Текст книги "Опыт моей жизни. Книга 1. Эмиграция"

* * *

Не прошло и недели, он позвонил сам. Я так обрадовалась и тут же простила ему, что он прервал испытание, приняв решение за меня и не дав мне шанса созреть до этого решения самой. Мы встретились, как после долгой разлуки: обнялись, поцеловались, но когда дошло до других поцелуев, на меня нашла паника. Допустим, я уступаю ему с поцелуями, ладно. Но ведь я не умею целоваться!

Я мгновенно почувствовала разницу, когда он перешел от обыкновенных поцелуев к другим. Как отвечать на обычные поцелуи я знала, но на такие… Дискомфорт во мне вырос настолько, что я тут же вырвалась, помимо своей воли. Предложила ему пойти гулять. Леня не обиделся, и мы пошли гулять.

На улицах Нью-Йорка в каждом киоске продаются журналы с крупно выделенными заголовками типа: «Самый влажный французский поцелуй» или «Мастерство глубокого поцелуя». Прямо на обложке есть иллюстрации, которые уже сами по себе много говорят. Купить такой журнал очень просто: подходишь, берешь журнал, даешь деньги и уходишь. Кто здесь тебя знает? Кому какое дело до того, что ты там покупаешь? А как сказывается кавказское воспитание!

Неделю ходила вокруг таких киосков, как кот вокруг банки со сметаной, наконец, как ни в чем не бывало подошла, взяла журнал, заплатила и ушла. Сердце билось так сильно, как будто я украла журнал.

Вы думаете там было что-нибудь о поцелуях? Там даже о сексе нормальном ничего не было: все какие-то групповые оргии, секс с животными, мастурбирующие женщины… Чушь какая-то. Так я и осталась неграмотной и дикой, совершенно не представляя, как вести себя, когда Леня меня обнимал. Страх сделать что-нибудь не так, сковывал меня настолько, что превращал наши поцелуи в возню, похожую на борьбу, полную неловкости и дискомфорта.

Десятого марта Леньке исполнился двадцать один год. Он заказал столик в русском ресторане и уговорил родителей отпустить меня до утра.

– Я доверяю тебе свою внучку, – сказал дедушка.

– Я обещаю вам, ни один волос не упадет с ее головы.

* * *

Когда мы вышли из ресторана, было около четырех часов утра. Еще не рассвело, но в воздухе уже ощущалось приближение утра.

– Зайдем ко мне, мои на несколько дней уехали, у нас есть еще время до утра, – предложил Леня.

Я бывала у Лени дома не один раз, часто, когда его предков не было дома. Леня, надо отдать ему должное, всегда вел себя достойно. Мы пошли к нему.

– Ты не думай, что я пьян и забыл, что я обещал твоему дедушке! – сказал Леня, обдавая меня запахом водки. – Мое предложение абсолютно чистое, без всяких там подвохов. Я обещаю, что не трону тебя.

– Я тебе верю, – сказала я, глядя в его твердые, серьезные глаза.

Каким-то образом я знала, он не обманывает.

– Я хочу, чтобы мы просто разделись голенькие и легли, – огорошил он меня, когда мы пришли к нему. – Мы просто понежимся или, хочешь, поспим. У нас всего несколько часов. А?

– Нет, это исключено, – сказала я.

– Почему? Ты мне не веришь? – обиделся он.

– Не в этом дело, я верю, что ты меня не тронешь, но «просто раздеться», это же так много… я просто еще не готова…

Лицо Лени из озадаченного вдруг стало насмешливо-презрительным.

– А, я забыл, ты же из Нальчика…

Так естественно-искренне он махнул рукой на меня «из Нальчика», что как ни тяжело было мне преодолеть уйму барьеров, чтобы в первый раз раздеться перед парнем, я, легко и просто поскидывала с себя всю одежду и легла в постель. Щеки мои пылали и меня знобило от волнения. Но я преодолела. Теперь он мог убедиться, что хоть физически я и была из Нальчика, психологически – как прогрессивная московская девушка.

Леня тоже разделся и лег со мной. Я не могла успокоить дрожь в теле.

Леня сдержал свое слово: он не просто не тронул меня, но даже не сделал попытки. Он поцеловал меня несколько минут и сказал, улыбаясь:

– Я обещал тебе, будем просто спать… давай просто поспим.

Если этот роман читает сейчас мужчина, я хочу дать ему совет: никогда, никогда, никогда не раздевайте любимых девчонок, с тем чтобы потом не трогать их! Если вас сдерживает слово чести, тогда не надо девушку «просто» раздевать. Раздеть ее, а потом не тронуть – это пощечина, которая проложит неизгладимую трещину в ваших отношениях. Если все же случилось так, что она раздетая оказалась у вас в объятиях, уж лучше нарушайте слово чести, это гораздо меньше повредит вам.

То, что Леня сдержал свое слово, достойно уважения, и я – человек, конечно же, оценила это. Было, однако, нечто гораздо более сильное, чем мое человеческое сознание. Я – женщина, оказывается, находилась в огромном противоречии с собой человеком. Я – женщина так и не смогла простить Лене этот поступок, хотя сознанием уважала его.

Вот такие мы, девчонки, противоречивые. Леня захрапел, а его пощечина на всю жизнь осталась со мной.

* * *

Каким-то странным образом, я чувствую, что мощная культура и многовековая история моей страны – это неотъемлемый фундамент, без которого невозможно мое сложное человеческое я.

Потеряв под собой этот фундамент, я ощущаю невозможность своего продолжения, как невозможна жизнь многовекового дерева с серьезными корнями без своего фундамента – земли. Выбей фундамент из-под чего угодно – и этого чего-то больше не существует!

Даже после смерти дерево не исчезает, а, превращаясь в перегной, сливается в одно с землей, удобряет ее, обогащает, становится ее частью. То есть уже само становится фундаментом, на котором вырастут другие молодые деревья.

Как только тебя изъяли с корнями из земли, тебя вырвали из непрерывного процесса жизни, – ты теперь мертвая древесина, не имеющая развития. Даже для перегноя не пригодишься.

Потеряв под собой свой фундамент – свою историю и свою культуру, я чувствую, как будто мое человеческое существо накрыло волной стихийного бедствия, а вместо меня в чужой стране живет просто биологическое тело, в котором отсутствует самое главное.

* * *

Болезнь дедушки прогрессировала. Он теперь все больше лежал, тихо постанывал, он ужасно мучался, бедняга. Бывает такое, что, глядя на чужие мученья, вы сами так сильно этим проникаетесь, что у вас начинается тоже страшная болезнь? Во всяком случае, мне показалось, что такое случилось со мной.

Постоянное физическое недомогание преследовало меня повсюду. У меня кружилась голова, меня постоянно тошнило. Бывало, встаешь, а стены и потолок так и ходят ходуном. Вначале я думала, мне это кажется. С каждым днем недомогание и головокружение усиливались. Вскоре у меня началась рвота: сначала она длилась сутки, потом двое. Это уже мне не казалось. Отравление не могло длиться так долго. Поехали в госпиталь. Доктор сделал мне какой-то анализ и со спокойным лицом говорит:

– Ши из прэгнант.

Лицо мамы потемнело и стало землисто-зеленым.

– Что он сказал? – испугалась я.

Мама грозно посмотрела на меня взглядом, каким смотрят на предателей и ничего не могла выговорить.

«Рак!» – подумала я.

– Ма, ну ответь, мама! – трясла я остолбеневшую и онемевшую маму.

– Как ты могла! – наконец проговорила она. – Вот уж не ожидала от тебя!

– Что могла? Что?

– Хватит прикидываться, – с презрением сказала она, – доктор говорит, что ты беременна.

Камень упал у меня с груди! Нельзя же так пугать людей!

– Я так же беременна, мама, как ты балерина, – смеясь сказала я.

– Ты уверена? – переменившись в лице, спросила она с надеждой.

– Ма-амочка, конечно, я уверена!

– У вас с ним ничего не было?

– Абсолютно ничего!

* * *

Мама обратилась к врачу. Врач упорно ссылался на анализ. Он бубнил что-то на своем английском, пока не пришел к выводу, что для таких тупарей, как мы, проще позвать переводчика.

– Я, конечно, понимаю, приборы, анализы… – с возмущением говорила я, – но поймите, пожалуйста, от воздуха я не могла стать беременной! Я никогда не занималась любовью с мужчиной.

– А просто в постель с молодым человеком вы ложились? – спросил переводчик.

Я покраснела.

– Какое это имеет значение, – сказала я, – от этого же не беременеют.

– В том-то и дело, что беременеют!

– Это как? – мои губы похолодели.

– Если вы лежали с мужчиной, оба раздетые, у него могло произойти непроизвольное семяизвержение. Сперматозоиды порой очень подвижны. Если семя попало на ваши гениталии, вы вполне могли от этого забеременеть.

– Я вам не верю, такого не бывает, – прошептала я, чувствуя, как жизнь покидает мое тело и над моей головой опускается что-то тяжелое и темное.

– Милая девочка, – похлопав меня по плечу, сказал переводчик, – в жизни еще не такое бывает! Не надо расстраиваться. Кто папа ребенка? Он с вами?

Я утвердительно кивнула, чувствуя, как слезы стали душить меня.

– Он вас любит?

Я еще раз машинально кивнула.

– Ну так и идите себе счастливой свежеиспеченной мамой.

Я посмотрела на него сквозь слезы, недоумевая.

– Как! И уже ничего нельзя сделать?

– Что же можно сделать? Аборт только. Но не нужно.

Я закрыла лицо руками: жизнь моя была закончена. Слово «беременна» было для меня столь же далеким и нереальным, как слово «смерть». Я понимала, что когда-то и то и другое будет, но не сейчас, когда мне только начали позволять носить высокие каблуки и пользоваться косметикой. Беременной мог стать кто угодно, только не я! И вот, за какие-то пять минут, я, войдя в кабинет доктора, еще девочкой, переставшей года два назад заплетать косички, вышла оттуда семейной женщиной, у которой скоро будет ребенок.

Где же долгожданная молодость? Где свобода, раздолье, загулы?

А родители?! Они же убьют меня! Как я выйду из кабинета? Как буду смотреть им в глаза? Как я приду домой?! Пропала я, пропала с головой!

* * *

К моему удивлению, грозная мамаша не прибила меня тут же, на месте, даже очень бережно взяла меня под руку, вывела из кабинета.

– Когда это было? – спросила она тихо, как бы уже примирившись со случившимся.

Я снова закрыла лицо руками, в новом приливе стыда и слез.

– Ничего не было, я тебе говорю. Правда! – всхлипывая и глотая слезы пробормотала я.

– Ну, хорошо, хорошо… ну, то, что было.

– Один раз! – жалобно заныла я. – Один раз! Разве я знала, что за один раз можно стать беременной. Тем более, что ничего не было.

– Д-а-а… тут действительно случай, ничего себе. Как же ты не знала! Конечно, за один раз можно стать беременной.

– А откуда же мне знать? Все, что ты мне каждый день твердила: «Смотри!!! Веди себя достойно! Веди себя прилично!» Ты не понимаешь, что это тебе не советская деревня, здесь стыдно быть такой маменькиной дочкой, отсталой. Он из Москвы!

– Хорошенькая логика – это кто ж тебя этому научил?

– Он сам! Ваш любимый Леня! Я не хотела, я не собиралась раздеваться, а он мне говорит: «Сра-а-зу-у ви-и-дно, что ты из де-ре-вни-и-и-и», – заревела я опять, громко всхлипывая.

– Дура! – фыркнула мама.

– Тебе-то дура, а я действительно как дура перед ним выглядела.

– Да, и разделась, чтоб не выглядеть дурой.

– Но ведь только разделась, мы ведь ничего не делали.

– Ладно! Поехали домой. Надо думать теперь, как нам быть… Дома никому не скажем ничего. Просто сообщим, что ты согласилась наконец выйти за Леню замуж. Вот радости будет! Бедному деду суждено все-таки было увидеть твою свадьбу.

А через десять минут я уже ехала с мамой в автобусе, с заплаканным распухшим лицом и все вокруг – до последних камешков на улицах – улыбалось мне улыбкой младенца, которого я уже чувствовала в себе. Повсюду – около деревьев, на аллейках, у залитых солнышком домиков – виделся мне малыш, который радостно, доверчиво протягивал ко мне ручонки.

Словно все люди, все предметы говорили мне: «Ну, отчего ты так опечалена? С тобой же случилось счастье! Что в этом такого страшного, ужасного? Что?»

И солнце всходило по пути движения нашего автобуса, и повсюду чудились мне детский смех, молочный запах его головки, звуки погремушки… Новая жизнь, новый человечек, такой беспомощный, зависящий от меня. А что, если именно в этом и заключался тот высший смысл моей жизни, который я так искала?! Мне хотелось плакать теперь уже от радости. Был май. Пышно цвели деревья, залитые солнцем, белыми цветами и новым смыслом.

Все это на самом деле происходило?

Или это все было очень убедительной театральной постановкой, со мной, спящей как лунатик и, играющей главную роль во сне?

* * *

Поздно вечером, мама подошла к моей кровати и сделала мне знак, чтоб я вышла на кухню. Здесь же, рядом спали папа и Танька.

– Ты спала? – спросила она шепотом.

– Нет, не спала, – так же шепотом ответила я.

– Я ждала, пока дед уснет. У него боли, дала ему обезболивающее. Бедняга так обрадовался, что вы с Леней скоро поженитесь.

Мама молча посидела с минуту, потом взглянула на меня как-то виновато-испытующе.

– Послушай, сказала она, – а может быть… может быть, все-таки не надо все это?

Я удивленно посмотрела на нее.

– Разве теперь уже можно что-то изменить? – спросила я.

– Можно. У меня есть травы, я их с собой привезла, эти травы всегда меня спасали от абортов. Авось и тебя спасут. Девчонка ты еще. Мы тут тебя накрутили, навертели насчет Лени. А, может быть, он тебе вовсе и не нужен. Обдумай ты, как следует, сама. Будь взрослой девочкой.

– А ребенок? Ведь уже больше месяца! Это же человек!

– Какой он там человек, там пока еще только маленький силуэтик.

– Ну, он же уже живой!

– Ну, конечно, он не мертвый… боже упаси!.. Ах, я и сама не знаю… А, может, все ж выпьешь?

– Как же я могу выпить? Ведь он живой там… Убить живого маленького человечка?!

– Ах, глупенькая моя, ну какой же это человечек? Ты знаешь, сколько абортов за жизнь делает каждая женщина? Там уж действительно живой плод, а тут? Что тут еще есть?

– Это бесчеловечные женщины. Я не буду делать абортов никогда в жизни.

– Что же ты будешь делать? Рожать каждый год?

– Нет.

– А как?

– Не знаю. Это первый раз я случайно забеременела, по неопытности. Больше это не повторится.

– Ладно, – засмеялась мама, – смотри же, гуманная моя, это твоя жизнь, я тебя предупредила. Потом чтобы не упрекала меня.

– Я не понимаю, не ты ли сама меня каждый день на Леню накручивала? Что ни день, то лекция на тему: семья и брак! Леня такой хороший, Леня такой прекрасный! Вот, выхожу теперь, за прекрасного. Теперь, говорит, обдумай, не выходи – как понять тебя?

Она опустила голову.

– Не знаю, не знаю. Ничего не знаю. Леня на самом деле хороший человек. Но жить-то с ним тебе, а не нам. А вдруг ты с ним несчастна будешь? Что мне потом тебе сказать?

– При чем тут ты? Я сама зашла с ним в ситуацию, сама решила выйти за него замуж. И потом, мне кажется, я люблю его…

– Кажется???

Я молчала, напряженно думая, последний раз пытаясь понять, люблю я Леню или нет. Так ничего и не поняла.

– А как это будет, если я выпью? – спросила я.

– Ромашку, мяту и валериану, по столовой ложке, завариваешь на стакан кипятка и пьешь в горячем виде по полстакана два раза в день, может, неделю, а может, две, это у кого как. Пойдут месячные, и все выйдет.

– Как?! И я прямо увижу мертвый силуэтик?! – в ужасе спросила я.

– Не-е-ет, ничего там ты не заметишь, он же малюсенький!

– Не могу я такое сделать, – сказала я. – Пусть будет, что будет. Лучше я рожу его и подарю тебе или сдам в приют, чем убивать. Может, я и так, без ребенка, вышла бы за Леню замуж. Просто выйду на пару лет раньше.

– Боже мой, неужели я буду бабушкой! – мама стала утирать слезы, потом поцеловала меня в лоб. – Ну, решено, так решено! Теперь ты должна беречь себя. Теперь, вас уже двое. И благословит тебя бог!

Мы легли спать. Но через некоторое время я снова вышла на кухню и долго сидела, пытаясь осознать так странно, так нереально прозвучавшие слова: «Теперь вас уже двое». Неужели я буду мамой?! Этого не может быть!

* * *

Свадьба – кульминационный момент жизни любой девчонки. Каждая девочка с детства мечтает о дне своей свадьбы, о белом платье, о фате и цветах, о том, какой она будет красивой, о том, кто будет «лучшей подругой» или «свидетелем» на ее свадьбе…

Все мои подруги, и лучшие, и даже самые десятистепенные – остались там. Самая близкая нам семья – семья тети Вали (сестры папы) – осталась там. Там остались Маша и Илюша (дети тети Вали), без которых не проходил ни один праздник в нашей жизни, ни один день рождения. Какая это свадьба, если на ней не будет Маши и Илюши?

А Эмка?.. Сколько раз мы мечтали с Эмкой о том, как будем вести себя на наших свадьбах, какие платья наденем, какие тосты будем произносить, какие танцы танцевать. Разве мы могли предположить, что моя свадьба пройдет без нее, а ее – без меня. Ведь не было ни дня, чтобы мы друг друга не видели! Мы встречались – и начинали мечтать. Не будет и других девчонок: Зухры, Тани, Раи. Не будет вообще ни одного близкого человека. Лучше вообще не справлять такую свадьбу.

Однако предки с этим были совершенно несогласны.

– Свадьба будет и будет такая, какую ты на всю жизнь запомнишь! – пообещала мне мама. – Ведь свадьба бывает один раз в жизни.

Всякий раз, когда мы, покупая наряды к свадьбе, заказывая зал, музыку, цветы, даже в парикмахерской, где мне делали прическу к подвенечному наряду, встречали кого-либо, кто приехал из Союза, мама объявляла, что у нас огромная радость: ее старшая дочь выходит замуж, – и тут же приглашала этих людей на свадьбу.

Она пригласила также всех жильцов нашего дома. Дядя Денис привел каких-то наших земляков-осетин. Тетя Хиба привела каких-то своих родственников, которые, оказалось, были и нашими родственниками. Я их никогда в жизни не видела. Это были семьи, которые первыми уехали из Нальчика.

Таким образом, когда я в белом платье и фате вышла из белого лимузина, меня – невесту – приветствовали громкими аплодисментами двести человек! Большинство из них я видела впервые. Я была ошарашена. Я была пришиблена в этот день больше, чем когда-либо в жизни. Кого угодно пришибет, когда его поздравляют, ему улыбаются, его приветствуют, разрывают на части двести человек, среди которых нет ни одного родного лица (если не считать наших, конечно).

Почему-то меня не покидало смутное ощущение, что это не моя свадьба, это просто не может быть моей настоящей свадьбой. Это что-то вроде костюмированной репетиции для съемок фильма, где я в главной роли.

А может быть, я сейчас проснусь и окажется, что моя настоящая свадьба все-таки еще впереди?

Единственное ощущение тепла, которое я испытала в этот важнейший день, было ощущение моих горячих слез и ощущение физического тепла от бумаги телеграммы, на которой несколько скупых плоских слов:

ПОЗДРАВЛЯЕМ БРАКОСОЧЕТАНИЕМ ЖЕЛАЕМ ЛЮБВИ СЧАСТЬЯ СОГЛАСИЯ – ВАЛЯ АРТУР МАША ИЛЮША ТОЛИК ЛИЗА АЛЛОЧКА И ДВА МАЛЕНЬКИХ АНТОНЧИКА.

Глава четвертая
Воспоминания

Смотрю на снимки, сделанные перед самым отъездом…

Чуть ли не весь Нальчик приходил к нам прощаться. Со всеми фотографировались на память.

А может, и в самом деле я жизнь там сильно опоэтизировала? Вот на фотографии соседка наша Дуся со своим мужем Миколкой. Ведь если задуматься, то среди каких таких особенных людей мы там жили?

Вот мы все с Дусей и Миколкой. Они жили слева от нас. Она всегда ходила растрепанная, в грязных халатах, примитивная деревенская баба. Миколка постоянно напивался и колотил Дусю, а она убегала от него к соседям. Справа от нас жила мамина подруга Лена с мужем Толиком и двумя детьми. С ними так же жили их родители. Ничего особенного в этих людях не было. Лена постоянно прибегала к нам и приносила всякие городские сплетни. Напротив нас, прямо рядом, бок о бок с районной библиотекой располагалось общежитие. Там, за его забором, постоянно собирались шмурдячники, напивались. Иногда, говорят, там даже собирались наркоманы. Так что не все так было идеально и в твоем родном городе Нальчике.

Почему же ты сохнешь по своей родине? Почему считаешь, что что-то невозместимое ты там оставила? Откуда исходит это ощущение невозместимой утраты?

Смотрю сейчас на фотографии и понимаю, что и Дуся, которая никогда не причесывалась, и Миколка, который всегда был пьян и избивал свою жену, и завистливая Лена, которая постоянно собирала сплетни, и ее муж Толик, который хоть и не пил, а просто был никакой, непонятно даже чем он занимался, и отец Толика, дядя Данил, который ходил с палкой, оставшись без ноги после войны… понимаю, что все эти люди, которых не ценила и, мне казалось, не любила я, когда жила дома, каким-то странным образом, оказывается, мне – родные.

Все они – родные, близкие, дорогие мне люди… и это уже навсегда! Сколько бы лет ни прошло, взяв в руки эти фотографии, у меня защемит сердце от любви и тепла, неважно, какими они были – неряшливыми, завистливыми, необразованными, алкоголиками… Я люблю их, как любим мы своих родителей или детей, просто такими, какие они есть, невзирая на все их достоинства или недостатки.

А они, оставшиеся по ту сторону бугра, все еще живущие в одной куче, до сих пор не понимают, что, несмотря на то что им кажется, что они друг для друга ничего не значат, несмотря на то что они часто скандалят и ругаются между собой, порой даже строят козни друг другу, да, да, несмотря на все это – самые близкие друг другу люди! Для того чтобы это понять, они должны уехать в эмиграцию, поселиться по соседству с чужими людьми, а потом взять в руки фотографии с жильцами своего родного города…

* * *

Вспоминается мне… как трудно об этом вспоминать до сих пор… последний день перед нашим отъездом. В доме был полный переполох. Все приходили прощаться, паковали последние багажи. Не верилось… совсем не верилось…

И вот наступил последний момент. Такси уже ждало нас у ворот. В доме еще оставалась уйма вещей, много мебели, которыми после нашего отъезда должна была распорядиться тетя Валя. С нами на вокзал должны были ехать все, кто любил нас, это успокаивало. Так что это еще не само прощанье.

Самое страшное, самое тяжелое, самое травмирующее впечатление: это последний взгляд через заднее стекло отъезжающей машины на родной дом, где прошло мое детство, где прошла вся моя жизнь, на людей, остававшихся около нашей калитки… Впервые в жизни – распахнутая калитка, когда не надо думать о том, чтобы ее закрыть.

Калитка осталась распахнутой настежь, но это уже не имело никакого значения… Неважно было, кто зайдет, кто выйдет, что унесет. Это уже была не наша калитка, это уже был не наш дом, это уже была не наша жизнь… Существо мое не принимало этого отрешения от всего того, что мы покидали… Физически мы удалялись от дома и распахнутой калитки, а моя душа осталась там.

* * *

На вокзале собралось столько народу, что можно было подумать, что сам Брежнев приехал к нам и весь город пришел его встречать. Была суматоха. Ничего не укладывалось в голове. Вид поезда, предвкушение дороги, каких-то неизведанных приключений, – все это придавало бодрости духа: жизнь не закончилась. Что-то еще ждет впереди.

В поезде с нами ехали до Бреста самые близкие родственники. Так что опять еще что-то оставалось. Хотя уже считанные люди. И уже только в Бресте, на границе, оторвались от нас последние, самые близкие, родные и мы остались одни: я, мама, папа, Танька, дедушка и бабушка. В целом мире…

В Бресте мы остановились у одной русской женщины, всего на два дня. Простая деревенская хата, тюлевые занавески. Жизнерадостная хозяйка, в доску свойская, по утрам затягивала для нас, отъезжающих, своим сильным и звонким голосом:

 
Ты Росси-ия мо-оя-я, золоты-ы-ые кра-а-я….
Ты Росси-ия ро-о-дная, приве-етная,
За твою красоту, за твою широту,
Я люблю тебя – Родина светлая!!!..
 

А я, глядя на нее и слушая, уже понимала, что если я не вернусь назад в эту страну, то значит мне конец. Только как именно я это сделаю, я не знала.

* * *

На таможне молодые люди в форме взяли мои тетрадки, мои рукописи, хотите смейтесь, а это труды моей маленькой жизни.

– Это что такое? – спросил таможенник.

– Это мое! – смело и робко сказала я, не давая слова другим, слишком это было для меня важно. – Это – мои рукописи! Я хочу быть писателем!

– Разве вам не было сказано – никаких рукописей, записей на пленку или видеоленту! – обратился таможенник ко взрослым.

– В порядке исключения, сделайте для меня доброе дело! Разрешите мне забрать с собой свои труды! Я же трудилась, это для меня очень важные тетради! – умоляюще говорила я.

– Вот сейчас она наконец поймет, что такое «Родина светлая», – тихо сказал папа на горско-еврейском языке, чтобы таможенники его не поняли. Нашла кого умолять, таможенников!

Однако таможенники озадаченно начали рассматривать мои тетради. Все стояли и ждали. Они смотрели и читали все очень тщательно, а может быть, мне так казалось.

– Это действительно все она писала? – спросил один из таможенников маму.

– Она, миленький! Она очень любит русскую культуру! Она хочет стать писателем! Не обижайте ее! – взмолилась мама.

– А сколько же ей лет? – с некоторым удивлением в голосе спросил другой таможенник.

– Пятнадцать. Скоро будет шестнадцать, – ответила мама.

Я стояла с бьющимся сердцем, смотрела, как мои строки впервые в жизни кто-то читает, оценивает. Я видела, или мне так показалось, что таможенники с некоторым восхищением показывали друг другу мои тетради, с интересом и удивлением читали, листали, изучали. Они делали это так долго, что мы все устали стоять в таком напряжении.

Наконец один из них сказал. Он был самый главный.

– Пропускаем! Молодец, девка! Если ты в пятнадцать лет такое написала, похоже, у тебя есть большой шанс.

Что это было? Слова простого таможенника. Он что, творческий человек? Или литературовед? А как важно было мне услышать и увидеть такое одобрение. Сколько вдохновения, ощущения собственной важности, силы мне это потом дало! Видишь, папочка, все-таки есть люди в моей любимой России?! Даже таможенники оказались прекрасными людьми!

– Это тебе просто повезло! – говорили в один голос папа и мама.

А я не верю, что мне просто повезло. Просто таможенники не смогли устоять перед моим талантом. Это, кстати, о них самих тоже очень многое говорит!

* * *

Поезд в Вену… скорость движения… неужели мы скоро приедем в Вену?! Мы эмигрировали из Советского Союза… Что с нами будет? Кто я теперь?

Вы когда-нибудь выходили из дома, из своей старой налаженной жизни в открытое непредсказуемое пространство, до отказа обвесив себя чемоданами, набитыми всем, что только можно в них уместить?

Вы когда-нибудь уходили из дома навсегда, понимая, что назад возврата нет, при этом не имея в записной книжке нового адреса? Это очень особенное, специфическое чувство, когда поезд Брест – Вена мчит тебя на всех парах от советской границы, а ни-ка-ко-го нового адреса – ни в уме, ни в записной книжке ни у кого нет.

Ты мчишься в открытое пространство… под тобой более нет фундамента твоей страны, ты уже не знаешь, кто ты – русский ли, американец или еврей, тебя более не защищают надежные стены твоего дома, а над твоей сконфуженной головой вместо уютной крыши теперь ветер.

Может быть, это и есть, то, что называется таким оригинальным словом: «космополит»?

* * *

Действительно ли переезд в Америку был причиной моей заторможенности и пришибленности? Была ли травма от эмиграции столь серьезна на самом деле? Или это для меня даже если муха пролетит, то это уже травма?

Если уж рассказывать, то надо рассказывать всю правду, а не часть ее. К психологическим травмам у меня, похоже, была предрасположенность. Еще в Союзе, в свои неполные пятнадцать, я уже успела, даже живя в родной стране, посетить психиатра. Так что не в одной эмиграции, как видно, все дело, а и во мне самой.

Через эмиграцию проходят тысячи, а заболевают на этой почве далеко не все. Также подростковый период – время тяжелое, – однако далеко не все переживают его так бурно, что вынуждают родителей обратиться к психиатру. Наверно, это у меня природная склонность воспринимать любую травмочку как конец света.

Когда мне исполнилось тринадцать лет, я не на шутку начала мучить маму вопросами, типа: «В чем смысл жизни человека, если он все равно умрет?»

– Встава-ай, одева-айся, ты опаздываешь в школу-у! – говорила мама, смеясь.

– Нет, ты мне ответь, я серьезно спрашиваю! Для чего я живу? Для чего я сейчас должна встать и идти в школу? Для чего? Если ты объяснишь для чего, я сделаю.

– Для чего что, школа? Чтобы быть образованной, чтобы ты могла потом поступить в институт.

– А зачем мне поступать в институт, быть образованной, если я все равно умру?

– Какие ты вещи страшные говоришь. У тебя должна быть профессия, ты добьешься успехов…

– Да для чего мне профессия и успехи, если я все равно умру?!

Мама не понимала.

– Как это? Никто так не думает, люди живут, пока живут, все когда-нибудь умирают, но, пока они живы, они должны к чему-то стремиться!

– Вот это-то меня и удивляет, что никто не думает о смерти. Но оттого что о ней не думают, смерть же не исчезает! Для чего все, что мы делаем, если это, как снежинка, непрочно. Снежинка растает, я умру. Для чего мне совершенствовать то, чего через пять минут уже не будет? Это же сизифов труд!

– Это ненормально, что ты всерьез говоришь такие глупости. Все дети, как дети, а эта придумала себе оправдание, чтобы не ходить в школу. Я должна поговорить с отцом, я не могу с тобой справиться.

– Глупости?! Ничего себе – глупости! Глупый – не тот, кто об этом говорит, а тот, кто об этом не думает и живет, игнорируя такой неизбежный факт, как смерть!

Пришел папа.

– До-о-оченька! Как тебе не стыдно! Ты что, в самом деле отказываешься ходить в школу?! – папа никогда не повышал голоса и не угрожал ремнем, как это делали другие отцы. Он разбирался с детьми, интеллигентно беседуя.

Папа вообще за всю жизнь не произнес ни одного грубого слова. Мало того, когда он слышал, как мы с Танькой ругались и я со злобой говорила ей: «Иди ты в жопу!» – папа с возмущением восклицал: «Вы же де-евочки! Как можно произносить такие грубые слова?!»

– Вчера пропустила школу, – жаловалась мама, – в четверг я ее вытолкала из дому, а мне позвонили, что она к третьему уроку пришла, а с пятого и шестого уже ушла. До пяти утра она читает, не спит, а утром ее не поднимешь.

– Я бы не читала до утра, если бы я видела смысл ходить в школу! – обратилась я к папе, очень надеясь получить от него какой-нибудь умный ответ. – Я не понимаю, зачем мне учиться, если я все равно умру! – здесь я уже начала всхлипывать от обиды, что меня никто не понимал.

Они отлично знали, что я говорю правду о смерти, но почему-то все как один делали вид, что такая важнейшая вещь, как смерть, не имеет никакого значения.

– Деточка, тебе тринадцать лет! О какой смерти ты говоришь?!

– Ну и что, что тринадцать, я что не умру? А если я умру – так для чего все это? Мучать себя этой школой, потом институтом, потом работой… Я предпочитаю делать то, что приносит мне удовольствие: читать, смотреть на солнце, лежать в саду.