Текст книги "Жаворонки ночью не поют"

Она протянула треугольничек, сложенный из тетрадного листа. Юрка первым подскочил и выхватил его. На письме стоял обратный адрес: полевая почта, Д. Колчанов.

– Я же говорил! Я же говорил! – радостно орал Юрка. – Вот он, корабль!

– Корабль? Какой ещё корабль в нашей-то степи? – громко удивилась тётя Даша.

– Да сон он видел! – радостно доложила мать. – Вот к письму!

– На-ка вот, Дарья, чайку с мёдом попей, – подвигала бабушка почтальонше чашку.

– С мёдом хорошо, – согласилась тётя Даша, – это я люблю.

– Читай же письмо, – нетерпеливо сказала мать Юрке.

Письмо перечитывали несколько раз. Вот, оказывается, почему отец молчал: был слегка ранен в руку, лежал в полевом госпитале. Сам писать не мог, а просить никого не хотел, чтобы дома не испугались чужого почерка. Теперь всё хорошо, и он вернулся в свою часть.

– Может, и Алёшенька где-нибудь в госпитале, – сказала бабушка. – Беда не приходит одна, а и радость тоже компанию любит.

– Да живой Алёшка, сердцем чувствую, живой, – сказала мать. – Ты, случаем, не два корабля видел? А, Юрка?

Юрка засмеялся, отозвавшись на шутку, но теперь-то Зойка окончательно догадалась, что корабль он видел пустой. В приметы она не верила, в сны тоже, а всё же не могла отделаться от тревожного чувства: ведь это война, пока письмо шло, могло что угодно случиться.

– Может, ответ подождешь? – попросила мать тётю Дашу. – Мы быстренько. Всего-то несколько слов и напишем: мол, так и так, весточку получили, жди подробное письмо. А то ж он там тоже беспокоится.

– Ох, Настасья, когда ждать-то?

– А ты ещё чайку с мёдом, – бабушка придвинула блюдце поближе к тёте Даше.

– Ну ладно, пишите, – сказала она, принимаясь за третью чашку чая.

Юрка быстро вырвал листок из тетради.

– Да, – довольно изрекала почтальонша, прихлебывая чай. – В морозы-то как хорошо медок-то.

А Юрка тем временем уже писал отцу под диктовку матери.

– Где мёд брали? – поинтересовалась тётя Даша. – У Демьяновых?

– У них, – ответила бабушка.

– Так дерут же они!

– А что делать? – вздохнула бабушка. – Зойку надо на ноги поднять.

– Ох, уж эта хвороба…что делает! – сочувственно сокрушалась тётя Даша.

– Я уже совсем здоровая, – вмешалась Зойка. – Работать скоро пойду.

Мать, диктовавшая Юрке письмо, остановилась:

– Куда пойдешь?

– Работать!

– А школа?

– После войны доучусь.

– С ума ты, девонька, от болезни свихнулась, – сказала бабушка.

– Какая из тебя работница? – горько вздохнула мать. – Посмотри на себя: кожа да кости.

– Всё равно пойду, – упрямо заявила Зойка. – Ты вещи последние продаёшь, а я буду дома сидеть?

– Что я отцу-то напишу? – привела веский довод мать. – Он в каждом письме наказывает вам с Юрушкой хорошо учиться. Вот и здесь…

Зойка молчала, не находя ответа.

– А ты, знаешь что, – посоветовала тётя Даша, – ты, Зоя, иди контролёром в театр.

– В какой театр?

– Да эвакуировался к нам недавно. С Украины, что ли. Он в каждом городе застревает, пока немцы близко не подойдут. Теперь вот к нам приехал. Работа там вечерняя. Легкая. Оторвал билеты и сиди. Днем – в школу, вечером – на работу.

– А возьмут?

– Помогу! – пообещала тётя Даша. – У меня там сосед сценой заведует: декорации передвигает, свет обеспечивает. Я его попрошу, он похлопочет. Ну, спасибо за мёд, за чай. Я теперь так согрелась – никакой мороз не страшен. Ну, Юрка, давай своё письмо!

Тётя Даша ушла, громко хлопнув дверью.

Встреча у куста сирени

В середине дня солнце так пригрело, что тоненькие сосульки, висевшие под крышей, заслезились, заплакали, а потом и вовсе потекли ручьём. В какие-то полтора-два часа снег осел и потерял своё великолепие. На куст сирени, стоявший у крыльца, слетелись воробьи и затеяли перепалку. Зойка, закутанная с головы до ног, топталась у крылечка и, безотчётно улыбаясь, смотрела, как они суетятся, перескакивая с ветки на ветку, слушала их громкий крик, и на душе у неё было хорошо: просто замечательно выздороветь после такой тяжёлой болезни!

Тёплая погода в эту пору у них не редкость. Старики называли погожие дни с оттепелью «весенними окнами», потому что через такое «окно» уже весну видно. Мягкий, прогретый солнцем воздух приятно заполнял лёгкие и возрождал к жизни каждую клеточку Зойкиного организма. Только сейчас она подумала, что могла бы умереть и никогда бы уже не дышала таким изумительно вкусным воздухом. «Нет, это было бы несправедливо, – без страха, даже весело думала Зойка. – Жизнь только начинается». Она чувствовала себя уже почти совсем здоровой. Вот только голова кружилась, то ли от слабости, то ли от пьянящего воздуха, то ли от каких-то радостных предчувствий. В этот момент Зойка совершенно забыла о том, что уже восемь месяцев идёт война и что надежды на радости сейчас очень хрупкие. Ей хотелось думать только о хорошем и улыбаться, улыбаться… Болезнь словно выпустила наружу вторую половину её натуры, которая до этого скрывалась так глубоко, что Зойка и сама не подозревала о ней, и теперь с весёлым удивлением ощущала трепетные переливы нежности и чего-то ещё, что заполняло её желанием обнять весь мир.

На соседнем крыльце стукнула дверь. Зойка, продолжая улыбаться, повернула голову, но тут же в смущении отвернулась: на верхней ступеньке стоял недавний знакомый, лейтенант, стоял в одной гимнастёрке, на которой поблескивали две медали, и доставал папиросу из коробки с надписью «Казбек».

В какое-то мгновение их взгляды встретились, но Зойке показалось, что лейтенант её не узнал. Она подумала, не вернуться ли в дом, но так не хотелось уходить со двора. Выпросилась у матери всего-то минут на пятнадцать, а прошло не больше пяти. Жалко уходить. Не узнал он её и пусть себе стоит на своём крылечке. А если и узнал, так что такого? Чувство неприязни, вины и ещё чего-то, ей самой непонятного, возникшее на новогоднем вечере, давно прошло. И всё же осталась какая-то неловкость, которая сковывала её в присутствии лейтенанта.

Дверь на Степанидином крыльце снова хлопнула. Это счастливая Тонька вышла, чтобы громогласно объявить права на мужа.

– Коль, ну ты чего? – радостно спросила она.

– Курю вот, – сдержанно отозвался лейтенант.

– Ой, какой ты у меня жаркий! В одной гимнастёрке. Остынешь ведь. Заболе-е-ешь.

– Меня простуда не берёт.

– Ты мне смотри! – радостно пригрозила Тонька и тут только сделала вид, что заметила Зойку.

– Живая, Зой? А говорили, чуть не померла.

Зойка смущённо улыбнулась: дескать, наделала всем хлопот, а вот живая. Обернувшись к Тоньке, она мельком взглянула на лейтенанта – он смотрел в пространство, куда-то мимо неё. Нет, не узнал. Вот и хорошо.

– Коль, ну простынешь ведь!

– Ты сама не простудись. Иди, иди в дом. Я сейчас.

– Ну, ты скорей, Коль. Я твою любимую поставлю – «Брызги шампанского»!

Тонька исчезла за дверью. Лейтенант сошёл с крыльца, остановился в нескольких шагах от Зойки и, так же глядя куда-то поверх её головы, спросил:

– Осуждаешь?

Зойка несмело подняла на него глаза и, совершенно растерянная, молчала: значит, всё-таки узнал!

– Эх ты, пичуга, – продолжал лейтенант, но на этот раз в его голосе не было злости. – Жизнь штука сложная. Тебе этого ещё не понять.

– Ну почему же? – осторожно возразила Зойка. – Я понимаю.

– Что ты понимаешь? – устало и горько сказал лейтенант, и Зойка опять удивилась, как резко меняется его настроение. – Ничего ты не понимаешь. Вот щёлкнет тебя жизнь по носу, тогда поймёшь.

Зойка хотела возразить снова, но, уловив в голосе лейтенанта затаённую горечь, удержалась, промолчала.

– Ты ещё ничего в жизни не видела, а я уже одной войны вот так нахлебался! – лейтенант резанул ладонью по горлу. – Станцию Сосновичи в Белоруссии знаешь? Да откуда тебе знать? У нас там недалеко военный городок стоял. Я, понимаешь, в сороковом женился, а в мае сорок первого у нас пацан родился…Катя, жена…

Лейтенант как-то неловко поперхнулся и умолк, затягиваясь дымом «Казбека». Зойка, поражённая его рассказом, молчала. Она чувствовала, что последует недоброе продолжение. Иначе зачем человеку вторая жена, если одна уже есть, да к тому же с ребёнком?

– Катя, тоненькая такая, бледненькая, аж светится вся, – справился с собой лейтенант. – Смотрю: не выдюжит она, помощь ей нужна. А я-то какой помощник? Всё на учениях, на службе. Ну и вызвал мать с отцом из деревни. Они там дом продали, приехали. А что? Квартира у нас просторная была, две комнаты, всем места хватило. Тут бы жи-и-ить! Да вот – война.

Лейтенант опять умолк, терзая губами папиросу. Зойка боялась пошевелиться, угадывая, что вот сейчас-то и начнётся самое страшное.

– Вой-на-а, – раздельно и задумчиво повторил лейтенант. – В июле немец к нашему городку подкатил. Быстро шел, гад! Наша часть к бою готовилась, а семьи – к эвакуации. Я побежал машину доставать, чтобы своих до станции подбросить. Ведь дитё малое, жена больная, слабая. Да и старики не в лучшем виде. Ну, побежал. Достал! А тут налёт! Шофёр говорит: не проедем. Я ему: езжай! В общем, проехали!

Лейтенант долго молчал, глядя на зажатый пальцами окурок, только губы его судорожно сжимались и разжимались. Зойка ещё не слышала продолжения, но в её глазах уже стоял ужас, словно она сама сумела заглянуть в тот страшный день.

– Приехали…Ничего понять не могу. Не найду дома своего, и всё тут. Полчаса назад стоял, а теперь нету! Еле сообразил, что вот эти развалины…и есть мой дом. Вернее, шофёр уже подсказал. Ну, и все, кто в доме был, все четверо… И дитё малое…тоже… Вот так-то, пичуга.

Вконец искрошенный окурок полетел в подтаявший снег. Лейтенант так стиснул челюсти, что едва разомкнул их потом, чтобы продолжить разговор.

– И вот я тебя спрашиваю: зачем человек на свет рождается? Не знаешь? Молчишь. А я знаю. Чтобы другим жизнь давать, вот зачем. Продолжение рода – это ж не нами придумано. Это ж закон, понимаешь. Закон жизни! Не должна она исчезнуть с земли, жизнь! А я, как остался один… В общем, не помню, как в часть вернулся, как в бой пошёл. Ничего не помню. Помню только, что смерти искал. Лез поперёд всех, ничего не разбирая, а пуля меня не брала. Уж только под осень, во время затишья, когда и не ожидал, мина недалеко от меня как ахнет! Ну, вот ранило. К вам в город попал.

Воробьи совсем обнаглели, подняли на сирени такую оголтелую свару, что лейтенант не выдержал, шуганул их.

– Так вот, лежал в госпитале и думал: раз судьба не дала помереть, надо жениться как можно скорее. Чтобы, понимаешь, исполнить закон жизни. Чтобы остался после меня на земле кто-то. А то на фронте мало ли чего… И чтобы, понимаешь, дом у меня был. Вот кончится война да уцелею я, куда мне возвращаться? А теперь, значит, адрес есть. Может, сын родится, пусть растет, а?

– Пусть растет, – тихо согласилась Зойка, едва шевеля губами от глубокой жалости к этому лейтенанту, который уже не казался ей таким странным.

Она боялась и стыдилась сказать что-нибудь ещё. Слова сочувствия казались ей сейчас нелепыми, неуместными, пустыми. Разве могут они поддержать человека в таком горе? Может, и родит ему Тонька другого сына, а эта боль останется навсегда, на всю жизнь, как отметина от оспы. И будет время от времени всплывать в сердце крутой волной, как сегодня.

– Ладно, пичуга, заговорил тебя совсем. Ты уж прости. Долго на душе копилось.

– Это ничего, – пролепетала Зойка.

– Может, не увидимся больше. Так что прощай. А выживу – ещё соседями станем.

Из двери снова выглянула Тонька:

– Ко-о-оль! Ну, ты совсем запропал!

– Иду, иду! – крикнул лейтенант и поспешил в дом.

Три дня Зойку не покидали раздумья. Исповедь лейтенанта сильно растревожила её. Ну, пойдет она отрывать билеты в театре – разве это то дело, которое ей сейчас нужно? Она видела через окно, как уходил на фронт лейтенант. Тонька, всхлипывая, висела у него на плече, Степанида, громко переговариваясь с соседками, шла с другого бока, а следом за ними мелкими шажочками семенил дед Макар. Сам лейтенант шагал крупно и твёрдо, глядя перед собой. На его суровом лице чётко проступали острые желваки. О чём он думал в этот момент? О том, что покидает вновь обретённый дом (кто знает, на время или навсегда?), или вспоминал тот, первый, что лежит в руинах на белорусской земле?

«Вот у него настоящее дело», – подумала Зойка, но тут же и сникла: яснее ясного, на фронт её не возьмут. А может, сходить в горком комсомола?

Побывав утром у врача и получив, наконец, разрешение посещать школу, Зойка прямо оттуда направилась в горком комсомола. У входа одна за другой стояли три полуторки. На первой из них по правому борту – лозунг на красном полотнище: «Все на трудфронт!» Около грузовиков стояли парни и девушки с лопатами, ломами, кирками и весело переговаривались, как будто собрались на праздник, а не на работу.

Из горкома комсомола вышел высокий паренёк с бумагами в руках и, отмечая что-то в них, начал выкликать:

– Стройбаза!

– Здесь! – раздался басовитый голос.

– Давай в первую! На окопы поедете!

Стройбазовцы шумно повалили в первую машину.

– Разнобыткомбинат!

– Здесь мы! Здесь! Вот они! – раздалось сразу несколько девичьих голосов.

Паренёк критически оглядел девушек, вздохнул:

– Работнички… Валяй во вторую!

Зойка не стала дальше слушать, вошла в коридор. К кому же обратиться? Наверное, к первому секретарю? Увидев табличку, осторожно постучала в дверь: её вдруг охватила робость. Постучала ещё, громче – никто не отзывался. Остальные двери то и дело хлопали, кого-то впуская и выпуская. Одна из девушек, чем-то похожая на любимую Зойкину киноактрису Любовь Орлову, приостановилась:

– Тебе чего, девочка?

– Мне к первому секретарю.

– Так его нет. И сегодня не будет. Он добровольцев на фронт провожает. А тебе что, срочно нужно?

– Очень срочно! – с жаром сказала Зойка.

– Ну, так зайди сюда, ко второму, пока он к трудстроевцам с речью не вышел. А может, я помогу?

– Нет, нет!

Зойке не понравилось, что эта «киноактриса» назвала её девочкой. И вообще, смотрит хотя и дружелюбно, но говорит снисходительно, как с маленькой. Скажи ей про завод – небось, только посмеётся. Да и кто она такая? Когда их в октябре сорок первого принимали в комсомол, Зойка её здесь не видела.

За дверью слышались голоса: мужской и женский. Зойка постучала, но опять, наверное, недостаточно громко – ей никто не ответил. «Тут стучи – не стучи, – с досадой подумала Зойка. – Всем некогда». И она открыла дверь без стука.

На пороге большой комнаты, сплошь увешанной плакатами и лозунгами, робко остановилась. На другом конце за длинным столом сидел над бумагами парень, которого она тоже здесь прежде не видела. Около него, чуть наклонившись, стояла красивая, но суровая с виду шатенка, тоже незнакомая. «Поменялись они тут все, что ли? – с тоской подумала Зойка. – К кому обратишься, если все новые?»

Парень вскинул на Зойку синие, почти фиалковые глаза, как будто пронизывающие взглядом насквозь, и Зойка только хотела открыть рот, но поднявшая голову девушка пригвоздила её к месту строгим взглядом.

– Фамилия? – спросила она. – Затолокина?

– Н-нет, Колчанова, – ответила Зойка, заикаясь и стыдясь своей внезапной робости.

Девушка глянула в списки:

– Нет у нас такой. Ты из общепита?

– Из школы.

– А разве мы посылаем школы на трудфронт? – удивился парень и перевёл свои пронзительные глаза на стоявшую рядом девушку.

– Ни в коем случае! – твёрдо ответила та. – Это же дети. Не положено.

– Так чего же ты пришла, Колчанова? – парень снова повернулся к Зойке, которая смущённо топталась на месте, не зная, с чего начать.

– А-а-а! – догадался парень и весело засмеялся. – На фронт хочешь! Хочешь, да?

Зойка быстро кивнула.

– Все на фронт хотят! А в тылу, между прочим, тоже работы хватает. Это сколько же тебе?

– Ш-шестнадцать, – неуверенно произнесла Зойка, но, испугавшись неправды (тут же надо начистоту!), поспешно добавила: – В июле исполнится.

– Э-э-э, до июля ещё сколько! Иди, девочка, учись. Грамотные люди – это тоже большая помощь государству.

– Я на завод хочу! – упрямо заявила Зойка, уворачиваясь от строгого взгляда шатенки.

– Через три года приходи, – весело предложил парень. – Сама понимаешь, литейное производство, там с восемнадцати лет. Иди, Колчанова, учись. Некогда тут с тобой.

Шатенка проводила Зойку за дверь суровым и нетерпеливым взглядом. «Всем некогда, – с досадой подумала Зойка. – У них одно: учись да учись». Она медленно шла по коридору, который как-то внезапно опустел. Её затея не удалась. Ну что ж, не берут на серьёзное дело – придётся идти в театр. По крайней мере, матери помощь будет.

Вечер сюрпризов

Зойка подходила к школе со смешанным чувством радости и тревоги. За три недели она отстала от класса и теперь снова «умирала», вспоминая не об одной физике.

Ей казалось, что она целую вечность не видела ребят, исцарапанные, но такие родные парты, чёрную доску, косо исписанную чьей-нибудь небрежной рукой, не слышала дробных переливов школьного звонка, не вдыхала неповторимый запах класса, исходивший от недавно протёртых полов и кусочка мела, лежавшего на доске. Скоро она снова всё это увидит, ощутит, почувствует, снова встретится с таким дорогим и близким миром школы. Как она могла подумать, что сможет с ней расстаться? И то, что вчера казалось вполне вероятным, сегодня уже было невозможно.

Зойка ещё только вошла в коридор, как её увидел Генка. Он высоко вскинул руку и провозгласил:

– Сеньоры и сеньориты! К нам приближается прекрасная Незнакомка!

Группка ребят, в которой стоял Генка, мгновенно развернулась, и Зойка увидела Риту, Пашу, Таню и…Лёню.

– О-ой, не-е-норма-а-альный! Да это же Зоя! – Рита уже повисла на шее у подруги.

– Когда вы видели у Зойки такие глазищи? – настаивал на своем Генка. – В пол-лица! А сквозь эту прозрачную кожу можно даже мысли прочитать.

– Умолкни, метафизик, – не зло обругала его Таня.

Паша молчал и улыбался. Молчал и Лёня, наблюдая за возней девчонок.

– Ну, хватит её тискать, – сказал Генка. – Не для того она выжила, чтобы вы замучили её своими нежностями.

– Что ты понима-а-ешь! – накинулась на него Рита. – Мальчишки все бесчувственные!

– Не скажи! – отпарировал Генка. – Когда Зойка помирала, кое-кто почти всю ночь у неё под окнами простоял. Нас мать рано поднимает. Я на улицу глянул – стоит. Вышел, смотрю: человек чуть начисто не замерз!

Все разом умолкли. Лёня напряжённо смотрел на Генку, и было не понять, ждёт ли он продолжения или боится его. Паша сначала застыл с улыбкой на лице, но, справившись с замешательством, тихонько закашлял. У девчонок в глазах стоял вопрос: кто же это?

Генка сообразил, что сморозил глупость, обнажив перед всеми личную тайну, и попытался обратить всё в шутку:

– Да ничего такого не было, я всё придумал! Ну, она же, как та старуха из анекдота: и помереть не померла, только время провела. Кланяйся, несчастная, человеку в ножки, если бы он не принес лекарство, мир уже забыл бы о твоем существовании!

Генка подтолкнул Зойку к Лёне.

– Спасибо, – смущённо пролепетала Зойка.

– Я рад, что сумел помочь, – просто и естественно сказал Лёня.

– Ой, у меня идея! – с подчеркнутым воодушевлением воскликнула Рита. – Давайте отметим Зоино выздоровление. Сегодня вечером – у меня. Слышите?

Дверь открыл Паша. Он помог Зойке снять пальто и с нескрываемой жалостью констатировал:

– Ну и худющая стала. Сейчас получишь самый большой кусок пирога…

– С вареньем, абрикосовым! – весело поддержала заглянувшая в переднюю Рита.

Генка тоже выставил свои колючие вихры из комнаты, великодушно пообещал:

– Зой, слышь? Свою добавку тебе отдам.

Притягательный запах пирога, казалось, пропитал всё вокруг. Зойка втянула в себя его поглубже и с несвойственным ей азартом сказала:

– Давайте!

– Что вы там топчетесь? Сажай её скорее за стол! – скомандовала Рита.

Она опять «летала» в каком-то причудливо-пышном платье и была неотразимо красива. Зойка даже запнулась на пороге комнаты, глядя на подругу. В её глазах было столько открытого и радостного восхищения, что Генка засмеялся:

– Остолбенела? Вот и мы тоже. Вошли – еле на ногах удержались. Артистка!

– А я буду артисткой! – весело пообещала Рита. – Вот кончится война…

– Кончится война – замуж выскочишь, – прервал её Генка.

– За кого это-о? – пренебрежительно пропела Рита.

– А хоть за того! Зой, помнишь солдата на новогоднем вечере? Так он пять дней к школе приходил, всё с Ритулей прощался. Как считаешь, за пять дней можно до чего-нибудь договориться?

Зойке вдруг представился лейтенант, уходивший на фронт, его твердый и решительный шаг и беззащитное в своей отрешённости лицо. А с каким чувством уходил на фронт тот солдат, ещё не видевший боя? Уцелеет ли? Такой молодой, тоненький. Жалко будет, если…

– Приду-у-маешь! – услышала она голос Риты. – Может, я человека морально поддержала!

– Действительно, чего привязался? – сказала рассудительная Таня, и Зойка, повернувшись на голос, увидела, что она сидит около патефона, перебирая пластинки.

Не было только одного человека. Не было Лёни.

– Ритуля, нести пирог? – послышался из кухни голос Елены Григорьевны.

Рита глянула на часы, на дверь и с наигранной веселостью крикнула:

– Неси! Семеро одного не ждут!

– А мы можем и подождать, – понимающе сказал Генка, – тем более, что нас пятеро.

– Иди ты со своими шуточками! – отмахнулась от него Рита.

– Несу, несу! – донеслось с кухни, и Елена Григорьевна вошла с пирогом, лежащим на большом цветастом блюде.

– Здравствуй, Зоечка, – ласково сказала Елена Григорьевна. – Рита так переживала из-за тебя. Ты всех напугала своей болезнью. Как сейчас себя чувствуешь?

– Спасибо, хорошо.

– Ты ешь побольше, детка. Тебе надо сил набираться.

Елена Григорьевна, сдержанно-ласковая, величаво-красивая, в меру приветливая и в то же время умевшая держать людей на расстоянии, вызывала у Зойки если не чувство робости, что некоторого смущения. Может быть, именно поэтому она редко бывала у Риты. Елена Григорьевна руководила швейным ателье и была женой работника горисполкома. При всей мягкости обращения с её лица не сходила печать некоторой значительности, что и мешало Зойке заходить в дом Зелениных запросто. Один Паша чувствовал себя здесь легко и свободно.

Зойка украдкой глянула на часы: Лёня опаздывал уже на тридцать минут. Может, и совсем не придет? «А мне-то какое дело?» – урезонивала она себя, но ею, как и Ритой, овладело беспокойство, которое они обе тщательно скрывали. Рита снова будто мимоходом глянула на часы, крикнула матери, которая уже была на кухне:

– Мамуля, у нас часы не отстают?

– Нет, нет! – Елена Григорьевна вошла в комнату. – Риточка, режь пирог, угощай друзей.

Рита, стараясь не смотреть на часы, принялась резать пирог. В этот момент вошел Лёня. В руках у него было несколько веточек с набухшими почками – они налились соком от долго стоявшего тепла, хлынувшего на землю сквозь «весеннее окно».

– Извините, девочки, задержался, – как всегда, просто и мягко сказал Лёня. – Хотел вас чем-нибудь удивить. Вот и сбегал в лес.

Рита радостно выскочила из-за стола:

– О-о-ой, како-о-ое чудо! Мама, посмотри, какая прелесть!

Елена Григорьевна, принимая «букет», сказала:

– Да, да, чудо! Всё как раньше, как раньше. Даже не верится, что война.

А над столом раздался голос «главного информатора школы» Генки Сомова:

– Сеньоры и сеньориты! Вас ожидает ещё один сюрприз!

– Интере-е-есно! В моем доме и без моего ведома! – шутливо возмутилась Рита.

– Так это же твой сюрприз.

– Мо-о-ой? – удивилась Рита.

– Ну да, романсы нам споёшь. «Слушайте, е-если хоти-и – ите…»– изобразил Генка.

– Откуда знаешь? – быстро спросила Рита.

– Я всё знаю, на то я и «Соминформбюро».

– Боже мой, да что тут такого? – сказала Елена Григорьевна, ставя на стол вазу с веточками. – Это я ему сказала, что ты недавно разучила несколько романсов. И пообещала, что ты споёшь.

– Правда, Рита, спой, – стали просить друзья.

– Артистка из народа не должна отказывать народу, – резюмировал Генка.

– Я и не собираюсь отказывать! – весело сказала Рита и сняла со стены гитару.

Слушать её было приятно: свежий чистый голос лился легко и свободно. И держалась Рита так непринуждённо, словно всю жизнь только тем и занималась, что выступала на сцене. Зойка с затаённым восторгом слушала её и думала, как она, в сущности, ещё мало знает эту добрую, красивую и талантливую девчонку. Ею нельзя не восхищаться. Зойка украдкой глянула на Лёню: тот не сводил с Риты удивлённо-радостных глаз. Зойка понимала, что это естественно и справедливо (сама она так петь не умела), но ей вдруг нестерпимо захотелось домой. Она понимала также, что не может сейчас встать и уйти, это будет странно и обидно для товарищей, которые собрались здесь по поводу её выздоровления. Пусть это действительно только повод, но её смятение, в котором она и сама не может разобраться, не должно испортить настроение всем остальным. И Зойка, как с ней нередко бывало, «вжалась», ушла в себя, словно отстраняясь от общего веселья и пытаясь стать ещё более незаметной, чем ей самой это казалось.

Хлопнула дверь в передней, и через минуту в комнату вошёл отец Риты.

– А-а-а, молодежь, здравствуйте.

– Петенька, а мы тебя только завтра ждали, – сказала Елена Григорьевна. – Ты вовремя, у нас чай и пирог.

– Чай кстати, – прогудел баском Пётр Петрович, садясь за стол. – В дороге продрог.

– Ну, что там? Зачем тебя в крайком вызывали?

– Это потом, Леночка.

Пётр Петрович повернулся к репродуктору, висевшему на стене:

– А что радио молчит? Выключили? Сейчас последние известия, надо бы послушать.

Паша сунул вилку в розетку. В чёрной тарелке что-то хрустнуло, и послышался голос Левитана: «…был оставлен после тяжёлых продолжительных боёв с превосходящими силами противника».

– Что оставили? – встревожено спросила Елена Григорьевна, которая на несколько секунд выходила на кухню.

– Не услышали, поздно включили, – ответил Пётр Петрович. – Да не так уж и важно, что именно. Оставили – вот главное. Всё ближе к нам.

– Неужели и сюда доберутся? – тревожно спросила Елена Григорьевна, и на какие-то мгновения за столом воцарилась такая тишина, будто комната была совсем пуста.

– Надо ко всему быть готовыми, – чуть помолчав, уклончиво ответил Пётр Петрович.

– Па-пу-ля, ты что-то знаешь. Скажи нам, тут же все свои.

– Ну, всего сказать не могу. В общем, в случае чего, пойду в партизанский отряд.

– Я с тобой! – Рита вмиг оказалась рядом с отцом.

– Курносых туда не берут, – попробовал отшутиться Пётр Петрович.

– А нас, мужчин, должны взять, – вмешался в разговор Генка.

– А вы, мужчины, учитесь пока, – сказал Пётр Петрович. – Без вас есть кому воевать. А потом видно будет.

Расставались шумно и весело, долго обсуждая хитрости, которые можно применить, чтобы все-таки попасть на фронт или в партизанский отряд. Сначала все вместе провожали Таню, потом – Зойку. Рита, конечно, тоже пошла – она же с Пашей вернётся! Мальчишки всю дорогу состязались в остроумии. Зойка смеялась, как и все, и чувствовала, что недавняя скованность уже совсем прошла. Когда они были недалеко от её дома, Лёня вдруг сказал:

– Я, пожалуй, здесь сверну. Вас так много – Зоя в полнейшей безопасности.

– Её вообще можно мне одному доверить, – солидно предложил Генка.

– Правда, зачем всем идти? – сказала Зойка, стараясь, чтобы её голос звучал ровно и непринуждённо. – Недалеко уже.

– Как хочешь, – потускневшим голосом отозвалась Рита, глядя вслед удалявшемуся Лёне, и, чтобы скрыть свое разочарование, нарочито весело и независимо крикнула: – До завтра!

Лёня на миг обернулся и махнул рукой. Рита и Паша повернули назад.

Зойка шла медленно, и Генка принялся философствовать о превратностях судьбы, когда худосочных солдатиков вроде Ритиного Володи совершенно незаслуженно посылают на передовую, а их, физически развитых ребят, храбрых, ловких и находчивых, не берут на фронт только потому, что они не достигли необходимого возраста. Зойка слушала рассеянно и неожиданно спросила:

– Ген, а кто это был?

– Где? – не понял Генка.

– Под моими окнами.

– Н-нет, Зой, не могу сказать. Я обещал.

– Та-ак, – задумчиво сказала Зойка, – значит, это всё-таки было. И один уже отпал.

– Кто? – удивлённо спросил Генка.

– Ты. Раз обещал, значит, кому-то, не себе же! – весело закончила Зойка, ей казалось, что она знает, кто это был. – Салют!

– Са-лют, – растерянно ответил Генка и, потоптавшись ещё немного, пошёл на другую сторону улицы.

Зойка закрыла за собой калитку и замерла: от крыльца отделилась тёмная фигура человека. В том, как он шагнул навстречу, было что-то знакомое, и её мгновенный страх быстро прошёл. Зойка ещё не успела ничего сообразить, как человек сказал:

– Люблю неожиданности.