Текст книги "Орфологическая лексикография"

Анализ этой ситуации, действительно, очень поучителен для понимания правильного и неправильного в языке. Очевидно, что все в один голос говорят о совершенстве языка Карамзина. Для нас очень важно мнение такого маститого филолога, как Я.К.Грот, не просто отдающего дань времени, а объясняющего, почему язык Карамзина был лучшим в ту эпоху, определяющим его место в истории русского литературного языка. Совершенно верно, видимо, понимал роль Карамзина и Н.Греч, построивший свою грамматику на изучении языка Карамзина. Если язык Карамзина был образцовым, то почему нельзя строить на ней грамматику? С другой стороны, всякие грамматики и пособия по нормированному языку носят ограничительный и общеобязательный характер. Никакой другой грамматика Греча и не могла быть. Нелишне напомнить, что относительный разнобой в орфографии существовал вплоть до недавнего времени, а именно до 1956 года, когда были созданы и изданы «Правила русской орфографии и пунктуации». Причем этот разнобой наблюдался в языке известных писателей, литераторов, публицистов. Что же сделали «Правила русской орфографии и пунктуации», утвержденные и изданные в 1956 г.? Они просто узаконили то, что сочли правильным ведущие специалисты в области русистики. Как правило, отмечаются имена Л.В.Щербы, Д.Н.Ушакова, К.И.Былинского, В.В.Виноградова, Е.С.Истриной, Е.И.Кореневского, Н.А.Каирова, С.Е.Крючкова, С.И.Обнорского, А.Е.Шапиро, В.А.Добромыслова, Д.Э.Розенталя [77, 3-4]. Очевидно, что вопрос о правильном и неправильном в конечном счете решала группа людей. И это еще раз свидетельствует об относительной произвольности самих критериев правильного и неправильного в языке.

Наиболее важной в этом контексте представляется мысль Я.К.Грота о том, что грамматика Н.Греча задержала развитие русской литературной речи. Учитывая это, проблематика орфологической лексикографии представляется в совершенно новом свете. Особое значение приобретает в любой исторический период свободное развитие того, что нормой не является, а также специальное описание в словарях наряду с нормой того, что с ней коррелирует. Что касается Греча, то он только зафиксировал то, что имело место. Греч совершил кодификацию нормы, опираясь на образцовый язык Карамзина. Он имел возможность наблюдать очень плохую речь своих современников, людей пишущих и претендующих на определённое место в мире словесности. Греч, в частности, писал: «У нас беспрерывно ошибаются в спряжениях. И кто? Издатели газет и журналов!» [31, 8]. Интересно также отметить, что восьмое чтение Н.Греча называется «Важнейшие уклонения и ошибки».

Указание Я.К.Грота на то, что грамматика Н.Греча задержала свободное развитие литературной речи было справедливо. Справедливость этой мысли Грота, странным, на первый взгляд, образом сочетающейся с его же высоким мнением о языке Карамзина, послужившем основой этой грамматики, становится понятной только при том взгляде на норму, который исходит из ее временности и относительности. Исследователи XIX в. хорошо понимали это. Так, например, Ф.Буслаев писал: «Язык книжный, подчиняясь правилам и обычаю писцов, распространяет однообразный уровень по местным говорам; напротив того местные наречия стремятся к обособлению и дробятся на множество различных говоров, потому предлагают большое разнообразие и богатство грамматических форм, нежели язык книжный, стремящийся к искусственному однообразию» [11, 6].

Разумеется, позиция Ф.Буслаева о соотношении литературного языка и местных наречий была обусловлена его общей филологической концепцией, пропитанной духом народности. Однако общая филологическая концепция не делает его лингвистическую теорию предвзятой, она соответствует логике развития языка в целом. Ф.Буслаев, на наш взгляд, прав, отмечая, что «борьба разнообразных местных говоров с искусственным однообразием книжной речи составляет главное содержание истории языка» [11, 6].

Взгляд Ф.Буслаева в некоторой степени близок нашему пониманию вещей. Вместе с тем хотелось бы отметить, что, конечно, Буслаев не совсем прав, противопоставляя письменный язык как искусственное образование живому языку народа. Он считает, что письменный язык подчиняется обычаю писцов. Получается, что никаким естественным законам развитие этого языка не подчиняется. Под письменным и книжным языком Буслаев понимал литературный язык. Таким образом, он не рассматривал литературный язык как естественно развивающуюся систему, культурную форму общенационального языка, опирающуюся на релевантную для всего народа культурную традицию. В этом рассуждении Буслаева подспудно кроется то самое положение, которое некоторые лингвисты не принимали и не принимают. Судя по духу народничества и в целом настроению филологических исследований Буслаева, он и сам был бы против того, что вытекает из его рассуждений. Рассматривая литературную традицию как искусственную, подчиняющуюся обычаю писцов, противопоставляя ее народным говорам, он тем самым признает, что это явление было совершенно чуждо русскому языку, оно было привнесено извне и искусственно поддерживалось писцами и книжниками. В этом случае всю историю развития русского литературного языка можно рассматривать как отделение от той культурной традиции, на которой этот язык строился, которую он в сущности и представлял поначалу.

Те процессы, которые ознаменовали собой постреволюционную эпоху, языковое строительство, а что еще хуже языковая анархия последних десятилетий ХХ в., были и есть не просто отклонением от культурной традиции, а фактически ее разрушением.

Однако, конечно, Буслаев не прав, рассматривая книжный и письменный язык вообще как нечто искусственное и выдуманное писцами. Писцы и книжники не создают «обычай», они его поддерживают. Они и являлись, особенно в древности, той социальной базой, без которой литературный язык вообще невозможен.

Буслаев справедливо замечает, что главное содержание истории языка составляет борьба местных говоров с литературным языком. Правда, и в этом случае литературный язык он называет книжной речью, против искусственного однообразия которой он выступает. Отсюда следует важное положение о том, что дублетность и вариантность в системе языка представляют собой важнейшие его онтологические характеристики. Сам динамический характер нормированной формы языка обусловлен этими характеристиками. Существование вариантности и дублетности есть стимул оптимизации кодовой системы. С этой точки зрения можно предположить, что само определение одних средств языка как правильных, а других – как неправильных, есть не что иное, как реакция носителей культурной традиции на эволюцию системы.

Именно среда неправильного, не соответствующего культурной традиции является питательной средой для литературного языка. Понимание этого делает особенно целесообразным подготовку и издание на разных этапах языкового развития источников, отражающих соотношение и характер корреляции средств, обладающих статусом нормы в литературном языке, со средствами, находящимися за рамками нормированной формы, но составляющими с ними пары в рамках целостной кодовой системы общенационального языка.

Интересно отметить, что в то же время Буслаев сознает факт исторического смешения церковнославянского и древнерусского языков, следы которого наблюдаются в современном языке. Он понимает, что язык сохраняет только то, что ему необходимо: «Из богатых запасов языка церковнославянского и древнерусского, а также нынешнего областного, наш современный образованный язык удержал в своем составе те грамматические формы, которые оказались в употреблении нужными, какого бы времени и происхождения они ни были» [11, 12].

Это заявление Буслаева находится в прямом противоречии с тем, что было рассмотрено выше относительно искусственного однообразия книжного языка, подчиняющегося обычаю писцов. Здесь усматривается определенная логика и закономерность в языковом выборе. Далее он отмечает: «Следовательно, грамматика нашей книжной речи относится к истории русского языка как часть к целому; а чтобы ясно уразуметь какую-нибудь часть, надобно рассматривать ее в связи с целым» [11, 12].

Подобные рассуждения почти приближают Буслаева к структуралистскому пониманию языка с его особенностью причинно-следственных связей.

Тем не менее, начиная с ломоносовской теории о трех штилях, на протяжении всего XIX в. не прекращаются бурные дебаты о допустимом и недопустимом, о полезном и вредном, даже губительном для языка. В качестве примера на последнее можно вспомнить и выступления адмирала Шишкова против Карамзина и Пушкина в начале века, а во второй половине его высказывания В.Даля о заимствованиях и их ненужности в русском языке, его попытки создания эквивалентов иноязычным словам.

Позже, обсуждая вопросы орфографии, Ж.Вандриес почти солидаризируется с приведенным высказыванием Ф.Буслаева. Просто у него говоры заменены устным языком. Ж.Вандриес пишет следующее: «Письменный язык – наиболее характерное выражение общего языка. Общий же язык по самому своему существу находится в противоречии с устным языком; устный язык под давлением индивидуальных стремлений постепенно стремится отойти от идеальной нормы, представленной общим литературным языком. Письменный язык поэтому подвергается постоянному натиску языка устного, так как общий язык опирается главным образом на письмо» [13, 299].

В изложении Ж.Вандриеса формирование литературного языка и его соотношение с национальным языком выглядит как изначальное противоречие между стремлением к порядку и, как он выражается, «идеальным нормам» и анархическим, беспорядочным движением. Эта интересная мысль находится в некотором противоречии с основными положениями системно-структурного понимания языка.

Во-первых, несколько преувеличенной представляется вера в сами идеальные нормы литературного, или в данном случае письменного языка. Литературный язык не столько воплощает в себе идеальные нормы, сколько отражает общеязыковую тенденцию к созданию идеальных с точки зрения оптимальности языкового выражения средств. В то же время сам факт постоянного сосуществования в системе любого языка коррелирующих вариантов и дублетов свидетельствует об относительности идеального характера норм. Идеальность нормы вовсе не является абсолютом, а следовательно, и не является идеальной. Речь может идти не об идеальности норм литературного языка, а только о постоянном процессе в системе языка, направленном к созданию таких идеальных норм.

Выше было сказано о том, что Ж.Вандриес почти солидаризируется с Ф.Буслаевым. Дело в том, что существует различие между коррелятами литературного языка у этих ученых. Буслаев говорит о живых наречиях русского народа, подразумевая богатство языка этого народа. Вандриес – об устном языке, находящемся под постоянным воздействием индивидуальных стремлений. Видимо, он имеет в виду то, что принято сейчас называть окказиональным в языке. Но должно быть ясно, что в случае с окказиональным, противопоставляемым принятому, узуальному, имеются в виду также проявления отдельных тенденций системы. Окказиональное как индивидуальное устремление, по терминологии Ж.Вандриеса, вовсе не есть прихоть говорящего. Разумеется, в живой речи могут наблюдаться различные явления, даже связанные с различного рода болезнями индивида. Эта проблематика исчерпывающе разработана Р.О.Якобсоном²2
  См.: Якобсон Р.О. Детский язык, афазия и общие звуковые законы. Баку, 1993.


[Закрыть]. Однако отдельные отклонения от привычного и принятого общего языка вовсе не отменяют принципа, согласно которому в окказиональном отражаются тенденции системы, в речи индивидов получающие экспликацию.

Таким образом, Буслаев видит в живых отклонениях от искусственного однообразия письменной речи то, что питает и оживляет книжную, т.е. литературную речь. Вандриес, напротив, видит в отклонениях не закономерность влияния живого разговорного языка народа на культурную форму языка, а досадные индивидуальные стремления, разрушающие идеальные нормы литературного языка.

Само отношение к литературной, правильной письменной речи также кардинальным образом отличается у Буслаева и Вандриеса. Буслаев, как мы видим, называет письменный язык искусственным, подчиняющимся обычаю писцов. Вандриес, напротив, рассматривает письменный, нормированный язык языком идеальных норм. Здесь, видимо, сказывается не только различие в общефилологических установках этих двух ученых, но и более глубокое отличие в менталитете русского, славянофильски настроенного ученого, и европейца, воспитанного на греко-римской традиции.

Однако характерно, что оба ученых диалектику развития литературного языка видят в его постоянных контактах с ненормированной речью.

Что касается правил орфографии и их отношения к живой речи, то здесь уместно было бы вспомнить непрекращающийся в теории фразеологии спор относительно предложно-падежных сочетаний. Известно, что академик Н.М.Шанский предложно-падежные сочетания типа до упаду фразеологизмами не считает на том основании, что предлог не имеет ударения. Дело в том, что одним из дифференциальных признаков фразеологических единиц Н.М.Шанский считает биакцентность. Фразеологизм должен состоять как минимум из двух знаменательных слов, следовательно, должен обладать по меньшей мере двумя ударениями. По его мнению, до упаду – это слово, которое пишется раздельно только в силу косности орфографии.

Проф. Л.И.Ройзензон критикует взгляды Н.М.Шанского и отмечает, что орфография верно отражает жизнь языка. Он исходит из смысловых отношений между предлогом и именной частью, что, по его мнению, дает основание утверждать, что предложно-падежные сочетания в подавляющем большинстве своем являются фразеологизмами.

В данном случае интересна и показательна характеристика роли орфографии. В истории лингвистики всегда выражалось два подобных отношения к правописанию. Согласно первому, это нечто почти искусственное и вечно отстающее и не соответствующее живому произношению. В некоторых языках, например, английском или французском, это несоответствие весьма значительно. Согласно второму мнению, орфографические нормы являются незыблемыми.

В истории лингвистической мысли становится обычным указание на неправильное, особенно если оно носит устойчивый и воспроизводимый характер. Российская лингвистическая традиция не составляет в этом отношении исключения. Выше мы приводили фрагмент из «Чтений» Н.Греча, где он возмущается ошибками в языке журналистов и издателей. Я.К.Грот в своем нормативном пособии по правописанию все время останавливается на ошибках. Он считает необходимым не просто дать правильное, а специально указывает на неправильное. Например, он указывает, что «многие пишут неправильно «в течении, в продолжении» вместо «в течение, в продолжение», в противность наиболее распространенному в языке обычаю означать протяжение времени винительным падежом с предлогом в. Лучшим доказательством тому может служить выражение во время (не «во времени»)» [33, 37].

Год издания данного руководства 1894, через год вышел Академический словарь, подготовленный Я.К.Гротом, т.е. первая попытка подлинно нормативного словаря. Таким образом, это были годы интенсивной разработки нормативных справочников, словарей, различного рода руководств. Метод описания материала в этих нормативных пособиях очевиден. Грот останавливается на объяснении того, что он считает неверным. Например, относительно заимствованных слов с «й» он пишет следующее: «В именах Йорк, майор, Байонна полугласный й, принадлежа к дифтонгу, правильнее нежели гласная i, составляющая особый слог; впрочем, многие пишут также «İорк, маiор, Баiонна» и в оправдание свое могут сослаться на общеупотребительные начертания» [33, 83].

Характерен сам стиль изложения у Грота. Несмотря на то, что он пишет академическое руководство под названием «Русское правописание», стиль его отличается ненавязчивостью. Говоря об удвоении согласных в заимствованных словах, он отмечает, что в тех словах, которые были заимствованы давно, пишется одна согласная, хотя некоторые и сохранили две, как в оригинале. Грот выступает против написания новых иноязычных слов с одной согласной и объясняет почему: «Некоторые в наше время стали во всех заимствованных словах, и старых и новых, где в подлиннике есть двойная согласная, писать одну только букву: колегия, комисия, професор, Одеса, Прусия. Но этого правила нельзя одобрить, так как, во 1-х, оно нарушает признанное нами общее начало, что заимствованные слова должны по возможности сохранять форму близкую к подлинной, во 2-х, оно часто противоречит произношению, в котором ясно слышится так называемое удвоение согласной» [33, 85].

Грот как бы размышляет, пытаясь убедить в справедливости своих доводов не только читателя, но и себя отчасти. Хотя, разумеется, это только особенность стиля ученого. Лингвист такого масштаба к концу XIX в. прекрасно отдавал себе отчет в том, что соответствует литературной норме, а что находится за ее пределами. Самым ярким свидетельством этому является, конечно же, издание Гротом первых пяти букв академического словаря. В то же время тот факт, что этот словарь не был продолжен как нормативный, и академик А.А.Шахматов пошел совсем иным путем, осуществляя руководство подготовкой словаря, говорит также о том, что даже к началу прошлого столетия еще не сложились четкие представления о нормативной лексикографии и ее задачах.

Что означает факт отражения в Академическом словаре конца XIX в. совершенно разных теоретических установок и его незавершенность? На наш взгляд, прежде всего он означает то, что в русской лексикографии конца XIX в. и начала ХХ в. не были сформированы принципы нормативной лексикографии. Об этом прежде всего свидетельствует попытка академика А.А.Шахматова изменить направление Словаря. Почему нельзя было завершить попытку создания нормативного словаря русского языка, т.е. такого словаря, который был задуман Я.К.Гротом? Ведь можно было, наряду с этим гротовским словарем, создать и другой, отвечающий принципам А.А.Шахматова? Почему Шахматов не продолжил то, что уже было сделано Гротом. Видимо, это имело принципиальное значение. Тем более, что словарь, отвечающий принципам Шахматова, уже существовал. Это Словарь Даля, второе издание которого вышло за десять лет до гротовского, а третье – спустя двадцать лет, оно было осуществлено И.А.Бодуэном де Куртенэ и имело значительно расширенный словник.

И.А.Бодуэн де Куртенэ издает не просто тезаурус, он включает в словарь даже нецензурную лексику, что находилось в прямом противоречии с традициями русской лексикографии. Нам представляется, что гротовское начинание не получило продолжения не по каким-либо субъективно-личным мотивам, а в силу механического и поверхностного подхода тогдашней лексикографии, даже в лице таких ее представителей, как А.А.Шахматов, к принципам составления словарей. Не ощущалось необходимости в создании именно словаря нормативного языка. Не понималась необходимость в лексикографическом разграничении культурного языка от народного. Напротив, в этом виделось нечто оскорбительное для общенационального языка. Вот почему «словарь не законник и не указник», он должен стремиться к отражению всего богатства языка – важнейший принцип лексикографии прошлых столетий.

Поскольку не было четко сформулированных принципов нормативной лексикографии, не было, разумеется, и принципов лексикографии орфологической. Хотя мы видим, что чисто практически воплощение находят как те, так и другие. На протяжении всего XIX в. наблюдаются проявления как нормативного принципа, так и орфологического. Что касается путаницы в самих терминах, то она характерна и для современной научной литературы.

В чем мы видим проявление двух разных принципов: нормативного и орфологического в лингвистических работах XIX в.? Нормативный принцип четко ощущается, начиная с XVIII в., когда филологи, воспитанные на классической греческой и церковнославянской традиции, стараются не допустить ее разрушения. Сознание нормы, правильного вообще было характерно для Н.Греча и других филологов. В конце столетия нормативный принцип нашел воплощение в той части академического словаря 1895 г., который был подготовлен Я.К.Гротом. После небольшого отступления от нормативного принципа в шахматовской части академического словаря и в бодуэновском издании Словаря Даля этот принцип восторжествовал в Словаре Д.Н.Ушакова и последующих словарях ХХ в.

Орфологический принцип также прослеживается на протяжении всего XIX в. С одной стороны, мы видим теоретическое обоснование права на жизнь и словарную фиксацию того, что в системе коррелирует с нормой и как бы представляет живую речь. С другой стороны, это «неправильное» все время отмечается в словарях и руководствах по литературному языку. В конце века выходят даже специальные словари неправильностей.

Таким образом, эти две линии, связанные с чувством литературного языка, заинтересованностью определенных социальных слоев в защищенности культурной традиции, выпукло прослеживаются на протяжении 200 лет. Тем не менее и сегодня теоретические основы орфологической лексикографии не отграничиваются от дискурса нормативной лексикографии. Возможно, это и правильно, так как дискурс, действительно, один, это дискурс литературного языка. Это трудно не признать. Но одновременно с признанием единого дискурса нормативной и орфологической лексикографии важно понять и признать глубинное теоретическое различие между принципами, задачами и целями этих двух лексикографий. Отсюда следует, что необходимо сегодня четко сформулировать эти цели и задачи, при этом терминологическая путаница не должна вводить нас в заблуждение.

В истории лексикографии всегда были четко обозначены три направления. Хотя рассуждения ученых всегда затрагивали только два из них. Всегда существовала идея словаря, вмещающего в себя все лексическое богатство языка. Это идея словаря-тезауруса. Наряду с идеей тезауруса постепенно формировалась идея словаря культурного языка, языка книжности и письменности, строящегося на культурной традиции. Уже в этом противопоставлении тезауруса и словаря литературного языка ощущается незаконченность, незавершенность оппозиции. Завершает оппозицию словарь орфологический, отражающий ненормативную часть тезауруса и показывающий ее соотношение с нормативной частью. Очевидно, что существует логика в формировании идеи этих трех типов словарей, ни один из них не является случайным. Между тем очевидно и то, что всегда существовали и до сих пор существуют, проявляясь время от времени, концепции, не принимающие один из этих лексикографических типов. То подвергался критике словарь-тезаурус на том основании, что он учитывает или во всяком случае принципиально стремится учесть все, что есть в языке, даже те слова и фразеологизмы, которые использует лишь сотня человек в какой-либо глухой деревне.

Одновременно проявлялось неприятие словаря чистого литературного языка, строящегося на отборе слов. С другой стороны, в среде ученых всегда были люди, не понимающие, зачем нужно специально отмечать в словарях ошибки и отклонения от существующих норм. Интересный довод в пользу того, что в словарях должно быть все, что есть в языке, приводит Я.Гримм. Он пишет: «Словарь пишется не для нравоучения; это – научное предприятие, которое должно удовлетворять самым многообразным потребностям. Даже в Библии нет недостатка в словах, которые изгнаны из утонченного общества» [84, 223].

В России, как известно, идею словаря-тезауруса пытался осуществить В.Даль. Еще более полное воплощение идея этого словаря нашла в начале ХХ в. в расширенном варианте этого словаря, подготовленном И.А.Бодуэном де Куртенэ. Возможно, идея такого словаря возникла у В.Даля как реакция на Словарь Академии Российской или Словарь Церковнославянского и русского языка. В.Даль, как известно, сознательно ставил перед собой цель отразить все богатство лексики русского языка. Поэтому он на протяжении нескольких десятилетий проделывал огромную предварительную работу по сбору материала. Интересную характеристику Словарю дает А.Сухотин в предисловии к факсимильному выпуску со второго издания Словаря, осуществленному в 1935 г. Он отмечает, что это самый замечательный памятник русской лексикографии. «Особой популярностью Далев словарь, эта богатейшая сокровищница живой русской речи, пользуется в писательской среде. В дискуссиях о языке, о допустимости того или иного слова в литературной речи, о значении слов, в спорах между автором и редактором постоянно встречаются ссылки на Даля, обращение к его словарю как к непререкаемому авторитету» [118, 3]. Показательна сама оценка словаря: «в дискуссиях о допустимости того или иного слова в литературной речи» словарь Даля служит непререкаемым авторитетом. И это в то самое время, когда вышел уже первый том Толкового словаря русского языка под ред. Д.Н.Ушакова, как первого нормативного словаря, противопоставляемого Словарю Даля, как областническому.

А.Сухотин наряду с высокой оценкой словаря, как недостаток вообще русской лингвистики, отмечает отсутствие критического отношения к этому источнику. Сам он пытается подойти критически к Словарю и пишет: «Центральной идеей, пронизывающей весь жизненный путь Владимира Ивановича Даля, была идея «народности», идея расплывчатая, а главное, двойственная, поскольку в нее и Далем и вообще его современниками вкладывались два совершенно разнородных понятия: понятие «национального/русского» в противопоставлении с «иноземным» и понятие «простонародного» («простой народ» в противопоставлении с «образованным обществом»). Наивное сочетание элементов национализма и демократии было по своей природе противоречиво, и один из них должен был возобладать. У Даля возобладал национализм» [118, 4].

Непонятно, почему А.Сухотин видит противоречие между национализмом и демократией, если под демократией понималась простонародность. Напротив, здесь всё логически увязывается и вполне объяснимо. Выступая с позиций простонародности против образованного общества, он идет дальше к национализму, так как образованное общество именно в силу своей образованности является проводником иноязычного влияния. Правомерно провести параллель с политикой. Все выступления за права простого народа, «затираемого» образованным и культурным обществом, кончались национализмом. Так что Даль вполне последователен. Интересно, что такова же была позиция Я.Гримма, который пишет: «Прием христианства и латинской учености и сношений с соседями привел к тому, что иноплеменные слова врывались к нам во множестве. Мало-помалу отвращение к чуждым звукам стало ослабевать и уступать место педантической заботе о сохранении полного их выговора; с этим чутье к родному языку ещё более притупилось, и иноземным словам без нужды облегчен доступ» [84, 213-214].

Я.Гримм видит болезни языка в том, что он открывает доступ иноязычным словам. В обратном явлении, т.е. в неприятии иноязычного он видит здоровье языка. «Все языки, пока они в здоровом состоянии, имеют естественное побуждение отстранять от себя чужое, а если оно раз уже вторглось – вытеснить его снова, или по крайней мере сглаживать туземными элементами» [84, 212].

Для составителя тезауруса в соответствии с его основной идеей словаря сокровищницы (разумеется, сокровищницы языка народа, того или иного конкретного народа, имея в виду его оригинальность и неповторимость) вполне естественным следует считать этот «национализм», это неприятие заимствований, особенно когда они воспринимаются носителями языка как совершенно излишние и ненужные». При этом, очень интересно, что к подобному демократизму и национализму в области русского языка пришел не кто-нибудь, а В.Даль, в котором не было ни капли русской крови.

Идею такого словаря-сокровищницы языка народа в еще более полной форме попытался воплотить в жизнь И.А.Бодуэн де Куртенэ. Он стремился к тому, чтобы не отвлеченно, а действительно ни одного слова не осталось за пределами словаря. Это привело к уникальному в истории русской лексикографии явлению: помещению в словарь нецензурных, непристойных слов. В предисловии к словарю написано: «Та же полная лексикографическая объективность требует внесения в серьезный словарь «живого языка» так называемых «неприличных» слов, «сквернословий», «ругательств», «мерзостей площадного жаргона» и т.д. Лексикограф не имеет права урезывать и кастрировать «живой язык». Раз известные слова существуют в умах громадного большинства народа и безпрестанно выливаются наружу, лексикограф обязан занести их в словарь, хотя бы против этого возставали и притворно негодовали все лицемеры и тартюфы, не только являющиеся обыкновенно большими любителями сальностей по секрету, но тоже весьма охотно прибегающие ко всякого рода «ругательствам» и «сквернословиям» [37, 1, 10].

Достаточно ясное и однозначное выражение собственной лингвистической позиции. Следует отметить, что подобная позиция вполне справедлива, она полностью соответствует духу тезауруса. Если речь идет о тезаурусе, то никакие доводы не могут быть убедительными, если они против включения слова в словарь. Другое дело, что сколько бы лет ни составлялся словник тезауруса, можно быть уверенным в неисчерпаемости лексического богатства любого из современных развитых языков. Тем не менее мы уверены в плодотворности идеи тезауруса, только в этом случае и создается лексикографический памятник, источник на все времена.

В истории русской лингвистики и лексикографии особое место принадлежит трудам академика Л.В.Щербы. Ученик И.А.Бодуэна де Куртенэ, Л.В.Щерба оставил заметный след в теории лингвистики, лексикографии, лингводидактике, фонетике. Во многих областях научного знания, по многим частным вопросам до сих пор специалисты обращаются к отдельным работам Л.В.Щербы, считающимся классическими. Одной из таких не потерявших по сей день своего значения работ этого ученого является статья «Опыт общей теории лексикографии».

Нет ни одной работы по лексикографии, где так или иначе не делалось бы ссылок на эту статью, где не рассматривались бы ее положения. Дело в том, что в указанной статье Л.В.Щербы подняты фактически все вопросы теории лексикографии. Выражая отношение к сформулированным Л.В.Щербой вопросам теории лексикографии, удобнее всего обозначить собственную лексикографическую концепцию.

В статье «Опыт общей теории лексикографии» Л.В.Щерба тщательному анализу подвергает все существующие типы словарей. Метод противопоставления, сравнения, избранный им здесь, оказывается весьма плодотворным с точки зрения определения существенных черт различных типов словарей. Как отмечает сам автор, "одним из первых вопросов лексикографии является, конечно, вопрос о различных типах словарей. Он имеет непосредственное практическое значение и эмпирически всегда как-то решался и решается. Между тем в основе его лежит ряд теоретических противоположностей, которые и необходимо вскрыть" [146, 265].