эта сказочная райская природа, среди которой он рос, формировала его душу, волновала острый пытливый ум. Он чувствовал дыхание и порывы ветра, шепот трав и листьев, скрип деревьев, пение соловьев и жаворонков…

Конечно, работы на шестидесяти десятинах земли предостаточно. Как было тогда принято, на лугах выпасали скот, разводили целые стаи гусей и уток (зачем же тогда пруд?), был и сенокос. Какая-то часть земель распахивалась, там выращивали овощи, пшеницу. Часть зерна шла на продажу…

Начальным образованием маленького Петра занимался отец, обучая его вместе с другими городищенскими детьми в приходской школе. Сына, которому исполнилось одиннадцать лет, отец отправляет учиться в Киево-Подольскую бурсу, а затем в Киевскую академию, которая была в то время единственным общеобразовательным всесословным учебным заведением, куда, кроме детей местной знати и казацкой старшины, принимали и крестьянских детей. Академия давала начальное и высшее образование; полный курс обучения в ней длился двенадцать лет.

В 1615 году в г. Киеве на средства дворянки Галшки Гулевичевны на земельном наделе, подаренном Киевскому братству, на Подоле была основана братская школа. Имея поддержку от Войска Запорожского и, в частности, от гетмана П. Сагайдачного, школа пригласила учителей из Львовской и Луцкой братских школ, которые начали здесь работать. В 1632 году по инициативе киевского митрополита Петра Могилы состоялось объединение Киевской братской и Лаврской школ, в результате чего было основано новое учебное заведение – Киево-братский коллегиум с обновленной системой образования. Как и в иезуитских учебных заведениях, здесь изучали математику, начала естественных наук, основы медицины, особое внимание уделяли изучению языков – польского и латыни.

Согласно Гадячскому трактату 1658 года, коллегия получила статус академии и равные права с Ягеллонским университетом. При вхождении Гетманщины в состав Московского царства академия сохранила свой статус, который был подтвержден в грамотах русских царей Ивана V (1694 г.) и Петра I (1701 г.).

Качество образования и авторитет академии привлекали иностранных студентов: русских и белорусов, валахов, молдаван, сербов, боснийцев, черногорцев, болгар, греков и итальянцев. С момента основания Киево-Могилянской академии из ее стен вышло много выпускников, среди которых были и известные деятели: гетманы И. Мазепа, П. Орлик, П. Полуботок, И. Скоропадский, И. Самойлович, архитектор И. Григорович-Барский, композиторы А. Ведель и М. Березовский, философ Г. Сковорода, ученый М. Ломоносов.

Несмотря на попытки выпускников превратить академию в современный университет, по распоряжению правительства, указом синода от 14 августа 1817 года она была закрыта, а уже в 1819 году в помещениях Киево-Могилянской академии была создана Киевская духовная академия.

При жизни Петра Могилы коллегию никто не называл Могилянской – ни польские короли, ни московские цари. Впервые такое название было использовано в грамоте короля М. Корибута-Вишневецкого (внучатого племянника Могилы, внука Раины Могилянки) в 1670 г.: «Мы нашей королевской властью позволили, после такого тяжелого разрушения и опустошения, восстановить упомянутую Киево-Могилянскую коллегию и школы в ней».

На протяжении всего существования Киевской академии ее называли Киево-Могилянской в честь П. Могилы, Могило-Заборовской в честь Р. Заборовского, а также Могилянско-Мазепинской – в честь гетмана Мазепы. Со временем за учебным заведением закрепилось название в честь его благодетеля, и оно именовалось Киево-Могилянской коллегией.

Основатель коллегиума митрополит Петр Могила построил на территории Братского училищного монастыря первую деревянную бурсу, принадлежавшую коллегиуму (значительные перестройки здания бурсы сильно усложняют сегодня представление о ее первоначальном виде). Новое деревянное здание бурсы также возведено на территории братства в 1719 году. В этом доме жили в большой тесноте 200 беднейших бурсаков, которые иногда десятками умирали от заразных болезней. В 1760 году академия получила участок на берегу Днепра для возведения нового здания для бурсаков. В 1765-м было завершено строительство здания бурсы, двухэтажного, деревянного, но поставленного на каменном фундаменте. Работы по каменной кладке выполнял архитектор Г. Григорович-Барский (воспитанник академии), деревянные работы – «тесельский мастер» Петр Недилко. В доме проживали до 400 бурсаков, в не меньшей, чем ранее, тесноте, иногда сразу бывало более 40 больных. Через 10 лет после постройки сгорел и этот дом, оставив бурсаков без последнего пристанища. Был объявлен сбор пожертвований на новый каменный дом. Взносы поступали не только из Киева, но и со всей Украины, а также из-за ее пределов – от многочисленных воспитанников академии, разбросанных по тогдашней Российской империи. По распоряжению митрополита Г. Кременецкого, в митрополии был проведен сбор средств, и в 1778 году было сооружено новое одноэтажное кирпичное здание бурсы, с высокой крышей с заломом и фронтонами над боковыми крыльями, что было характерно для украинского барокко. Дом объединял 13 помещений (два были отданы под больницу). Автор – И. Григорович-Барский. Позже была достроена кирпичная кухня. В 1811 году по инициативе митрополита С. Александровского по проекту архитектора А. Меленского бурса была надстроена и реконструирована в стиле классицизма. Во время пожара в этом же году бурса фактически не пострадала. Здание общежития – двухэтажное кирпичное – состоит из трех корпусов – центрального и двух боковых. Выдвинутые на красную линию застройки улицы боковые крылья образуют курдонер перед центральным входом, который подчеркнут портиком дорического ордера. В архитектуре сооружения прослеживаются основные этапы его строительства. Первый этаж с небольшими, низко посаженными прямоугольными окнами и рустованными пилястрами отражает особенности первоначальной постройки XVIII века. В портике (он заложен в середине XIX века) и архитектурном оформлении боковых крыльев, с преобладающими горизонтальными членениями, которые подчеркнуты линией цоколя, межэтажными и подоконными линиями и профилированным карнизом, ярко проявились особенности классицизма. Гладкие оштукатуренные стены прорезаны прямоугольными окнами, украшенными на втором этаже классическими треугольными и горизонтальными сандриками, опирающимися на кронштейны. Архаический характер внутренней планировки выражается в наличии смежных помещений, расположенных по одну сторону коридора (середина XVII века). В отдельных комнатах сохранились коробчатые своды, в других перекрытия плоские.

После пожара 1811 года в трапезную бурсы был переведен класс грамматики, в зале на втором этаже размещена конгрегационная церковь.

Здание бурсы – первое студенческое общежитие, возведенное в Киеве. В больнице при бурсе некоторое время работал штаб-врач X. Бунге, отец министра финансов М. Бунге. Во время войны 1812 года и до 1814-го в здании находилась военная аптека. После реорганизации Киевской академии сюда переехали ее младшие классы, послужившие основой созданного тут же духовного училища, которое оставалось здесь до 1901 года.

Интересная жизнь бурлила в старокиевской бурсе. «Нищая братия» жила в тяжелых условиях. Бурса предназначалась «для наибеднейших воспитанников, круглых сирот, которые еще с детства остались без родителей и родственников своих и все свои лета, хотя с крайней нуждой, отдали тому, чтобы, получая в таком своем бедняцком состоянии от людей милостыню, научиться изящным искусствам, разным языкам и полезным наукам».

Всегда переполненная, большая (академическая) бурса не могла вместить всех желающих, и тогда их размещали в малой бурсе – в помещениях подольских приходских церквей: Николая Доброго, Покровской, Николая Притиска, Васильевской, Ильинской и Николая Набережного. Бурсаки часто болели и умирали от холода, сильной сырости и тесноты. Иногда, когда из-за угрозы эпидемии невозможно было даже купить хлеба, академическая корпорация обращалась за помощью к магистрату и консистории. Какую-то ничтожную малость младшие бурсаки получали от Братского монастыря, но этого не хватало, поэтому приходилось просить магистрат, чтобы для академии отпустили немного зерна из государственных запасов. Кое-что перепадало от пожертвований знатных лиц.

Поскольку денег на содержание студентов не выделялось, киевские бурсаки, 30-летние богословы и «малолетние грамматики», отыскивали всевозможные средства, чтобы прокормиться, одеться и продолжать учебу. Летом им приходилось наниматься прислужниками, сторожить, батрачить, пасти лошадей и т. д.

Студенты обычно обладали хорошим голосом и иногда получали копейки за участие в митрополичьем xopе, чтении псалмов, «утешных слов» над покойным, стихов во время вручения почетных грамот знатным особам, за составление панегириков.

На Рождество бурсаки ходили по городу с колядками, щедривками, приветственными песнями, вертепами. Но чаще всего они «промышляли» – просили милостыню, пели под окнами богатых мещан псалмы и канты. А во время летних каникул «бескоштные» студенты расходились в поисках милостыни по местечкам Украины, чтобы собрать денег на следующий учебный год. Бедность заставляла студентов даже воровать. Известны знаменитые налеты бурсаков на подольские базары, лавки и погреба со съестными припасами, кражи дров с мещанских дворов и бревен из городской ограды.

Помогали бурсакам бывшие воспитанники академии, которые вносили значительные пожертвования. Для младших бурсаков ежедневно стали варить борщ и кашу, запретили «промышлять». Только жажда знаний помогала бурсакам преодолевать бедность, холод, голод, болезни, унизительное положение.

И. Нарижный, Н. Гоголь интересно описывали быт бурcaков. Герои произведений Н. В. Гоголя «Вий», «Тарас Бульба» связаны именно с Подолом, его старинными улочками и площадями. Они переносят нас в XVII и XVIII века, позволяют увидеть среди семинаристов то сыновей старого Бульбы, то Хому Брута и Тиберия Горобца.

Писатель помогает представить, как в те далекие времена Подол по утрам заполнялся шумной многочисленной толпой семинаристов и бурсаков в длинных черных одеждах, напоминавших поповские. Недаром же так поразил Тараса Бульбу вид его сыновей, вернувшихся из Киевской академии.

Подольская торговая площадь всегда влекла семинаристов. «Предприимчивые торговки бубликами, семечками, арбузами наперебой предлагали полуголодной студенческой братии свой товар… Голодная бурса рыскала по улицам Киева и заставляла всех быть осторожными. Торговки, сидевшие на базаре, всегда закрывали руками свои пироги, бублики, тыквенные семечки, как орлицы детей своих, если только видели проходившего бурсака». Всем было известно, как любили бурсаки совершать набеги на городские огороды по ночам. Главный над семинаристами «имел такие страшные карманы в своих шароварах, что мог поместить туда всю лавку зазевавшейся торговки». Бурсаки эти составляли совсем особый мир. А префекты «не жалели розг и плетей, пороли так жестоко, что выпоротые потом несколько недель почесывали свои шаровары».

Неоднократно семинаристы убегали на Запорожье, «если не были перехвачены на пути». Старый Тарас Бульба клялся сыну Остапу, что никогда не видать ему Запорожья, если не выучится всем наукам. Тот и учился, а при случае возглавлял бурсаков – «обобрать чужой сад или огород». А в другом произведении – «Вие» – Н. В. Гоголь пишет: «Как только ударяли в Киеве поутру в довольно звонкий семинарский колокол, висевший у ворот Братского монастыря, то уже со всего города спешили толпами школьники и бурсаки. Грамматики, риторы, философы и богословы с тетрадями под мышкой брели в класс… торговки… дергали за полы тех, у которых полы были из тонкого сукна… философов и богословов они боялись задевать, ибо те всегда любили брать только на пробу, и притом целой горстью».

В праздники бурсаки ходили по городу с вертепами, за что получали отрез материи или половину вареного гуся. Этот ученый народ «был чрезвычайно беден на средства к прокормлению и при том необыкновенно прожорлив, сосчитать, сколько каждый за ужин уписывал галушек, невозможно… сенат, состоящий из философов и богословов, отправлял грамматиков и риторов под предводительством одного философа с мешками на плечах опустошать чужие огороды. И в бурсе появлялась тыквенная каша, объедались арбузами и дынями».

Голодные набеги бурсаков на огороды и сады, молодецкие бесчинства, попытки подработать уроками и пением на клиросе в церквях вызвали недовольство части населения и приходского клира, которые жаловались в ректорат или силой приструнивали студентов, а те в свою очередь «благодарили» недругов. Таких конфликтных ситуаций возникало столько, что в начале 1750 года власти вынуждены были выработать специальную инструкцию о правилах поведения студентов-бурсаков.

Особенно хорошо бурсакам жилось после праздников, когда в комнатах, как описывал Николай Помяловский в своих «Очерках бурсы», открывался «обжорный ряд». Бурсаки приносили из дома огромные белые караваи, масло, моченые яблоки, грибы в сметане. «От этих припасов отделялись особого рода запахи и наполняли собой воздух; с этими запахами мешались нецензурные миазмы; от стен, промерзавших зимой в сильные морозы насквозь, несло сыростью, сальные свечи в шандалах делали атмосферу горькою и едкою, и ко всему этому надо прибавить, что в углу у двери стоял огромный ушат, наполненный до половины какою-то жидкостью и заменявший место нечистот».

Правда, раз в две недели бурсаков водили в баню. Самым неимущим из них там выдавалось и новое белье. «В баню пускали по утрам раным-раненько. Срам было днем выпустить в город эту массу бурсаков, точно сволочь Петра Амьенского, грязных, истасканных, в разнородной одежде, никогда не ходивших скромно, но всегда с нахальством, присвистом и хохотом, стремящихся рассыпать скандалы на всю окрестность». Путь процессии сопровождался вырванными тумбами, разбитыми стеклами и страшным шумом. Скулили собаки, в которых бурсаки бросали камни, звенели оконные стекла первых этажей домов, в которые стучали, чтобы как можно раньше разбудить обывателей.

«Старушка плетется куда-то и, повстречавшись с бурсой, крестится, спешит на другую сторону улицы и шепчет:

– Господи, да это никак бурса тронулась».

Бурсаки совсем не напоминали современных студентов. Старший сын Тараса Бульбы Остап «начал с того свое поприще, что в первый год еще бежал. Его возвратили, высекли страшно и засадили за книгу. Четыре раза закапывал он свой букварь в землю, и четыре раза, отодравши его бесчеловечно, покупали ему новый».

Николай Помяловский лаконично описывает схватку бурсаков, ночью пьяными возвращавшихся из кабака и оравших песни «на пять улиц», и казаков, которым эти песни не очень-то понравились: «Наша братия давай ругаться. Драка. Бурсаки отдули казаков на обе корки и утекли в училище».

Все студенты-бурсаки академии носили одинаковую одежду – некое «подобие сюртуков, длиной по сие время» (подчеркивание Н. Гоголя), то есть до пят, наподобие одежды дьяков. Так, например, в середине XVIII века на 200 студентов, живших в бурсе, выдавали на три года чуйку за 12 руб. и кожух за 9 руб., а на год: шапку (1 руб.), летнюю шляпу (60 коп.), халат (2 руб. 50 коп.), три рубашки (по 1 руб.), три пары белья (по 48 коп.), две пары сапог (по 1 руб.), 50 прошв (по 80 коп.), постель на 50 человек (по 6 руб.). На еду для 200 бурсаков выдавали 3000 пудов ржаной муки (по 45 коп. за пуд), пшена и гречневой крупы по 50 четвертей каждой (по 7 руб.), соли 100 пудов (по 40 коп.), сала 50 пудов (по 3 руб. за пуд), телятины на 50 руб., конопляного масла 50 пудов (по 3 руб.), на варево 80 руб., иногородним и иностранцам на различные закупки по 1 руб. 50 коп. Много это или мало – трудно сказать, но жили студенты-бурсаки впроголодь и все же учились. Самуил Миславский в 1784 году приказал с процентной суммы денег, которую завещали Гавриил Кременецкий и другие лица, выдавать студентам сиротского дома на десять месяцев обучения в год богословам – по рублю в месяц, философам – по 80 коп., риторам – по 60 коп., студентам класса поэтики – по 40 коп. Такую сумму выдавали лишь совсем нищим семинаристам, которые не имели никаких других средств к существованию. Школьникам младших классов в бурсе денег не выдавали, а только хлеб, варили борщ и кашу (на Масленицу с салом, в пост с маслом), покупая соль и другие продукты за процентные деньги. Для этого был заведен строгий учет, и велась отчетность перед префектом и ректором. Профессорам и учителям тогда предписывалось внимательно следить, чтобы бурсаки младших классов, изучающие языки, не слонялись около ворот и под окнами и не выпрашивали бы милостыню, для чего было велено закрывать ворота бурсы на замок. В то же время предписывалось содержать в порядке лазарет при бурсе, обеспечивать больных продуктами, нанять двух «портомоек», чтобы они сиротам и больным стирали рубашки и белье, чего раньше не было.

Напоследок следует сказать, что жизнь и поведение киевских бурсаков вполне отвечали, так сказать, «европейским стандартам». В Париже конфликты между студентами и горожанами часто перерастали в грандиозные драки. Немецкие студенты в XVIII веке покидали свои университеты с многочисленными шрамами в память о студенческих дуэлях. Средневековых студентов вообще описывают как толпу «канцелярских развратников, распутников, обманщиков, шутов, певцов и шарлатанов».

Годы обучения не проходили для бурсаков бесплодно. Не все из них становились известными отцами церкви или чиновниками, однако все они сохраняли долю того праздного, лихого и сумбурного, а потому и вольного духа университета.

В течение 1802–1814 годов в Киево-Подольской бурсе проживал Петр Гулак-Артемовский. Один из его биографов в «Харьковском календаре» за 1884 год писал по рассказам Петра Петровича, что он сам «испытывал все невзгоды и лишения, какие выпадали на долю бедного школяра», и ему приходилось «подбирать на площади остатки от чумацких обедов и пришпиливать сосновыми хвоями заплатки к своей одежде, и просить Христа ради у литвинов, чтоб взяли его на свои дровяные плоты и облегчили бы ему таким образом путь домой». В журнале «Киевская старина» (1893 г., № 6) размещена «заметка о П. Гулаке-Артемовском», в которой «в изложении обстоятельств жизни Артемовского» в почетном труде по исследованию южнорусской литературы текущего столетия (Очерки истории малорусской литературы ХІХ века) профессора Петрова сказано, что «по случаю пожара в 1811 году, истребившего чуть не половину Киева, студент Артемовский дошел до того, что принужден был питаться арбузными корками, которые собирал на базарной площади». Невозможно представить, чтобы такое происходило в действительности, так как этот год, по словам современников, «знаменит был своими кометами, жарами и беспримерным урожаем, а при том же Артемовский вместе со своими двумя братьями и сестрой имели при местечке Городищах (Городище) в хуторе Гулакивщине 36 десятин земли, которые могли доставить ему возможность, при казенном содержании, не питаться арбузными корками. Если покойный Артемовский и говорил кому-либо об этом, то делал это в силу присущего ему юмора и национальной черты – наклонности к самоиронизированию, если можно так выразиться».