Текст книги "Железные франки"

Равноапостольный наверняка не простил Антиохии предпочтения младшего сына герцога Аквитанского своему сыну Мануилу. Ходили слухи, и Раймонд готов был им верить, что василевс затеял тайные переговоры с Занги. Хитрые греки обещали всем все, и невозможно догадаться, когда и кого они обманывали. Похоже, всех и всегда. Латинян ромеи обманывали с первой же встречи. Угрозами, вымогательством и лживыми посулами тогдашний василевс Алексей Комнин вырвал у крестоносцев обязательство отдать ему Антиохию после завоевания, сам же предал европейских воинов уже на пути в Святую землю. Во время семимесячной осады Антиохии франки нестерпимо страдали ради Господа Иисуса Христа от лютой стужи, страшных ливней, а больше всего – от невыносимого голода. Той зимой скончался каждый седьмой из освободителей Святой земли, те же, что выжили, спасались кровью своих лошадей, а злые языки уверяли, что и еще более ужасной пищей. Сирийцы даже за бычью голову требовали три золотых статера. В этой крайности византийский легат Татикий трусливо и предательски покинул крестоносцев, и император Алексей не пришел им на выручку, решив, что дело их безнадежно. Однако латиняне Антиохию все же взяли. И когда последние двести христианских всадников вышли на бой с несметными полчищами Кербуги, им на помощь явились вовсе не византийцы, наобещавшие с океан и сделавшие с каплю, а белоснежное небесное воинство. Бок о бок со святыми Георгием, Димитрием и Маврикием устремились отважные рыцари на иноплеменников, как огонь, что сверкает на небе и сжигает горы, и уничтожили врага.

Франки оказались единственными, сумевшими дать отпор мусульманам в Палестине. Когда бы не доблестные крестоносцы, восточные христиане так и продолжали бы изыскивать недостойные пути унизительного примирения и сосуществования с миром ислама!

Но с тех пор героические победы сменило бесславное выживание, невероятные муки превратились в унизительные тяготы, и не похоже, что мечтам Пуатье о героических подвигах Танкреда и Готфрида Бульонского суждено сбыться. Он больше не увидит туманную Англию, не вернется в беззаботную Аквитанию, теперь у него было только это ослепительное солнце и скрип песка на зубах, и все же никто не сможет сказать, что Раймонд де Пуатье оказался недостоин добровольно выбранного удела.

Вот и долина Оронтеса. Князь натянул удила. Сбившиеся в плотную стаю бесчисленные византийские шатры покрыли собой всю равнину. Раймонд определил место, где кольцо осаждающих казалось самым уязвимым, построил полки клином, пробормотал слова Давидова псалма: «И долиною смертной тени, не убоюсь зла», – и, как копье сквозь ткань, прорвался сквозь неприятельский лагерь к городским воротам, распахнувшимся перед своим властителем.

Пуатье сумел проникнуть в Антиохию через блокаду, но избавиться от греков оказался бессилен. День и ночь порфироносный продолжал обстреливать стены, вселяя ужас в сердца горожан. Ромеи подвели под бастионы гигантские осадные башни, защищенные от горящих стрел пропитанными уксусом шкурами, и передвигали их перед укреплениями на колесах из дерева и железа. В каждой такой греческой махине прятались сотни лучников, осыпавшие город дождем дротиков и стрел. Баллисты, установленные на верхних площадках башен, метали в древние куртины гигантские камни, от их падения тряслась земля. По всей Антиохии пылали пожары, до внутренних улиц долетали каменные снаряды, рушились фортификации и строения, погибали солдаты и мирные жители.

Констанция переживала осаду впервые. Это оказалось страшно, но не так страшно, как она опасалась. Зато прекратилось прежнее размеренное, сонное существование, бывшие хозяйственные хлопоты теперь казались бессмысленными и скучными, были заброшены унылое вышивание и сушка розмарина. Жизнь стала непредсказуемой и захватывающей. Каждый день княгиня объезжала город в сопровождении охраны, и вид юной властительницы вселял отвагу и стойкость в защитников. Впервые Констанция почувствовала себя важной и нужной, любимицей народа и армии, и перед этим чудесным, пьянящим ощущением отступил всякий страх. К тому же, раз Раймонд вернулся в город, победа была обеспечена. Не знала ли она с младенчества, что город совершенно неприступен? Несравнимо легче разделять опасность вместе с князем и всеми воинами, чем, как прежде, в бессильной неизвестности караулить у окна возвращение ополчения! Нет, никогда больше она не вернется к прошлому тусклому прозябанию!

Только день проходил за днем, а император даже не думал отступать, и с каждым погибшим осада все меньше походила на захватывающую игру и все больше – на ужасную беду. Опытные греческие инженеры под прикрытием выстроенных ими сооружений пытались перекинуть мосты через реку и рвы, воздвигали валы, строили собственные укрепления и возводили осадные башни такой высоты, что нападающие оказывались выше защитников. Стенобитные франдиболы крушили бастионы камнями в вес человека, тараны без передышки били в ворота, из гигантских требюше летели в недра города медные горшки с неугасимым греческим огнем, подобные чудовищным драконам.

Греки были настроены неумолимо, и, в отличие от сельджуков, у византийцев хватало терпения и умения осаждать самые неприступные твердыни, их искусные строители подкапывались под укрепления, постепенно заменяя выкопанные из фундамента камни деревянными опорами, а когда вынимали столько камней, что продолжать подкоп становилось опасно, бревенчатые крепления поджигали, и лишившаяся поддержки кладка рушилась. Именно так всего за тридцать семь дней Иоанн обвалил мощные бастионы Аназарба в Киликии. Как долго быстрые воды Оронтеса смогут защищать фортификации Антиохии?

Во время передышек в обстрелах Констанция объезжала бастионы. Верный Анри заставил ее напялить неудобную двойную кольчугу, у бедра болтался в деревянных ножнах выкованный по ее мерке обоюдоострый Жуайёз, перевязь щита немилосердно оттягивала левое плечо, но со стороны она выглядела настоящей воительницей. Только шлем висел на луке седла, чтобы солдаты узнавали свою Констанцию Антиохийскую.

– Говорил же я, ваша светлость, что нам еще сражаться бок о бок, – оглядел ее с гордостью Анри. – Да я за вами как за непробиваемым щитом! – Старый вояка распрямил плечи и задорно встряхнул жидкими седыми прядями, помолодев лет на двадцать.

Опустевшие улицы с плотно закрытыми воротами, запертыми дверьми и заколоченными ставнями, покинутый базар и ряды заброшенных ремесленных лавок вели из цитадели к городской ограде. В воздухе висел запах гари и зловоние скопившегося мусора, летали мухи. На углу, там, где еще вчера стоял каменный дом, высилась куча щебня и осыпались с шуршанием известковые остатки стены. От огромного раскидистого тутового дерева, которое годами роняло на прохожих свои фиолетовые сочные, пачкающие, вкусные ягоды, остался лишь покореженный ствол. Только цоканье лошадиных копыт нарушало угрюмую, напряженную тишину, отдавалось от глухих оград и гулко разносилось по затаившемуся городу, лишенному своего главного, бурливого, прежде не утихавшего занятия – торговли.

Все куртины и сторожевые башни были заполнены несущими караул ратниками, пехотинцы сидели на земле, на вытоптанной траве, вокруг костров и на камнях, в огромных котлах кипела смола и дымилось варево. Завидев свою «маленькую княгиню», вскочили даже самые усталые, замахали руками, обрадованно заорали. Закопченные измученные лица осветили улыбки. Констанция покраснела от гордости и радости, ей не удавалось сохранять подобающий правительнице и заступнице величавый и невозмутимый вид. Здесь, среди солдат, она оказалась нужна, здесь ей были рады! Вот в чем таилось ее истинное предназначение – вдохновлять защитников! Поднятой рукой в кожаной перчатке, улыбками и милостивыми кивками приветствовала княгиня своих бравых бойцов.

Где-то далеко позади со свистом перелетел через стену и гулко шмякнулся у самой Башни Двух Сестер большой осколок скалы. Вскоре земля содрогнулась от падения еще одного камня, за ним – следующего. Над домами поднялось густое облако пыли, полыхнул пожар. Скакавший за ней Анри крикнул:

– Княгиня, возвращаемся! Грануш с меня голову снимет, если я вашу светлость под обстрелом буду таскать.

Нет, она ни за что не вернется! Татик, конечно, возмущалась заведенным Констанцией обычаем гарцевать вдоль укреплений, но Раймонд как-то назвал супругу «нашим талисманом», и этого было достаточно, чтобы она полезла в любое пекло. Да и чего бояться? Впервые в жизни она делала что-то действительно нужное, по-настоящему важное, что может совершить одна она, Констанция, дочь Боэмунда, внучка князя Тарентского, правнучка знаменитого покорителя Южной Италии Гвискара! Ей было отчаянно весело и ничто не могло заставить ее бежать!

– Анри, только до ворот моста!

Констанция пустила Молнию в галоп. Пусть огромная мужская кольчуга бесформенно обвисла, тяжелый щит хлопал лошадь по боку, и нелепо болтался на перевязи бесполезный Жуайёз, но восторженные приветствия гарнизона доказывали, что воины видели в юной златовласой княгине своего ангела-хранителя! Она не могла удержать счастливой улыбки.

Сверху послышался шипящий звук летящего камня, тут же задрожала земля, позади раздалось истошное ржание лошади. Непривычная к сражениям Молния встала от испуга на дыбы, и Констанция изо всех сил вцепилась в гриву. А когда обернулась, увидела огромного Корунда, лежащего на земле. Конь отчаянно мотал башкой и нелепо сучил ногами, неподалеку недвижно распростерся Анри, а рядом еще не осела пыль от грохнувшегося на всадника камня. Констанция истошно закричала, не помня себя, спрыгнула с седла, спотыкнулась о дурацкий меч и кинулась к телохранителю. Безжизненное туловище старого воина валялось с размозженной головой. Констанцию затрясло. Она уже видела убитых и раненых, но ничего страшнее останков еще минуту назад окликавшего ее Анри, милого, смешного, заботливого Анри, у которого теперь вместо лица было ужасное крошево, она никогда не видела.

Сразу подбежали пехотинцы, оттеснили ее от конюшего, кто-то подсадил княгиню в седло, кто-то твердил: «Ваша светлость, вам здесь быть нельзя! Вам следует немедленно вернуться! Мы позаботимся о покойном! Приказ князя!» Стражник повел Молнию на поводу. Констанция взглянула назад, сквозь слезы увидела солдата с мечом, занесенным над бьющимся Корундом. Поспешно отвернулась, и только сердце ухнуло от страшного, чавкающего звука. Оборвалось отчаянное, душераздирающее ржание и хрип. Никогда больше Констанция не услышит его приветливого фырканья, никогда больше старый конь не заберет осторожно яблоко с ее ладони.

В пустом стойле Корунда кружилась в солнечных лучах пыль, мирно жужжали оводы, лошади обмахивались хвостами, вздыхали, переступали тонкими ногами и невозмутимо хрустели овсом. Пахло душистым сеном и навозом: обычным, любимым с детства запахом конюшни. Только этим утром они вместе выехали из этих ворот, и Анри ласково ворчал, стараясь скрыть, как ему приятно скакать рядом с ней и слышать приветствия воинов. Соратник легендарных героев погиб в бою, как и мечтал, но какая это оказалась бессмысленная смерть! Так же случайно камень мог попасть и в нее. И это было бы несравнимо справедливее, ведь Констанция отказалась послушаться старого телохранителя и вернуться. Если бы не Господня милость, это она лежала бы сейчас в гробу с раскрошенной в месиво головой.

Ах, Анри, Анри! Ненужными валяются твои скребницы, висят осиротевшие постромки, а Констанция осталась живой и невредимой, хотя ты погиб из-за того, что тщеславной княгине казалось очень важным и нужным красиво гарцевать под восхищенными взорами солдат.

Никогда больше она не придет в конюшню слушать невероятные истории о сражениях и о сырых тюркских казематах, в которых томился ее храбрый друг, прикованный к одной стене вместе с ее дедом и старым Куртене, все трое еще живые, молодые и отчаянные.

Появилась мамушка и увела рыдающую княгиню в часовню, где уже отпевали верного слугу.

– Татик-джан, он был истинным рыцарем!

– Я про усопшего слова плохого не скажу, упокой Господи его душу, – промокая глаза, миролюбиво начала Грануш, но не выдержала и завершила обычным припевом: – Видит Бог, все эти рыцари одним миром мазаны! Добился, чего хотел, старый дурак: себя порешил и княгиню едва не сгубил!

Констанция молилась, пытаясь прогнать жуткое видение раздавленного черепа Анри. Теперь, в царстве Божием, у ее друга опять есть голова, не седая и плешивая, а украшенная густой шапкой каштановых кудрей. Он снова скачет по бескрайним полям рядом со своим любимым сюзереном, Жосленом де Куртене, и оба верных защитника Святой земли еще явятся на помощь франкам в час нужды и крайности вместе с остальным небесным воинством.

Слезы высохли, но тяжкие мысли не исчезали. Разум ее встал на дыбы, подобно испуганной лошади. Эта осада – вовсе не замечательная игра в смелую воительницу. Раздоры с самой могущественной империей на Востоке, с христианским императором, с которым до сих пор худо-бедно поддерживались сносные отношения, с которым не так давно Алиса вела переговоры о бракосочетании дочери, это какое-то недоразумение, заблуждение и злосчастная ошибка! Их противостояние безнадежно, бессмысленно и кончится ужасно. Как дошло до этого? Как получилось, что город, который не смели тронуть тюрки, страдал от рук христиан? Алиса была узурпаторшей, но она была упрямой и хитрой. У нее хватило бы ума и изворотливости не довести размолвку с Иоанном до открытой войны. А вот гордым и уверенным в своей силе мужчинам нестерпимо быть предусмотрительными и осторожными.

Констанция продолжала изредка выезжать на позиции и приветствовать бойцов, но без Анри, умевшего заразить ее своим азартом, вместо кипящей радости появился страх, за себя, за Раймонда, за всех них. Без веры в нее и восхищения конюшего она из заступницы и воительницы превратилась в благоразумную, обыкновенную и беспомощную женщину. Смириться с этим было почти так же трудно, как со смертью преданного слуги.

Вдобавок Фульк сообщил, что он, со своей стороны, признает верховные права Византии на Антиохию. Иерусалим, уставший от непрестанных войн в Сирии, решил за счет северного княжества примириться с греческой империей. Многих это сильно обескуражило, однако Раймонд только крепче стиснул губы, на скулах заходили желваки. О, как уже стало знакомо ей это его выражение неуступчивости и упрямства! Никогда он не простит Фульку подобного удара в спину. Действенной военной помощи от Латинского королевства никто не ожидал, – иерусалимская армия сама защищалась от нападения египтян, – но разве можно было предположить, что Фульк полностью отступится от своих сюзеренных прав и обязанностей? Стало ясно, что никто из остальных франков не поддерживал важнейший северный оплот латинских государств не только на поле битвы, но даже и в помыслах, и в молитвах.

Измученный, хмурый князь появлялся лишь изредка, днями и ночами он носился по фортификациям, ободрял ратников и отдавал указания. Он пытался выстоять в войне, не добиваться мира. Однажды Констанция решилась спросить супруга, не стоит ли договориться с Иоанном. Раймонд отрубил:

– Никогда я не стану молить его о пощаде!

Констанция долго обдумывала этот ответ. Гордому рыцарю трудно уступить или признаться в собственных ошибках. Но страшно представить, что будет с ним, с нею, со всеми людьми вокруг и с их прекрасным городом, если василевс захватит Антиохию – а дело идет к тому. Приступом или измором, но ромей завладеет городом.

Антиохия еще держалась, еще не начал оказывать свое воздействие голод, еще не привел свои неотразимые доводы мор, но с каждой отбитой атакой все гуще становился лес крестов на кладбище, с каждым пожаром все плотнее заполнялись церкви и все громче возносились стенания.

Домфорт в своих гневных проповедях проклинал византийского императора, но что-то не было похоже, чтобы проклятия греховного клирика спасали добрых христиан. Среди нетвердых духом антиохийских греков, армян и сирийцев нарастал ропот. Уже не лишним являлся ежевечерний сбор ключей от всех ворот и мостов. И все же князь даже не помышлял о переговорах. Кто-то должен был спасти Пуатье и Антиохию, а кто? Не патриарх же?

Констанция бродила по тихому, опустевшему замку, часами рассматривала в бойницы греческие позиции, защитников на куртинах. Среди рыцарей безошибочно узнавала самого высокого – князя. Иногда прямо на ее глазах пораженные фигурки ратников падали, как сломанные игрушки, слышался далекий грохот рушащих укрепления снарядов, над куртинами то и дело поднимался дым и курился смоляной чад.

Ради всех них и ради Анри, который теперь следил за своей воспитанницей с небес, она была обязана что-то придумать, доказать себе и старому рыцарю, что он был прав, ожидая от нее чудесных свершений, непосильных для рыцарей.

Оказывается, меч не всегда может перерубить другой меч. Но по воле Господа это может сделать даже травинка. С тех пор как ромеи явились в Сирию, политика Алисы на замирение с Византией уже не казалась совершенно необоснованной. Алиса непременно договорилась бы с василевсом. Похоже, помимо нее, Констанции, просто некому начать переговоры с Иоанном, потому что дипломатия – прибежище слабого, а она, наверное, самая слабая. Однако связаться с императором не просто: все входы и выходы из Антиохии постоянно охранялись, все ворота запирались, все мосты поднимались, а человек ведь не птица.

Взмахом руки в расшитой серебром перчатке Констанция остановила охрану за углом храма Святого Георгия, а сама уверенно направила Молнию в маленький, кривой переулок, к армянской лавке, торгующей расписной керамикой.

С голубятни за забором раздался оглушительный свист, в ответ с неба послышался оглушительный трепет крыльев, воркование, и на руки и плечи смуглого армянского мальчишки, приплясывающего на голубятне, широкими, плавными кругами опустились пушистые птицы, похожие на гигантские снежинки.

– Тха-джан, мальчик!

Вихрастая голова на тонкой шее обернулась на звонкий девичий окрик. Хозяин голубей скатился вниз по приставной лестнице и через минуту возник на улице.

– Как тебя зовут, тха-джан?

Говорящая по-армянски всадница была прекраснее ангела небесного, а голос у нее хоть и повелительный, но нежный и за душу брал, как пение целого церковного хора.

– Арам, госпожа, – мальчик смело протянул руку к лошадиной морде.

– Осторожно, Арам-джан, Кайцак может укусить.

– Меня не укусит. Меня и зверь, и птица слушаются, – похвастался Арам.

Действительно, кобыла нежно уткнулась губами в смуглую, грязную ладошку и приветственно махнула пышным, длинным хвостом.

– Ишь ты какой! – восхитилась девушка-ангел. – Значит, именно твоя помощь мне и надобна.

Вынула из мешочка у пояса золотую монету. Мгновенно, как заклинание Соломона вызывает Вельзевула, блеск металла вызвал из глубины лавки пожилого армянина. Встревоженная охрана забренчала мечами, но Констанция только отмахнулась от них. Тяжелый безант сверкнул в воздухе и камнем в омуте утонул в ладони кланяющегося до земли торговца. Отпустив его царственным жестом, княгиня продолжила разговор с мальчишкой, который не сводил с нее восторженного взгляда и приплясывал от волнения.

– Ишь, ее светлость, махусенькая такая, а как ловко по-ихнему лопочет! – восхитился Томас.

– На то она и княгиня, не то что ты, обормот, Pater Noster прочесть не можешь, – снисходительно объяснил Годефруа.

Княгиня протянула мальчишке крохотный клочок пергамента. Арам последний раз погладил плюшевый нос нежно заржавшей лошадки и скрылся внутри двора, чтобы спустя мгновение возникнуть на верхотуре голубятни. Прикрыв глаза от солнца ладонью и закинув голову так, что длинные волосы покрыли круп кобылы золотым плащом, ее светлость проводила взглядом белокрылого мохнатого голубка, сделавшего круг над нижним городом и стремглав направившегося в сторону Оронтеса.

– Не наше это дело, – хмуро пробормотал Годефруа.

– Не наше, а князя, – подтвердил Томас.

Огромная тронная зала антиохийского замка была полна рыцарей. Бароны толпились вокруг колонн, теснились в пролетах меж узкими стрельчатыми окнами, напирали на тронный помост, над которым колыхался роскошный ало-синий балдахин с лилиями Антиохии. Констанция восседала слева от князя, выпрямившись и изо всех сил пытаясь сохранять гордый и бесстрастный вид. Кисейное покрывало спускалось с ее волос на плечи, высокий, крутой лоб венчала золотая княжеская корона, темно-зеленое бархатное блио с широкими, длинными рукавами ниспадало с колен строгими, симметричными складками, бедра украшал пояс из чеканных пластинок с выбитыми на них гранатами. Все это внешнее великолепие было призвано скрыть ее волнение. Пуатье ни словом не обмолвился, о чем говорилось в послании, полученном им этим утром от Иоанна, но если князь собрал Высшую курию Антиохии, значит, произошло что-то чрезвычайное.

По правую руку от князя утопал в подушках глава духовной власти Антиохии – жирный и надменный патриарх Радульф де Домфорт, похожий на навозного жука в своих роскошных, переливающихся золотом и серебром ризах. Констанция не могла без отвращения видеть его.

В зале толпились бароны, каждый из них – истинный герой. Впереди стоял носатый, мохнатый, широкоплечий и толстый Готье Аршамбо, коннетабль Антиохии. Коннетабль – ветеран множества боев, однако ни один противник не пугал его так, как воды бурного Евфрата, который он когда-то переплыл, спасаясь от преследования. Коннетабль выплыл истинным чудом, уцепившись за надутый и туго завязанный заплечный кожаный мешок. С тех пор неустрашимый Аршамбо скорее сразился бы в одиночку с целой армией сельджуков, нежели вступил в самый мелкий и спокойный ручеек.

Из-за его плеча выглядывал невысокий, элегантный сенешаль Роже де Мон, разряженный по последней французской моде от длинных завязок белоснежной шемизы до острых носков сафьяновых пигашей. Про сенешаля рассказывали, что, когда его захватили в плен, эмир предложил ему свободу в обмен на владения, но холеный де Мон поклонился и со всегдашней своей любезностью ответил: «Мы, франки, как верблюды, несущие носилки: когда один верблюд падает, его груз перекладывают на другого. Так же и наши владения переходят в руки соратников». Каким-то чудом в отсутствие эмира де Мону удалось проникнуть в его гарем, и куртуазный франк сумел так очаровать содержавшихся в нем наложниц, что вернувшемуся хозяину пришлось сбросить неверных женщин с крепостных стен. Через два года де Мона выкупили, и он вернулся в Антиохию, не утеряв ни вежливости, ни щегольства. Как полагается истинному рыцарю, о своих приключениях в гареме он поведывал любопытным только многозначительными взглядами, вздохами сожаления и невольными улыбками.

Рядом с ним переминались неотличимые братья Гильом и Гарентон, сеньоры Зерданы, крупнейшей крепости, выстроенной византийцами севернее Латтакии-Лаодикеи, которую франки еще называли Ла Лишь. Один из них поддерживал Алису, но никто не мог с точностью указать который. Зато другой был рьяным защитником прав Констанции, и, опять же, никто не мог запомнить – который из двух.

Ближайшее к трону окно загораживал Рейнальд Мазуар, лорд Маргата, когда-то бывший коннетаблем Антиохии. Рено был женат на вечно недовольной и кислой даме Филомене, сестре Сен-Жиля Триполийского. Впрочем, дама Филомена с ним в Маргате не жила, а пребывала при дворе Констанции, где среди прочих молодых, веселых и красивых женщин казалась гнилым орехом среди свежих.

Позади знатных вельмож теснились маршалы, виконты, командующие отрядами, бальи, прево и даже простые рыцари. За расшитыми золотом сюрко и длинными плащами баронов прятались серо-бурые шерстяные накидки полдюжины местных христиан. Эти незнатные люди допускались на совет, потому что князь предпочитал составлять свою администрацию из трудолюбивых и умных сирийцев, а не заносчивых и невежественных франков. Остальным горожанам не место было в княжьем совете, так как в Утремере, благодаренье Богу, в отличие от Европы воздух городов не освобождал, а обогащал. Только генуэзцы и венецианцы, чьи флотилии в прошлом оказали крестоносцам незаменимую помощь в борьбе за прибрежную полосу Утремера, выторговали своим коммунам полную независимость и берегли ее, как женкину честь. Но этих торгашей на совет не звали. Всем было известно, что пройдохи верны только жажде наживы: они контрабандой провозили во вражескую Александрию ценных для ведения военных действий рабов, железо и древесину и без зазрения совести присоединялись то к Византии, то к Сицилии, в зависимости от того, куда дул ветер, благоприятный для их презренных купеческих интересов. Франкам алчные барышники уже давно втридорога продавали каждый взмах своего весла.

Зато госпитальеров и тамплиеров на собрание пригласили с большой учтивостью. Воины могущественных орденов становились все более незаменимым оплотом при защите Утремера, потому что эти ордена рыцарей-монахов находились под личным попечением папы римского, и только к ним продолжали поступать из Европы люди и деньги, ибо кровь пожертвований по телу святой католической Церкви безотказно текла туда, где в ней ощущалась нужда. Но все свои решения Великие магистры орденов принимали самостоятельно, без оглядки на короля и баронов, и каждый раз их приходилось убеждать действовать заодно со светскими властителями. Однако усилие стоило того – выйдя на бой, Христовы солдаты никогда не дрожали и ни перед кем не отступали. Беда лишь, что у тамплиеров с госпитальерами сложились такие отношения, что, если один орден приходил тебе на помощь, другой уже ради твоего спасения и пальцем не шелохнул бы.

Князь развернул послание василевса. Исписанный красными императорскими чернилами пергамент был запечатан не обычным воском, а чистым золотом весом безантов в пятнадцать. На золоте был выдавлен надменный профиль. Констанция старалась смотреть прямо перед собой, дышать ровно, ногтями в дубовую резьбу подлокотников не вцепляться и, уж конечно, не вытирать испарину со лба. От духоты тухли свечи. Что бы ни сообщил Раймонду Иоанн, она не станет ни отпираться, ни оправдываться. Господи, если ты не будешь поддерживать свою преданную дщерь, как она спасет Антиохию от рыцарского упрямства?

Глубокий, зычный голос князя перекрыл гул разговоров, шорох одежд и топтание:

– Ромейский император обещает нам любовь, дружбу и помощь, если мы покоримся, распахнем перед ним ворота, принесем ему оммаж и признаем его верховные права на Антиохию. Он требует, чтобы армия Антиохии, совместно с греческой, двинулась на взятие Шейзара и Алеппо, а откажемся – грозится продолжить осаду до победного конца, штурмовать город и покончить с нами навеки.

Сердце Констанции, до этого трепетавшее чуть ли не в горле, вернулось на свое место, как успокоившаяся птица на ветку: император не только не заикнулся о ее послании, но сам выразил готовность примириться с франками, а вдобавок предложил Антиохии вместе бороться с их главным врагом – атабеком Алеппо Занги! А признать Иоанна сюзереном, ну что же… франки не раз давали автократорам вассальные клятвы. Добрый знак, что Раймонд не отказал с негодованием, а созвал совет. Но князь поднял руку, и каждое следующее его слово смертельным градом пало на ростки ее надежд:

– Император требует, чтобы немедленно после завоевания Шейзара и Алеппо мы обменяли Антиохию на эти мусульманские города.

Ах вот оно что! Следовало ожидать, что коварные греки придумают неприемлемое условие: за то, что тебе необходимее всего, отдай то, что тебе всего дороже.

– Граф Эдесский уже принес вассальную клятву, и Иоанн забрал у него заложников, – сообщил Раймонд с презрением. – Жослен де Куртене покорно отдает все, что имеет, и воображает, что всех перехитрил. Как бы в конце своей игры графу не убедиться, что в Святой земле ему не осталось кочки даже голову преклонить!

Жослен – умнейший барон Утремера, но многие рыцари презирали графа за отсутствие воинской доблести и силы, многие ненавидели за ехидный язык, а остальные недолюбливали за то, что он не скрывал, что считает окружающих глупее себя. И хоть Констанция понимала, что Жослен не мог поступить иначе и им следовало бы последовать его примеру, похоже, остальных миролюбие графа Эдесского только отвратило. Первым высказался Радульф де Домфорт, ибо никто не мог знать волю Господа так достоверно, как его высокопреосвященство:

– Лишь Всемогущий является нам опорою в годину бедствий! – гнусаво возопил иерарх. – Он не допустит гибели Антиохии, в которой апостол Петр основал первую в мире церковь, где по приказу кесаря бросили львам святого Игнатия Богоносца! – Домфорт потряс над головой усыпанным изумрудами крестом. – Пророк сказал израильтянам: «Пятеро вас будут преследовать сотню, а сто погонять перед собою десять тысяч!» Неужто мы забыли, что именно здесь сам святой Андрей явил осажденным крестоносцам копье, пронзившее тело Христа? И разве не пришло на помощь последним франкам небесное воинство и не прогнало полчища тюрок?

Патриарх был настроен непримиримо не в последнюю очередь потому, что схизматик-ромей желал видеть на патриаршем престоле греческого попа. Как отвратителен Констанции гнусный и бесстыжий Домфорт! Интересно, когда этот Каиафа топтал целомудрие девушек, он тоже оправдывал это Писанием? Нет такого замысла, которому достаточно бессовестные люди не заставили бы прислуживать Господа, а уж Радульф для собственной пользы Агнца распял бы без колебаний. Князь нахмурился, слушая патриарха. Раймонда бесило, что клирик навязывал ему решение. Но хоть иерарх и вырвал у Пуатье вассальную присягу, и пытался прибрать всю власть в княжестве к своим липким рукам, а все же заиметь на престоле старейшей патриархии христианства греческого схизматика для всех латинян унизительно. Но и согласиться с Домфортом собравшиеся не спешили: франки хоть и опасались константинопольской крамолы, но не все обладали неколебимой верой Радульфа в непременную Господню помощь.

Сенешаль Роже де Мон выступил вперед, изящно поклонился и спросил патриарха кротким тоном мирянина, нуждающегося в разъяснении теологического казуса:

– Ваше высокопреосвященство, упомянутые чудеса действительно были явлены нашим дедам, но тогда мы воевали с сарацинами. А можно ли быть полностью уверенными, что поддержка свыше будет столь же безотказной и в борьбе с греками, которые как-никак христиане?

Патриарх уверенно подтвердил Господни намерения, но рыцари призадумались. Господь, несомненно, любит франков больше всех прочих своих созданий, но им уже не раз пришлось убедиться, что ревнивое отношение Иисуса к своим излюбленным чадам зачастую выражается в особо тяжких испытаниях.