Текст книги "Дар шаха"

– Доктор Соболефф, будьте добры, поставьте музыку. Там, на полке, диски. – Я кивнул и поднял уже стерильные руки.

Неожиданно она ответила на чистейшем русском:

– А какой из дисков поставить? Здесь несколько?

Я тоже охотно перешел на русский:

– Поищите там «Светлый праздник» Римского-Корсакова.

Стараюсь использовать любую возможность говорить по-русски, если речь не идет о происходящем на операционном столе. То, что анестезиолог и медсестры не понимали наш с Соболевой разговор, меня не волновало. Хирург в своей операционной – бог и царь, и у каждого из нас свои причуды и заскоки. Мой заскок еще весьма безобидный – шлифовать свой русский. Втайне я гордился тем, что никогда не вставлял в русскую речь английские слова, и, несмотря на то что был эмигрантом в четвертом поколении, говорил по-русски так, что даже в России никто ни разу не заподозрил, что я родился и вырос в Штатах.

– Нашла. Я тоже эту увертюру люблю.

Операционную заполнили звуки пасхального песнопения.

Операция была легкая, рутинная. Я разрезал кожу, затем слой жира и поперечную фасцию.

– Вы откуда к нам пришли?

– Из МГМУ, Московского медицинского.

Я поднял голову. Да, я ожидал, что она назовет Оксфорд или лондонский Имперский колледж.

– Вы что, попали в «Рейган» прямо из московского института?

До сих пор я никогда не сталкивался со свежими выпускниками российских медвузов. У Соболевой взметнулись и сошлись домиком бровки, как будто мое удивление ей было непонятно. Она склонила голову к плечу.

– Я сдала все экзамены, послала заявление, резюме, рекомендательные письма, результаты экзаменов. Меня пригласили на собеседование, а потом я попала в эту ординатуру по распределению. – Сказала так буднично, словно такое случалось с каждым желающим.

Я рассек брюшину.

– А откуда у вас такой отличный британский английский?

– Из школы. У учительницы был такой акцент.

В медицинский центр UCLA имени Рейгана, который все называют просто «Рейган», мечтают попасть лучшие выпускники американских медшкол. Как же надо сдать экзамены, чтобы на это место приняли иностранного врача? Придется понаблюдать, что она знает и умеет. В своей операционной я коновалов к больному не подпущу, мне судебный иск не нужен. Уж лучше пусть музыку ставит и разрезы зашивает.

Она внимательно следила, как я разделил спайки, прошелся вдоль кишки и нашел ту самую спайку, которая мешала проходимости. Как и полагается старшему врачу, по ходу операции я объяснял резидентке Соболевой, что и почему делаю. Она не мешала, кивала, на вопросы отвечала толково. Один раз заглянула из-за плеча – я ощутил на шее теплое дыхание. Зашил разрез недрогнувшей рукой.

Мне не было никакого дела до интерна Соболевой. Я давно зарекся поддаваться на заигрывания коллег. Переспи с медсестрой – и ты навсегда потеряешь право указывать ей, что делать. А любой флирт с интерном или врачом-резидентом сразу определяется администрацией как сексуальное преследование подчиненных.

Но, главное, у меня была Самира. Эта женщина, как газ, заполняла собой все жизненное пространство. Жаловаться было не на что: это был веселящий газ.

Самира оказалась прирожденным комиком. Она постоянно передразнивала знакомых, селебрити, могла мгновенно преобразиться в старого негра, ковбоя, проститутку, тупого полицейского. Молниеносно придумывала реплики от их лица. Легкомысленная, неистощимая на развлечения и выдумки, она любила подсмеиваться над окружающими и охотно иронизировала над собой.

Более общительного человека я не встречал. Она постоянно получала сообщения, немедленно их проверяла и тут же отвечала всем. Иногда болтала по телефону, часто по-персидски. Ее мелодичный фарси очаровывал. Мне нравилось, что она персиянка, это давало ощущение связи с моими предками. Все они любили Иран, и для меня Самира была ниточкой к этой стране. Она любила слушать мои семейные истории, и я охотно рассказывал ей все, что знал.

Чаще всего я говорил о прадеде Александре. Как-то даже достал его фотографию. Мне было приятно, когда Самира сделала вид, что не может поверить, что это не я. Она с интересом слушала и о деде Михаиле, о том, как в конце 1960-х дед бросил «Свободу» и вернулся в Иран. Ему предложили завидный пост главного редактора англоязычной тегеранской газеты «Tehran Journal». Но долго дед не продержался: на «Свободе» он боролся с советской цензурой и затыканием ртов, а заведуя главным органом англоязычной печати в Иране, быстро обнаружил, что теперь ему самому диктовали, о чем и что писать, а о чем помалкивать. Через год разочарованный Михаил Александрович вернулся в Мюнхен на прежнюю службу. Но в тот прожитый в Тегеране год мой отец навсегда заразился любовью к этой стране, к ее пустыням, горам, звукам, запахам, к обильной и вкусной трапезе, но главное – к ее людям, способным зарезать овцу ради случайного прохожего, к вкрадчивой вежливости персов, к их уважению к старшим, к своей истории.

Моих русских предков роднил с иранцами мучительный комплекс – они осознавали величие культуры, которой наследовали, и с горечью переживали несоразмерное ей скромное место наших народов в современном мировом раскладе.

Вечерами я исправно служил Самире чичероне на бесконечных светских мероприятиях. Она постоянно тянула меня то на выставку, то на филантропический вечер, то на концерт. Иранцев в Лос-Анджелесе было множество, все они были люди общительные, богатые, образованные, хлебосольные, любящие шум, тусовку, а больше всего – пустить пыль в глаза. В те редкие дни, когда в городе не отмечали американские или иранские праздники, не собирались на какое-то семейное торжество, не шли на вернисаж или на премьеру нового фильма и ни в одном клубе не танцевали и не пели, мы посещали винодельни. Неутомимость Самиры заставляла подозревать, что в каждом атоме ее тела имелся добавочный электрон.

По утрам я по-прежнему урывал время для велосипедных прогонов. Теперь они стали просто необходимы: моя персиянка любила и умела готовить, и у меня не всегда хватало силы воли удержаться от баранины, тушенной с баклажанами, утки в гранатовом соусе или пилава с кислыми вишнями. У нее вообще было много традиционных женских добродетелей, которые радовали меня тем больше, чем меньше я ожидал встретить их в современной женщине. Персидская царевна оказалась заботливой, щедрой и покладистой. Впрочем, на этой стадии отношений такое случается даже с самыми прогрессивными девушками.

И все же не настолько я был ею очарован, чтобы не замечать, что она неумело, но упорно что-то искала в моем доме. Шарила по шкафам и ящикам, пыталась заглянуть в лэптоп, прислушивалась к моим телефонным разговорам. Но у нее были удивительно соблазнительные ямочки в углах пухлых губ. Один взгляд на эти ямочки – и вся моя осторожность куда-то улетучивалась.

Иногда я скучал по покою, одиночеству и хорошей музыке, к которой еще в детстве пристрастился благодаря Виктору. Но через пару-тройку дней мне снова не хватало этой девушки, похожей на очаровательного, непослушного и неугомонного щенка.

Между работой и Самирой не оставалось времени ни для друзей, ни для матери. Поэтому когда в один прекрасный день раздался звонок и Патрик попросил о встрече, я был уверен, что он явился напомнить мне о сыновнем долге. К Патрику у меня было сложное отношение: с одной стороны, этот маленький чудаковатый тип имел наглость претендовать на место моего отца. С другой, он заботился о моей матери, любил ее, окружал трогательными знаками внимания. Это меня особенно устраивало, поскольку я сам редко урывал для нее время, хотя мы и жили в одном городе. Но если мне трудно было высвободить время для родной матери, то уж для Патрика и подавно не было ни минуты. Тем не менее он так настаивал, что пришлось уступить.

Патрик явился с бутылкой Pessac Leognan Chateau Haute-Brion 2010 года. Гостю с такой бутылкой у меня всегда гарантирован радушный прием. Признаться, я ожидал чего угодно, но прямое предложение продать ему семейный газырь застало меня врасплох.

– Патрик, с какой стати? И при чем здесь вы? Тоже решили попытать счастья с шахскими сокровищами?

– Алекс, я буду с вами предельно откровенен. Ко мне обратился покупатель, который коллекционирует предметы, связанные с династией Пехлеви. Не исключаю, что это кто-то из семьи шаха. Мне предложили очень, очень хорошую цену, бесконечно превышающую реальную стоимость этой побрякушки. А у вас, как я понимаю, из-за этого газыря одни неприятности.

– Откуда вы знаете?

– Я же был у Светланы в тот день, когда у нее взломали стол и украли письма. Она рассказала, что вас тоже ограбили, и о газыре, разумеется, упомянула.

Даже если бы я пал так низко, чтобы торговать единственной вещью, оставшейся в память о прадеде, я бы ни за какие коврижки не продал свой газырь Патрику. Вот только за то, что он называет мою мать по имени и обсуждает с ней мои дела.

– А что вы знаете об этом покупателе?

– Ничего. Он обратился по интернету – направил запрос в мою сетевую лавку. Я поискал его никнейм, love-of-Persia2017, но не нашел никаких следов. По IP тоже не получилось его вычислить. Полагаю, он твердо намерен остаться неузнанным, но в этом нет ничего зловещего. В мире коллекционеров многие предпочитают хранить инкогнито. Он предложил перевести всю сумму заранее, полностью полагаясь на мою порядочность. Это очень хорошие деньги, Алекс.

Газырь был ручной работы, из серебра и выгравирован весьма искусно, но вряд ли эта штука могла украсить собой хоть одну серьезную коллекцию помимо коллекции музея семейства Пехлеви.

– Сколько?

Торговец есть торговец. Патрик замялся.

– Ваша доля была бы львиной – пятьдесят тысяч долларов. А свои комиссионные я бы с радостью потратил на нашу со Светланой свадьбу, если бы вы согласились помочь мне уговорить ее составить мое счастье.

Нет, я не согласился бы уговаривать мать составить счастье яйцеголового и напыщенного Патрика. Хотя, сознаюсь, я мог бы отказать ему более вежливо. Но в тот момент меня захлестнуло ощущение, что охотники за газырем обложили меня, и их руки тянутся к моему горлу с самых неожиданных сторон. Враги нашли потайной лаз – алчность материнского кавалера – и через него проникли в крепость Ворониных.

Патрик возмущенно распушил усы, церемонно распрощался и ушел, с сожалением поглядывая на оставленную бутыль. Я понимал, что во всем виноват сам: мать пересказала Патрику только то, что я ей разболтал. С ней надо было о чем-то разговаривать, вот я и решил, что лучше о газыре, чем о Самире. Но на Патрика было легче злиться, чем на себя.

Виктор позвонил только однажды, сообщил, что был прав в своих предположениях: Бюро давно расследует действия иранских спецслужб на территории США. Виктор нашел правильные контакты и добился, чтобы его включили в эту группу.

– Мы будем пытаться найти тех, кто занялся тобой, больше я пока ничего не могу сказать. Если что-то вызовет у тебя подозрение, сразу сообщай мне. Теперь я твой адрес. Главное, не импровизируй, не пытайся заняться самостоятельным расследованием – это слишком опасно.

– Виктор Андреич, полностью от расследования я, конечно, не удержался. На моем пути возникла начинающая актриса иранского происхождения, некая Самира Декхани. Тут и святой бы не удержался.

– Вот как. – Было очевидно, что это не насмешило, а насторожило Виктора. – Я наведу о ней справки.

– А нельзя ли заодно навести справки о Кэтрин Соболефф?

– А это кто такая?

– Хорошенькая новенькая в «Рейгане», только что из России. О ней, к сожалению, Гугл ничего не знает.

– Мы что, твоя служба знакомств? Кстати, не вздумай болтать о Бюро. Даже самым близким. Даже Светлане. Я ей полностью доверяю, но чем меньше она будет знать, тем меньше опасности для нее самой.

– Слишком поздно. Патрик Донован уже в курсе. В его сетевом магазине появился покупатель, который во что бы то ни стало хочет купить газырь. Патрик пытался уговорить меня согласиться на сделку.

– Вот как? Это может быть ниточкой к этим людям. Сделка позволит ФБР выследить покупателей.

– Выслеживайте сколько угодно. Это был некто love-of-Persia2017, Патрик не смог определить его IP. Но, по-моему, это жулик. Или Патрик что-то скрывает.

– А он будет готов помочь нам?

– Спросите его. Я ему не доверяю и дел с ним иметь не хочу. Но ему очень не терпелось совершить эту сделку. Между прочим, он предложил мне пятьдесят тысяч.

Виктор присвистнул:

– Неужели за газырь предложили такую сумму?

– Надеюсь, вы найдете этого love-of-Persia2017.

– Мы постараемся.

В больнице я продолжал невольно выделять Соболеву из числа новичков. В основном потому, что она говорила по-русски. Говорила, правда, мало, зато толково и по делу. Впрочем, интерес мой легко вписывался в рамки правил обращения старших врачей с врачами-резидентами.

Рядом с экзотической Самирой Екатерина казалась невзрачной, как василек рядом с исфаханской розой. Вдобавок однажды я подошел к больнице в тот момент, когда к тротуару лихо подрулил «Рендж Ровер Спорт». Из пассажирской двери вышла Екатерина. С водительской стороны возвышалась гора мускулов, в открытом окне торчал загорелый волосатый локоть. Вот, значит, какие брутальные мужчины нравятся сдержанной и невозмутимой докторше.

В другой раз она при мне позвонила и попросила некоего Дениса встретить ее через час. Денис так Денис. У молодых женщин всегда оказывается какой-то Денис. Похоже, этот Денис воображал, что обладает сокровищем: каждый божий день привозил ее в больницу и встречал в любое время суток, сколько бы она ни задерживалась.

Но как врач Соболева действительно оказалась сокровищем. Я понял это, когда она ассистировала мне на операции грыжи. Пациент Марк Уорнер, пенсионер, бывший учитель математики. Маленький хрупкий старичок. Жена – такая же милая старушка из подвида библиотекарш. Операция была проще некуда. Пока я зондом устанавливал сетку под пупочное кольцо, Паркер, наш анестезиолог, делился подробностями самого яркого события прошедшего уик-энда – починки бассейна. Потом, не меняя интонации, бросил:

– Упало давление.

На своем мониторе я продолжал следить за собственными действиями. Мямлю Паркера перебил взволнованный голос Екатерины:

– Доктор Воронин, взгляните на наш монитор! Судя по второму и пятому отведениям, это массивный инфаркт.

Я взглянул. Она была права, инфаркт. Екатерина уже отдавала указания:

– Доктор Паркер, поддерживайте давление. Доктор Воронин, качайте! Протокол ACLS. – Вообще-то руководство реанимацией должен был взять на себя анестезиолог, но мямля Паркер утонул в своем бассейне и упустил момент. Я немедленно принялся качать грудную клетку. Через минуту захрустели ребра: крошечный, деликатный Уорнер ломался в моих руках. Я с ужасом чувствовал, как жму ему на грудную клетку, но продолжал: я слишком боялся потерять его.

Екатерина уверенно командовала:

– Дайте ему капельницу нитроглицерина! Останавливается сердце! Адреналин!

Я подумал: «Сейчас будет: мерцание желудочков», и ее голос тут же ответил эхом:

– Мерцание желудочков!

Теперь я даже с некоторым любопытством ждал, что она предпримет дальше.

– Один миллиграмм адреналина, быстро!

Она разыгрывала реанимацию как по учебнику. Паркер ввел адреналин внутривенно, вызвал дефибриллятор. Екатерина взяла электроды:

– Отойдите, доктор Воронин, даем шок! Двести джоулей.

Наложила электроды на грудную клетку. Линия на кардиомониторе стала прямой. Ну же, Марк, давай поднатужься! Снаружи тебя ждет жена-старушка. Мы стояли и с замиранием смотрели на экран. Наконец появился синусовый ритм: сердце билось нормально. Паркер пришел в себя и проверил у пациента пульс.

Тело было спасено, осталось убедиться, что и мозг пережил случившееся. Я быстро заварил сосуды, рану зашили, наложили повязку. Паркер разбудил больного.

– Марк, как вы себя чувствуете? – Вот теперь я убедился, что голос Екатерины способен звучать ангельски нежно.

– Ммм. – Он поморгал, сморщился. – В груди очень болит.

Все с облегчением заулыбались и принялись наперебой поздравлять его. Я кивнул Екатерине:

– Доктор Соболева, давайте вместе все объясним жене нашего Лазаря.

Нам предстояло представить миссис Уорнер сломанные ребра мужа так, чтобы она была нам благодарна, а не накатала жалобу. Но едва я снял перчатки, как раздался звонок. Взглянул – мать. У нее есть этот удивительный дар звонить не вовремя. И не ответить нельзя: сегодня я пропустил уже три ее звонка. Из многолетнего опыта я знал, что за пропущенным четвертым начнутся обиды.

– Екатерина, идите к миссис Уорнер, я вас догоню. – Отошел за угол. – Мам, прошу тебя впредь никогда ничего не говорить обо мне и о моих делах Патрику.

– Саша, о чем ты? Да я ничего не знаю, что я могу ему сказать? Мне в голову не приходило, что это какой-то страшный секрет. Ведь он прекрасно знал, что нас с тобой ограбили из-за этого газыря. И что? Патрик – это практически семья!

Это меня взбесило:

– Может, он твоя семья. А моя – мой прадед Александр Воронин, мой дед Михаил Воронин и мой отец Артем Воронин, но никак не прохиндей Патрик Донован. Небось он и письма твои украл.

– Я не желаю этого слышать! Я совершенно точно знаю, что это не мог быть Патрик!

– Откуда ты знаешь?

Она запнулась, но тут же твердо заявила:

– Знаю, и все. Я не обязана перед тобой отчитываться. Ты плохо к нему относишься и постоянно издеваешься над беднягой! Он не совершил ничего ужасного, напротив, открыто пришел и предложил тебе исключительно выгодную сделку. Как насчет того, чтобы просто подумать над его предложением?

– Мама, я не стану продавать единственную вещь, оставшуюся от прадеда. Я не настолько нуждаюсь в деньгах, чтобы торговать памятью собственных предков.

Быстро распрощался и поспешил за Екатериной. Ох, напрасно я отослал ее в одиночку умасливать старушку Уорнер. Беседа с родственниками требует деликатности и опыта. Любое осложнение в ходе операции близкие могут счесть результатом неправильных действий врача или чудом спасения больного. Здесь бесконечно много значат выбор слов, интонация. Я влетел в зал ожидания в надежде успеть исправить впечатление. И сразу понял, что опоздал: миссис Уорнер спешила мне навстречу, протягивая тонкие дрожащие руки и светясь от счастья:

– Доктор, дорогой доктор, спасибо, что спасли Марка!

Екатерина стояла рядом и улыбалась. Оказывается, она умела улыбаться не только ртом и глазами, но даже бровями. И на щеках у нее оказались ямочки. Она бросила мне веселый взгляд, в котором читалось: «А вы, доктор, во мне сомневались? Ай-ай!»

– Это было наше общее усилие, миссис Уорнер. Вот доктору Соболевой скажите спасибо, она главный кудесник.

Кудесник не кудесник, но правда молодец. Не растерялась и с честью выдержала первое настоящее испытание. Я хотел позвать ее после работы в бар – отпраздновать боевое крещение, но вспомнил бицепсы Дениса, вспомнил параграф, устанавливающий рамки отношений старших врачей с резидентами, и воздержался. Только когда вернулись в операционную, спросил:

– Доктор Соболева, вы вроде искали теннисный клуб? Если хотите, я с радостью порекомендую вас в своем «Гриффине». Корты у них отличные. Старейший кантри-клуб, в нем еще Эррол Флинн и Хамфри Богарт состояли.

– А теперь кто?

– А теперь такие, как я. Что делать, все в мире катится по наклонной. Зато от госпиталя всего четверть часа.

Только потом я подумал, что клуб был дорогой, резиденту не по карману, и пожалел о своем предложении. Но она вступила. С тех пор время от времени я видел ее на корте, один раз даже сыграл с ней. Играла она хорошо, но я поднапрягся и все же выиграл в третьем сете на тай-брейке, чем, само собой, остался очень доволен. Больше я с ней не играл – слишком дорожил одержанной победой. Екатерина нагло использовала приемы, которые Международная федерация тенниса давно должна была бы запретить, – при каждом скачке махала косой и доставала мячики из трусов. Да, и еще мне неприятно было играть под тяжелым взглядом Дениса, который ждал ее на скамейке. Сдавалось, у мужика нет другого дела, кроме как сторожить свою девушку.

В следующий раз, когда нам снова выпало работать вместе, она пожаловалась на боли в шее от постоянного неудобного положения у операционного стола. Я посоветовал связаться с моей матерью – мать буквально дифирамбы пела своей преподавательнице йоги.

А в бар я повел Самиру. В конце вечера предложил пойти к ней. Каждое наше свидание заканчивалось у меня, и мне было любопытно взглянуть, как живут знаменитые актрисы до того, как становятся знаменитыми. Но Самира отмахнулась:

– Нет, что ты! У меня сущая конура, и та вся забита моей обувью. У тебя гораздо приятнее.

В том, что ей было приятно в моем доме, я не сомневался. Она не спешила покидать его. Я уезжал на работу рано, в это время она еще дрыхла, разметав по подушке гриву и выставив из-под одеяла божественную ногу. Не знаю, когда она уходила, из-за нее я не ставил дом на охрану, но по возвращении я всегда обнаруживал ее следы: брошенное у бассейна полотенце, рассыпанную у джакузи соль Мертвого моря, забытый на кухонном мраморе сок, сгоревший в тостере гренок, лак для ногтей в моем кабинете, кружевное белье в спальне. Любопытная, нахальная, она заполняла собой все пространство, распространялась по всему дому.

Вообще она была самым милым, неумелым и беспечным шпионом на свете. Как-то в минуту нежности она предложила:

– А давай мы с тобой страшно разбогатеем. Я буду Бонни, а ты Клайд.

Я перевернулся на спину, уточнил:

– Почтовые поезда будем грабить?

– Нет, не поезда. Банки. Вместе, ты и я. Я знаю как. Мы страшно разбогатеем.

Я тоже знал как – тыкая в сейфы волшебной палочкой-выручалочкой в виде моего газыря. Правда, наиболее вероятные последствия я представлял себе несколько иначе, чем Самира.

– Бонни и Клайда в конце застрелили, кстати. Не говоря уже о том, что на это нужно свободное время, а у меня в клинике запись до следующего года.

Она потянулась, прижалась, и я потерял нить беседы. Я охотно прощал ей излишнее любопытство в надежде, что благодаря этим оплошностям Виктор выведает, кто подослал ее ко мне. Тем более что никаких секретов я все равно не мог выдать. Я сам не знал ничего, что могло бы заинтересовать шпионов или охотников за миллиардами: ни об офшорных счетах Пехлеви, ни о действиях моего отца в Кабуле, ни о его работе в ЦРУ, ни о том, что могло скрываться в пропавших семейных архивах. И газырь мой, как мне тогда казалось, был припрятан надежнее Кощеева яйца.

Понедельник начался со звонка из приемного покоя. Мне сообщили, что там только что приняли раненого с пулевым ранением в колено, он назвался другом семьи доктора Воронина и попросил позвать меня.

У меня екнуло сердце. ЦРУ, ФБР, контрразведка… Может, это тоже дело рук иранских спецслужб? Я помчался вниз, даже не дослушав. В регистратуре приемного покоя девушка бесконечно копалась в компьютере и наконец заявила, что пациента по имени Виктор фон Плейст у них нет.

– Проверьте просто Плейст.

– Нет, Плейста тоже нет.

Значит, неисправимый конспиратор здесь под каким-то вымышленным именем. Я заглянул в зал ожидания, потом прошел по коридору, заглядывая в каждую комнату. В четвертой палате в койке у окна утопал маленький мужчина с черными усиками, словно приклеенными к бледному лицу.

– Патрик? Так это вы меня вызывали? Что вы здесь делаете?

Я все еще оглядывался в поисках Виктора. Патрик, по моим представлениям, мог попасть в больницу с острым приступом геморроя или с грыжей, но не с огнестрельным ранением. Он жалко улыбнулся и трагически произнес:

– Да, это я вызвал вас, Алекс.

– Что с вами? Светлана знает, что вы здесь?

– Я жертва собственной жадности и глупости. И я очень сожалею, что невольно поссорил вас с матерью.

– Об этом не тревожьтесь. Мои отношения со Светланой – это мое дело, вы здесь ни при чем.

«И не называй ее моей матерью», – добавил я мысленно.

– Я хотел успеть рассказать вам, что произошло.

– Рассказывайте, не томите. – Я приподнял одеяло. Правое колено Патрика было перебинтовано, на бинтах проступило кровавое пятно.

– Алекс, – Патрик почти шептал, – помните, я говорил, что кто-то хотел купить у меня газырь?

– Конечно, помню.

– Прошу у вас прощения, Алекс. Это была чудовищная глупость с моей стороны. Но мне предложили так много денег, что я подумал… – Он махнул рукой. – Не важно, что я подумал.

– Вы подумали, что все средства хороши, чтобы завладеть им. А вы, случаем, не подумали, что здесь что-то нечисто, если за вещь готовы платить во сто крат больше, чем она стоит на рынке в базарный день?

– Конечно, я понимаю, что этот газырь имеет какое-то отношение к деньгам Мохаммеда Пехлеви. Но вы ведь все равно не знаете, как их достать? Я хотел, чтобы мы поимели с этой паршивой овцы хотя бы клок шерсти. – Он ухватился за мою руку: – Мы все можем выиграть на этом деле.

Я вырвал руку.

– Похоже, вы сейчас просто сорвали банк.

Мне хотелось превратить все в шутку, может, именно потому, что я понимал, что история совсем не шуточная. На меня даже пули не пришлось бы тратить: хирургу достаточно переломать пальцы, и он потеряет самое ценное в жизни – профессию. Руки, конечно, застрахованы, но никакие деньги не возместят потерю призвания.

Усы Патрика покаянно повисли, лысина посерела. Видно, он и впрямь был уверен, что умирает.

– Дело в том, что еще до того, как я узнал, как вы непримиримо настроены, я успел… Понимаете, я решил поторговаться и потребовал сто тысяч. И уже на следующий день мне заплатили. Биткоинами, всю сумму по курсу того дня. Вот этот преждевременный платеж меня очень напугал. Как будто они не сомневались, что получат газырь. Я полагал, что начнутся переговоры, а я тем временем успею заручиться вашим согласием. Если вы не согласитесь, я всегда смогу объяснить, что не сумел достать требуемый товар, и пойти на попятную. Но со мной никто не спорил. Просто через день вся сумма лежала на счету.

– Патрик, вы мерзкий старый жулик. Вы предложили мне за газырь всего пятьдесят тысяч.

– Да-да, – он умоляюще сложил руки, – это был ужасный просчет с моей стороны. Но все остальные деньги я твердо намеревался потратить на Светлану, клянусь!

– То-то она вас так поддержала.

– Алекс, ваша мать желает вам только добра. Поначалу она была согласна со мной, что лучше отдать эту штуку добровольно за хорошие деньги, чем продолжать хранить ее ценой, кто знает, может, даже вашей жизни.

– Отрадно, что вы со Светланой полностью согласны насчет того, что я должен делать с моим газырем.

– Алекс, – печально прошептал раненый, – я пробовал расторгнуть сделку. Я сообщил, что ничего не выходит, и предложил покупателю вернуть ему всю сумму. Даже не потребовал возмещения за свои хлопоты и уже понесенные расходы. – Я хмыкнул. Не знаю, как Патрик хлопотал, но под расходами он наверняка имел в виду напрасно подаренную мне бутылку прекрасного бордо. – Но покупатель не хотел даже слышать об этом. На прошлой неделе он написал мне снова и потребовал газырь. И пригрозил, что, если я не верну ему «его» газырь, – он уже называл ваш газырь своим! – меня ждут крупные неприятности.

– Похоже, они уже начались.

– Вот вы шутите, – вздохнул Патрик, вжимаясь в постель, – а я сразу поверил ему. У меня не осталось выхода. Я нашел в сетевом антикварном магазине другой серебряный газырь начала ХХ века и отдал его посыльному.

– Вот и отлично. Все деньги можете оставить себе.

Руки Патрика потерянно шарили по одеялу.

– Тот газырь, который я выслал, – голос его снова упал до шепота, – вчера оказался в моем почтовом ящике. А сегодня в меня стреляли.

– И поделом, – сказал я мстительно. – Выстрел в колено – это всегда только первое предупреждение мафии.

Понятия не имею, что говорить человеку, который ради денег добровольно встрял в это дело, тогда как сам я заплатил бы большие деньги, чтобы выбраться из него.

– Патрик, хотите знать, почему моя мать отказывается выйти за вас? Потому что она была замужем за настоящим мужчиной, а не за спекулянтом чужими газырями.

Он испуганно заморгал и окончательно превратился в птицу под дождем. Я бы еще его помучил, если бы не увидел в окно полицейскую машину, лихо заруливавшую на стоянку приемного покоя. Из машины вывалилась парочка копов и двинулась к больничным дверям. Госпиталь всегда вызывает полицию при поступлении раненых, но у меня не было ни малейшего желания участвовать в этом расследовании.

– Ладно, не падайте духом. Верните деньги своему покупателю, объясните, что я непреклонен, и он оставит вас в покое.

Патрик забился, как заяц в капкане:

– Не уходите, Алекс! Куда вы?

Он попробовал уцепиться за мой рукав, но я стряхнул его пальцы:

– Меня вызывают в операционную. Я пройду мимо станции медсестер и попрошу, чтобы кто-нибудь занялся вашим коленом.

Копы уже шагали по коридору. Я выскользнул из палаты и поспешил на свой этаж.

Патрик, конечно, получил по заслугам, и все-таки невезучего комбинатора было жаль. Само собой, мне не нравилось, что история с газырем приобретала все более зловещие черты. К взлому и ограблению теперь добавилось огнестрельное ранение. Те, кто искал газырь, делали это не просто очень настойчиво, они проявляли еще и изрядную осведомленность. Как минимум эти люди знали, что Патрик связан с моей матерью.

Оставалось надеяться, что ФБР или полиция отыщут таинственного покупателя. А если нет, что тогда? Самое разумное было бы признать себя побежденным и отдать газырь вымогателям через того же Патрика. Но это было бы позорной капитуляцией, недостойной моих представлений о чести и памяти предков. Я не хотел чувствовать себя трусом, у которого большие мальчишки отжали папин подарок. И потом, меня защищали Виктор и ФБР в придачу.

Я совершил ошибку – не уступил.