Текст книги "Истоки конфликтов на Северном Кавказе"

2.2. Формы и границы этнической мобилизации

На основе материалов проведенных полевых исследований можно выделить четыре класса мобилизационных процессов, или четыре контура мобилизации, в которых используется «этнический фактор»:

• мобилизация для регулирования насилия на уровне сообществ (бытовые конфликты);

• мобилизация для сбора и распределения криминальной и /или административной ренты;

• политическая мобилизация (связана с конкуренцией региональных элит на рынке насилия, на бюджетном и административном рынках, в медийном пространстве, на политическом рынке);

• националистическая мобилизация (национальный суверенитет).

При этом каждый новый класс мобилизационных процессов не просто поглощает менее масштабные, а поляризует сообщества в своем дискурсе. Если на территории района или региона запущена националистическая мобилизация, она будет проявляться на всех уровнях. От бытовых конфликтов и криминальных разборок до политической конкуренции на выборах и национального самоопределения. Любой конфликт, даже драка на дискотеке или самовольный захват участков под жилую застройку, будет получать этнополитическую или просто политическую трактовку.

Все локальные, иногда бытовые, конфликты, которые маркированы как этнические[109]109
  Многие неэтнические конфликты, например между сельскими общинами в Дагестане, тоже устроены похожим образом.


[Закрыть] и общественным, и экспертным мнением, из тех, которые удалось в той или иной степени изучить в рамках проведенных полевых исследований, в основе имеют схожий сюжет. Осуществляется незаконный или несправедливый акт насилия и /или отчуждения или порчи имущества (избиение, насилие, отъем участка, потрава посевов, арест скота, снос дома) по отношению к члену сообщества. В ответ на насилие на защиту последнего мобилизуется группа (10, 100, 1000 и более человек). Участники этой группы воспринимают «потерпевшего» как «своего» и помещают безопасность и неприкосновенность его имущества в зону своей ответственности, а виновника, если он относится к другой этнической группе, напротив, воспринимают как «чужого».

Две стратегии мобилизации действуют одновременно.

Одна – стратегия мобилизации вокруг лидера, построенная на гласном или негласном самовыполняющемся контракте между патроном и клиентелой. Создание такого союза (или союзов) вокруг лидера (или лидеров) описано в антропологической и социологической литературе[110]110
  См. Леви-Строс К. Л. Структурная антропология / пер. с фр. Вяч. Вс. Иванова. М.: ЭКСМО-Пресс, 2001.


[Закрыть]. Если стратегия лидера оказывается эффективной, а правила распределения полученных ресурсов устраивают членов группы – приносит им ренту, доступ к принятию решений и особый статус в сообществе, – такая коалиция получает существенный организационный ресурс и способна на целенаправленные действия. Недостаток в том, что мобилизация вокруг лидера не охватывает всех членов сообщества, если численность группы выходит за рамки нескольких десятков человек, и легитимность лидера может быть легко оспорена «общим собранием».

Вторая стратегия – разделение на «своих» и «чужих» по одному или нескольким признакам, построенное на принципе «общего врага». Если нет «чужих», а сообщество слишком большое, чтобы ограничения насилия внутри малых групп было достаточно, когда численность сообщества вырастает до тысячи или нескольких тысяч человек (а именно о таких сообществах идет речь), такие количества людей требуют разделения на различные группы: фратрии, тухумы, тейпы. Если мы имеем дело с разложившейся родовой общиной, больше напоминающей соседскую, – все равно идет дихотомия, или деление на три и более частей, – на улицы или кварталы. При любом способе деления на «своих» и «чужих» индивид вправе рассчитывать на защиту со стороны «своих». А сам обязан, так или иначе, участвовать в мобилизациях для оказания поддержки другим членам своей группы.

Обе эти стратегии функционируют как инструменты ограничения насилия и, одновременно, упорядочивания доступа к ресурсам и статусам. Но у них различный, иногда действующий в противоположных направлениях, принцип консолидации. Деление на этнические группы, или старожилов и «наплыв», отличает «своих» от «чужих» при сохранении равенства среди «своих», это – консолидация «против» на основе равноправия.

Другая стратегия, формирующая патрон-клиентские сети, наоборот, предполагает консолидацию ради привилегий, ограничение доступа к ресурсам и статусам внутри сообщества в пользу лидерской коалиции. Лидер, присваивающий себе, пусть при общем согласии, право распоряжаться некоторыми ресурсами и значимыми в сообществе статусами, претендует на ренту в обмен на организационные услуги общине, на ограничение применения насилия внутри общины и т. д.

Примечательно, что формирующиеся патрон-клиентские сети формально поддерживают идею мобилизации «своих» против «чужих», но, даже опираясь на эту общую мобилизацию, они способствуют коррозии локальных и этнических идентичностей внутри групп интересов. Своими внутрисетевыми связями они выходят за границы группы «своих», разрушая локальные и этнические границы и строя взамен клановые, интернациональные конструкции. Интернационализация патрон-клиентских сетей подтверждается результатами наших полевых исследований в Ставропольском Крае, в Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии, Дагестане и даже Ингушетии.

При этом на уровне локальных сообществ, где нет собственного источника этнической мобилизации, иногда наблюдается противоположный по своему направлению процесс. Бытовые конфликты и локальная система ограничения насилия и распределения ресурсов вдруг обретают этническую коннотацию. Этот дискурс создается на основании:

– политических интересов выходцев из села, жители которого принадлежат конкретной этнической группе;

– миграционных процессов, связанных с конкуренцией за ресурсы или за «ренту старожила»[111]111
  «Рента старожила» – сформированная в Ставрополье и некоторых населенных пунктах республик Северного Кавказа система товарно-хозяйственных отношений между бывшими колхозниками и руководством СХП или другого правопреемника колхоза и администрацией муниципального образования, состоящая из выплат за пай натурой (например, 2 т пшеницы, 10 кг подсолнечного масла, мешок муки, сахар), зависящих от величины пая и профиля деятельности хозяйства, оказания технической и материальной поддержки приусадебных хозяйств, выделения в некоторых случаях участков под жилищное строительство, бюджетные должности и т. д. Рентой это называется потому, что при отъезде и продаже паев за очень небольшую, практически символическую сумму, эти преференции старожила теряются.


[Закрыть].

2.3. Этнический фактор и миграция

Один из основных процессов на Северном Кавказе – это миграция горцев на равнину и в города. Как пишет Владимир Бобровников, «…сами “кавказские горцы” в большинстве своем давно уже не горцы, а далекие потомки людей, которые когда-то жили в горах. На равнине и в предгорьях живет ²/₃ выходцев из Нагорного Дагестана, а также подавляющее число чеченцев и ингушей, правда, все еще называющих себя горцами. Почти полтора столетия дагестанские мусульмане, прежде не знавшие власти централизованного государства, живут в правовом и социальном пространстве России. Это замечание еще более справедливо для кабардинцев, черкесов, балкарцев, карачаевцев и других «горцев» Северо-Западного Кавказа, предки которых были переселены с гор на равнину в XVII–XIX вв.»[112]112
  Бобровников В. О. Мусульмане Северного Кавказа: обычай, право, насилие: очерки по истории и этнографии права Нагорного Дагестана. М.: Вост. лит., 2002. С. 5.


[Закрыть].

Однако именно в последние несколько десятков лет миграция на равнину и в города жителей гор и предгорий усилилась. Население некоторых сел сократилось на треть, в некоторых – в половину, почти вся молодежь либо на заработках, либо совсем переехала в города, а иные небольшие, далекие высокогорные села обезлюдели полностью. Вытеснение горцами русских, ногайцев и кумыков, которые в последние полтора-два столетия населяли плоскость вдоль Главного Кавказского хребта, обсуждается то как этнический конфликт, то как вытеснение животноводами земледельцев. Вокруг этого, несомненно, значимого процесса сложились свои мифы и стереотипы, обслуживающие интересы локальных элит и националистические дискурсы в Москве и других регионах страны. На основании этих мифов, которые перерастают в убеждения, принимаются административные решения, часто направленные на дискриминацию мигрантов. В ответ на административную дискриминацию переселенцы обращаются к своим политическим лидерам, правительствам республик, которые формируют свою «правду», пытаясь защитить интересы мигрантов. Возникает целая мифология о геополитических интересах и т. д.

Вот так, например, выглядит ситуация в Восточном Ставрополье с точки зрения экспертной группы, которая провела обширные исследования в Арзгирском, Нефтекумском, Левокумском и Степновском районах. Исследование было построено на экспертных интервью с представителями власти и лидерами общественных организаций.

Согласно аналитической записке Ефимова – Щербины – Баева[113]113
  Из личного архива Соколова Д.


[Закрыть]:

В районах [восточного Ставрополья] существуют глубокие, резко выраженные, опасные возникновением конфликтов в ближне– и долгосрочной перспективе противоречия между основными этническими группами. Основная линия противоречий пролегает между славянским населением, ногайской и туркменской диаспорами с одной стороны и представителями дагестанских этносов (прежде всего даргинцев) – с другой, <…> участники опросов склонны считать представителей славян, ногайцев и туркмен союзниками в общей борьбе против экспансии даргинцев. Эту же позицию в неофициальных беседах разделяют представители органов власти, правоохранительных структур, органов образования и соцзащиты, общественных организаций.

Работают процессы вытеснения славян, прироста доли дагестанского населения.

В ближайшем будущем сохранение существующих тенденций может привести к переходу муниципальных должностей, избираемых всеобщим голосованием, под контроль дагестанских этносов… В случае падения численности славян ниже критического предела, столкновения ногайцев и туркмен с одной стороны и дагестанцев с другой стороны станут не только неизбежными, но и более острыми и кровавыми… сегодня главы районов и поселений не имеют ресурсов для влияния на межнациональную ситуацию. По консолидированному мнению представителей местных властей, мощная ресурсная поддержка со стороны края могла бы оказаться достаточно мощным фактором сохранения межнационального мира…

Социально-экономическая ситуация в указанных районах напрямую связана с описанной выше межнациональной ситуацией. Так, экономическая депрессия порождает отток старожильческого населения. Образующийся вакуум заполняют переселенцы из соседних регионов, пользующиеся бросовой ценой на недвижимость. Изменение этнического состава поселений с увеличением доли неславянского населения, в свою очередь, приводит к резонансному усилению оттока старожильческого населения. Это влечет за собой изменение в производственной структуре поселений – традиционные формы земледелия, кустарного и промышленного производства приходят в упадок, замещаясь формами производства, характерными для переселившихся этнических сообществ – преимущественно овцеводства. В итоге оставшиеся в поселениях представители старожильческого населения оказываются в новой экономической реальности, встроиться в которую на достойных условиях практически невозможно[114]114
  Доклад группы Юрия Ефимова (из личного архива Соколова Д.).


[Закрыть].

Эта новая экономическая реальность возникла из многих разнонаправленных процессов, но все же, по нашему представлению, некоторые обобщения возможны. Практически во всех населенных пунктах Восточного Ставрополья, в которых удалось провести исследования, фиксировались одни и те же сюжеты:

• разрушение колхозов и совхозов, сопровождающееся передачей паев в аренду частникам, фермерам, средним и крупным предприятиям;

• распродажа сельскохозяйственной техники;

• разрушение мясного (КРС и свиноводство) и молочного животноводства в коллективных хозяйствах;

• перевод содержания свиней, бычков на откорме и молочных коров на подворья, в приусадебные хозяйства, основанные на зерне, получаемом в качестве аренды за паи, возможностях выпаса на сельском выгоне;

• последующее сокращение поголовья на подворьях из-за следующих причин:

– трудностей со сбытом продукции, отсутствия сельских выпасов (конкуренция с овцеводством и жилищным строительством);

– постепенной продажи паев и потери «ренты старожила»;

– в случае со свиноводством – катастрофического распространения африканской чумы свиней одновременно с развитием крупных свиноводческих комплексов, как самостоятельных, так и принадлежащих крупнейшим мясокомбинатам страны (например, Микояновский мясоперерабатывающий завод);

– старения населения;

• расширение (в некоторых случаях) овцеводства (по информации экспертов и собеседников поголовье выросло в 2–3 раза, по сравнению с «колхозными временами»), но поголовье колеблется в связи с проблемами с выпасом (часто конфликты из-за потравы овцами и КРС посевов или использования сельского выгона). Овцеводством занимаются преимущественно выходцы из северокавказских республик, привлеченные чабанами еще в 1970-е гг.[115]115
  Например, в селе Иргаклы из 22 кошар 20 – даргинские, только 2 – русская и ногайская, в селе Кара-Тюбе из 24 только одна или две – ногайские и т. д.


[Закрыть]. Но их средний возраст приближается к 60 годам, а молодежь мигрирует в города так же, как и представители русского и казачьего населения;

• расширение площадей посевов пшеницы и подсолнечника за счет пастбищных угодий, площадей, использовавшихся для других культур, и изменения технологии (переход на «полупары») с внедрением новой техники, новых мощностей хранения, переработки и транспортировки. В модернизации преуспели не СКП и фермеры, а агрохолдинги и частные организации, часто созданные мигрантами или бывшими заготовителями из системы «Роспотребсоюза»;

• постепенная скупка паев у бывших колхозников и расширение земельных владений частного капитала, связанного с административной элитой края.

Когда обсуждаются детали – кто и кому передает в аренду землю, кто покупает «урожай будущего года» и т. д., говорят не об акушинцах, даргинцах и даже не о дагестанцах или чеченцах. В этом контексте называются конкретные влиятельные люди, подчеркивается их связь с силовыми структурами, органами государственной власти (в том числе – соседних субъектов), локальными административными и экономическими элитами.

Для новой экономической элиты Ставропольского края характерны черты патрон-клиентских сетей, построенных достаточно иерархично, ориентированных на нескольких крупных игроков, обладающих одновременно экономическими, административными и силовыми ресурсами, позволяющими им держать в зависимости от себя и фермеров, и руководителей СКП. Эти связи интернациональны. Ногайские лидеры (например, руководители и крупных предприятий, и ногайской этнической организации одновременно) могут находиться в экономической и политической зависимости у предпринимателей-даргинцев. В свою очередь, аварцы и даргинцы иногда выполняют функции управляющих целых «холдингов», состоящих из десятков СКП (бывших колхозов), возглавляемых русскими, туркменами, ногайцами, а бенефициарами этих неформальных акционерных обществ являются представители административно-силовой элиты.

Более того, выясняется, что пастбищных земель лишаются и чабаны-даргинцы, которые по 30–40 лет отработали в колхозах, имеют паи, и чабаны-ногайцы, и чабаны-русские, и, точно так же, как русские и ногайцы, не могут удержать детей на земле – те уезжают в города учиться, потом работать.

Таким образом, происходящее очень сложно встроить в узкие рамки этнического конфликта. Здесь происходят гораздо более сложные социальные процессы, включающие следующие значимые элементы:

– переплетение групповых и индивидуальных политических и экономических интересов на фоне деградации колхозной системы;

– урбанизация, особенно связанная с поколением младше 40 лет;

– миграция с гор на равнину и в города представителей разрушающегося традиционного общества;

– «наплыв» (в том числе – этнических) групп с высокой рождаемостью (4–6 детей в семье) на группы старожилов с низкой рождаемостью (1–2 ребенка);

– смена хозяйственного уклада, связанная и с миграцией, и с изменившимися политэкономическими условиями;

– потеря одними группами населения базовых смыслов на фоне этнического и религиозного ренессанса других групп;

– формирование люмпенизированной молодежной субкультуры с характерными массовыми драками «стенка на стенку», постепенная криминализация сельской молодежи.

В Ставропольском крае отток сельского населения определенно связан с расформированием колхозов в 1991–1992 гг. и потерей перспектив трудоустройства и налаживания современной жизни в селе для молодого поколения. Выезд в города начался еще до 1990-х гг., но в 1990-е гг. интенсифицировался: если в 1970-х и 1980-х гг. многие молодые люди пытались закрепиться в городе и не возвращались в станицы, то с 1990-х гг.:

– «невозврат» молодежи стал почти поголовным;

– начался отъезд молодых семей и специалистов, которые уже вернулись домой после учебы;

– началась миграция семей с детьми ради образования и карьеры детей.

Расформирование колхозов и дальнейшая трансформация хозяйственной модели сопровождается другими экономически значимыми процессами.

(1) Разрушением животноводства, как молочного, так и мясного направлений.

На протяжении 1990-х гг., по словам информантов, непосредственных участников событий, из Ставропольского края только самолетами в арабские страны вывозилось от 100 тыс. тонн мяса в неделю. Заготовители «Роспотребсоюза» в условиях снижения цен на шерсть, разрушения инфраструктуры сбыта молочной продукции, разрушения кормовой базы, в том числе и из-за роста производства спирта, провели беспрецедентную распродажу поголовья крупного и мелкого рогатого скота на территории края.

(2) Модернизацией производства зерновых культур, приводящей в итоге к увеличению площади посевов и уменьшению количества занятого населения.

Почти в каждом селении есть сюжет о том, что пашню, которая была у колхоза, взял в аренду сириец, даргинец, еврей, московский холдинг или крупный фермер из соседнего района. Эти огромные пространства пашни обрабатываются не силами вчерашних колхозников и не с помощью колхозной (тем более разворованной) техники. Либо покупаются, либо берутся в лизинг, либо берутся в аренду новые комбайны и тракторы, строятся современные автоматизированные элеваторы и мельницы, нанимаются квалифицированные специалисты. В этом новом технологическом цикле вчерашним колхозникам нет места.

На место населения, которое привыкло существовать в рамках крупных сельскохозяйственных предприятий, дающих не только экономическую, но и идеологическую основу социальных и экономических практик, приходят мигранты, способные к традиционной самоорганизации и самозанятости. Но эта заместительная миграция в сельские поселения по масштабам примерно равна или уступает миграции в города и пригороды. Основная миграция из северокавказских республик прежде всего направлена в города, как и миграция сельского старожильческого населения.

Таким образом, отток сельского населения из восточных районов Ставрополья мы склонны объяснять:

– деградацией агропромышленного комплекса (вместе с колхозами и совхозами «умерли» и перерабатывающие предприятия) в части молочного и мясного животноводства, овощеводства и пищевой промышленности;

– деградацией государственных институтов;

– модернизацией производства зерновых, которая привела к существенному сокращению занятости в этой отрасли.

Несомненно, процессы деградации были ускорены на территориях, так или иначе затронутых чеченскими войнами. Это относится прежде всего к восточной части Курского района. Например, в станице Галюгаевская располагались воинские части, прямо на сельском выпасе стояла артиллерийская батарея. Между войнами обстановка на пастбищах, там, где располагались кошары, мало чем отличалась от собственно чеченской территории: нападения, похищения и убийства людей и скота, порча и воровство имущества и техники. На таких территориях животноводство и другая хозяйственная деятельность были разрушены быстрее. Очевидно, что при существовавшей тогда практике похищения людей, скотокрадства и многочисленных убийств сотрудников правоохранительных органов (больше 20 человек только в Курском районе) хозяйственная деятельность, связанная с проживанием чабанов на хуторах, была обречена на вымирание. Тем самым можно говорить о бандитизме, разрушении государственных институтов и системы хозяйствования. Говорить же о том, что именно этнические конфликты стали причиной массового оттока населения из восточных районов края не совсем корректно.

При этом принципиально важно, что социальные структуры и стратегия ответа на негосударственное насилие у русских сообществ и сообществ выходцев из северокавказских республик несколько различаются. Русские предпочитают искать место, где государство продолжает в каком-то виде удерживать монополию на насилие, а даргинцы, например, могут начать строить собственную систему безопасности – выполнение функций государства совсем недавно лежало на джамаате, и эти практики еще не совсем забыты, воспринимаются как приемлемые. На кошарах появляется оружие, молодые «племянники», выстраиваются отношения с теми, кто может стать источником агрессии, – отношения с элементами кровной мести и персональной ответственности всех членов сообщества за действия выходцев из него.

Когда же возникает, в этом случае, этнический компонент конфликта, который, так или иначе, манифестируется, например, в виде массовых драк? Можно говорить, что этнический компонент возникает на фоне сужения экономического и социального пространства, актуального как для старожильческого населения, так и для мигрантов. Получается, что экспансия «зерновых» королей, которой ни одна из локальных групп (за крайне редким исключением) не может противостоять, сталкивает интересы фермеров и чабанов на очень узком производственном и экономическом пространстве. Против крупных игроков, которые часто ссужают деньги фермерам в счет будущего урожая, никто из населения, маркированного различными этническими признаками, на сегодня открыто выступить не может. В этих условиях представители разных национальностей оказываются в географическом и социальном пространстве, в котором их экономические и политические возможности ограничены, ограничены также экономические свободы и возможности для самореализации для молодежи. Все они (и даргинцы, и аварцы, и русские и т. д.) находятся в очень сложных условиях дискриминации фермерской деятельности и мясного животноводства по доступу к необходимым ресурсам (пашне, пастбищам и сенокосам) и рынкам сбыта. В итоге сельский выгон и сельские огороды оказываются объектом потравы со стороны скота, оставшегося на кошарах, зерновые и другая продукция, произведенная фермерами и ЛПХ, скупаются по низким ценам, а сложившееся напряжение сублимируется в бытовых конфликтах.

Любой бытовой конфликт превращается в институт распределения символических статусов – других инструментов нет, требует жесткой демаркации «свой – чужой» и с неизбежностью маркируется как межэтнический. Нехватку цивилизованных инструментов статусной конкуренции усугубляет тотальная недооценка стоимости земли (минимум – в 10 раз) и сохранение административного контроля за ее использованием. У местного населения не остается никаких доступных инструментов, чтобы фиксировать свою успешность, например, увеличением земельного надела и т. д. Другими словами, в сообществе не остается внутренних, конкурентных источников неравенства кроме силового определения доминирующих индивидов и групп. Все это усугубляет экономическую ситуацию: сводит на нет начатую в начале 1990-х гг. земельную реформу, превращает масштабное социальное расслоение в экзогенный, неконкурентный процесс.

Наше предположение о значении стоимости земли построено на полевом исследовании, подкрепленном изучением практики работы на территории агентства недвижимости, занимающегося земельными паями. Средняя стоимость пая в колхозе, который целенаправленно скупают спекулянты, – 150 тыс. руб. Пай – это, например, 10 га. Получается, что стоимость пашни, если приобретать паи по доверенности или в длительную аренду, – 15 тыс. руб. за гектар. В то же время анализ рынка недвижимости (по совершаемым сделкам, на основании данных риелторского агентства) позволяет минимально оценить стоимость гектара, в том случае если земля продается со свидетельством о собственности, в 300–600 тыс. руб. Разница —150 тыс. руб. пай, или 15 млн руб. за 10 га земли со свидетельством о собственности, – как видно, кратная.

Социальный протест тоже маркируется как этнический конфликт. Это связано с тем, что часто партнерами местной, районной и краевой административной элиты становятся выходцы из соседних республик. С одной стороны, в распоряжении некоторых из них есть «бюджетная рента»: источником финансирования покупки домов, а особенно – земельных участков становятся свободные деньги родственников-чиновников. Иногда для аналогичных целей используется часть поголовья овец, это очень легко капитализируемый актив. С другой стороны, в северокавказских республиках институциональная среда еще меньше располагает к инвестициям, чем в Ставропольском крае. Свою лепту в экономическую экспансию этнических даргинцев, аварцев, чеченцев, карачаевцев и т. д. вносит наличие у сообществ мигрантов институтов, с успехом компенсирующих деградировавшие государственные институты.

Сами мигранты оценивают «ресурсы миграции» следующим образом: на первое место ставят взаимную поддержку, на второе – поддержку собственными административными элитами (правительствами регионов, откуда прибыли мигранты), на третье – поддержку родственников.

При этом необходимо отличать экономическую и политическую экспансию московских, дагестанских, чеченских и т. д. предпринимателей от миграции больших масс населения совпадающих (особенно дагестанских) этнических групп. Смешивание этих процессов приводит к опасным заблуждениям, когда попытки остановить политическую и экономическую экспансию представителей различных элитных групп интересов, включающих как компоненту этнических кавказцев, сводятся к не совсем законному ущемлению прав простых чабанов и фермеров. Речь идет о таких несправедливых и /или неоправданных шагах, как:

1) отмена регистрации чабанов и их семей на кошарах, на которых они прожили несколько десятилетий (особенно остро воспринимается с учетом того, что прописывали чабанов и членов их семей на кошарах тоже и те же представители органов государственной власти);

2) изъятие пастбищ из имущественного комплекса овцеводческих предприятий: в результате получается, что чабан купил, например, за 700 тыс. руб. кошару, предполагая, что к ней прилагается еще 500 га пастбищ, а пастбища через аукцион приобрел совершенно другой человек;

3) формальные и неформальные препятствия заселению выходцев из северокавказских республик в пустеющие и стареющие сельские поселения края.

Практика не прописывать дагестанцев и чеченцев, купивших дома в селах, довольно широко распространена. Главный эффект этого барьера – снижение цены недвижимости, основными владельцами которой являются пока старожилы. Вообще все запретительные меры ведут именно к обесцениванию активов старожилов. Даже стоимость земельных паев занижена в десятки раз, потому что для борьбы со скупкой их продажа на открытом рынке крайне затруднена, а выделение причитающихся участков в натуре достаточно дорого обходится. В итоге на селе из числа старожилов часть населения люмпенизируется или по крайней мере нищает. Отказ некоторых сообществ (например, станица Галюгаевская) от мигрантов приводит к деградации рынка жилья (около 100 дворов в станице заброшены), деградации экономики и в конечном итоге к ускоренной деградации человеческого капитала.