Текст книги "Орфологическая лексикография"

В.В.Виноградов обращает внимание на очень важный момент в истории литературного языка. С одной стороны, он отмечает, что «неправильности» имели не только диалектное происхождение, а часто их история просто не ясна. Он указывает, что на протяжении довольно долгого времени шла «глухая борьба» с этими неправильностями. Следует отметить еще раз, что в данном случае речь идет именно о неправильностях неизвестного происхождения, а не о диалектном влиянии. Но характерно, что, как отмечает В.В.Виноградов, эти внелитературные пласты выступили на арену литературной жизни и приобрели большое значение в организации литературного языка революционной эпохи. Вопрос в том, как расценивать эти пласты и их участие в организации литературного языка. Можно ли считать это явление фактом варваризации или нет?

Процесс борьбы с неправильностями не прекращался и позднее, но как уловить момент перехода неправильности в допустимое, а затем и в правильное. Например, С.И.Ожегов пишет: «В наших газетах и журналах, в радиопередачах, особенно в последние годы, широко обсуждаются вопросы культуры речи, подвергаются осуждению отклонения от норм литературного языка, неправильности устной и письменной речи. Но не всегда обсуждение бывает плодотворным. Очень часто в оценку тех или иных явлений языка привносятся личные вкусы, личные языковые привычки. Одно и то же языковое явление может получать прямо противоположные оценки» [74, 286]. Кроме того, по мнению С.И.Ожегова, «Нормами литературного языка новая интеллигенция овладевала не пассивно, а активно, привнося в них народные языковые навыки и создавая новые способы выражения для обозначения новых общественных потребностей» [74, 287].

Это высказывание С.И.Ожегова характерно во многих отношениях. С одной стороны, он осуждает привнесение личных вкусов, личных языковых привычек в оценку языковых явлений. С другой стороны, однако, как положительный факт он отмечает «активное» овладение нормами литературного языка новой интеллигенцией. Что же несет в себе это активное овладение нормами литературного языка? И что вообще означает «пассивное» овладение? Если нормы литературного языка общеобязательны, то о какой пассивности можно вообще говорить.

Как отмечает и сам С.И.Ожегов, активное овладение нормами означает привнесение народных языковых навыков в литературный язык. Но это и есть то, с чем боролась интеллигенция на протяжении долгого дореволюционного времени. Совершенно очевидна непоследовательность в оценке одного и того же явления. Более того, становится ясной значительная доля субъективности в оценке неправильности как таковой. То, что В.В.Виноградов называет низким просторечием и то, что, по его мнению, принимало активное участие в организации литературного языка нового времени, отмечается С.И.Ожеговым как положительное «привнесение новой интеллигенцией народных языковых навыков» в литературный язык.

Если это варваризация, то она носила не временный характер, как отмечал Б.А.Ларин, а имела место на протяжении всего послереволюционного периода в широком смысле этого слова. Фактически она продолжается до сих пор, усугубившись в конце ХХ в. Общеизвестно, что в русскую литературу в ХХ в. пришла целая плеяда писателей-сибиряков. Как оценить то очевидное диалектное влияние, которое было осуществлено посредством языка этих писателей? Следует также напомнить, что критерием включения диалектного слова в нормативный словарь является его встречаемость в литературном языке, частотность употребления. Как же в таком случае расценивать обилие диалектных слов в русском литературном языке послевоенного времени? Как засорение литературного языка, отход от культурной традиции? Или как привнесение народных языковых навыков и обогащение литературного языка и культурной традиции? Ответ на этот вопрос очень сложен. Возможно, его и нет. Всё это, как понятно, в первую очередь касается проблематики орфологической лексикографии. Орфологические словари, создаваемые в разное время, являются незаменимыми источниками по диалектике взаимоотношений нормированного языка с теми формами общенационального языка, которым он противостоит.

Оценка городского просторечия и в целом лингвистической роли города также может быть разной. Например, Б.А.Ларин писал: «Литературные языки генетически связаны с городом» и далее: «Нельзя понять эволюции и судеб литературного языка, пока к этому материалу не применены социологические принципы исследования. Нельзя приступить к социологическому истолкованию литературного языка, пока не изучается его непосредственная лингвистическая среда, т.е. остальные типы письменного языка и все разновидности разговорной речи городского коллектива» [56, 189-190].

Таким образом, литературный язык вообще не изолирован от всех возможных неправильностей, которые нередко участвуют в организации литературного языка. В этом аспекте совершенно новое осмысление получает само понятие «неправильность». Создается впечатление, что как норма, так и неправильность, несоответствие норме, носят условный характер.

Тем не менее условность нормы и нормированного языка, на наш взгляд, носит относительный характер. Об этом позволяет судить устойчивость культурной традиции, или степень этой устойчивости.

Можно говорить до бесконечности о привнесении народных языковых навыков в литературный язык, понимая под этими привнесениями обогащение литературного языка, но если нет богатой культурной традиции, на которой формируется литературный язык, то вульгаризация литературного языка будет носить постоянный характер. В какой-то момент вульгаризация приведет к замене литературного языка языком литературы, в определенном смысле равнодушным к культурной традиции, или, во всяком случае, не дорожащим ею. Наверно, именно так произошла смена классической, золотой, латыни латынью вульгарной.

Культурная традиция, служащая основанием и скрепляющим стержнем для литературного языка, не является чем-то эфемерным. Напротив, она носит достаточно реальный и зримый характер. Поэтому и всякие отходы от нее в периоды варваризации также носят совершенно ощутимый характер, как это было, например, в истории русского литературного языка в первой четверти ХХ в., а также в его конце.

Культурная традиция носит, на наш взгляд, сложный характер, она не является однозначной. Как правило, в истории литературных языков культурная традиция имеет две основы: народно-поэтическую и книжную. Первая носит очень древний характер, она во многом отражает филогенез культуры вообще. Народно-поэтическая традиция позволяет говорить о глубоко народном характере национальных литературных языков.

Вторая основа литературного языка у всех цивилизованных народов связана с созданием, записью или переводом основных сакральных текстов. Язык, система выразительных средств, лексика и фразеология, синтаксис, само языковое мышление, отразившееся в этих текстах, не просто глубоко и серьезно влияет на литературную традицию, а создает ее.

В этом смысле русский национальный литературный язык не составляет исключения. Его формирование соответствовало классической схеме. Древнейшая народно-поэтическая традиция на протяжении веков существовала в среде широких народных масс. Параллельно с Х в. начинается книжная литературная традиция, опирающаяся не только на священные книги, но и на чуждую литературную традицию. Период демократизации означал прежде всего демократизацию книжного языка и его смешения с фольклорной традицией.

По поводу происхождения и истоков русского литературного языка единого мнения не существует. Академик А.А.Шахматов в своем знаменитом «Очерке современного русского литературного языка» писал: «Русский литературный язык представляет явление глубокого культурно-исторического интереса. Едва ли какой другой язык в мире может быть сопоставлен с русским в том сложном историческом процессе, который он пережил. Как увидим ниже, по своему происхождению русский литературный язык – это перенесенный на русскую почву церковнославянский (по происхождению своему древнеболгарский) язык, в течение веков сближавшийся с живым народным языком и постепенно утративший и утрачивающий свое иноземное обличие» [139, 60].

Относительно того, что ни один из языков мира не может быть сопоставлен с русским в плане особенностей исторического пути, с академиком А.А.Шахматовым можно поспорить. В истории всех цивилизованных народов национальные литературные языки проходят в основном идентичный путь формирования. Идентичность состоит в контаминации сакрального книжного языка с народно-поэтическим языком сказаний и саг, песен и пословиц. Такая ситуация складывалась везде, и в средневековой Европе, и на Востоке. Отличие того пути, который прошел русский литературный язык, состояло в том, что язык переводов священных текстов, появившихся на Руси и положивший начало формированию русского национального литературного языка, был языком близко родственным русскому языку.

Если германцам была чужда латынь, персам и тюркам – арабский язык, то в России в силу родственности старославянского и русского языков происходило незаметное приспособление этого церковного языка к живому разговорному языку народных масс.

Здесь необходимо отметить очень важный момент, связанный с культурной традицией, составившей основу национального русского литературного языка. В этом случае нельзя ограничиваться церковнославянским языком и упоминанием о том, что этот язык по происхождению был древнеболгарским. Необходимо отметить, что эта культурная традиция не является ни славянской, ни древнеболгарской, ни собственно русской. Культурная традиция, составившая основу русского литературного языка, является по происхождению греческой. В этом плане сам древнеболгарский литературный язык, как основа русского литературного языка, являлся в определенном смысле искусственным образованием, приспособленным для передачи бесчисленного количества библейских абстрактных понятий греческого языка. Замечание А.С.Пушкина о том, что «в XI веке древний греческий язык вдруг открыл ему (русскому языку – И.Б.) законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил его, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени. Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность» [86, 20], необходимо понимать достаточно глубоко. Выражение усыновил, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени означает, что вместе с православным христианством русские заимствовали у греков и культурную традицию. И если человек действительно ζωον λογοί, то и по-Пушкину «разумными» восточные славяне стали после принятия греческой традиции.

В этом же аспекте, по нашему глубокому убеждению, следует расценивать и разрушение культурной традиции, отмечаемый Л.М.Грановской: «уход множества слов с формантами бого– и благо» [28, 116-117]. Эти слова, а их было много, представляют собой кальки с греческого для обозначения соответствующих понятий. Следует также отметить, что указанная культурная традиция, как и всякая другая, затрагивает не только язык, но и ментальность народа. Уход таких слов означает не только обеднение языка, но и ущербность менталитета. В этой связи имеет смысл привести и другой фрагмент из книги Л.М.Грановской. Она пишет: «Писатель Андрей Битов, прочитав «Словарь эпитетов русского литературного языка» (М.: Наука, 1979), отметил, что помета устар. сопровождает эпитеты отчий, добропорядочный, честный (к слову дом), духовная, изрядная (к слову работа), благодатный, благодетельный, блаженный, неправедный (к слову мир), быстротечная, забывчивая, легкокрылая, лучезарная, лучистая, святая (к слову радость) и др. «Пытка не устарела никакая – ни дьявольская, ни зверская, ни изуверская, ни инквизиторская, ни лютая, ни средневековая, ни чудовищная. Слова совесть (а, следовательно, и эпитетов) в словаре нет. Словарь открывается «авторитетом безграничным» и закрывается «яростью чудовищной» [28, 116].

Русская культурная традиция, охватывающая целиком и литературный язык, является по происхождению греческой. Однако важно помнить, что с момента сформирования культурной формы любого языка он опирается на определенный коллектив носителей, составляющих его социальную базу. Оценивая факты языка как правильные и неправильные, допустимые и недопустимые, необходимо всегда иметь в виду социальную базу носителей культурной традиции в языке. Фактически только эти люди, воспитанные на классике, являются живым мерилом хорошего и плохого, правильного и неправильного.

К.С.Горбачевич, говоря об изменениях структуры русского языка, отмечает, что «социальная обусловленность языка вообще, а литературного языка в особенности естественно ставит изменение свойств и структуры литературного языка в определенную зависимость от общественно-исторических преобразований. Прежде всего это касается, конечно, самой социальной базы, т.е. состава носителей литературного языка» [26, 7].

Очевидно, что развитие литературного языка идет по пути его демократизации. Конкретные проявления этого развития могут быть разными. Например, то, что привнесли в русский язык Н.М.Карамзин и А.С.Пушкин своими французскими заимствованиями, исторически оказалось обогащением литературного языка, хотя и не воспринималось однозначно современниками. Однако все же такого рода явления были эпизодическими в истории литературного языка. Это то, что делалось сознательно отдельными людьми. Если А.С.Пушкин – это «наше всё», по выражению Д.С.Лихачева, то хорошо известно, что поэт постоянно и по разному поводу говорил о бедности русского языка и необходимости его преобразования на французский манер. Академик В.В.Виноградов же оценивает деятельность А.С.Пушкина как цивилизаторскую и, более того, как осознанно цивилизаторскую [17, 250-294].

Следует отметить, что пушкинские инновации французского происхождения носили элитарный характер, хотя впоследствии они в значительной степени упростили литературную норму. Упрощение и облегчение старой нормы проявилось прежде всего в синтаксисе и семантической системе. Тем не менее эволюцию литературного языка в целом характеризует сближение со стихией живой разговорной речи простого народа.

В принципе такое же сближение со стихией разговорного языка народа имело место и в начальный период русского христианства. Ведь церковнославянский язык есть не что иное как более или менее удачная с исторической точки зрения контаминация книжного старославянского языка с разговорным языком русского народа. Старославянский, древнеболгарский язык, обогащенный мощным греческим влиянием по всем уровням системы, был не тем языком, на котором простому русскому люду могли бы быть объяснены евангельские ценности. Вследствие этого церковники, а это были в основном русские люди, говорили со своей паствой на смеси старославянского книжного языка и того просторечия, которое использовалось в быту простого народа. Эта смесь и дала церковнославянский язык. В данном случае внутренняя форма термина в аккумулированной форме содержит всю этимологию и даже фоновую информацию. Церковнославянский язык – это тот славянский, т.е. старославянский, язык, который на протяжении веков использовался в русской церкви. В этом смысле, конечно же, дефиниция по этому слову, представленная в Словаре Д.Н.Ушакова, представляется спорной. Здесь читаем: «ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКИЙ Прил. по знач. связанное с языком богослужебных книг южных и восточных славян. Древний церковнославянский язык (то же, что старославянский язык). Новый церковнославянский язык» [127, 3, 573-574].

Конечно, не совсем понятно, что значит древний церковнославянский язык и что значит новый церковнославянский язык и чем отличается новый от старого? Возможно, Д.Н.Ушаков, отождествляя церковнославянский со старославянским, имел в виду как раз то обстоятельство, что новый – результат смешения с русским разговорным языком. Однако спорной является и дефиниция «связанное с языком богослужебных книг южных и восточных славян». Как раз не книжным языком являлся церковнославянский, а разговорным, что и отличало его от старославянского языка как сугубо книжного.

Справедливости ради следует сделать еще одну оговорку. В Словаре указывается, что церковнославянский язык – это язык богослужебных книг южных и восточных славян. Что касается южных славян, то для них это, действительно, язык богослужебных книг, поскольку это их родной язык в его книжной ипостаси. Для восточных же славян – это язык бесед на церковные темы.

Влияние живого народного языка на культурную форму национального языка нельзя считать безоговорочно благотворным. Периоды варваризации также представляют собой не что иное, как воздействие стихии простонародного языка. Вообще живой разговорный язык народа нельзя отождествлять с народно-поэтической традицией. Наивно думать, что всякое воздействие живого простонародного языка может быть только благотворным. Именно так принято было думать в советские годы. Замечание С.О.Ожегова об активном освоении рабоче-крестьянской интеллигенцией литературного языка и привнесении навыков народной речи как раз свидетельствует об этом.

Процесс развития литературного языка есть некоторое синхронное отмежевание его от диалектов и просторечия. Это всегда выглядит как вульгаризация языка. На следующем этапе языкового развития, когда вульгарный с точки зрения традиции характер недавних инноваций уже не ощущается столь резко как в начальный период, оценка правильного и неправильного вновь приобретает относительно категоричный характер.

К.С.Горбачевич совершенно прав, ставя изменения в языке в зависимость от общественно-исторических преобразований. Культурная форма национального языка в рамках целостной системы его постоянно контактирует с диалектами и просторечием, однако то, что мы условно назвали вульгаризацией языка, происходит только в периоды так называемого расширения социальной базы литературного языка. Тонкость момента заключается в определении того, что является первичным. Демократизации языка предшествует демократизация социальной базы литературного языка. Предполагается, что демократизация социальной базы носителей литературного языка есть приобщение народных масс к культурной традиции. Это явление всегда расценивалось как положительное. Однако, не ставя под сомнение положительность самого явления, следует в то же время отметить, что приобщение народных масс к культурной традиции не проходит для последней безболезненно. С этой точки зрения и может быть единственно объективный, на наш взгляд, разговор о правильном и неправильном языковом употреблении. Критерием правильного и неправильного, допустимого и недопустимого в этом случае выступают интересы культурной традиции, ее незыблемость.

Именно так необходимо понимать выступления М.В.Ломоносова в защиту церковнославянской традиции. В данном случае он выступал защитником единственно известной ему культурной традиции. Разумеется, всё, что находилось за пределами этой традиции, представлялось ему неприемлемым. В «Предисловии о пользе книг церковных в Российском языке» он прямо пишет о том, что «в древние времена, когда славянский народ не знал употребления письменно изображать свои мысли, которые тогда были тесно ограничены для неведения многих вещей и действий, ученым народам известных, тогда и язык его не мог изобиловать таким множеством речений и выражений разума, как ныне читаем. Сие богатство больше всего приобретено купно с греческим христианским законом, когда церковные книги переведены с греческого языка на словенский для славословия божия. Отменная красота, изобилие, важность и сила эллинского слова коль высоко почитается, о том довольно свидетельствуют словесных наук любители. Ясно сие видеть можно вникнувшим в книги церковные на словенском языке, коль много мы от переводу ветхого и нового завета видим в славенском языке греческого изобилия и оттуду умножаем довольство российского слова» [58, 394-395].

Мысль М.В.Ломоносова выражена с предельной ясностью. Он открыто заявляет, что из состояния дикости российский народ вывело крещение, а язык из того же состояния вывело приобщение к греческому языку. Еще более важно то, что М.В.Ломоносов уверен в необходимости постоянного умножения средств выражения русского языка за счет различного рода заимствований из греческого. Он сравнивает русский язык с польским, испытавшим влияние латинского языка, и говорит о безусловном, по его мнению, преимуществе русского. И это он связывает с тем, что русский язык испытал и испытывает влияние греческого языка, польский же через церковь находился под воздействием латыни, да и то вульгарной, как он говорит. Вообще М.В.Ломоносов считает, что развитие немецкого языка началось только после того, как он освободился от влияния латыни. Всё хорошее в русском языке, таким образом, М.В.Ломоносов видит в греческом влиянии. Поэтому он пишет: «Рассудив таковую пользу от книг церковных славенских в российском языке, всем любителям отечественного слова беспристрастно объявляю и дружелюбно советую, уверяясь собственным своим искусством, дабы с прилежанием читали все церковные книги, от чего к общей и к собственной пользе воспоследует» [58, 397].

Именно на восприятии и тонком чувствовании греческой традиции и строится известная ломоносовская теория трех штилей. Средства низкого стиля однозначно объявляются таковыми в силу непричастности к греческой традиции. При этом сам М.В.Ломоносов с большим уважением и любовью относился к русской народной языковой стихии, песенно-былинному творчеству и т.п. Однако, как он сам отмечает, до знакомства с переводами с греческого «язык не мог изобиловать таким множеством речений и выражений разума». Трудно не согласиться с ученым по этому вопросу. Поэтому с точки зрения культурной традиции в русском языке правильное и неправильное в XVIII в. могло разграничиваться совершенно четко и однозначно. Однако уже во второй половине этого столетия в результате демократизации и расширения социальной базы литературного языка, приобщения к традиции большего числа людей из народной среды происходит очевидная вульгаризация литературного языка, как культурной и обработанной формы общенационального языка, строящейся на определенной традиции, являющейся ее стержнем и фундаментом.

Говоря о языковой ситуации второй половины XVIII в., исследователи отмечают разрушение границ между церковно-славянским книжным стилем и разговорно-фольклорным языком. Для этого времени характерно смешение элементов разных стилей, литературного языка и диалектов, расплывчатость значения слов в сфере заимствований, неустойчивость сочетаемости и т.д. Естественно, в этот период существуют весьма расплывчатые представления о допустимом и недопустимом. В.В.Виноградов говорит о полном отсутствии каких бы то ни было произносительных и орфографических норм в XVII в. Он пишет: «произношение образованных слоев общества еще не было регламентировано, не было «олитературено». Твердых и обязательных норм общего «национально-разговорного» языка еще нет. Ярким выражением этой фонетической и орфографической ненормированности городской устной речи является изданный Алексеем Михайловичем в 1675 г. указ, в котором объявлялось, что «будет кто в челобитье своем напишет в чьем имени или прозвище не зная правописания вместо о – а того в бесчестье не ставить» [17, 55].

В XVIII в. ситуация мало изменилась. Как отмечает В.В.Виноградов, «в русском литературном языке начала XVIII в. продолжают развиваться те тенденции, которые резко обозначились во второй половине XVII в. Однако рядом с ними возникают новые явления, свидетельствующие не только о борьбе с церковнокнижной культурой во имя живой русской речи, во имя стилей официально-светской речи, канцелярского, приказно-юридического языка и специально-технических диалектов, но и попытках создания новых форм национального русского выражения, сближенных с западноевропейскими языками» [17, 56].

Интересно отметить, что проводником западноевропейского языкового влияния на Русь всегда была Польша. Об этой роли польского языка в истории русского языка, очевидной еще в XVI-XVIII в., говорит и В.В.Виноградов [17, 56]. Таким образом, то, что М.В.Ломоносов считал плохим и приводил как пример, чтобы подчеркнуть богатство русского языка, находившегося под влиянием греческого, все это исторически также на протяжении довольно длительного времени оказывало влияние на русский литературный язык.

Поэтому становится понятной борьба ревнителей старины против европейского и латинского влияний, впоследствии против волны французских заимствований. Они, действительно, выступали за сохранение культурной традиции. Кроме того, язык XVIII в. свидетельствует об очевидной вульгаризации. Однако понятно, что процессы, имевшие место в XVIII в., носили закономерный характер. Россия училась у Запада, перенимая западную культуру. Греческая культура была отжившим эталоном, и следовать ему вечно было невозможно. Даже в XIХ в. еще не было языка, удовлетворительного для применения в разных сферах культурной деятельности. А.С.Пушкин жаловался, что «метафизического языка у нас вовсе не существует; проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных» [86, 14].

Таким образом, даже в XIХ в. еще не сложился национальный русский литературный язык с его системой общеобязательных норм. Поэтому вышеприведенное высказывание В.В.Виноградова о том, что «в русском литературном языке начала XVIII в. продолжают развиваться те тенденции, которые резко обозначались во второй половине XVII в.», можно принять только условно, так как самого литературного языка еще не было в XVIII в., ни в его начале, ни даже в его конце. Более правомерно говорить не о литературном языке, а о языке образованных слоев населения. Именно в их языке обозначались те тенденции, о которых говорит академик В.В.Виноградов.

Совершенно очевидно, что на протяжении по меньшей мере трех столетий, с XVII – XIХ в.в. шел процесс интенсивного формирования нормированной системы языка. Обозначение круга допустимого и недопустимого на протяжении всего этого времени носило условный характер и было не столько объективным отражением хода вещей, сколько реакцией на различные явления, характеризовавшие процесс интенсификации формирования системы норм.

Объективного правильного и неправильного не было и в XIХ в. Огромное значение имел авторитет больших писателей. Хорошо было то, что устоялось в языке признанных мастеров слова. Исторически в этой ситуации положительным было то, что язык больших писателей, действительно, был образцовым с точки зрения оптимальности средств выражения, соотношения означающего и означаемого. С другой стороны, эти люди, как правило, своим творчеством отстаивали все жизненное в культурной традиции.

С точки зрения понимания сути происходящего на стыке XVIII и XIХ в.в., а также позднее весьма показательно творчество Н.М.Карамзина и отношение к нему современников. Известно, что в истории русского литературного языка именно Н.М.Карамзин начал ту деятельность по сближению русского языка в структурно-семантическом отношении с западноевропейскими, особенно французским, которую впоследствии продолжил А.С.Пушкин.

Говоря о значении Н.М.Карамзина в истории русского литературного языка, В.В.Виноградов отмечает, что «создание «нового слога» русской литературной речи, который должен был органически сочетать национально-русские и общеевропейские формы выражения и решительно порвать с архаической традицией церковнославянской письменности, было связано с именем Н.М.Карамзина» [17, 197].

Н.М.Карамзин ставил себе за образец не только западноевропейские языки, в частности, французский, но и западноевропейские культуры, поэтому он стремится создавать новые слова для обозначения неизвестных до того времени в России культурных реалий. В этой области с его именем связаны не только прямые заимствования, но и множество калек. Он также расширил значения русских слов, создавая семантические кальки. Н.М.Карамзин приблизил литературный стиль выражения к разговорной речи, облегчил синтаксис и сделал многое другое для гибкости и изящества русского литературного слога.

Несмотря на то, что общество не воспринимало однозначно ни деятельности Н.М.Карамзина, ни в целом процесса усовершенствования литературного языка посредством его вестернизации, язык именно этого писателя на долгие годы сделался образцом литературного стиля и вообще хорошего языка. О том, насколько по-разному современники воспринимали карамзинский слог, свидетельствует один фрагмент из воспоминаний А.С.Пушкина. Говоря о том, как общество встретило «Историю государства Российского», он пишет: «Одна дама, впрочем весьма почтенная, при мне, открыв вторую часть, прочла вслух: «Владимир усыновил Святополка, однако не любил его» Однако! Зачем не но? Однако! Как это глупо! чувствуете ли всю ничтожность вашего Карамзина? Однако!» [87, 49].

Еще более поучительно в аспекте нашего исследования осмысление деятельности Н.М.Карамзина по усовершенствованию литературного языка, имевшее место впоследствии. Так, Н.Греч в своих «Чтениях о русском языке» писал: «Введение истинно русского, хорошего, благородного слога неотъемлемо принадлежит Карамзину, а до сих пор никто еще в России не писал лучше его» [31, 138-139].

Я.К.Грот, оценивая историческую роль Н.М.Карамзина, отмечает, что величайшая заслуга этого писателя заключалась в том, что он стал писать очищенным разговорным языком, вместе с тем придав ему изящество, присущее европейским языкам. Я.К.Грот приводит слова Ф.И.Буслаева о том, что целые поколения «учились и теперь еще учатся мыслить и выражать свои мысли по его сочинениям, на которых и доселе основываются русский синтаксис и русская стилистика» [33, 63]. В оценке, данной Н.М.Карамзину, содержится только положительное. Читая написанное Я.К.Гротом о Н.М.Карамзине, убеждаешься в исключительности роли этого писателя в истории русского литературного языка. Мы привыкли называть современный русский литературный язык языком А.С.Пушкина. Однако материалы исследований по языку XIХ в. свидетельствуют о том, что в истории языка у Н.М.Карамзина заслуг не меньше, чем у А.С.Пушкина. Именно его язык служил образцом для пишущих и говорящих, поскольку не существовало еще устоявшейся системы норм, общепринятой и общеобязательной. Тем более характерно для нас следующее замечание Я.К.Грота. Давая оценку деятельности Н.Греча, он отмечает, что «проза Карамзина стала для всех образцом письменного языка. На ней построена была грамматика Греча, получившая на целые десятилетия законодательную силу. Авторитет этой, во многом произвольной и условной грамматики, имел свою вредную сторону, задержав развитие литературной речи, скованной ее стеснительными правилами. В 1820-х и 30-х годах над нашим языком тяготело что-то похожее на пуризм Французской академии. Свободное его творчество было подавлено» [34, 6-7].