Текст книги "Песнь камня"

Иэн Бэнкс.
Песнь камня

Моим родителям

Глава 1

Зима – любимое время года, всегда была. Уже зима? Не знаю. Есть формальные признаки, календари и положение солнца, но, по-моему, просто сознаешь, как безвозвратно изменилось течение времен года; как внутренний зверь твой учуял зиму. Независимо от нашей хронологической разметки, зима навязана этому полумиру, холодное холодеющее небо и низкое снижающееся солнце высасывают ее из земли, она пропитывает душу, проникает в мозг через нос, меж зубов и сквозь пористую преграду кожи.

Сырой ветер взбалтывает, тащит смерчики листвы по серым дорожным колдобинам, горстями сыплет в холодные лужи на дне канав. Желтые, красные, охряные и бурые листья; гамма пожара посреди влажного холода. Несколько листьев еще цепляются за ветки над дорогой; жалкие ручейки в кюветах не обрамляет лед, а холмы по краям равнины бесснежны под полуденным солнцем, что повисло на громадном ломте чистого неба. И все равно, похоже, осень в прошлом. Далекие горы на севере скрылись в осаде серой облачной флотилии. Быть может, на вершинах снег, но нам пока не разглядеть. Оттуда налетает ветер, гонит по склонам пелену дождя. Южнее, в полях – где-то вытоптанных добела и опустевших, где-то изрытых воронками, а где-то успели собрать урожай и земля нага, – столбами поднимается дым, его косо сносит крепчающим ветром. Какой-то миг ветер пахнет дождем и пожаром.

Те, что вокруг, такие же беженцы, ворчат и впечатывают ноги в скользкую плоскость дороги. Мы – человечий прилив – или были им, – поток изгоев, артериальный, проворный в этом недвижном пейзаже, но теперь нас что-то останавливает. Ветер стихает вновь, и в его угасании я обоняю пот немытых тел и вонь двух коняг, что волокут нашу самодельную кибитку.

Ты сзади берешь меня за локоть, сжимаешь.

Я оборачиваюсь, смахиваю тебе со лба черно-угольную прядь. Ты сидишь среди сумок и саквояжей; все набиты вещами, которые, мы надеялись, будут полезны нам и не соблазнят остальных. Еще какие-то ценности спрятаны в открытом экипаже и под ним. Ты сидела ко мне спиной, смотрела на дорогу позади – может, высматривала брошенный дом, – но теперь обернулась, вглядываешься куда-то мне за спину, хмуришься – это портит твое лицо, словно трещина исказила мраморный лик статуи.

– Не понимаю, почему мы остановились, – говорю я. На секунду поднимаюсь, глядя поверх голов. Высокий грузовик в пятидесяти метрах впереди закрывает обзор; здесь дорога где-то с километр идет прямо, меж полями и лесами (нашими полями нашими лесами, нашими землями – я продолжаю думать о них так).

Сегодня утром, когда мы с несколькими слугами влились в поток людей, повозок и машин, он нескончаемо тянулся сплошь по дороге; вереница изгнанников, все движутся, шаркают, глаза потуплены, ковыляют откуда-то с запада примерно на восток. Я никогда не видел такого множества народа; души текут по дороге рекой. Эти беженцы походят на бумажных человечков из детства – силуэты, вырезанные из сложенной газеты, а потом растянутые в гирлянду: все едины, похожи, чуть различны, все принимают форму того, что уничтожено, и – хрупкие, горючие, ненужные – по природе своей провоцируют некое подходящее злоупотребление. Мы с легкостью примкнули к ним, слившись с потоком, однако выделяясь.

Спереди доносится какой-то шум. Кажется, крики; затем сухой треск выстрелов, редких и резких в новых порывах ветра. Во рту пересыхает. Люди вокруг – в основном семьи, кучки родственников – словно скукоживаются. Плачет ребенок. Двое слуг, что ведут лошадей, оглядываются на нас. Через некоторое время поднимается новый мазок дыма, ближе – за грузовиком впереди. Потом вереница людей и машин вновь трогается. Я щелкаю вожжами, и две бурые кобылы топочут дальше. Высокий грузовик плюется дымным облачком.

– Там стреляли? – спрашиваешь ты, обернувшись, поднявшись, глядя мимо моей руки. Я чувствую твой аромат, мыло последней утренней ванны в замке, будто цветочное воспоминание о лете.

– По-моему, да.

Кобылы волокут нас дальше. Запах дизельных паров на секунду мешается с ветром. Под экипажем укрыты шесть канистр с соляром, две с бензином и одна с маслом. Автомобили остались во дворе замка: мы решили, что лошади и этот экипаж дальше моторов увезут нас к какому-нибудь спасению. При расчетах учтены не только мили на галлон и километры на литр; по слухам, да и по тому немногому, что мы уже видели, автомобили на ходу – а способные двигаться по бездорожью в особенности – привлекают внимание именно тех, кого мы стараемся избегать. И с замком то же самое – он, вроде бы такой прочный, лишь притягивает беды. Приходится твердить себе – и тебе: ничего лучше мы сделать не могли – лишь оставить дом, чтобы его сохранить; те, кто, без сомнения, уже роются в нем, вольны забрать все, что смогут унести.

Дым впереди все гуще, все ближе. Полагаю, натура, более склонная к собственничеству, а к стремлению защитить – менее, спалила бы замок – с утра, перед отъездом. Но я не мог. Бесспорно, неплохо лишить грозящих нам их краденой награды, но я все равно не мог.

Вооруженные люди в форме – мундиры и оружие разношерстные, неуставные – орут на высокий грузовик перед нами. Он тяжело громыхает с дороги к въезду на поле, пропуская тех, кто сзади. Впереди колонна беженцев, людской поток, все эти головы, шляпы, капюшоны, шаткие груженые повозки тянутся к горизонту.

Мы подъезжаем и возле столба дыма замираем вновь. На обочине горит фургон; лежит в канаве, слегка завалившись набок; чуть дальше задом в воздух торчит открытый трейлер – из-под темного брезента вывалились вещи. В фургоне бьется огонь, языки пламени рвутся из разбитого лобового стекла и окон, дымные клубы ползут из распахнутых задних дверей. Беженцы – по крайней мере, пешие – жмутся на другую обочину – видно, опасаются взрыва. Забыв о пожаре, люди в форме копаются в груде выпавших вещей. На краю канавы возле фургона лежат два тела – поначалу они кажутся двумя тряпичными тюками; одно лицом вниз, а другое – женщина – широко раскрытыми неподвижными глазами уставилось в небо. Черно-коричневое пятно пачкает ее жакет на боку. Ты встаешь, тоже смотришь туда. Жалобный, отчаянный стон доносится откуда-то спереди.

Затем, за огнем и дымом, за опрокинутой крышей фургона, где багажная сетка вырвалась на свободу и раскидала по жесткой траве и чахлым кустам сумки, ящики и коробки, – что-то движется.

Тогда-то мы впервые и увидели лейтенанта, возникшую за полнокровным пламенем катастрофы, – фигура искажена струящимся жаром, словно в водовороте; скала, осквернившая поток.

Грузовик стоит у калитки, ведущей в поле, против поворота на лесную дорогу. Оттуда доносится выстрел. Беженцы пригибаются, лошади тут же берут с места, ты вздрагиваешь, но меня заворожила фигура по ту сторону огня. Снова треск выстрелов – и я наконец оборачиваюсь, отодрав взгляд, и вижу, как люди ковыляют от грузовика, руки подняты или за головами, а те, что в формах, отгоняют их, откидывают борт и принимаются обыскивать машину. Я оглядываюсь на тебя; ты снова села, а женщина, которую я видел сквозь пламя, с двумя ополченцами по бокам шагает к дверце нашего экипажа.

У лейтенанта (хотя, признаться, тогда мы ее так не называли) непримечательная фигура, но в движениях сквозит изящество. Некрасивое лицо смугло, почти темно; серые глаза, черные брови. Наряд составлен из множества разных форм; измазанные, потертые сапоги одной армии, изодранная гимнастерка – другой, очень грязный дырявый китель – третьей, а мятая фуражка – с щегольскими крыльями на кокарде – видимо, военно-воздушных сил, но автоматическая винтовка (длинная и темная, пара серповидных магазинов аккуратно прикручена друг к другу) безукоризненно чиста и поблескивает. Лейтенант улыбается тебе и коротко касается фуражки, затем поворачивается ко мне. Винтовка легко покоится у нее на бедре, ствол целит в небо.

– А у вас, сэр? – спрашивает она. В ее голосе шероховатость, которая кажется мне извращенно приятной, хотя кожа покрывается мурашками от скрытой опасности, многообещающей угрозы в ее словах. Неужели она подозревала, провидела нечто уже тогда? Неужели экипаж высветил нас в толпе – драгоценным камнем в простенькой оправе, пробудившим в ней хищника?

– Что, мадам? – отзываюсь я; слышится крик. Я оглядываюсь и вижу группу солдат – они сгрудились у дороги в нескольких метрах перед горящим фургоном; в центре кто-то лежит. Беженцы проходят мимо, стараясь держаться подальше.

– У вас есть то, чего мы хотим? – спрашивает женщина в форме, легко запрыгивает на откидную подножку и – снова улыбнувшись тебе – нагибается и стволом винтовки приподнимает край дорожного пледа.

– Не знаю, – медленно отвечаю я. – А чего вы хотите?

– Оружие, – она пожимает плечами, щурится, – Что-нибудь ценное, – обращается к тебе, затем приподнимает другой плед, напротив тебя; ты сидишь бледная, с распахнутыми глазами, смотришь на нее. – Топливо? – добавляет она, переводя взгляд на меня.

– Топливо? – повторяю я. В голове проносится мысль: может, спросить, имеет она в виду уголь или дрова, но я предпочитаю смолчать, я напуган ее поведением и винтовкой. Из кучки людей перед фургоном доносится еще один захлебывающийся вопль.

– Топливо, – повторяет она, – боеприпасы… – Затем из толпы раздается пронзительный визг (ты вновь содрогаешься); наша лейтенант оборачивается на этот ужасный крик, легкая недовольная гримаса появляется и исчезает на лице, и почти в ту же секунду она произносит: – …медикаменты? – Судя по выражению лица, она что-то прикидывает.

Пожимаю плечами.

– У нас есть какие-то средства первой помощи. – Киваю на кобыл: – Лошади питаются зерном; вот и все их топливо.

– Хмм, – говорит она.

– Луций, – произносит кто-то впереди. Наш слуга в ответ что-то бормочет. От группки на дороге отделяются двое: один – ополченец, другой – деревенский староста. Староста мне кивает. Наша лейтенант спрыгивает с подножки и идет к нему, останавливается к нам спиной, беседует, склонив голову. Один раз он косится на нас, затем уходит. Лейтенант возвращается, вновь забирается на подножку, стаскивает фуражку с зализанных назад мышастых волос.

– Сэр, – улыбается она мне. – У вас есть замок? Что ж вы не сказали?

– Был, – отвечаю я. Не могу удержаться, кидаю взгляд в сторону замка. – Мы оттуда уехали.

– И титул, – продолжает она.

– Незначительный, – соглашаюсь я.

– Ну, – восклицает лейтенант, скользя взглядом по столпившимся ополченцам, – и как нам вас называть?

– Лучше по имени. Зовите меня просто Авель, – Запинаюсь, – А вас, мадам?

Усмехнувшись, она оглядывает стоящих вокруг мужчин, затем оборачивается ко мне.

– Можете звать меня лейтенант, – отвечает она. И, обращаясь к тебе: – А вас как зовут? – Ты сидишь, по-прежнему глядя на нее.

– Морган, – отвечаю я.

Еще секунду она смотрит на тебя, затем медленно переводит на меня взгляд.

– Морган, – медленно повторяет она. Из группы на дороге снова раздается крик. Лейтенант хмурится и смотрит туда. – Ранение в живот, – тихо говорит она, двумя пальцами барабанит по полированной обшивке дверцы. Бросает взгляд на два тела возле горящего фургона. Вздыхает, – Только для первой помощи? – спрашивает она. Я киваю. Она хлопает по мягкой внутренней обивке, спускается и идет к сгрудившимся впереди ополченцам. Кучка распадается, солдаты ее пропускают.

В центре лежит на боку юноша в форме, руками обхватил живот, трясется и стонет. Наша лейтенант подходит к нему. Кладет винтовку на дорогу и садится на корточки; она гладит парня по голове и тихо говорит ему что-то – одну руку кладет ему на лоб, другой ощупывает свое бедро. Она кивает, чтобы двое других отошли – те расступаются, – потом наклоняется и целует молодого солдата в губы. Глубокий, неторопливый, почти страстный поцелуй; их все еще связывает нитка слюны, пойманная косым солнечным лучом; лейтенант медленно отстраняется. Их губы едва разъединяются, и тут гремит револьвер, направленный раненому в висок. Голова дергается, будто от сильного удара, судорога скручивает тело, потом оно расслабляется – и кровавый фонтанчик плещет вверх и на дорогу. (Я чувствую твою руку на плече, она вцепилась мне в кожу через пиджак, ворс и рубашку.) Молодой солдат вытягивается и мягко шлепается на спину – рот открыт, глаза закрыты.

Лейтенант тут же встает, перекидывает винтовку через плечо. Дарит мертвецу последний взгляд, затем оборачивается к одному из тех, кто стоял возле раненого:

– Мистер Рез, проследите, чтобы его достойно похоронили. – Она запихивает еще дымящийся револьвер в кобуру, смотрит на тела двух гражданских, что лежат возле фургона. – А этих оставьте собакам. – Возвращается к нашей коляске, рывком выдирает из кармана серый платок и прикладывает к лицу, стирая крошечные пятнышки юной крови. Снова запрыгивает на подножку, локтями упирается в дверцу.

– Я спрашивала насчет оружия, – говорит она.

– У м… у меня есть дробовик и ружье, дрожащим голосом отвечаю я. Смотрю на дорогу. – Они нам могут понадобиться для…

– Где они?

– Здесь, – медленно встаю и смотрю вниз на ящик под кучерским сиденьем. Лейтенант кивает солдату, – я не заметил его с другой стороны экипажа, – тот запрыгивает внутрь, открывает ящик, осматривает его и вытаскивает масляно тяжелую сумку, куда я упаковал ружья; заглядывает в нее, затем выпрыгивает.

– Ружье не военного калибра, – протестую я.

– А. Ну, значит, из нее не застрелишь солдата, – отвечает лейтенант, простодушно кивая.

Смотрю туда, куда мы направляемся.

– Умоляю вас, мы не знаем, что нас ждет…

– О, думаю, вам не стоит об этом беспокоиться, – говорит она, шагая еще на одну ступеньку и снова кивая. Солдат, что взял ружья, опять забирается внутрь. Он обыскивает меня, умело, но не грубо, лейтенант попеременно усмехается мне и улыбается тебе, а ты все смотришь, руки в перчатках стиснуты, но заметно дрожат. От солдата несет кислятиной – почти воняет. Он не находит ничего достойного демонстрации, за исключением тяжелой связки ключей, которую я утром сунул в карман. Он кидает ключи лейтенанту, та ловит одной рукой и разглядывает, поднимает и поворачивает к свету.

– Мощная связка ключей, – говорит она и смотрит вопросительно.

– От замка, – объясняю я. Слегка смутившись, пожимаю плечами. – На память.

Она со звоном крутит их на руке, затем размашисто кидает в карман драного кителя.

– Знаете, Авель, нам нужно куда-то забиться на некоторое время, – говорит она. – Чуточку отдыха и развлечений. – Улыбается тебе, – Замок далеко?

– Сюда мы ехали с рассвета, – говорю я.

– Почему вы уехали? Замок же должен защитить, нет?

– Он маленький, – отвечаю я. – Не слишком грозный. Совсем не грозный. На самом деле обычный дом; раньше был подъемный мост через ров, а сейчас просто каменный.

Она, видимо, поражена.

– О! Ров… — Солдаты ухмыляются (и я впервые замечаю, как устали и побиты многие из них; одни толпятся вокруг, кто-то уносит тело юноши, другие выводят беженцев в обход нашего экипажа и дальше по дороге. Многие солдаты, видимо, ранены; одни хромают, у других руки висят на потрепанных повязках, у третьих на головах посеревшие платки грязных бинтов).

– Ворота не очень прочные, – объясняю я и чувствую, что слова мои спотыкаются, как эти неопрятные разношерстные солдаты. – Мы боялись, замок разграбят, если мы останемся и попробуем удержаться, – продолжаю я, – Приходили солдаты; вчера пытались его захватить, – говорю я в заключение.

Она прищуривается.

– Какие солдаты?

– Я не знаю, кто они.

– Формы? – спрашивает она. Лукаво оглядывается. – Лучше наших?

– Да мы их толком не видели.

– Тяжелое вооружение у них какое? – спрашивает она и, когда я запинаюсь, машет рукой и перечисляет: – Танки, бронемашины, полевые орудия?..

Пожимаю плечами.

– Не знаю. Оружие у них было; пулеметы, гранаты…

– Миномет, – говоришь ты, сглотнув и переводя испуганный взгляд с меня на нее.

Я накрываю твою руку своей.

– Я в этом не уверен, – говорю я лейтенанту. – Полагаю, это был… подствольный гранатомет?

Наша лейтенант глубокомысленно кивает, на мгновение задумывается, потом говорит:

– Давайте глянем на ваш замок, Авель, хорошо?

– Его легко найти, – отвечаю я. Оглядываюсь туда, откуда мы ехали. – Просто…

– Нет, – говорит она, открывая дверцу и вбрасывая свое компактное тело вверх и внутрь, на сиденье напротив тебя. Сдвигает какие-то сумки, устраиваясь поудобнее, и кладет винтовку на колени. – Вы нас туда отвезете, – говорит она мне. – Всегда хотела покататься в такой карете. – Хлопает по плюшевому сиденью. – И некоторое знание местности не помешает. Шарит в кителе – темном, парадном, с несколькими прорехами, измазанном и покрытом пятнами, – выуживает блестящий серебряный портсигар, открывает и предлагает тебе и мне: – Сигарету?

Мы отказываемся; она достает сигарету, убирает портсигар.

– По-моему, возвращаться – не слишком удачная мысль. – Я стараюсь, чтобы это прозвучало рассудительно.

Она стаскивает фуражку, приглаживает короткие, буро-мышастые вихры.

– Ну, плохи дела, – отвечает она; нахмурившись, рассматривает что-то внутри фуражки, пальцем проводит по внутреннему ободку. – Считайте, что вы конфискованы. – Водружает фуражку на голову и смотрит на меня с легкой холодной улыбкой. – Разворачивайте экипаж и поезжайте туда. – Достает из нагрудного кармана зажигалку.

– Но мы сюда ехали с рассвета, – возмущаюсь я, – И то – с толпой. Уже стемнеет…

Она трясет головой.

– Мы отправим вперед грузовики. – Она щелчком поправляет фуражку. – Перед грузовиком с пулеметом люди расступаются; вы удивитесь. Не займет много времени. – Одной рукой прикуривает, пальцем другой описывает в воздухе изящный круг. – Разворачивайтесь, Авель, – прибавляет она сквозь облако дыма.

Высокий грузовик загнали на поле; соляр из него выкачали. Мы разворачиваемся в воротах, а из засады, с лесной дороги выезжают пара джипов и два шестиколесных автофургона под маскировочными тентами. Солдаты, обследовавшие остатки горящего фургона, загружают в кузов канистры бензина и пластиковые цилиндры. Грузовик едет перед нами обратно по дороге, прямо в поток беженцев, – клаксоны ревут, солдат гордо стоит в кабине, откуда торчит пулемет. Людская масса разделяется и распадается перед грузовиком, точно вода под форштевнем; мне нужно только не отставать. Впервые за весь день кобылы идут легким галопом.

Один джип едет прямо за нами. В нем тоже имеется пулемет – на подставке за передними сиденьями. Второй джип остается позади; двое ополченцев и наши слуги похоронят молодого солдата и догонят нас.

Коляска дребезжит, раскачивается и трясется; влажный ветер, холодный и быстрый, обвевает мне лицо. Водянистое солнце тянет за край дороги длинную тонкую тень экипажа, мелькающих спиц. Лейтенант, похоже, довольна; сидит нога на ногу, винтовка покачивается у бедра, фуражка лежит на сумке подле нее, рука отсутствующе перебирает короткие пепельно-бурые волосы. Улыбается нам обоим по очереди. Ты смотришь на меня, втискиваешь руку в перчатке в мою ладонь.

За нами беженцы вновь смыкаются и продолжают путь. От горящего фургона в канаве доносится звук, похожий на далекий кашель, и темный дымный волдырь катится вверх в сереющее небо, сливаясь с дымом остальных горящих машин, ферм и домов по всей равнине.

Глава 2

И вот так нас доставляют в замок. Я не думал вновь увидеть его так скоро; на самом деле почти надеялся не видеть его больше никогда. Чувствую себя глупо, будто человек, который долго и сердечно прощался с близким другом на станции и затем обнаружил, что они по недоразумению едут в одном поезде. И все же, когда грузовики сворачивают с дороги и оставляют позади вереницу беженцев, я спрашиваю себя, какой прием нас ждет. Мы подъезжаем, и я высматриваю дым, опасаясь, что вчерашние солдаты разграбили наш дом и предали его огню. Но пока в небе над деревьями, окружающими замок, лишь серые облака, плывущие с севера.

По дороге лейтенант исследует экипаж и находит много такого, что приводит ее в восторг. Я оглядываюсь, как раз когда она обнаруживает у тебя в ногах шкатулку с драгоценностями; ты наклоняешься и прижимаешь шкатулку к груди, но она высвобождает ее из твоих рук, мягко хмыкнув, ласково предостерегая; думаю, это ломает твою оборону так же бесповоротно, как ее превосходство в силе. Она изучает каждую вещицу по очереди, некоторые восхищенно примеряет на грудь, на запястье или на пальцы, а потом смеется и возвращает шкатулку тебе, оставив лишь одно колечко из белого золота с рубином.

– Можно мне взять? – спрашивает она тебя. Коляска с грохотом подскакивает на выбоине, и я вынужден смотреть вперед; головой ты прижимаешься к моей пояснице; я дергаю вожжи, отводя кобыл от череды рытвин на дороге. Я чувствую, как ты киваешь.

– Спасибо, Морган, – говорит лейтенант, в голосе – полное удовлетворение.

Она, похоже, на несколько минут задремывает (ты касаешься моей спины, чтобы я посмотрел, и улыбаешься, кивая на нее; ее голова вяло подпрыгивает). Я не так уверен; по-моему, лицо лейтенанта не абсолютно спокойно, не такое, что обычно бывает у по-настоящему уснувших людей. Может, наблюдает за нами, искушает, ждет, что мы станем делать.

Но может, и нет – вот она просыпается, озирается, спрашивает, где мы, и вытаскивает из гимнастерки маленькую рацию. Коротко говорит в нее, и грузовики впереди, рыча, останавливаются на дороге. Я пристраиваю экипаж прямо за ними; джип замирает у нас в хвосте. Мы примерно в полукилометре от подъездной аллеи, что прячется за поворотом под мокрыми и темными древесными скелетами.

– Там есть сторожка? – тихо спрашивает она. Я киваю.

– Есть другая дорога или грунтовка, в объезд сторожки?

– Не для грузовиков, – говорю я.

– Джип?

– Думаю, да.

Она быстро встает, отчего экипаж сотрясается, глядя на тебя, касается фуражки, затем кивает мне:

– Вы покажете дорогу. Возьмем джип. – Ты глядишь с ужасом и протягиваешь ко мне руку. – Коленка, – зовет наша лейтенант одного из сидящих в джипе. – Присмотри за лошадьми.

Лейтенант отдает людям в грузовиках приказы, которых я не слышу, потом прыгает в джип, садится за руль. Парень на пассажирском сиденье держит оливкового цвета трубу диаметром с водосточную и длиной метра полтора. Видимо, реактивный гранатомет. Я зажат сзади между металлической подставкой пулемета и толстым бледным солдатом, от которого несет сдохшей неделю назад лисицей. У нас за спиной на кромке кузова скрючился четвертый солдат; он придерживает тяжелый пулемет.

Мы сворачиваем на узкую лесную тропу, что огибает старое поместье сзади и идет вдоль откоса, окаймленного мокрым хвойником. Нависающие деревья и кусты местами образуют тоннель, и пулеметчик тихо ругается, пригибаясь, когда цепкие ветки пытаются выдрать оружие у него из рук. Тропа добирается до ручья, что впадает в ров. Мост сгнил, для джипа слишком хрупок, балки перекошены и шатки. Лейтенант оборачивается ко мне, на ее лице постепенно проступает разочарование.

– Мы уже близко, – говорю я, понизив голос. Киваю, – Прямо за гребнем; оттуда все видно.

Она следит за моим взглядом, затем тихо говорит солдату с пулеметом:

– Карма, бери пушку. Пошли.

Похоже, она имеет в виду и меня. Мы оставляем джип без присмотра и впятером – лейтенант, я, человек с гранатометом, толстый бледный солдат и тот, кого она назвала Карма, – в руках у него пулемет, вокруг талии обмотаны тяжелые на вид ленты, – переходим мост и взбираемся на крутой берег на той стороне. От гребня за кустарником начинаются замок и сады. Отсюда отличный обзор. Лейтенант берет маленький полевой бинокль, наставляет его на наш дом.

Сверху выливается краткий ливень, капли вспыхивают в последних косых лучах, что прорываются из-под дождевых облаков, лавиной надвигающихся с севера. Гляжу на свой дом – его укутывает золотая пелена ветра и дождя, – пытаюсь увидеть его чужими глазами; скромные зубчатые стены, невелик; стерт веками, изящен в кольце воды, окружен лужайками, изгородями, дорожками гравия и пристройками. Древние стены – когда-то проколотые лишь бойницами, уже давно переделанными в окна побольше, – медового оттенка в этом красно-розовом свете. Он кажется мирным и, однако же, при всем архитектурном изяществе, каким-то слишком крепким для наших зверских непочтительных времен.

Погруженное в это неразборчивое варварство, все, что стоит гордо, напрашивается на снос – так непокорный крик лишь быстрее заставляет ладони сосредоточиться на горле, сдавить эту подвижную ниточку воздуха, на которой мы только и болтаемся в жизни. Стойкость в наши оголтелые дни достигается единственно малым достоинством и банальностью; она – в униформности, если не в униформе, вроде того косяка перемещенных лиц, в который мы пытались влиться. Порою величайшая защита – в нижайшем поклоне.

Пока, во всяком случае, в замке все спокойно; никакого дыма, никаких караулов на зубчатых стенах" не развевается флаг, не горят огни, и ничто не движется. На лужайках перед домом – по-прежнему палатки: деревенские, уже пострадавшие от домогательств вооруженных банд, решили, что близость замка гарантирует им какую-то безопасность. Над палатками тихо вьется дымок.

По-моему, никогда еще замок не казался мне таким прекрасным, пусть им распоряжается одна шайка грабителей, а я вынужден помогать другой, еще решительнее стремящейся им завладеть.

Земли вокруг него – другое дело; еще до разграбления нашими приблудными беженцами – что вырубали леса на дрова, а у нас на лужайках рыли выгребные ямы – поля, леса и парки истощились, пришли в упадок, в запустение. Два года назад мы лишились управляющего, а я не нашел в себе сил занять его место: управление поместьем всегда вызывало у меня лишь отстраненный интерес. Постепенно остальных работников так или иначе забрала война, и неукротимая природа принялась восстанавливать свою старую власть над бременем наших земель.

– Там, в конюшне, – шепчет лейтенант под топот дождевых капель по листве, – те два вседорожника.

– Наши, – отвечаю я. Мы оставили их там, а Двери конюшни не заперли, понимая, что, если запирать, ущерб будет только больше. – Правда, мы Двери вот так не открывали.

– То дощатое здание, за гаражами, – говорит лейтенант. – Это котельная?

– Да.

– А топливо для нее? – Она смотрит с надеждой.

Только у нас под экипажем.

– Резервуар пересох месяц назад, – отвечаю я вполне правдиво. Экономя последние бочки с соляром, мы для освещения пользовались в основном свечами, а для обогрева – очагами; и кухонные плиты умеют жечь дерево. Камины и лампы на пропане у нас тоже были, но последний баллон мы сожгли в ночь перед отъездом.

– Хм-м, – говорит наша лейтенант, когда стоящий подле солдат толкает ее локтем и тычет пальцем в сторону замка. Мы видим, как из конюшни появляется мужчина – еще один ополченец, насколько я понимаю, – ставит на заднее сиденье все-дорожника канистру, а потом уезжает за угол к фасаду замка, так, что нам не видно.

– Топлива много в машинах? – тихо спрашивает лейтенант.

– Только то, что мы не смогли слить, – отвечаю я.

– Заехать в замок на машине можно?

– На ваших – нет, – говорю я. – Слишком высокие. Там внутренний дворик, места достаточно, чтобы развернуть что-нибудь вроде джипа.

– И подъемного моста нет? – спрашивает она, глядя на меня. Качаю головой. Она слегка улыбается. – Зато вы, кажется, упоминали ворота, да, Авель?

– Хлипкие, чугунная опускная решетка. Сомневаюсь, что помешает…

У лейтенанта щебечет рация. Она рукой останавливает меня и отвечает, слушает, потом шмыгает носом.

– Да, если сможете сделать чисто. Мы на холме прямо за замком.

Убирает аппарат.

– Любители, – она ухмыляется и качает головой. – В сторожке никого нет. – Смотрит на человека, стоящего рядом. – Психопат – за деревьями у дороги, вон там, – сообщает она. – Говорит, машину грузят только двое. Ничего тяжелого не видно. Он готов открыть огонь, потом один грузовик и джип прорываются к фасаду. Прикрой их. – Поворачивается ко мне. – Это не солдаты, – говорит она с видимым отвращением, – это просто мародеры. – Качает головой, затем убирает бинокль и берется за винтовку, поднимает ее и прицеливается. – Умеретьбы, – обращается она к солдату с реактивным гранатометом. – Оставь это. Пока я не скажу, ладно?

Парень явно разочарован.

Позади замка раздается стрельба – оттуда, где аллея выходит из-под деревьев и взбирается на пологий склон к центральной лужайке. Какую-то секунду смотреть не на что, затем вновь появляется вседорожник – мчится от фасада обратно к конюшням. Машину заносит на гравии, задняя дверь болтается, еще открытая. Белая звезда трещины на лобовом стекле, и кто-то пытается выбить его изнутри. Винтовка лейтенанта внезапно рявкает, напугав меня; тяжелый пулемет, принесенный из джипа, открывает огонь, и я зажимаю уши. Вседорожник трясется, от него отлетают куски; он резко выворачивает. Похоже, переднее колесо погнуто – вседорожник почти опрокидывается в ров (какое-то мгновение пули взбивают высокие тонкие всплески в воде); машина поворачивает в другую сторону, сбрасывает скорость; на некоторое время выравнивается и врезается в угол конюшни.

– Стоп! – кричит лейтенант; огонь смолкает. Пар вертикально вьется над разбитым капотом.

Дверца водителя открывается, оттуда кто-то вываливается, ползет на четвереньках, затем падает.

Слышен звук другого мотора, снова стрельба перед фасадом, и тут появляется грузовик лейтенанта – он с ревом мчится по аллее прямо к замку. Огонь прекращается; грузовик скрывается из виду. Мы слышим, как он газует, потом совсем останавливается.

Дождь перестал. Несколько секунд тишины, и единственное движение – пряди пара над вседорожником. Затем крики и выстрелы. Лейтенант вынимает рацию.

– Мистер Ре? – произносит она. В ответ слышен треск. – А, Дубль, – что такое? – Слушает. – Хорошо. Мы подбили вседорожник; вышел из строя. Сейчас входим с холма сзади. Три минуты. – Убирает рацию. – Психопат поймал одного на мосту, – сообщает она. – В замке еще двое или трое, но грузовик вовремя прорвался к воротам; идем внутрь. – Забрасывает винтовку на плечо. – Узковатый, – обращается она к толстому солдату, с которым я делил заднее сиденье джипа. – Останешься здесь; пристрели любого, кто станет убегать, если это не один из нас– Толстый медленно кивает.

Пригнувшись, мы полубежим меж кустов и деревьев к садам. Из замка доносятся одиночные выстрелы. Сначала мы подходим к человеку, выпавшему из дымящегося и шипящего вседорожника. На пассажирском сиденье лежит мертвый мужчина: вся форма в крови, полчелюсти снесено. Водитель на земле еще стонет; под ним на гравий сочится кровь. Высокий неуклюжий парень с прыщавым лицом. Наша лейтенант садится на корточки, хлопает его по щеке, пытается добиться чего-то осмысленного, но тот в ответ лишь скулит. Наконец она подымается, раздраженно качает головой.