Текст книги "Опыт моей жизни. Книга 1. Эмиграция"

И.Д.
Опыт моей жизни. Книга 1. Эмиграция

Алексей Тихонов
Редкое литературное явление

Показательно: наша знаменитая писательница Виктория Токарева редко оценивает современных писателей. Но вот ее отзыв: «Читать это по-настоящему интересно… Книга написана искренне, стремительно. Из нее хлещет энергия таланта…»

И вновь она же:

«И.Д. ничего не скрывает. Она выворачивает душу, как карман, и вытряхивает наружу все, что в нем есть. Это очень русская манера. Я считаю, что искренность – основная ценность романа».

Да что же это за книга? Автора! С автором – сложно. Известно, что это дама. Дама молодая. Знаем, что это известный в России человек. И, наверное, именно поэтому она прячется за не совсем обычным псевдонимом, подписывая свои произведения лишь инициалами – И.Д. Что ж, литература знавала множество различного рода мистификаций и тайн. А не напоминает ли эта новая история случай со стремительным взлетом популярности Б. Акунина? Гадали тоже – кто автор? Оказалось, вполне литературный и известный человек – Григорий Чхартишвили, переводчик, долгое время работавший в журнале «Иностранная литература».

Итак, И.Д. предлагает нам многокнижный роман с несколько, может быть, претенциозным названием «Опыт моей жизни». Да полно, всякий ли жизненный опыт заслуживает того, чтобы облекать его в многотомную эпопею и ею осчастливливать человечество?

Название книги первой сразу же объясняет ее суть – «Эмиграция». Но книга все-таки не об этом. Это – начало.

В чем же заключается опыт человека, так масштабно взявшегося за тему очень непростую? А вот в чем. Пятнадцатилетний подросток, выросший в небольшом советском городке, в 1980 году уезжает с родителями в США. Понятно, что в таком возрасте, еще не обремененном грузом привычек, болезненно реагирующих на любые изменения, легче адаптироваться к смене обстановки. Но обстановка обстановке рознь. Не забудем, что человек оказывается словно на другой планете! Вспомните, чем были СССР и США друг для друга и для всего мира в годы противостояния социализма и капитализма. Из знаменитого тогда лозунга «Два мира – две системы» возьмем первую часть. Это действительно были два совершенно разных мира. Но вспомним еще и подростковую особенность – обостренное восприятие действительности. Тут нам на помощь придет знаменитое произведение Дж. Сэлинджера «Над пропастью во ржи» и его герой, юноша Холден Колфилд, глазами которого затем смотрели на мир многие поколения не только американских читателей. Так происходит первая переоценка ценностей.

Но биография И.Д. на этом не заканчивается. Более того, претерпевает головокружительные изменения. В 1989-м, когда советская страна открылась миру, И.Д. возвращается на родину. И в течение буквально нескольких месяцев ее имя входит в десятку самых крупных предпринимателей России!

Но радикально изменилась и сама Россия. Вот вам вторая переоценка ценностей. Из мира капиталистического попасть в постсоветскую страну – столь же серьезное испытание для мировосприятия, как и первый отъезд с родины. А история продолжается. Прожив в России восемь лет, И.Д. вновь покидает ее и возвращается в США.

Согласитесь, даже не будучи профессиональным литератором, человек со столь уникальным опытом уже имеет право на высказывания по теме, заявленной в названии первой книги из задуманных восьми. И теперь уже общее название серии «Опыт моей жизни» отнюдь не воспринимается претенциозным. Более того, в свете прочитанного начинает казаться, что это название даже несколько заужено.

Судите сами. Ведь такое масштабное и сложнейшее явление, как эмиграция, автор исследует не только на основании собственного опыта. Взгляд на проблему претерпевает на протяжении книги разительные перемены, словно перед нашим взором переворачивают подзорную трубу. Тут и всеобъемлющий аналитический подход к осмыслению происходящего, но предлагается и подход на уровне микроскопическом – через судьбы различных людей. И тут уже автор дает волю психологическому подходу, заглядывая в самые потаенные уголки человеческой души, испытывающей столкновения от совершенно нового окружения.

Нет, Америка в изображении И.Д. вовсе не является той сказочной страной абсолютной свободы и райского изобилия, о которой грезили в закрытой советской стране «кухонные диссиденты». Объективности автора веришь не только потому, что книга начисто лишена какого-либо рода украшательства, но и потому, что автор слишком хорошо знает два мира, у него было немало времени для взвешивания всех их плюсов и минусов, и однозначных выводах о преимуществах той или иной стороны на страницах произведения не делается. Автор прежде всего озабочен изображением картины достоверной, а значит, только этим и полезной читателю.

Особенности композиционного построения «Эмиграции» заключаются в постоянном стремлении автора резко, с захватывающей дух крутизной, менять вектор повествования, пронося его через многочисленные коллизии.

Отдельно следует отметить интонацию рассказчика – благодаря невероятному темпераменту автора читатель погружен в целую бурю страстей и эмоций. И в этом мире, на каждой его странице, безумно интересно жить и читать.

И ведь мы пока говорим только о первой книге, об «Эмиграции». Напомним, первой из восьми, задуманных в серии «Опыт моей жизни».

В дальнейшем же читателя ждет повествование «В мире чудес, в стране дураков». Оно посвящено как раз той части жизненного опыта И.Д., который она приобрела на пространстве вновь обретенной родины, вернувшись в Россию в 1989 году. Разумеется, ностальгические годы эмиграции рисовали героине новой книги чересчур светлый образ оставленной отчизны. И теперь ей предстоит пройти через понимание того, что действительно стоящего было в СССР, а что остается лишь плодом вымысла.

События, происходящие «В мире чудес», безусловно исторически более значимы, нежели эмиграция. Ведь мы, и как граждане, и как читатели, оказываемся на развалинах некогда великой советской империи, где с таким трудом, а порой и с отчаянием нарождается новое государство.

В гуще этих событий и оказывается героиня.

Да и в какой еще гуще! Мы уже знаем, что сама И.Д. годы на вновь обретенной родине прожила очень интенсивно, сумев буквально ворваться в ряды тех, кто считался самыми крупными предпринимателями новой России. В Штатах она не могла удержаться и двух месяцев даже на должности простой официантки. И вдруг российский ошеломительный успех, и она оказывается среди финансовой, промышленной и культурной элиты, среди министров и олигархов. Фантастика? Отнюдь нет. За изложенным – мощная фактологическая основа.

Хотя и сама героиня не перестает задаваться вопросом: «Заслужен ли мной такой невероятный успех? Или это я попала в какой-то нереальный мир, где со мной происходят невероятные события? Что происходит? Или я не что иное, как ничего не значащая сама по себе простая марионетка судьбы?»

Итак, перед нами, повторю, уникальный, художественно сконцентрированный опыт постижения мира в самых разных его проявлениях. Опыт, достойный самого пристального внимания со стороны отечественных читателей.

«Литературная газета», № 47 (6047) 16–22 ноября 2005 г.

Познай самого себя – и ты познаешь мир.

Демокрит

Предисловие

«Опыт моей жизни».

Это роман? Или автобиография? Микро– и макросъемка одной человеческой жизни. Неважно, моя это жизнь или чья бы то ни было. Просто человека.

Интересно положить под лупу любую человеческую жизнь и рассмотреть ее по атомам и молекулам. Затем взглянуть на полотно той же жизни с большого расстояния. Ведь жизнь человека, как живое растение: смотришь со стороны – как будто зеленый листок, а под микроскопом… совсем по-другому каждая клетка этого листка открывается.

Роман – как-никак – это вымысел, даже если он во многом основан на реальных событиях. Во многом… но не всецело. А это очень важно, так как в жизни всякая мелочь, каждая деталь, на первый взгляд ничего не значащие, играют огромную роль.

Чтобы создать по-настоящему достоверную картину, нельзя придумывать. Правда жизни – вот в чем реальная ценность. Я пишу роман, но роман документальный. Все факты, события, люди – достоверны. Малейший вымысел нарушит жизненную правду. А именно она – жизненная правда – самое ценное в моем романе.

От начала и до конца, сколько мне удастся держать фонарь и лупу, освещать и рассматривать под увеличением все движения, все процессы роста и видоизменения, происходящие со мной в течение данной мне одной жизни. Здесь и психология, и физиология, и влияние окружающей среды, и возрастные изменения… в постоянной динамике: ведь в реальной жизни все это вступает во взаимосвязь, все – важно.

При современном бурном темпе жизни все меньше остается времени и возможности развлекать себя чтением художественной литературы, которая как-никак есть продукт авторской фантазии. Читатель XXI века чересчур практичен, чтобы просто развлекаться, и «сам с усами», чтобы позволять себя воспитывать. Наступили времена, когда даже художественная литература не может оставаться на уровне интересной, увлекательной, иногда исподволь воспитывающей тебя сказки.

Практическая польза, применимая в реальной жизни, – вот основной мотив современного читателя, протягивающего руку к книге как к источнику информации.

Для тех, кого природа одарила пытливым умом, этот документ человеческой жизни может оказаться ценным учебником. Читатель получает уникальную возможность: «прожить» целую жизнь за две-три недели, проанализировать ее и приобрести неоценимый опыт.

P. S. Поскольку речь в этой книге идет о реальных людях и реальных событиях и многие из тех, о ком пойдет речь (в этом и последующих томах), живы и сегодня, а имена некоторых, включая имя автора, широко известны в России, во избежание нарушения конфиденциальности, все имена изменены, а автор ограничится лишь инициалами –

И. Д.

* * *

Я пришла в этот мир для того, чтобы оставить после себя какой-то след…

Жизнь человека – скоропортящийся продукт. Уходя, я должна оставить что-то такое, что смогло бы оправдать мою смерть. Иначе, какой смысл в этой жизни?

Когда-нибудь я умру. Ничего против этого придумать невозможно. Нужно принимать это спокойно и философски. Но пока я жива, я должна создать в течение своей жизни что-то такое значимое, светлое, красивое, что останется после моей смерти, никогда не умрет. Тогда моя смерть уже не будет иметь значения.

Продукт моего труда – след моей жизни – останется и будет согревать многие поколения живущих на этой Земле. Мои работы будут влиять на человеческие жизни (так же, как мои любимые писатели повлияли на мое становление, на мою жизнь). Я останусь жить в сердцах людей (так же как мой Толстой живет в моем сердце). Я буду неотъемлемой частью их жизни (так же как Пушкин или Окуджава – неотъемлемая часть нашей жизни). Значит, я не умру.

Если мне удастся создать что-либо, что не умрет с моей смертью, а, оставшись после меня, будет зажигать в людях искры любви, – значит, я не даром жила. Значит, жизнь моя имела смысл.

Надо торопиться, пока смерть еще не пришла! Это неважно, что мне пока только 14 лет. Ведь неизвестно, сколько мне осталось жить. Лермонтов умер в 26 лет, Пушкин – в 37, Толстой – в 82. Кто знает, сколько отпущено мне? Нужно быть готовой в любой момент. Нужно торопиться! Нужно помнить всякую минуту, зачем я здесь. Я здесь – гость. Но у меня есть миссия.

Из записей в дневнике 1979 г.

Глава первая. Прибытие в Нью-Йорк
1980 г., август – ноябрь

Я начинаю этот дневник в первый день в новой стране. Более значимого дня в моей жизни, наверное, не будет. Сегодня мы приехали в США.

1980-й год. Мне пятнадцать с половиной лет. Я сплю в откидном авиакресле, и меня будит мама:

– Просыпайся, просыпайся, мы уже в Нью-Йорке!

Я вскакиваю, вмиг пробудившись, как от ледяной воды. Восторг, растерянность, страх, любопытство – все эти чувства одновременно переполняют меня. Я выглядываю в иллюминатор, и ладони мои холодеют.

Такой панорамы я не только никогда не видела, но воображение мое даже не смогло бы нарисовать. Я никогда не видела такого (!) большого пространства. Таких огней! Гирлянды, фейерверки, фонтаны огней! Какой гигантский город! Как мощно, как величаво он сияет!

Эмигранты все прилипли к иллюминаторам. Кто знает, какие чувства испытывали они в эти первые минуты встречи с новой землей, со своей новой родиной. Кто-то плакал, кто-то молча смотрел на таинственно сияющий внизу могущественный город. Все, кто находился в этом самолете, навсегда бросили свои дома, родных, друзей, работу, карьеру, институты, родные места, свою родину, свою культуру – словом, все, что составляло их жизнь, при этом не имея никаких гарантий, ни даже малейшего понятия о том, что ожидает их в новой стране.

В этой стране, в этом городе еще никто из нас никогда не бывал. Более того, ни один из тех, кого мы знали, здесь тоже никогда не был. Те, кто уехал в Америку раньше нас, словно канули в воду – их никто никогда больше не видел. Как доверчивые дети, мы все теперь – впервые – могли взглянуть на этот величавый город, и всем нам хотелось верить, что он, этот город, будет великодушен к нам.

Главные люди моей жизни в эти торжественные минуты находились рядом со мной. Моя любимая, нежная мама (она сидит рядом и глотает слезы), ей 39 лет. Дед с бабой: на их торжественных вытянутых лицах написана готовность следовать за любимым сыном и внуками повсюду. «Ад там внизу сияет или рай, для нас не имеет значения. Если нашим детям здесь будет хорошо, значит, хорошо и нам», – словно написано на их лицах. Деду 69 лет, бабушка на пять лет моложе. Здесь же сидит их младшая внучка, моя сестра Танечка, ей ровно семь лет. Она веселится, визжит, то и дело переползая с колен бабушки к деду и наоборот. Она единственная, кто по-настоящему радуется, потому что совершенно не понимает всей ответственности момента. Все остальные бледны и волнуются. В этом волнении страха гораздо больше, чем радости.

«Мы узэ плиекали?! Это Нью-Йолк?!» – радостно кричит Танечка, сверкая своими черными глазенками. Ей никто не отвечает, все подавлены совершающимся событием. Поздно уже сомневаться, поздно думать-гадать, что теперь с нами будет, мы все уже на пороге другого мира. Дороги назад нет.

А вот и папа, виновник происходящего, вырвавший всех нас с корнем из старой жизни. Это он – инициатор всего. Никто, кроме него, ехать не хотел. Одержимый своим маниакальным желанием, он принудил всех нас. Ну, да ладно… что теперь об этом. Папа (самый спокойный, флегматичный человек на свете) находится в таком возбужденном состоянии, в каком я его никогда в жизни не видела. Этот знаменательный день он встречает в возрасте 48-ми лет. Он то поднимается с места, то садится, несмотря на то что стюардесса несколько раз просила его сесть и пристегнуть ремни. В невероятном волнении он всматривается в вид из иллюминатора и отворачивается, будто не в силах выдержать такой радости, не веря себе. Он поминутно вскакивает, не потому что он невоспитан и игнорирует просьбы стюардессы, а просто, помимо своей воли, не может усидеть на месте.

Мне пятнадцать с половиной лет. Неужели это в самом деле происходит? Я увижу Америку! Никто из моих друзей, одноклассников, никогда не видел этой страны, ни один из моих учителей даже одним глазком ее не видел. Каждый, любой из них, наверное, мне бы позавидовал. Я увижу Америку! Это произойдет всего через несколько минут. Я узнаю, какая же она на самом деле, страна, о которой столько говорят. С безграничной доверчивостью, присущей человеку, которому поздно уже сомневаться, вместе с самыми дорогими мне людьми я ступлю на американскую землю. «Я увижу город дальний! Он мне будет другом верным. Да!..»[1]1
  Слова из старинного романса.


[Закрыть]

Вот что-то как будто мощно вздрогнуло под нами, и с оглушительным грохотом покатились колеса по американской земле. Взрыв аплодисментов заглушил грохот посадки. Я никогда не смогу забыть лица людей, окружавших меня в эти минуты. Смех. Слезы. Все, кто сидел рядом, даже совсем чужие, почти незнакомые люди, обнимались и целовались. Кричали, как на демонстрации, перебивая друг друга:

– Да здравствует Америка! Наша новая родина!

– Да здравствует свобода!

– Да здравствует новая жизнь!

* * *

Я начала свой рассказ именно с этого ключевого дня в своей жизни не случайно. Если рассматривать мою жизнь как один целостный сосуд, то, внимательно присмотревшись, можно увидеть большую трещину, расколовшую сосуд на две части. Искусно соединенные вместе, две части выглядят как единое целое, но я-то знаю (ведь это моя жизнь): сосуд расколот на две части. Трещина моей жизни проходит через тот самый день, с которого я начала свою повесть.

Вообще я родилась дважды. В первый раз – в 1965 году в Нальчике, в Кабардино-Балкарии. Еще важнее: я родилась в Советском Союзе. Этот факт имеет огромное значение, если вы хотите понять меня. Советский Союз – это фундамент меня. Хочу я этого или нет, нравится это кому-то или нет, – есть вещи, предопределенные судьбой, от тебя не зависящие. Гены, унаследованные от предков, и печать, которую оставляет на тебе страна, где ты родился и вырос, – это то, что дано тебе судьбой, ты здесь не выбираешь. И это с тобой столько, сколько ты будешь жить.

Второй раз, как вы уже, наверное, поняли, я родилась 28 августа 1980 года, в день нашего прибытия в США. Любопытные происходят с человеком процессы, когда он еще не умер, но уже удостоился радости снова родиться. Это уникальный опыт. О нем я могу очень много рассказать. Пока я еще чуточку задержусь на первых минутах и днях в США.

* * *

Оформление документов в аэропорту для свежеприбывших «беженцев» заняло столько времени, что, когда мы закончили, уже рассвело. Я думала попрощаться с нашими советскими попутчиками, кое с кем обменяться адресами родственников, если таковые были (ни у одного из нас не было пока ни адреса, ни телефона, конечно). Однако все, вероятно, настолько распухли, оформляя документы, что забыли попрощаться друг с другом и растворились, как брызги, в огромном аэропорту. Так никого и не нашла.

Бедная тетя Хиба всю ночь прождала нас в зале прилета. Мне не терпелось увидеть ее. Она выехала за рубеж вместе со своей семьей много лет назад. Я смутно, но помнила ее. С тех пор, как они уехали, никто ни разу не видел их. Только читали их редкие письма. Мне любопытно было увидеть, как жизнь в Америке изменила этих людей. Как они теперь одеваются? На каком языке говорят? Как себя ведут?

Представьте, стоят – она, как была, маленькая и толстенькая, все та же тетя Хиба, вовсе не похожая на изящных американок из журналов. А ее муж, дядя Стасик, как был говорун, так ничуть и не изменился. И болтают они так же громко, как у нас принято в Кабарде. Даже платье на ней цветастое, точно, как в Нальчике носят. Какие же они американцы?! По-русски говорят чисто, без всякого акцента. И, как выяснилось, к окончательному моему разочарованию, по-английски они и вовсе ни бум-бум! По дороге домой заблудились, так как Стасик не мог читать дорожные указатели. Оказалось, Стасик понадеялся на маму (она учительница английского языка), а мама, попав в реальную жизнь, не смогла быстро сориентироваться, тем более что на трассах замедлять движение запрещается.

* * *

Самое первое впечатление, как только выехали на улицу, – будто попали на другую планету. Все такое странное, причудливое и таких размеров… Если это и не другая планета, а наша Земля, то, как минимум, на один полный век вперед по времени. Природы, к которой я так привыкла, живя в Нальчике, и в помине не было. Какие-то гигантские сооружения, мощные конструкции, мосты. Автомобилей в таком количестве не видела, само собой, но теперь, когда увидела – не могла воспринять. Зрение не вмещало, что ли. Все каменное, металлическое, гигантских объемов, все говорило о баснословной цивилизации, на которую здесь никто и внимания не обращал. Вот человек в стеклянной будке выпил воду и выбросил стаканчик в мусор. Я бы этот стаканчик в Союз послала как сувенир – друзьям. Там бы это была сенсация.

Но приехали в Бруклин, здесь все больше жилые дома, двухэтажные, пятиэтажные. С облегчением замечаю на улице дерево (узнаю планету Земля!). Проехали еще немного – еще дерево.

Дома у тети Хибы был накрыт стол. Квартира у них совершенно обычная, никакая не вилла. Единственно, я заметила, как тетя Хиба, вымыв руки, вытерла их полотенцем и выбросила полотенце в мусор.

– Одноразовое! – с улыбкой сказала она, заметив мой взгляд. – Стирать не нужно. Использовал и выбросил.

Дети тети Хибы, две девочки и один мальчик, все были младше меня. Они смотрели на нас так, будто из местного зоопарка зверей привезли. Вот они-то по-русски говорили плохо.

Сели за стол пить за успех в новой стране.

– Вставай, брат! – сказал дядя Стасик папе. – Торжественная минута! Где твои часы?

– Часы! Да, часы! – запричитали все за столом.

– На моих часах – восемь часов… вечера? – сконфуженно сказал папа.

– Нет, это на их (!) европейских часах – восемь часов вечера, – весело перебил дядя Стасик. – А наши, американские, часы сейчас пробьют полдень. Это теперь наше и ваше время! Вставай! Это самая торжественная минута, надо всем налить, приготовьте шампанское!

С торжественным видом оглядев всех нас, папа встал и медленно, как будто он совершал священный ритуал, поднес руку к часам. На минутку он остановился, прищурил глаза и, глядя куда-то вдаль, произнес: «Как долго я ждал этого момента!».

В застывшей тишине стрелки часов круто поползли вперед почти на пол-оборота. Мы все дружно зааплодировали. Налили пенящегося шампанского. К сожаленью, мы не могли так же круто перевести стрелки в наших не спавших более суток утомленных организмах, чтобы они совпали с ритмом страны, которая должна была стать родной.

Удивляло, что и то, и другое время было верное. Восемь вечера было верно для Союза, двенадцать дня было верно для Америки. А объективно, по-настоящему – который же теперь час?

Если цикл в 24 часа рассматривать как полный оборот – в 360 градусов, то расхождение во времени на восемь часов равно 120 градусам. Не могут две цифры, расходясь на 120 градусов, быть одновременно верными. Но ведь так и было! Я была сконфужена.

* * *

Не успели выпить по первому бокалу, как дядя Стасик снова всем налил. Встал, чтобы сказать тост.

– Отец! – обратился он к дедушке. – Я хочу поднять этот бокал за вас! За вас и вашу верную подругу жизни! За ваш… я бы даже сказал, героический поступок… В вашем возрасте, столько лет прожив на одной земле, имея тот почет, то уважение в городе… да-да, я знаю, как вас там все уважали… оставить все ради счастья детей… приехать к нам…

Я смотрела на сгорбленную фигурку своего седого деда, сидящего, как и всегда, рядом с бабой, и мне показалось, что в них что-то изменилось: они как будто оба слегка сжались, стали как-то меньше в размере.

Опрокинув рюмку залпом (сам дядя Стас пил водочку) и звучно огненно выдохнув, Стас обратился к отцу.

– Ну, брат, теперь рассказывай, – торжественно произнес он, будто теперь речь шла о чем-то драматически важном, и оба знают, о чем, без слов.

Лицо отца помрачнело.

– Ну, что рассказывать… – начал он. – Затравили они меня, конечно, здорово. Сил у меня больше ни на что не осталось, – папины глаза прищурились и забегали. – Пять лет воевал! Пять лет. Устал. Не хочу уж и вспоминать, и говорить об этом. Главное… Главное, что мы здесь наконец.

Все вокруг заохали, запричитали: «Бедный, как он поседел! Шутка ли, пять лет воевать с властями, чтобы выехать!»

– Все теперь для этих двоих детей, – продолжал папа, указывая на меня и Таньку. – Хоть они пусть увидят счастливую, спокойную жизнь. И за нас, и за себя поживут.

Тетя Хиба и дядя Стас стали наперебой утешать папу:

– Вы устроитесь. Ты еще молодой. Инженера здесь во как живут! А ты – доктор наук! Шутка ли?

Мама, полушепотом, наклонившись к Хибе:

– Переводы его научных трудов Союз ведь и в Америку тоже продал. В десять стран продали!

– В десять стран мои переводы продали, а мне – шиш с маком! Я на сухой зарплате, пятьсот рублей в месяц. Оно, конечно, фантастическая зарплата, когда все вокруг получают сто. Но ведь все воруют. А если не воровать, то что такое пятьсот рублей? Модное пальто для дочери стоит тысячу. Я двадцать лет в университете честно трудился. Что тут скрывать теперь, ну вот, как перед Богом: за жизнь ни одной взятки не взял. И в институт в Москве поступал, и кандидатскую защищал, и докторскую – все сам, честным, кропотливым трудом. А тут, понимаешь ли, сопляк, простите за выражение, пройдоха с наглецой да со связями явился не запылился. Без году неделя – смотришь, он уже завкафедрой. А я двадцать лет полз в рядовых и до смерти бы рядовым остался. Потому что я не хапуга. Порядочному человеку в той стране нет места. Не хочу я даже вспоминать все это. Моя-то жизнь уже все. Вся эта эмиграция – ради будущего моих двух девочек. Пусть хоть они по-человечески, достойно свою жизнь проживут…

– А ты, малышка, что, скучаешь по России, я слышал? – обратился ко мне дядя Стасик. – Не грусти-и-и! Забудешь ты свою забитую Россию! Все скучают поначалу.

– Да боже мой, за чем там скучать? – строго возразила тетя Хиба. – За километровыми очередями?

Все засмеялись.

– Или ты давно слово «жид» не слышала? Не наша это страна и забудь ее, – продолжала тетя Хиба.

– А что, Америка – еврейская страна? – робко возразила я.

– Ты знаешь, сколько евреев проживает в одном только Бруклине? Знаешь?

– Ну так что? В Союзе тоже полно евреев!

– Да, но там ты должна скрывать и стыдиться, что ты еврейка. Здесь, в Америке, быть евреем – это гордость! Там нельзя ни спокойно верить в Бога, ни следовать традициям своего народа, ни вольно думать. Все дороги закрыты. Ты бы ведь никогда в институт не поступила.

– Она еще в Москве собиралась поступать! – ухмыльнулся папа.

– В Москве?! – в один голос воскликнули тетя Хиба и дядя Стасик. – Ты что? Забудь про Москву!

– Да? А почему мой папа в Москве учился? Даже диссертацию в Москве защитил! – ядовито и вместе с тем боязливо возразила я. – Маша тоже, когда вышла замуж, в Москву учиться перевелась. Мама моя вуз закончила. И, кстати, дедушка всю жизнь посещал синагогу! В Нальчике все евреи, которые хотели, ходили в синагогу.

Несмотря на мой достаточно боязливый отпор, на меня тут же посыпались возражения со всех сторон.

– Это только на Кавказе более-менее можно было ходить в синагогу! Пожила бы ты где-нибудь в центральной России или в других городах!

– Странные вы люди, но мы же жили на Кавказе! Какое вам дело до того, что в других городах? Вы-то могли ходить в синагогу!

– А тебе не противно, что во всей стране евреев преследуют?

– Я что-то этого не почувствовала!

– А тебе сколько лет от роду?

– Достаточно, я уже не маленькая.

– Когда твой папа учился в Москве, были другие времена, к тому же он такой усидчивый, у него редчайшая голова!

Папа, махнув рукой, попросил всех поменять тему, так как считал, что разговор со мной в пользу бедных.

– Оставьте ее, все равно ее не переубедишь! – сказал он.

– Всю жизнь бы работала там за сто рублей! – не унималась тетя Хиба.

– Да нет же! Ей деньги не нужны! – отвечал за меня папа. – Деньги – это мещанство! Она будет там творить искусство!

– Искусство?! – со злобной иронией повторил дядя Стас. – Писать хочешь? Думаешь, опубликуют тебя? Твои идеи должны быть партийными. Там же все фильмы про колхоз или про великого Ленина.

– Неправда! – уж это точно, я знала, было не так.

– Да что с ней говорить! – повторил папа. – Вы ее все равно не переубедите. Оставьте ее!

– Тебе же пятнадцать лет! У тебя самый что ни есть лучший возраст, чтобы эмигрировать. Ты язык быстро освоишь. Молодые быстро адаптируются. А с языком здесь тебе такие дороги откроются, о которых в Союзе даже мечтать нельзя было! Просто ты еще не видела жизнь в Союзе, поэтому ты ту страну поэтизируешь.

* * *

После торжественного обеда тетя Хиба повела нас знакомить дальше со страной. Страна начиналась с ее кухни. Из крана шла и горячая, и холодная вода. Так здесь в каждой квартире. В Нальчике эта роскошь была только у богатых.

– Но разве мы были такими богатыми? – удивилась я.

– У нас, например, этой роскоши не было, – почему-то обиделась тетя Хиба. – А вот, – она извлекла яркий янтарный флакончик из батареи чудодейственных средств, – спрей для снятия жирового слоя.

Она взяла подгоревшую засаленную сковородку, на которой она, видимо, недавно что-то жарила, и побрызгала на нее из флакончика. Затем, не скребя, не оттирая, подставила под струю проточной воды и легко протерла салфеткой. Сковородка блестела, как новенькая.

– Вот это да-а-а!!! – выдохнули разом и мама и бабушка.

Я покинула женское общество. Тема домашнего хозяйства меня совершенно не интересовала. Мужчины, продолжая сидеть за столом, говорили о том, как наш дом в Нальчике, цена которому не менее пятидесяти тысяч, пришлось отдать за бесценок, так как на выезд дали тридцать дней. Как можно за такой срок продать дом, придумать способ, как вывезти деньги, и вообще собраться и покинуть страну навсегда? За тридцать дней!

Квартира тети Хибы была обставлена бедно. Мебель выглядела уныло. Занавески висели еще советские. Зато в зале на мягком ковре стоял огромный цветной телевизор. Его-то я и искала. Более всего другого меня интересовала культура этой страны. Мне не терпелось узнать, какие они – американские фильмы, спектакли, актеры…

Младшая девочка, Элла, показала мне, как они здесь включают телевизор: как в сказках – на расстоянии, даже не подходя к нему, простым нажатием кнопки специального пульта.

Я нажала на кнопку и, прежде чем на экране что-то успело показаться, раздался выстрел. Затрепыхали краски и черный пистолет на голубом экране выстрелил прямо в меня.

Забавненькое начало.

Какой-то мужик от кого-то убегал и, постоянно оглядываясь, отстреливался.

– Боевик, – сказала Элка.

– А что такое «боевик»? – спросила я.

– Боевик? Ну, это когда все времья стрэльяют, – объяснила Элка.

Боевик – явно не то, что интересовало меня, и я переключила канал.

Голубоглазая американка что-то пробовала, закатывая глаза и мыча от удовольствия: «М-м-м! М-м-м-м-м! М-м-м-м-м-м-м!!!!» Ее глаза просто вылезли из орбит от восторга! Мои глаза тоже чуть не выскочили из глазниц, но от удивления: неужели можно так по-животному самозабвенно балдеть от простого торта, какой бы он ни был. Однако я не переключала, несмотря на презрение, смешанное с отвращением, которое эта женщина на экране вызывала во мне. То, что я видела, казалось мне диким.

– Это реклама, – пояснила Элла, – рекламируют торт.