Текст книги "Орфологическая лексикография"

Важнейшим теоретическим принципом, определяющим направление настоящего исследования, является утверждение закономерности отклонения от нормы и необходимости его изучения наряду с нормой. Вторым основополагающим принципом, непосредственно вытекающим из первого, является необходимость фиксации этих отклонений.

Необходимой оговоркой, служащей дополнительным средством понимания общетеоретических установок исследования, является напоминание о том, что, говоря о необходимости лексикографической фиксации устойчивых отклонений от существующих на том или ином синхронном срезе языковой эволюции норм, имеют в виду особый тип словарей, специально с данной целью создаваемый.

Большое значение для верного понимания позиции автора имеет также четкое представление об объективном историческом процессе, сопровождавшемся созданием нормированных форм национальных языков во всем мире. Структура процесса была идентичной, что позволяет говорить об общей схеме, имеющей, разумеется, экстралингвистический характер.

Рассмотрение экстралингвистических мотивов формирования национальных литературных языков и небольшой экскурс в историю в данном аспекте не случайны, они позволяют прояснить авторскую позицию по отношению к отклонениям от норм литературного языка от того, что в сознании носителей культурной традиции ассоциируется с чем-то недопустимым.

Мы исходим из экстралингвистических мотивов образования литературных языков в системах общенациональных языков мира. В данном случае нормированная форма выступает как сознательно создаваемая, наддиалектная, обработанная и культурная форма национального языка. Экстралингвистический смысл подобного явления заключается в общеобязательности норм литературного языка, что делает его универсальным средством общения для этнически родственных групп, говорящих на вариантах одного языка. Это может быть и койне, но может быть и возвышение одного диалекта, приобретающего статус литературного языка, т.е. языка, нормы которого являются обязательными для носителей и других диалектов.

Логика подобного понимания литературного языка всецело опирается на учет принципов эволюции языковой системы во времени, когда избыточность языковых средств, дублетность и вариантность на каждом отдельном этапе истории языка убеждает в относительной «необъективности» понятия «норма» и «нормированная форма общенационального языка». Именно экстралингвистические факторы формирования литературного языка выдвигает на передний план Ф. де Соссюр. Под литературным языком он понимает «не только язык литературы, но в более общем смысле, любой обработанный язык, государственный или нет, обслуживающий весь общественный коллектив в целом» [115, 231].

Говоря о причинах и о конкретных способах образования такой формы национального языка, Ф. де Соссюр отмечает, что «с развитием цивилизации усиливается общение между людьми, один из существующих диалектов в результате своего рода молчаливого соглашения начинает выступать в роли средства передачи всего того, что представляет интерес для народа в целом. Мотивы выбора именно данного диалекта весьма разнообразны: в одних случаях предпочтение отдается диалекту наиболее развитой в культурном отношении области, в других случаях – диалекту того края, который осуществляет политическую гегемонию и где пребывает центральная власть» [115, 231].

Соссюр выдвигает вполне объективные мотивы формирования нормированного языка. Однако именно при таком подходе грань между нормой и ненормой становится весьма зыбкой. Все, что относится не к господствующему диалекту, объявляется неправильным. Неправильное в данном случае не столько является ущербным, сколько просто несоответствующим принятому. Здесь следует оговориться, что несоответствующее принятому может быть и ущербным, и не ущербным. Первое наблюдается в том случае, если принятое обладает статусом нормы вследствие оптимальности. Второе – когда статус нормы обеспечивается внесистемным, внешним влиянием. Например, политическим господством края, или иными причинами, упоминаемыми Соссюром.

Э.Косериу критикует Соссюра за преувеличение роли синхронии [49, 154], т.е. языковой данности. Разумеется, если изучать только историю языка, историю его становления, то мы будем изучать непрерывно сменяющие друг друга состояния языка. Соссюр за то, чтобы изучать языковую данность, систему вне временной эволюции, конкретный этап. Именно такое абстрагирование от эволюции, от времени предполагает и изучение нормированной формы языка, системы норм. Это обусловлено постоянными изменениями в системе норм, неустойчивостью нормы. Э.Косериу не против допущения подобной абстракции, но против абсолютизации статики.

Э.Косериу дает следующее определение нормы в ее связи со становлением системы: «норма уже, чем система, поскольку она связана с выбором в пределах тех возможностей реализации, которые допускаются системой. Выбор же представляет «внешние» (например, социальные или территориальные) и «внутренние» (комбинаторные и дистрибутивные) вариации. Следовательно, нормой определенного языка является его «внешнее» (социальное, территориальное) равновесие – между различными реализациями, допускаемыми системой» [49, 174].

Такое соотношение нормы и системы вполне логично. Однако нам представляется, что в этом случае речь идет не столько о нормах литературного языка, сколько о языковой норме как наиболее оптимальном способе выражения. В данном случае нам представляется недопустимым отождествление этих двух понятий. Разумеется, наиболее оптимальными являются те случаи, когда норма литературного языка представляет собой наиболее оптимальное средство выражения. Но весь вопрос сводится к тому – всегда ли это обстоит подобным образом?

К.С.Горбачевич, рассуждая о критериях выделения норм литературного языка, отмечает, что после работы Э.Косериу соотношение нормы и системы стало привлекать внимание. Однако К.С.Горбачевич указывает: «К сожалению, даже такой подход не гарантирует нас от ошибок при разграничении: «норма» – «ненорма». Например, в современной устной (особенно профессиональной) речи весьма распространены формы лекторá, лекторóв (вместо лéкторы, лéкторов). Система русского литературного языка в самом деле открывает возможность образования форм на –а/-я/ у существительных мужского рода, имеющих ударение не на последнем слоге» [26, 29].

Нам кажется, что в данном случае допускается подмена понятий. Э.Косериу говорит о системе языка и об идеальных способах реализации смысла. К.С.Горбачевич говорит о системе норм, не о системе языка, которая может иметь нормированную форму. Дело в том, что нормативная система также может допускать вариации. Следовательно, можно говорить о вариантности в системе норм и о вариантности в языке. К.С.Горбачевич приводит пример на вариантность в системе норм, в нормированной форме языка. Он прямо говорит о допустимости в русском языке вариантности в системе норм.

Однако совершенно ясно, что Косериу строит свои рассуждения на логике классических принципов структуралистского языкознания. Он думает о норме как о языковом средстве, наиболее полно и ярко выполняющем определенную функцию. Язык – это система форм, следовательно, норма – это форма, идеально подходящая для выражения того или иного смысла. Такое понимание языковой нормы, а, следовательно, и ее динамики, несколько отличается от обычного понимания динамического характера нормы, принятого в советском языкознании и развиваемого, в частности, Горбачевичем.

Советское понимание нормы исходит из принципа формирования в рамках общенационального языка его нормированной формы. Это теория во многом опирается на социологические выкладки. Литературный язык и его формирование связываются с такой огромной важности задачей, как обеспечение коммуникативных потребностей этнокультурного единства, называемого нацией. В марксистском языкознании это важнейший принцип формирования литературного языка и нормы соответственно.

Совершенно очевидно, что в указанной работе Косериу речь идет совсем о другом. Здесь речь идет о принципах существования и эволюции кодовой системы. Для Косериу норма не то, что навязывается как обязательное для всех носителей национального языка. Именно так происходит, когда в истории литературного языка выдвигается один диалект, средства которого объявляются обязательными для всех. Причина такого выдвижения, как правило, кроется не в языковых, а в политических условиях.

Норма – это то языковое средство, которое в результате эволюции системы доказало свою жизнеспособность и оптимальность. Очень важно в этом отношении упоминание такого свойства языка, как гетерогенность плана содержания и плана выражения. Эта особенность носит универсальный характер и проявляется даже в искусственных кодовых системах. Можно сказать, что это форма и способ существования кодовой системы во времени. Принцип гетерогенности плана выражения и плана содержания в языке подробно рассматривается в ставшей классической статье С.О.Карцевского «Об асимметричном дуализме лингвистического знака», поэтому вряд ли стоит подробно останавливаться на этом вопросе. Следует лишь отметить, что из положений этой работы, в настоящее время общепринятых, вытекает такое понимание сущности языка, которое связывает норму не с литературным языком, а с языком вообще. Тенденция означаемого в контексте гетерогенности двух планов языка с необходимостью предполагает выбор наиболее оптимального средства с точки зрения выражения заданного смысла, или, более отвлеченно, с точки зрения выполнения конкретной функции.

При таком подходе норма не имеет отношения к литературному языку, она связана с оптимальностью в плане выполнения языковой функции. Таким образом, нормативность как свойство системы языка характеризует все языки мира, включая и те, которые в силу своей неразвитости лишены особой формы, способной быть названной литературным языком. Нормативность свойственна и языкам, не имеющим письменности и даже богатой устной поэтической традиции. Нормативность – это просто принцип существования системы.

Такое понимание природы нормы меняет отношение и к ненорме. В этом случае ненорма не является ошибкой. Ненорма – это то средство, которое существует в парадигме на правах равноправного члена или варианта, семантического или стилистического, или даже семантико-стилистического. Сам принцип гетерогенности обусловливает такое вполне объективное отношение к корреляции норма/ненорма. Подобная корреляция глубоко диалектична, она соприкасается с культурной традицией, но всякий раз предпочтение того или иного члена парадигмы детерминируется языковыми вкусами эпохи. Под последними нельзя понимать нечто эфемерное, языковой вкус эпохи – напоминание о неразрывности филогенетических связей языка и общества.

Когда мы связываем норму, как оптимальное средство выражения, только с литературным языком, допускается игнорирование общих законов языковой эволюции. С другой стороны, мы как бы признаем, что стимулом для развития нормированной формы языка исторически явились только внутриязыковые причины. Заранее отметается всё экстралингвистическое. Но в этом случае на передний план выступает ряд очень серьезных вопросов, важнейшим из которых является существо различий между литературным языком и языком письменности долитературного периода. Вообще появляется необходимость пересмотра критериев литературного языка.

Самым обычным несоответствием является отсутствие каких-либо значительных семантико-стилистических различий между языком долитературного периода и так называемым литературным языком. Например, известно, что одним из критериев литературного языка считается наличие развитой системы функциональных стилей. Если тот или иной язык на определенном этапе своего исторического развития был лишен системы функциональных стилей, то, как правило, ученые считают, что в этом случае говорить о литературном языке не приходится. С другой стороны, исследователи этого периода, сравнивая его с языком периода развитого литературного языка, не находят каких-либо существенных отличий. На этом основании они утверждают, что литературный язык у народа существовал уже в тот долитературный период. И они правы, так как используемые средства выдержали экзамен на оптимальность, независимо от того, все ли функциональные стили в одинаковой степени развиты или нет.

Особенно это касается языков восточных, обладавших богатой литературной традицией, но до сравнительно недавнего исторического времени не имевших развитой системы функциональных стилей в западноевропейском понимании.

Например, несмотря на утверждения русских ученых, что азербайджанский литературный язык сложился только к началу ХХ столетия, факты говорят о том, что язык письменности XVIII века мало чем отличается от языка нашего времени. Ссылаются при этом на язык Молла Панах Вагифа, поэзия которого совершенно понятна современным носителям азербайджанского языка. Возможно, до начала ХХ в. азербайджанский литературный язык не обладал развитой системой функциональных стилей, но с точки зрения оптимальности используемых средств он вполне сложился и был совершенен уже в XVIII в., если не раньше.

Подобные примеры по меньшей мере заставляют еще раз задуматься об объективности критериев нормированного языка. Они, действительно, приводят к пересмотру границ этого явления. Однако при этом важно помнить и другое: неправомерно проводить жесткие границы между литературным языком и так называемым долитературным состоянием языка.

Отмеченное можно свести к следующему. Существует, на наш взгляд, два контекста рассуждений о норме и нормированном языке. Первый связан с рассуждениями о литературном языке как о языке наддиалектном и обслуживающем нужды нации, т.е. некоторого этнического единства, состоящего из родственных групп с близкими наречиями. Это историческое явление, связываемое с определенным этапом в истории языков и народов.

Напротив, совсем другое дело формирование нормы как постоянный процесс отбора в языке, как результат перманентного процесса выявления наиболее оптимальных средств выражения. Без этого процесса, вне его, нет языка вообще, этот процесс не имеет отношения к историческому формированию литературного языка.

Разумеется, может возникнуть резонный вопрос: а не являются ли эти два процесса в сущности одним процессом, одним явлением? На наш взгляд, нет, несмотря на объединяющие их моменты. В сущности, по своему характеру в этих процессах много общего, так как речь идет о формировании образцового языка, усовершенствованного. Однако процесс формирования литературного языка носит сознательный характер, в то время как второй процесс представляет собой способ существования и эволюции языковой системы. Например, мы знаем, какой характер носила деятельность Н.М.Карамзина и А.С.Пушкина в истории русского литературного языка, или, скажем, Мартина Лютера в истории немецкого литературного языка. Это был сознательный процесс, ориентированный на создание особой формы языка, способной передать тончайшие оттенки мысли, быть примененной в самых разных сферах человеческой деятельности.

С другой стороны, процесс выбора и естественного отбора в системе и в целом процесс оптимизации системы имеет отношение не только к общенациональному языку, он, как уже отмечалось, затрагивает любую кодовую систему, в том числе любой диалект. Например, процесс формирования немецкого литературного языка начался с Лютера, однако даже после Гете не было единого литературного языка. Кроме того, даже сегодня вопрос о едином литературном языке стоит очень остро для немцев различных земель, не говоря уже о немцах Австрии, Швейцарии и т.д.

Проблему орфологии необходимо рассматривать именно в этом контексте. Термин речевая ошибка должен восприниматься именно в этом контексте. Всё, что коррелирует в контексте единой системы с принятым за образцовое, идеальное средство, может быть условно названо речевой ошибкой. Это, действительно, ошибка в смысле отклонения от принятого средства, но это может и не быть ошибкой с точки зрения состояния системы. В этом и заключается динамический характер нормы. Скорее даже не нормы, а системы, поскольку динамический характер присущ системе.

Орфология занимается, таким образом, отклонениями от нормы и их причинами. Сюда относится как собственно ошибка, нарушение нормы, связанное, например, с неграмотно-просторечным словоупотреблением, как диалектное влияние, так и собственно вариативный коррелят нормы, сосуществующий наряду с ним в системе языка. Смысл орфологии как раздела языкознания заключается именно в этом. До сих пор сам термин орфология/ортология, как правило, употреблялся в качестве синонима нормативной лексикографии. Безусловно, орфология служит утверждению нормы, и в этом смысле орфологические словари составляют единство с нормативными словарями. Но очень важно понять, что по цели и по сути орфологические словари существенно отличаются от нормативных.

Смысл орфологических словарей не только в фиксации нормы, но также во вскрытии ее динамики. Таким образом, описание самого соотношения коррелятов в рамках парадигм норма/ненорма входит в обязанности орфологического словаря. Отсюда следует, что орфологический словарь – это словарь совершенно иного типа, чем словарь нормативный.

Неразграничение предмета нормативной и орфологической лексикографии прежде всего сказывается в случайном отходе от принципов той и другой. Например, строго нормативный подход исключает фиксацию отклонений от нормы. Тем не менее иногда такие словари, как орфографический или орфоэпический, указывают на ненорму, подчеркивая ее недопустимость: «не …, а …».

Идея орфологической лексикографии состоит в сборе, анализе, систематизации и интерпретации стандартных, стереотипных случаев нарушения нормы. Если ошибка, отклонение от нормы, регулярно воспроизводится, следовательно, она носит устойчивый характер. Если она носит устойчивый характер, следовательно, она запрограммирована кодовой системой. В этом случае всякое отклонение от нормы имеет право на фиксацию и изучение. Само слово ошибка носит в данном случае весьма условный и относительный характер. Точнее было бы назвать это состоянием системы и его проявлением. Таким образом, изучая и фиксируя в специальных лексикографических источниках отклонения от существующих норм, мы выявляем и изучаем действие определенных закономерностей. Различие между орфологическим словарем для носителей языка и иностранцев в данном случае носит существенный характер. Орфологический словарь для носителей языка строится на систематизации и интерпретации того, что противостоит норме в рамках единой системы языка, что позволяет выявить динамику сосуществования параллельных средств, относящихся к одним и тем же парадигмам. Существенно также то, что в рамках подготовки к созданию подлинно орфологического словаря создается представление об эволюции нормативной системы в диахронии ее корреляции с диалектами, понимая под последними как территориальные, так и социальные разновидности языка.

Орфологический словарь для иностранцев не вскрывает характера эволюции внутри системы языка. Этот тип словаря строится на материале контрастивных исследований, раскрывающих характерные отличительные особенности двух языков. Эти особенности носят не случайный, а системно значимый характер, поэтому они и мешают овладению вторым языком. При реализации системы второго языка они, системно значимые особенности родного языка, постоянно проявляются. Такие проявления закономерных особенностей родного языка при реализации системы второго, изучаемого, языка принято называть интерференцией.

Явление интерференции хорошо изучено в лингвистике, в частности, в теории языковых контактов. В наши задачи не входит рассмотрение интерференции, отметим лишь, что не всегда она носит очевидный и поверхностный характер. Нередки случаи интерференции в речи двуязычных индивидов, которые определяются только в результате анализа. Возможно даже подобное влияние одного языка на другой. Во всяком случае орфологию интересуют все случаи интерференции, все случаи влияния системы одного языка на реализацию системы другого языка. Например, азербайджанского на русский. Об актуальности такой проблемы и насущной потребности в создании такого словаря свидетельствует наш опыт многолетнего преподавания в АПИРЯЛ им. М.Ф.Ахундова и БСУ. Опыт показывает, что интерференция практически не изживается. Влияние азербайджанского языка на русскую речь студентов, а порой и преподавателей с азербайджанским средним образованием, носит очень устойчивый характер. Это влияние не случайно, оно проявляется на разных уровнях, от фонетики до синтаксиса, оно исчисляемо, поддается учету, объяснению и систематизации. Следовательно, с ним можно бороться. Незаменимым средством для этого и является орфологический словарь, как раз и выполняющий всю работу по учету, систематизации и объяснению устойчивых и воспроизводимых случаев нарушения норм русского литературного языка в речи азербайджанцев.

Поскольку принцип орфологии все же един, несмотря на причины отклонений от норм в речи носителей языка и иностранцев, можно говорить о принципах общей орфологии. Но поскольку все же мотивы лексикографической проблематики различны, – в первом случае изучаются факты системы одного языка, во втором – проявление законов другого языка в речи иностранцев, – следует говорить также отдельно о принципах русской орфологии. Следовательно, орфологический дискурс предполагает органическое объединение принципов общей и частной орфологии.

Сравнивая нормативную лексикографию с орфологической, необходимо отметить, что эти словари находятся в разном отношении к литературному языку как системе норм, как нормированной форме общенационального языка. Это обстоятельство также носит не случайный, а закономерный характер. Оно обусловлено задачами указанных лексикографических типов. Нормативный словарь создается как результат исторического завершения (или относительного завершения) процесса формирования национального литературного языка. Например, в России первой попыткой создания такого словаря нужно считать не словарь Я.К.Грота, как это принято считать, а Словарь Академии Российской, созданный в конце XVIII в.

Конечно, никто не будет ставить под сомнение тот факт, что та часть академического словаря, которая была подготовлена и издана Я.К.Гротом, представляет собой первую попытку строго нормативного словаря русского языка. Однако дело в том, что Словарь Академии Российской явился осознанной попыткой создания именно словаря литературного языка. В это время не сложилась еще теория нормативной лексикографии. Ведь сам дискурс нормативной лексикографии складывался на протяжении всего XIX века, захватив и первую четверть следующего ХХ в. И Словарь Грота в структуре разных своих частей со всей очевидностью свидетельствует о том, что этот дискурс не завершился и в начале ХХ в.