Текст книги "Смертельный вкус Парижа"

Большую часть нашего времени мы теперь проводили раздельно. Я работал в госпитале Отель-Дьё и осваивал новейшие способы борьбы с брюшным тифом, столбняком, дизентерией и бубонной чумой в Институте Пастера, в редкие свободные дни вел прием в эмигрантском медицинском диспансере и, как простак, радовался, что жена не скучает в мое отсутствие, что так легко нашла себе занятия, друзей и развлечения. Сам я был слишком занят и слишком уставал, чтобы повсюду сопровождать ее. Иногда со мной, но чаще в компании новых приятелей она усердно посещала выставки Пикассо и Дали, балетные спектакли, Фоли-Бержер, скачки, авиашоу, автомобильные гонки, выступления Жозефины Бейкер и ночные дансинги, где играли джаз и танцевали линди-хоп. Я же нашел в Париже несколько своих бывших фронтовых соратников, которые «Весне священной» и балетам Мясина предпочитали цыганский хор и лезгинку. Так что в редкие свободные вечера я оказывался в «Казбеке» на Монмартре или в русских трактирах Бийанкура. Светским успехам жены я не мешал, они даже слегка льстили мне, но главное – я хотел видеть ее счастливой. У нас не было детей, и я знал, что это значит для нее. Меня наша бездетность печалила, но для Елены это было намного тяжелее. Каждый раз, когда я думал об этом, во мне поднимался душащий, нестерпимый вал сострадания и беспомощности. Я напоминал себе, что мы прибыли во Францию всего на год, что в Тегеране нас ждут Вера Ильинична, друзья, наш дом, мой пациент шах Пехлеви и главное дело моей жизни – богадельня и детский приют.

Сейчас меня впервые встревожил наш парижский образ жизни. Не в силах заснуть, уставившись на медленно светлеющий прямоугольник окна, я впервые ощутил, что мы с женой два разных, отдельных человека и ничто – никакая любовь, никакая привязанность – не способно уничтожить пропасть между нами. У нее свои предпочтения, мысли, чувства, секреты, у меня – свои. Что случилось между ней и Люпоном? Было ли что-нибудь с прочими прожигателями жизни? Я вдруг вспомнил, как после знакомства со знаменитым автогонщиком Борисом Ивановским Елена страстно заинтересовалась автомобильными состязаниями. Потом появился какой-то шахматный гений, у которого она брала уроки. Подозрения тлели углями, прожигая доверие и привязанность и не позволяя заснуть. Я затаптывал их, я запрещал себе эти мысли, но они уже успели опалить мою нежность к жене.

Утром дом наполнили солнце и запах кофе. В коридоре по пути в ванную комнату я наткнулся на расстроенную Елену с черной туфелькой в руке.

– Доброе утро, – она привычно поцеловала меня в небритую щеку и предъявила поцарапанные каблуки: – Смотри, совершенно новые туфли, из крокодильей кожи, между прочим! Пока бежала вчера, убила их о булыжники. Теперь только выбросить.

От слова «убила» меня передернуло, но она этого не заметила.

– И еще умудрилась забыть в ресторане шляпку. Кстати, этот твой Дерюжин – мы в дороге поболтали – ужасно симпатичный человек. И галантный, проводил меня до подъезда.

У нее весело заискрились глаза, и ямочки на щечках то появлялись, то пропадали.

– Дерюжин – дворянин и полковник, герой Брусиловского прорыва, – заявил я хмуро, словно проводить Елену до дверей требовало невиданного мужества.

– То-то он мне сразу понравился! Давай как-нибудь пригласим его к нам?

Суше, чем намеревался, я сообщил:

– Вчера убили Люпона.

Она выронила туфлю:

– Как это? Мы же только вчера ужинали…

Почему-то меня покоробило, что смерть антиквара потрясла ее.

– Он выбежал за тобой из ресторана, и кто-то застрелил его.

– Он выбежал за мной? Я даже не заметила.

– Его нашли раненным под мостом у ресторана и привезли ко мне. Он скончался на моем операционном столе.

– Боже мой… А убийцу нашли?

– Пока нет. Но швейцар и метрдотель донесли, что у тебя с ним произошел некий конфликт…

– У меня с ним ничего не произошло, я же вчера рассказала тебе! Он просто пристал ко мне!

Возразить было нечего, я прошлепал в ванную. Елена осталась дожидаться в коридоре. Когда я вышел, она последовала за мной в гардеробную.

– Ты считаешь меня виноватой?

Я молчал. Она обошла вокруг, положила руки мне на грудь.

– Саша, наверное, я виновата, что приняла его приглашение, но откуда я могла знать?..

– Конечно, не могла. Кто может знать, к чему приведет красивую женщину постоянное веселое времяпровождение без мужа, но в компании светских повес? Не волнуйся, я заберу твою шляпку.

В ней словно выключился свет. Между нами возникло электрическое напряжение.

– Я… я не верю, что ты обвиняешь меня. Ты подозреваешь меня в чем-то?

– Я тебя ни в чем не подозреваю. Подозревает полиция.

Она тряпичной куклой осела на стул.

– Меня? Полиция думает, что я застрелила Люпона? С какой стати?

– Не волнуйся, подозревают не только тебя. Но ваша ссора и то, что он побежал за тобой… и ты так долго добиралась до госпиталя…

– Саша, ты же не веришь этому, правда?

Я воевал с запонками.

– Конечно, нет. Но хорошо бы доказать это полиции. Я сейчас поеду, попробую поговорить с метрдотелем ресторана.

– Нет, подожди, не оставляй меня! Я с ума сойду от тревоги! Побудь со мной!

– Как только с тебя снимут обвинение в убийстве, дорогая, – пошутил я, но по ее дернувшемуся лицу догадался, что шутка не удалась. – А сейчас действительно надо как можно быстрее найти истинного виновника.

Она прижала ладонь ко лбу и, словно не понимая ни моих слов, ни своего положения, повторила:

– Не уходи. Я так надеялась, что мы проведем этот выходной вместе. Ты так редко свободен по утрам. Я думала, мы сходим в нашу кондитерскую, а потом в синема.

– Не сегодня.

Я никогда не мог разглядеть ее лицо так, как видел чужие лица – со всеми чертами и особенностями. Я глядел на нее не столько глазами, сколько сердцем, и нежность туманила детали. Черты Елены неизменно сливались в моем мозгу в родной образ, как сливаются в привычный облик черно-белые пятна на старой фотографии. Отмечались только перемены: обрезанные, высветленные и уложенные аккуратными волнами локоны, черный ободок вокруг знакомых аквамариновых лагун глаз, коралловое сердце губ. Зато, как рентгеновский аппарат видит лишь смутные контуры внешних тканей, но при этом проникает внутрь тела, так же четко я ощущал каждое ее переживание. Она расстроилась, а я, дурак, поддался собственному угрюмому настроению, сказал себе, что стараюсь ради нее, и остался непреклонен.

Больше всего меня волновал браунинг. В любой момент квартиру могли обыскать, и мнение Дерюжина о ненадежности баллистических заключений не давало покоя. Полностью избавиться от оружия я не решился – инспектор Валюбер дал понять, что Елена покамест основная подозреваемая. Если дело дойдет до обвинения, не исключено, что эта экспертиза, при всей ее сомнительности, может оказаться нашим последним шансом на оправдание. Разумнее всего будет спрятать пистолет в надежном месте.

Но сначала – в «Ля Тур д’Аржан» расспросить обслугу о вчерашнем.

С браунингом в кармане я доехал на метро до станции «Сен-Мишель», оттуда в кружевной тени старых лип и каштанов прошел по набережной мимо лотков букинистов и раскладывающих букеты цветочниц.

Весеннее утро было влажным и солнечным, мощеный берег Сены еще не высох от утренней росы. Маленькое паровое судно тащило по реке похожие на гробы баржи, отфыркиваясь от ночных преступлений клубами черного дыма. У самого тоннеля под мостом Турнель на булыжниках застыли высохшие ржавые подтеки зловещего пятна. От него целая дорожка следов вела по узкой боковой лестнице на верхнюю набережную. Если убийца и оставил какие-либо следы, их давно затоптали обслуга ресторана, друзья Люпона и санитары.

Жалюзи нижнего этажа «Ля Тур д’Аржана» были по-прежнему опущены, дверь заперта. Я прошелся вдоль набережной Турнель, свернул на рю Кардинал Лемуан, еще раз внимательно оглядел асфальт в поисках окурков, крови – любых следов, которые мог упустить в предрассветных сумерках. Но на мостовой валялись только обрывки газет, собачьи фекалии и прочая дрянь.

В кафе на рю Кардинал Лемуан уже опустили выцветшие от солнца полотняные маркизы и официант выставлял на тротуар мраморные столики и соломенные стулья. Одновременно он следил за моими кружениями по перекрестку. Я сел так, чтобы видеть дверь, ведущую в «Ля Тур д’Аржан».

– Кафе-о-ле и сегодняшние газеты, пожалуйста.

Последнюю неделю парижская пресса писала почти исключительно о трансатлантическом перелете Чарльза Линдберга, но сегодня передовицы кричали о вчерашнем убийстве знаменитого арт-дилера. Самой пространной статьей разразилась, естественно, «Пари-Суар». Бартель превозносил покойного в качестве крупнейшего французского эксперта в области старинной мебели XVII–XVIII веков и величал его не иначе как «мэтр». Все некрологи упоминали, что месье Люпон преподавал в Сорбонне историю искусств, был автором множества монографий, статей, книг и альбомов об антикварной мебели, принимал активное участие в создании исторических ансамблей и экспозиций в Версале, Лувре и прочих музеях и внес неоценимый вклад в сохранение и воссоздание французского искусства и истории. Бартель даже сделал предположение, что, останься покойный жив, он непременно вошел бы в число «бессмертных» академиков.

Я понял, что быть антикваром в Париже почетнее, чем генералом в какой-нибудь южноамериканской диктатуре. Антиквариат отлично символизировал собой главное явление парижской жизни – непременное сочетание искусства и денег. После войны искусство стало выгодным помещением капитала, и его купля-продажа приносила несметные доходы. А старинная мебель, когда-то принадлежавшая коронованным особам, как раз расположилась на стыке материальных ценностей и исторических и национальных сантиментов.

Не забыл Бартель и о мадам Люпон. Он восхвалял ее как любящую и преданную супругу, верную помощницу и безутешную вдову. Зато конкурирующий орган печати «Ле Фигаро», видимо, в пику «Пари-Суар», посвятил целый разворот «близкой приятельнице» месье Люпона: «Марго Креспен – типичная «бабочка», то есть одна из молодых, самостоятельных, модных, работающих женщин, отказавшихся от семейной жизни в пользу наслаждений и неразборчивых связей с представителями обоих полов». Конкретно мадемуазель Креспен приписывали аферы с дадаистом Тристаном Тцарой, а когда дадаизм уступил место сюрреализму, его место в постели Марго, если верить газете, занял сюрреалист Луи Арагон. На фотографии из-под полузакрытых затененных век презрительно глядела брюнетка с высокими скулами и накрашенными губами. Читать про красивую женщину, ходящую, по французскому выражению, и под парусами, и на пару (à voile et à vapeur), было, несомненно, куда интереснее, чем про добродетели блеклой Одри Люпон.

«Бабочки» залетали на страницы «Ле Фигаро» не просто так. Париж был переполнен ими. Продавщицы, медсестры, конторщицы, модели, художницы и студентки по вечерам превращались в посетительниц кабаре, джазовых клубов и левобережных злачных мест, где завсегдатаи запивали крошечные катышки гашиша яркими коктейлями с джином или вдыхали кокаин с миниатюрных серебряных ложечек. Благодаря работе в госпитале мне было известно, что так же щедро в ночных клубах раздавались и венерические заболевания. Декадентство было в моде и наряду с дешевыми копиями коллекций модных кутюрье стало доступно каждому.

Наверное, поколение «бабочек» возникло не случайно. Сначала война заставила девушек работать, потом лишила их женихов и обесценила традиционные женские добродетели жертвенности и долга. И эти молодые красотки превратили свою отчаянную ситуацию в свободный выбор: долой тоскливую долю обвешанной детьми домохозяйки, мы имеем право жить, как нам угодно! В стремлении отвоевать себе все права и свободы мужчин они дошли до того, что даже внешне старались выглядеть андрогинами: перевязывали груди, худели, занимались спортом и коротко стригли волосы. На помощь им тут же пришли дизайнеры – Жан Пату и в особенности Шанель, предводительница этих амазонок. Ее геометрические, узкие, короткие платья при каждом движении струились вокруг женских тел и создавали видимость энергии. Впрочем, «бабочкам» споспешествовало все: от фокстрота и чарльстона, обнажавших напомаженные коленки, до предохраняющей от беременности диафрагмы, деликатно именуемой «датским чепчиком».

Мне, скорее, нравилась эта неразличимая армия свободных, обольстительных и отважных индивидуалисток. Во всяком случае, до тех пор, пока к ним не примкнула моя собственная жена. Только теперь я начал осознавать не только очарование, но и силу, а также опасность этой крайней женской эмансипации.

Что же касается покойного Ива-Рене Люпона, в описании «Ле Фигаро» он уже не выглядел таким однозначным знаменосцем антиквариата, каким его живописало перо Бартеля. Газета обильно цитировала «специалиста по старинной мебели» Марселя Додиньи, оспаривавшего профессиональное заключение месье Люпона насчет неких табуретов, размещенных в экспозиции Версаля. Из статьи создавалось впечатление, что в антикварных кругах по этому поводу произошел крупный скандал, в котором конечная истина покамест не восторжествовала. Я вспомнил смятую записку, найденную в ателье Люпона, – ее как пить дать написал Додиньи!

Гарсон вернулся с чашкой кофе. Я ткнул в портрет покойного на первой полосе и без особой надежды спросил:

– Вы вчера что-нибудь видели?

– Нет, мы были закрыты, – сокрушенно ответил официант. – Но сегодня уже приходили несколько журналистов и два фотографа, снимали вход в ресторан и там, внизу. – Он махнул в сторону реки. – А один месье тоже, как вы, все тут вокруг исходил. По тротуару рыскал, присматривался, явно что-то искал. – Он указал на рю Кардинал Лемуан.

– Полицейский? Журналист?

– Кто ж его знает. Я сначала подумал, что он вчера кошелек потерял, и подосадовал, что сам не догадался осмотреть тротуар. Пьяные иногда выходят из ресторана, могут и обронить. А потом увидел газеты и понял, что это, наверное, связано со вчерашней стрельбой.

– Он что-нибудь нашел?

– Не-а, пару раз прошелся и убрел куда-то.

– А как он выглядел? – Пять франков легли на угол стола.

Купюра исчезла в складках фартука, гарсон сдвинул брови, приложил палец к переносице, задумался.

– Долговязый такой, тощий, лысый, очкарик. Сутулый. Но, может, он таким казался, потому что сгибался чуть не до земли.

– Но это вряд ли имеет отношение к убийству. Стреляли-то внизу, у реки.

– А может, убийца побежал оттуда в сторону Контрэскарп и здесь обронил пистолет по дороге, – важно заявил гарсон.

– Вот как! Думаете, это был сам убийца?

Прыщавый начинающий детектив махнул тряпкой:

– Вполне возможно. Я на всякий случай сразу позвонил в полицию.

Добровольный помощник следствия кинул на меня косой взгляд. Я понял, что он запоминает мои приметы, и пояснил свой интерес:

– Надеюсь, преступника найдут. Я хирург из Отеля-Дьё, вчерашний раненый скончался на моих руках, после этого трудно остаться равнодушным.

Гарсон, разумеется, не мог знать, какую непробиваемо толстую шкуру я вырастил с тех пор, как повстанцы Кучек-хана расстреляли всех моих больных в Реште, и кивнул с почтением. В этот момент распахнулась дверь «Ля Тур д’Аржана», и усатый кряжистый мужчина в длинном белом фартуке вытащил мешок мусора.

Я положил на стол десять франков:

– Сдачи не надо.

Гарсон ловко смахнул купюру со стола:

– Удачного дня, доктор.

Он продолжал бдительно следить за мной, пока я шел к входу в ресторан. Я не сомневался, что он тут же позвонит в полицию и доложит о подозрительном высоком блондине, вынюхивающем детали убийства.

Усач из «Ля Тур д’Аржана», заметив меня, нахмурился:

– С газетчиками не разговариваю!

– Я не газетчик. Моя жена, мадам Ворони́н, вчера была среди гостей месье Люпона. Она забыла у вас шляпку. Такую черную, с вуалеткой.

Он взглянул на меня с любопытством:

– Ах вот как? Прошу прощения, месье!

Он вошел внутрь, спустя пару минут вернулся с чем-то, напоминающим остывшую лаву Везувия с облаком дыма в виде вуали.

– Простите, жена очень переживает по поводу случившегося. Вы что-нибудь видели, слышали?

Швейцар припрятал купюру с той же профессиональной ловкостью, что и гарсон:

– Я все рассказал полиции.

– Я не полиция, я муж, – я повертел в пальцах еще десять франков, – расскажите мне все, что интересно мужу.

За содержимое моих карманов толстяк повторил то, что я уже знал и без него:

– Я видел только, как месье Люпон подошел к вашей жене, когда она вышла из туалетной комнаты. Он что-то сказал. Мадам, похоже, рассердилась и выбежала из ресторана. Он вышел за ней, да так больше и не вернулся. Я надеюсь, мадам в порядке?

Больше тут делать было нечего, и с извергающимся вуалью «везувием» под мышкой я поспешил в Отель-Дьё.

У меня этот путь занял девять минут – по меньшей мере на десять минут меньше, чем вчера у Елены. Это, конечно, никак не указывало на ее вину, она ведь была расстроена, испугана, вдобавок потерялась в темноте и упала. Но теоретически эти лишние десять минут предоставляли ей необходимое время для того, чтобы спуститься с Люпоном под мост, застрелить его и все еще успеть появиться в госпитале в одиннадцать часов восемь минут.

В больничной аптеке я приобрел изрядное количество лекарств. В своем кабинете перепаковал их в большую коробку, засунул ее в саквояж и двинулся в Иранское посольство.

Посольство располагалось неподалеку от нашего дома, в красивом особняке на авеню Йена. Меня там хорошо знали, вместе с супругой частенько приглашали на торжественные приемы и всегда принимали с любезностью, полагающейся лейб-медику Реза-хана. Я любил бывать здесь.

В модерном Париже я тосковал по Тегерану, по дребезжанию колокольчиков верблюжьих караванов, бредущих на Большой базар, по запаху поднимаемой ими пыли, по журчанию арыка, текущего вдоль глухих каменных оград, через которые перевешиваются ветви абрикосов и гранатов, по воплям муэдзинов на рассвете. Восток впитывается в человека глубже аромата специй. А может, я тосковал по своей юности, по тем временам, когда еще только прибыл в столицу Персии из Решта. Тогда я пытался забыть войну, расстрел моих больных, мучительный путь в Тегеран с колонной беженцев. Мне было тридцать лет, жизнь казалась ужасной, безнадежной, бессмысленной, пустой и прожитой. Зато я был одинок, свободен и бесстрашен. По утрам я ставил клизмы пухлому предшественнику нынешнего шаха, а в остальное время изучал фарси, фотографировал красочный Большой базар, пытался осилить «Шахнаме» в оригинале и пил сингл молт с содовой в отеле «Кларидж». Я ничего не ждал, ни на что не надеялся и ничего не планировал до тех пор, пока на пороге моего дома не застрелили моего друга и тогдашнего жениха Елены – полковника Турова. То убийство заставило меня очнуться и изменило мою жизнь. Спустя год мы с Еленой поженились. Теперь я отчаянно скучал по лепету фонтана в нашем саду, по ночам на плоской крыше под звездным небом, по сладкому запаху горячего кизяка на рассвете, по свету в кухонном окне, встречавшему меня вечерами. Никакие варьете с полуголыми темнокожими девушками не могли заменить мне смысл и счастье тегеранского существования.

На сей раз меня принял секретарь посольства, месье Гаффари. В соответствии с персидскими правилами вежливости он поинтересовался, как поживает «достойнейшая Елена-ханум». Я уверил его, что прекрасно. Гаффари покивал и без явной связи заметил:

– Что же теперь будет с кроватью для его императорского величества? Вы меня обнадежили, что Люпон-ага нам поможет. Я уже дал свое слово интенданту Голестана, что мы раздобудем для шахиншаха настоящий шедевр!

На днях Гаффари сокрушался, что не может найти для тегеранского дворца шаха подобающее ложе, и я пообещал, что попрошу жену привлечь к поискам ее нового знакомого, ведущего эксперта французского антиквариата. Теперь месье Гаффари придется самому откапывать обещанный раритет.

Я перевел разговор на более приятную тему:

– Говорят, ваш племянник стал доктором медицины?

Гаффари приободрился, с гордостью перечислил достижения выпускника Сорбонны. Я вежливо кивнул:

– Иранскому народу нужны свои врачи.

– Давно пора освободиться от услуг неверных, – согласился со мной Гаффари. Спохватившись, он добавил: – Вас, многоуважаемый дженаб-а-доктор, это, разумеется, не касается. Каждый день я молюсь милосердному Аллаху, чтобы вам открылась истина, и уверен, что мои молитвы будут услышаны. Наш великий шах достоин того, чтобы его здоровье охранял правоверный.

Я не стал спорить, выудил из саквояжа коробку, открыл, показал двенадцать больших, плотно закупоренных склянок:

– Огаи-Гаффари, у меня тут новейшие антисептики и анестетики, которые могут пригодиться шаху в Тегеране. До тех пор, конечно, пока не найдется правоверный врач, способный принести его императорскому величеству больше пользы. Пожалуйста, запечатайте коробку и спрячьте к остальным медикаментам. Очень важно, чтобы все предназначенные для шаха лекарства остались стерильными и нетронутыми.

Я уже хранил в посольстве небольшую аптечку самых современных лекарств, которые собирал не столько для здорового шаха, сколько для своих хворых стариков в богадельне, так что просьба секретаря не удивила. Под плотной картонкой на дне коробки покоился браунинг. Бутыли весили около семи килограммов, и дополнительные полкилограмма пистолета уже не ощущались.

Завершив визит очередной порцией непременных вежливостей, я поспешил домой. Приближался полдень – время, когда к нам обещал нагрянуть инспектор Валюбер.

Ровно в двенадцать на пороге возникли запыленный серый костюм, котелок и толстые роговые очки, под которыми прятался инспектор.

– Рутинный опрос свидетельницы, – пояснил он с равнодушной усталостью, после чего принялся весьма дотошно расспрашивать Елену о вчерашнем вечере. – Мадам, вы курите?

– Очень редко.

– А какие сигареты?

– «Лаки Страйк».

– Окурок «Лаки Страйк» нашли под мостом Турнель.

Я разозлился:

– Извините, инспектор, весь Париж усыпан такими окурками! Он мог валяться там уже вечность!

– Он был свежим. От него еще пахло табаком.

– Кто угодно мог, проходя, швырнуть его хоть с моста, хоть с набережной.

– Окурок был раздавлен каблуком. Кто-то выкурил его, стоя под самым мостом.

– Инспектор, если на то пошло, вчера мадам Люпон курила именно «Лаки Страйк». Интересно, встречались ли в криминалистике случаи сговора между женой и любовником с целью убийства опостылевшего мужа?

– Вы полагаете, следствие не проверило эту гипотезу? Консьержка засвидетельствовала, что месье Бартель пришел в гости к мадам Люпон в восемь вечера, и оба оставались в квартире до половины двенадцатого. Соседи тоже видели, что его «Мерседес» все это время стоял напротив ее дома.

– Вам не кажется, что такой своевременный и откровенный визит смахивает на попытку создать алиби? Что, если это было заказное убийство?

– Если бы мадам Люпон или Бартель воспользовались чужой помощью, они бы рисковали шантажом. К тому же после ужина месье Люпон и вся компания собирались в дансинг на Монмартр. Как мог наемный убийца предвидеть, что Люпон выбежит в одиночку за вашей женой и спустится к реке? И разве он оставил бы свою жертву в живых? Нет, весь мой профессиональный опыт говорит, что это не заказное убийство. – Инспектор повернулся к Елене и вдруг, блеснув стеклышками очков, спросил: – Могу я взглянуть на ваш пистолет?

Значит, не поверил мне.

Елена приподнялась с кресла, я поспешно надавил на ее плечо:

– Я уже вчера сказал, что у нас нет никакого оружия.

Валюбер хмыкнул:

– Мне кажется, мадам Ворони́н думает иначе.

– Моя жена плохо понимает по-французски.

Но Елена все поняла моментально. Вскинув на меня удивленные глаза, подыграла:

– Мы же привезли из Тегерана папин «парабеллум»? Нет? – Она повернулась к инспектору: – Я думала, муж взял его с собой.

– Конечно, нет, дорогая. Невозможно таскать с собой эту ржавую пушку. – Ее находчивость и восхитила, и встревожила меня. Я пояснил Валюберу: – Покойный отец моей жены был майором Персидской казачьей бригады, от него в Тегеране у нас остался старый девятимиллиметровый «парабеллум». Инспектор, судя по вашему вопросу, пистолет, из которого стреляли в месье Люпона, все еще не найден?

– Найдем, – ответил Валюбер. – Сейчас водолазы обыскивают дно Сены.

Я искренне желал им успеха.

Затрезвонил телефонный аппарат. Елена махнула рукой:

– Не отвечай. Это газетчики. С утра названивают.

Я все же снял трубку, оператор сообщила:

– Вас вызывает номер LOU396.

Послышался развязный мужской голос:

– Добрый день, доктор Ворони́н? С вами говорит корреспондент «Ле Пети Паризьен». Мне известно, что Люпон скончался у вас на столе, вы были с ним в его последние минуты. Вы можете рассказать нашим читателям о его кончине? Он назвал своего убийцу?

Я сформулировал свой ответ, взвесив его тщательнее дозы сильнодействующего лекарства:

– У меня нет права делиться с газетами последними словами умирающего пациента.

– А ваша жена?..

Я вернул трубку на рычаг. Валюбер, конечно, тут же вцепился в меня:

– Что вы имеете в виду? Какие слова умирающего пациента? Люпон все-таки что-то смог сказать?

– Это просто маленькая месть газетчикам, инспектор. Мы же с медсестрой Тома уже объяснили, что больной только невнятно что-то прохрипел, но мы не сумели распознать в его хрипах ни слова. – Я выудил из кармана и протянул инспектору найденный обрывок ткани с пуговицей: – Зато на рассвете я подобрал вот этот клочок на рю Кардинал Лемуан метрах в двадцати от входа в «Ля Тур д’Аржан».

Он повертел клетчатую ткань грязно-горчичного цвета в руках:

– Вы думаете, у этой пуговицы есть связь с убийством Люпона?

– Стоит проверить. Может, Люпон содрал ее с пиджака своего убийцы.

– А может, она валялась там уже целую вечность, – язвительно повторил мои слова Валюбер.

– Нет, инспектор. Окурок может валяться, но это заметная и добротная пуговица, хоть и потертая. Посреди тротуара она сильно бросалась в глаза, я нашел ее до рассвета. Утром кто-нибудь непременно подобрал бы ее. Но это еще не все. Гарсон в кафе напротив упомянул, что сегодня утром на том самом месте рыскал высокий худой сутулый очкарик. Он что-то упорно разыскивал, но так и не нашел.

Инспектор спрятал пуговицу в карман.

– Да, гарсон звонил в Сюрте. Мы уже допросили месье Додиньи.

– А, так это был Додиньи? Я никогда его не видел. Он вроде яростный оппонент Люпона. И что он вам рассказал?

– Месье Додиньи вчера вечером был в театре Сары Бернар на премьере балета «Кошка».

– Он был с кем-то?

– Один. Но там наверняка было много его знакомых. Он уверен, что кто-нибудь из них видел его. Об убийстве он узнал только по возвращении домой, когда месье Бартель дозвонился до него.

– Так. А что насчет звонка в ресторан? Вы проверили, это в самом деле была секретарша Люпона?

– Нет, звонок был с номера мадемуазель Креспен.

– Минутку, только сейчас вспомнил…

Я пошел в кабинет и вернулся с брелоками.

– Уже после вашего ухода я нашел под операционным столом вот эти два ключа. Они выпали из смокинга Люпона.

– Да вы просто фокусник, вытаскиваете одну улику за другой, как зайцев из цилиндра! – восхитился Валюбер.

– Возможно, это признак разрыва между Люпоном и мадемуазель Креспен. Что, если она оказалась не склонна простить непостоянство любовника?

– Маргарита Креспен вне подозрения, – сухо ответил инспектор. – Телефонистка подтвердила, что в половине двенадцатого своими ушами слышала разговор мадам Паризо с ней. Девушка запомнила беседу – не каждый день люди сообщают о покушении.

– Возможно, мадемуазель Креспен каким-то образом успела вернуться.

Инспектор покачал головой:

– Я такого способа не вижу. От набережной Турнель до ее дома в Рамбуйе больше семидесяти километров. Даже по ровной прямой дороге ее «Ситроен С» не может развить скорость больше шестидесяти километров в час.

– Может, у ее автомобиля особо мощный мотор?

– Нет, наш механик взглянул на машину. Самый обычный двухлетний четырехцилиндровый кабриолет мощностью в одиннадцать лошадиных сил.

– Она могла воспользоваться другой машиной.

– Даже шестицилиндровый автомобиль не смог бы домчаться так быстро.

Я не сдавался:

– Как насчет аэроплана?

Инспектор хмыкнул:

– Вы и в самом деле боретесь за свою жену, как лев. И перелет Линдберга, кажется, произвел на вас чрезвычайное впечатление. Мадемуазель Креспен живет с матерью, и та подтвердила, что обе провели весь вечер вместе дома. Но, судя по диапазону ваших подозрений, доктор, Люпон и впрямь не успел сообщить вам имя убийцы. Или назвал имя, которое вас не устраивает.

– Единственный человек, в чьей невиновности я уверен, – это моя жена.

– Поделитесь со мной, на чем базируется ваша уверенность?

Туше́[3]3
  Туше́ (фр. toucher – касаться, дотрагиваться) – фехтовальный термин, обозначающий колющий удар, нанесенный в соответствии с правилами.


[Закрыть], въедливый инспектор Валюбер! Если бы веру мужчины в любимую женщину принимали в суде в качестве достаточного доказательства, мне не пришлось бы искать истинного преступника. Вслух я сказал:

– К сожалению, невиновность не всегда оставляет следы. Но вдова Люпона, его любовница, Бартель, Додиньи – любой из них гораздо более вероятный подозреваемый, чем моя жена. У каждого из них могли быть мотивы убить его, а Элен два дня назад даже не ведала о его существовании.

– Увы, доктор. Каждый из них был в другом месте, а месье Люпон погиб после того, как оскорбил вашу жену и побежал за ней.

Я привел последний довод:

– Он с кем-то дрался. Согласитесь, что вряд ли он бил кулаком мою жену и она отодрала ему лацкан.

Инспектор поиграл карандашом:

– Почему «вряд ли»? Может, он ни с кем не дрался, а потащил мадам Ворони́н под мост, а она сопротивлялась?

Елена возмутилась:

– Меня никто никуда не тащил! Я даже не знала, что он выскочил за мной!

Я скрипнул зубами:

– Не так-то просто стащить по крутой темной лестнице без перил упирающуюся женщину. Оба непременно упали бы.

– Мадам, – полюбопытствовал инспектор, – медсестра Тома упоминала, что у вас повреждено колено.

Нет, я был уверен: если бы Люпон потащил Елену под мост, она бы мне об этом рассказала. Конечно, рассказала бы.

– Я была на высоких каблуках и споткнулась, когда бежала к госпиталю.

– От ресторана до госпиталя восемьсот пятьдесят метров. Вы бежали это расстояние целых двадцать минут?

Елена растерянно оглянулась на меня. Я ничем не мог ей помочь. Меня самого мучили эти лишние десять минут.

– В темноте я заблудилась, и мне пришлось возвращаться.

– Как вы могли заблудиться? Вы же шли по набережной, вдоль реки. Вы не заметили Нотр-Дам?

Она дрожащими пальцами заправила волосы за ухо.

– Было очень темно, и мне было страшно. Только на мосту Сен-Мишель я обнаружила, что пробежала мимо Малого моста, и мне пришлось вернуться обратно.

Валюбер выудил из портфеля документ, положил перед ней: