Текст книги "В скорлупе"

3

Кто этот Клод, этот крот, тихой сапой протиснувшийся между моей семьей и моими надеждами? Я услышал однажды и взял на заметку: тупой мужлан. Мои виды на будущее неясны. Его существование отнимает у меня законное право на счастливую жизнь с обоими родителями. Если не придумаю план. Он заворожил мою мать и вытеснил отца. Его интересы – не мои интересы. Он меня раздавит. Если только, если, если… – шорох слова, призрачный знак перемены судьбы, блеющий хорей надежды проплывает по моим мыслям, как мушка по стекловидной влаге глаза. Всего лишь надежда.

И Клод, как мушка, почти нереален. Даже не колоритный проходимец, ни грамма от улыбчивого прохвоста. Нет, тупой до гениальности, пошлый до изумления; его банальности отточены, как арабески Голубой мечети. Вот человек, который все время насвистывает – не песни, а джинглы, рингтоны; который приветствует утро сотовой пародией на гитару Тарреги[6]6
  Франсиско Таррега-и-Эшеа (1852–1909) – испанский классический гитарист и композитор.


[Закрыть]. Его однообразные замечания – нудная капель, скудные фразы дохнут на ходу, как осиротелые цыплята. Он купает причинные места в раковине, где мать моет лицо. Он понимает только в одежде и в машинах. Он ни за что не купит такую-то, или такую-то, или гибридную… и даже за руль в такой не сядет. Он покупает костюмы только на такой-то, нет, на такой-то улице в Мейфэре, рубашки на какой-то другой, носки – у… не может вспомнить… Или у… но. Никто больше не заканчивает фразу на «но».

Его тухлый, мутный голос. Всю жизнь я терплю это двойное мучение: его свист и его речь. Лицезреть его хотя бы не надо, но это скоро изменится. В родильной палате, явившись на тусклый свет из кровавой развилки, чтобы встретиться с ним (Труди решила, что присутствовать будет не отец, а он), какую бы форму он ни принял, я по-прежнему буду задаваться вопросом: что моя мать делает? Что ей понадобилось? Сотворила Клода, чтобы наглядно показать загадку эроса?

Не каждый знает, каково иметь в сантиметре от носа пенис отцовского соперника. На этой поздней стадии им бы воздерживаться ради меня. Если не медицина, то хотя бы вежливость этого требует. Я закрываю глаза, я скрежещу деснами, я упираюсь в стенки матки. От такой турбулентности оторвались бы крылья у «Боинга». Моя мать подстегивает любовника, подхлестывает своими ярмарочными выкриками. Гонка по вертикальной стене! Каждый раз, при каждом ходе поршня я боюсь, что он прорвется, ткнется в мой мягкий череп и обсеменит мои мысли своей эссенцией, сметаной своей банальности. Тогда, с поврежденным мозгом, я буду думать и говорить, как он. Я буду сыном Клода.

Но лучше оставьте меня в бескрылом «Боинге» посреди Атлантики, чем еще одна его прелюдия к половому акту. Вот я в переднем ряду сижу неудобно вниз головой. Постановка минималистская, холодно-современная, на двоих. Освещение включено; является Клод. Раздевать намерен себя, а не ее. Аккуратно складывает одежду на стуле. Нагота его непримечательна, как костюм бухгалтера. Ходит по спальне, то по авансцене, то вдоль задника, безволосый, под моросью своего монолога. Розовое подарочное мыло для тети надо вернуть на Керзон-стрит, видел сон, но мало что запомнилось, цена на дизельное топливо, ощущение такое, что сегодня вторник. А ведь нет. Каждая новая яркая тема, кряхтя, становится на ножки, шатается, падает под следующую. А мама? На кровати, под простыней, частично одетая, вся внимание, отзывчиво мыкает, сочувственно кивает. Знаю только я: под покрывалом указательный палец сгибается над скромным клитором и приятно на сантиметрик уходит внутрь. Этим пальцем она легонько покачивает, со всем соглашаясь открытой душой. Я полагаю, это прелестное ощущение. Да, тихо говорит она, вздыхая, она тоже сомневалась в этом мыле, да и у нее сны быстро забываются, и тоже кажется, что вторник. О дизельном топливе ничего – маленькое послабление.

Его колени вдавливают матрас неверности, недавно еще принимавший моего отца. Большими пальцами она привычно стягивает штанишки. Входит Клод. Иногда он называет ее своей мышкой, и это ей, кажется, приятно. Никаких поцелуев, никаких поглаживаний и ласк, никаких приливов чувства, шаловливых грез. Только ускоряющийся скрип кровати, и, наконец, моя мать въезжает на вертикальную стену и начинает кричать. Вы наверное знаете этот старый аттракцион с мотоциклистом в стакане. Он ускоряется, центробежная сила прижимает его к стене, пол головокружительно уходит вниз. Труди вращается все быстрее, ее лицо слилось в пятно клубники со сливками, там, где были глаза, – зеленый мазок ангелики. Она кричит все громче и, наконец, с последними вверх-вниз криком-содроганием слышится его придушенный хрюк. Короткая пауза. Клод выходит. Матрас снова вдавливается, и слышится – уже из ванной – реприза насчет Керзон-стрит, или дня недели, и веселая проба мобильного мотивчика. Один акт, три минуты максимум, без повторов. Часто она присоединяется к нему в ванной, и, не соприкасаясь, освобождают себя от продуктов партнера теплой водой. Никаких нежностей, сладкой дремоты с переплетенными конечностями. Во время этого короткого омовения, просвежив мозги оргазмом, они часто составляют какой-то план, но из-за кафельного эха и льющейся воды слова до меня не доходят.

Вот почему я так мало знаю об их заговоре. Только то, что он их возбуждает, и они понижают голос, хотя думают, что они одни. Не знаю я и фамилии Клода. По профессии он застройщик, хотя не такой удачливый, как большинство. Недолгое доходное владение многоквартирным домом в Кардиффе было пиком его достижений. Богат? В наследство получил семизначную сумму, теперь она, кажется, съежилась до четверти миллиона. Он уходит от нас около девяти, возвращается в седьмом часу. Вот два взаимно противоположных тезиса. Первый: под бесцветной личиной скрывается жесткий персонаж. Такая серость вряд ли встречается на свете. За ней прячется кто-то умный, недобрый, расчетливый. Как человек он собственное творение, устройство, само себя сконструировавшее, инструмент жестокого обмана – замышляет против Труди, замышляя вместе с ней. Второй: он таков, каким кажется. И сверху негусто, и снизу пусто; такой же очевидный интриган, как она, только поглупее. А ей – зачем сомневаться в мужчине, если за три минуты без малого забрасывает ее через ворота в рай? Я же пока с выводами не тороплюсь.

Надеюсь выяснить больше – не спать всю ночь и послушать их расторможенный утренний щебет. Не характерное для Клода «мы можем» сперва заставило меня усомниться в его тупоумии. С тех пор прошло пять дней – и ничего. Бужу мать пинком, но она не хочет беспокоить любовника. Она загружает в уши лекцию и отдается чудесам Интернета. Слушает, что придется. Я все это слышал. Промышленное разведение опарыша в Юте. Пешеходная прогулка по Баррену. Последнее отчаянное контрнаступление Гитлера в Арденнах. Сексуальный этикет у яномами. Как Поджо Браччолини спас Лукреция от забвения. Физика тенниса.

Я не сплю, я слушаю, я узнаю́. Сегодня рано утром, за час до рассвета, материя была серьезнее обычного. Через материнские кости я соприкоснулся со скверным сном в форме лекции. Ситуация в мире. Специалист по международным отношениям, женщина с густым голосом, сообщила мне, что мир нездоров. Она рассматривала два душевных состояния: жалость к себе и агрессию. Бедный выбор для отдельного человека.

А в сочетании, для группы государств – опасный взвар, опьянивший теперь русских на Украине, как недавно еще – их друзей сербов в другом уголке мира.

С нами не считались – теперь мы себя покажем. Теперь, когда Российское государство превратилось в политическое крыло организованной преступности, новую войну в Европе уже нельзя считать немыслимой. С танковых дивизий у южной границы Литвы и перед северо-германской равниной смахнули пыль. То же зелье воспламеняет исламских маргиналов. Чаша выпита до дна, и повсеместно крик: мы были унижены, мы будем отомщены.

Лектор не ждала от нашего рода ничего хорошего: процент психопатов в нем постоянен – человеческая константа. Вооруженная борьба, справедливая или нет, их привлекает. Их стараниями локальные споры перерастают в крупные конфликты. Европа, на ее взгляд, находится в экзистенциальном кризисе, она раздражительна и слаба, разновидности самолюбивого национализма взрастают на том же горячительном пойле. Неразбериха в ценностях, вызревает бацилла антисемитизма, популяция иммигрантов изнывает от скуки и злобы. Повсюду растет экономическое неравенство, сверхбогатые – отдельная раса господ. Ухищрения государств направлены на создание новых дивных видов оружия, глобальных корпораций – на уход от налогов, самодовольных банков – на миллионные рождественские премии своему начальству. Китай, слишком большой, чтобы нуждаться в друзьях и советах, цинично щупает берега соседей, насыпает острова из тропического песка, готовится к войне, считая ее неизбежной. Мусульманские страны страдают от религиозного пуританства, нездорового отношения к сексу, удушения всяческой новизны. Ближний Восток – это реактор-размножитель, чреватый новой мировой войной. Соединенные Штаты – удобный недруг, едва ли надежда человечества – повинны в пытках, бессильны перед своим священным текстом, созданным в век напудренных париков, неоспоримым, как Коран. Их нервное население, страдающее тучностью, испуганное, одолеваемо безотчетным гневом, презирает власть, с каждым новым пистолетом убивает сон. Африка еще не научилась партийному демократическому трюку – мирной передаче власти. Тысячи ее детей еженедельно умирают от нехватки простых вещей – чистой воды, москитных сеток, дешевых лекарств. Всех жителей Земли уравнивают и объединяют надоевшие печальные факты: изменение климата, исчезновение лесов, животных и полярных льдов. Высокодоходная ядовитая агротехника уничтожает биологическую красоту. Океаны превращаются в слабую кислоту. От горизонта быстро надвигается мочевое цунами – умножение стариков, раковых больных и слабоумных, нуждающихся в уходе. А вскоре – демографический перелом, катастрофическая убыль населения. Свобода слова больше не свобода, либеральная демократия уже не очевидный порт назначения, роботы отнимают рабочие места, свобода – в ближнем бою с безопасностью, социализм дискредитирован, капитализм растлен, разрушителен и дискредитирован, альтернатив не видно.

В заключение, сказала она, эти беды – дело наших рук, нашей двойственной природы. Смышленой и инфантильной. Мы построили слишком сложный и опасный мир, с ним уже не в силах управляться наш драчливый вид. При такой безнадежности большинство уповает на сверхъестественное. Это – сумерки второго Века Разума. Мы были изумительны, но теперь мы обречены. Двадцать минут. Чик.

С тревогой перебираю мою пуповину. Мои успокоительные четки. Подождите, подумал я. Поскольку оно у меня впереди, что не так с моим ранним детством? Я уже наслушался похожих речей и подсобрал контраргументов. Пессимизм легко дается и даже греет – знак отличия интеллектуалов во всем мире. Он освобождает мыслящие классы от необходимости решать. Нас пьянят мрачные мысли в пьесах, стихах, романах, фильмах. С какой стати верить этой картине, если человечество никогда еще не было таким богатым и здоровым и люди доживают до преклонных лет? Меньше, чем когда-либо, умирает в войнах и при родах, и столько знаний, столько истин, подаренных наукой, стало доступно всем нам. Отзывчивость, чуткое отношение к детям, животным, чужим религиям, к неизвестным, далеким иностранцам с каждым днем проявляются все заметнее. Сотни миллионов освобождены от жалкой нищеты. На Западе люди самого скромного достатка могут нежиться в кресле, слушая музыку, и мчаться по ровным шоссе вчетверо быстрее лошади, пущенной вскачь. Оспа, полиомиелит, холера, корь, высокая детская смертность, неграмотность, публичные казни, практика полицейских пыток – во многих странах всему этому не осталось места. А еще недавно эти бедствия были повсеместными. Солнечные панели, ветровые электростанции, атомная энергия и еще не изобретенные устройства освободят мир от вредных выбросов углекислого газа; трансгенные продукты избавят нас от губительного химического земледелия, а самых бедных – от голода. Общемировая миграция в города вернет громадные территории в первозданное состояние, снизит рождаемость, спасет женщин от власти невежественных деревенских патриархов. А что сказать о повседневных чудесах, благодаря которым простому рабочему позавидовал бы Цезарь Август – о безболезненной стоматологии, электрическом освещении, мгновенной связи с любимыми людьми, доступе к лучшей музыке, какая родилась на свет, к кухне разных народов? У нас невпроворот привилегий и удовольствий – и жалоб, а у кого еще нет, скоро будет так же. Что до русских, то же самое говорилось о католической Испании. Мы ожидали испанских полчищ на наших берегах. Но, как чаще всего и бывает, этого не произошло. Вопрос решили брандеры и кстати случившийся шторм, отогнавший их на север Шотландии. Нас всегда будет тревожить нынешнее положение вещей – таково уж нелегкое бремя сознания.

Один только гимн золотому миру, которым я скоро буду обладать. В своем заточении я стал знатоком коллективных снов. Кто знает, в чем истина? Я и для себя-то не очень могу подыскать подтверждения. На каждый тезис найдется в ответ другой, иногда прямо противоположный. Как и прочие люди, я приму тот, какой захочу, какой меня устраивает.

Но размышления меня отвлекли, я пропустил начало разговора, ради которого не спал. Увертюру, утреннюю серенаду. До звонка будильника оставались минуты. Клод что-то тихо произнес, мать ответила, он еще что-то сказал. Я прислушался. Спружинил матрас. Ночь была теплой. Должно быть, это Клод сел и снимает футболку, в которой спал. Он говорит, что днем хочет встретиться с братом. Брата он и раньше упоминал. Надо было слушать внимательнее. Но тема была скучная – деньги. Счета, налоги, долги.

Клод говорит:

– Вся его надежда – на этого поэта, подписал с ним контракт.

Поэта? Очень мало кто подписывает контракт с поэтом. Я только одного знаю. Его брат?

Мать говорит:

– А да, с этой женщиной. Забыла фамилию. Пишет о совах.

– О совах! Зажигательная тема – совы! Но вечером надо с ним встретиться.

Она медленно говорит:

– По-моему, не стоит. Не сейчас.

– Иначе опять придет сюда. Не хочу, чтобы он тебя беспокоил. Но.

Мать отвечает:

– И я не хочу. Но это надо сделать, как я советую. Медленно.

Молчание. Клод берет свой телефон с тумбочки и заранее отключает будильник.

Наконец он говорит:

– Я одолжу брату деньги – это будет хорошее прикрытие.

– Но не очень много. Вряд ли мы получим их назад.

Они смеются. Потом Клод и его посвисты удаляются в ванную, мать поворачивается на бок и засыпает, а я остаюсь в темноте наедине с возмутительным фактом и думаю о своей глупости.

4

Когда я слышу дружелюбный шум проезжающих машин, и легкий ветерок шуршит, как я догадываюсь, листьями конского каштана, и портативный приемник подо мной скрипуче потрескивает, и тусклое коралловое свечение, затянувшиеся тропические сумерки освещают мое внутреннее море с миллиардами плавающих частичек, – тогда я понимаю, что мать загорает на балконе перед отцовской библиотекой. Знаю еще, что кружевную чугунную ограду балкона с орнаментом из дубовых листьев и желудей скрепляют только исторические слои черной краски и к ней нельзя прислоняться. Эту полку из крошащегося бетона на консолях объявили ненадежной сами строители, не заинтересованные в ремонте. Балкон узкий, шезлонг, на котором сидит мать, может встать на нем только вкось, почти параллельно стене. Труди босая, в лифчике от бикини и в коротких шортах, едва вмещающих меня. Наряд ее венчают солнечные очки в виде сердечек с розовой оправой и соломенная шляпа. Это я знаю потому, что мой дядя – дядя! – спросил ее по телефону, во что она одета. Она игриво описала, во что.

Несколько минут назад радио сказало нам, что сейчас четыре часа. У нас с ней на двоих бокал, а может, и бутылка «Мальборо совиньон блан», не самого моего любимого; той же породы, но менее травянистых тонов я предпочел бы сансер. Желательно «Шавиньоль». Несколько кремнистая, минеральная резкость его букета смягчила бы грубый натиск прямых солнечных лучей и печное дыхание растрескавшегося фасада.

Но мы сейчас в Новой Зеландии[7]7
  Мальборо – винный регион в Новой Зеландии.


[Закрыть], и она в нас, и два дня мне так радостно не было, как сейчас. Труди охлаждает вино замороженными пластиковыми кубиками со спиртом. Ничего против этого не имею. Благодаря тому, что живот матери обращен к солнцу, я получаю первое представление о цвете и форме: в красном полумраке, как в фотолаборатории, различаю свои ладони перед лицом и пуповину, намотанную на живот и колени. Вижу, что ногти нуждаются в стрижке, хотя мне до выхода еще две недели. Хочется думать, что она сидит на солнце, чтобы вырабатывать витамин D для роста моих костей, что выключила радио, чтобы лучше обдумать мое существование, что поглаживает место, где, по ее расчетам, находится моя голова, и это – проявление нежности. Но, может быть, просто загорает, а жара мешает слушать радиоспектакль про императора Великих Моголов Аурангзеба, и ладонью поглаживает беспокоящее вздутие. Короче говоря, в ее любви я не уверен.

Три бокала вина не приносят никакого решения, и боль от новости не проходит. А все же какую-то приятную отстраненность я ощущаю: на несколько полезных шагов отошел и вижу себя с высоты метров в пять, как сорвавшегося альпиниста, навзничь, с раскинутыми руками лежащего на скале. Теперь я могу осмыслять свое положение, не только чувствовать, но и думать. Белое вино из южного полушария способствует. Так. Мать предпочла моему отцу его брата, мужа обманула, сына погубила. Мой дядя украл у брата жену, обманул отца своего племянника, грубо обходится с сыном невестки. Отец мой по натуре беззащитен; я беззащитен ввиду моих обстоятельств. Мой дядя – четверть моего генома и половина генома моего отца, но с отцом у него не больше общего, чем у меня с Вергилием или Монтенем. Какая подлая часть меня – этот Клод, и как мне это узнать? Я мог бы быть собственным братом и обманывать себя, как он обманул своего. Когда я рожусь и наконец останусь один, я эту четверть захочу вырезать кухонным ножом. Но тот, у кого нож, тоже будет моим дядей, квартирующим в моем геноме. Тогда увидим, как не шевельнется нож. И представление об этом – тоже отчасти его представление. И об этом тоже.

Мои отношения с Труди складываются не лучшим образом. Я думал, что ее любовь могу принимать как данность. Но на рассвете слышал, как об этом спорили биологи. Беременные матери должны выгонять своих жильцов из чрева. Природа, тоже мать, велит бороться за ресурсы, которые могут понадобиться моим будущим сестричкам или братикам. Источник моего здоровья – Труди; но она должна оберегать и свое от меня. Так зачем ей беспокоиться еще о моих чувствах? Если в ее интересах и того еще не зачатого шибздика, чтобы я был недокормлен, зачем ей нервничать из-за того, что меня расстраивают эти рандеву с дядей? Биологи сказали еще, что самая умная стратегия для моего отца – подсунуть сына на воспитание другому мужчине, а самому – отцу моему! – размножать свои подобия с другими женщинами. Как холодно, как бездушно! Выходит, мы все одиноки, даже я, и каждый топает по пустынному шоссе, нося на палке через плечо узелок тайных умыслов, графиков бессознательно-корыстных предприятий.

Как с этим примириться, как поверить в такой мрак? Почему мир так грубо устроен? Во многих других отношениях люди благоволят друг другу. Готовность это не все. Я ведь у матери не просто квартирант. Отец ведь не размножиться жаждет; он хочет быть с женой и с единственным сыном, конечно. Я не верю этим мудрецам от науки о человеке. Он должен любить меня, хочет вернуться домой, будет заботиться обо мне – если ему позволят. А она ни разу не забыла меня покормить и до нынешнего дня, заботясь обо мне, воздерживалась от третьего бокала. Это не ее любовь угасает. Моя. Это мое негодование встает между нами. Не стану говорить, что ненавижу ее. Но бросить поэта, какого угодно поэта, ради Клода!

Это жестоко, тем более жестоко, что поэт такой кроткий. Джон Кейрнкросс выселен из родового дома, дедом купленного, выселен под философским предлогом «личностного роста» – сочетание слов такое же парадоксальное, как «музыка для всех». Разделиться, чтобы быть вместе, отвернуться, чтобы обняться, отказаться от любви, чтобы полюбить. Он на это клюнул. Какой растяпа! Между его слабостью и ее лживостью была зловонная трещина, самопроизвольно родившая выползка-дядю. А я поселился здесь, закупорен в своей частной жизни, в затянувшихся душных сумерках, и нетерпеливо мечтаю.

О том, что мог бы сделать, достигнув своего апогея. Скажем, через двадцать восемь лет. Потертые тугие джинсы, рельефный брюшной пресс, двигаюсь как пантера, временно бессмертен. Везу моего древнего отца в такси из Шордича и, вопреки протестам почтенной Труди, водворяю в его библиотеку и в спальню. Старого выползка-дядю хватаю за шкирку и выбрасываю в забитую листьями сточную канаву на Гамильтон-Террас. Ворчание матери пресекаю небрежным поцелуем в затылок.

Но вот сама ограничительная истина жизни: у нас всегда сейчас, всегда здесь, а не тогда и не там. А сейчас мы жаримся в лондонском пекле и на непрочном балконе. Слышу, как она наполняет бокал, плюх пластиковых кубиков, ее тихий вздох, скорее тревожный, чем довольный. Четвертый бокал. Наверное, думает, что я выдержу – достаточно подрос. Да, достаточно. Мы пьянеем, потому что сейчас ее любовник совещается с братом в безоконной редакции «Кейрнкросс-пресс».

Чтобы отвлечься, обращаюсь мыслями к ним, подслушиваю их разговор. Чистая работа фантазии. Все – вымышленное.

На заваленный бумагами стол ложатся мягкие пачки денег.

«Джон, она по-настоящему любит тебя, но попросила меня, как надежного члена семьи, просить тебя, чтобы ты еще немного пожил отдельно. Укрепит ваш брак. Кхм. Все будет хорошо, в конце концов. Я так понимаю, ты задолжал за квартиру. Но. Пожалуйста, скажи «да», возьми деньги, пусть побудет одна».

Они лежат между братьями, пять тысяч фунтов грязными полусотенными – пять пахучих стопок красноватого окраса. По сторонам – книги стихов, кое-как сложенные рукописи, наточенные карандаши, две стеклянные пепельницы, почти полные, бутылка виски – мягкого «Томинтаула» почти на донышке, хрустальный стакан с мертвой мухой на внутренней стенке, несколько таблеток аспирина на бумажной салфетке. Неряшливые приметы честного труда. Предполагаю вот что. Мой отец никогда не понимал младшего брата. Считал, что он того не стоит. И Джон не любил конфронтаций. Он избегает смотреть на деньги. У него и в мыслях нет объяснять, что он хочет только вернуться домой к жене и сыну, и больше ничего.

Вместо этого он говорит:

«Они пришли вчера. Хочешь послушать стихи о сове?»

Очередная бессмысленная причуда. Клод их с детства не переносит. Он мотает головой, пожалуйста, избавь меня – но поздно.

У отца в шелушащейся руке машинописный листок.

«Одинокая серая хищница…» – начинает он. Ему нравится трехстопный анапест.

«Значит, не возьмешь, – хмуро перебивает брат. – Вольному – воля».

И червячными банкирскими пальцами складывает стопки и выравнивает, обстукивая об стол, извлекает из ниоткуда резиновое колечко, через две секунды отправляет пачку во внутренний карман блейзера с серебряными пуговицами и встает с таким видом, как будто ему жарко и тошно.

Отец не торопясь читает следующий стих.

«Нас смущает этот гулкий крик из… – Он останавливается и мягко спрашивает: – Тебе, правда, надо идти?»

Даже внимательному наблюдателю не расшифровать этот стенографический разговор братьев, устоявшуюся его грусть. Его нормы, правила сложились давно и не подлежат пересмотру. Относительное богатство Клода не учитывается. Он остается младшим братом, неполноценным, придавленным, возмущенным. У отца его ближайший живой родственник вызывает недоумение, но не сильное. Он со своей позиции не сдвигается, и в ней слышится насмешка. Но нет. Это хуже насмешки: это безразличие, и он даже не сознает его. Ему безразличны и квартплата, и деньги, и предложение Клода. Но он тактичный человек и поэтому вежливо встает, чтобы проводить брата, а проводив, снова садится за стол: деньги, лежавшие там, забыты, и Клод забыт. Снова в руке у отца карандаш, в другой – сигарета. Он вернется к тому, что только и имеет смысл: вычитывать гранки перед сдачей в набор – и не поднимет головы до шести часов, чтобы выпить виски с водой. Сперва вытряхнет муху из стакана.

Как из долгого путешествия, возвращаюсь в лоно. На балконе ничего не изменилось. Только я чуть захмелел. В честь моего возвращения Труди выливает в стакан остатки. Кубики уже не остужают, вино тепловатое, но она права – лучше прикончить его сейчас. Оно не сохранится. Ветерок еще шелестит в каштанах, к вечеру движение на улице становится сильнее. Солнце спускается, становится жарче. Мне жара не мешает. Остатки совиньона доходят до меня, и я решаю переосмыслить ситуацию. Меня не было. Без лестницы и веревки я птицей перемахнул ограду, оставив позади мои сейчас и здесь. Моя ограничительная истина была ошибочной: я могу выйти, когда захочу, вышвырнуть Клода из нашего дома, попасть к отцу в кабинет, быть любящим невидимым соглядатаем. В фильмах так же интересно? Я выясню. Можно зарабатывать придумыванием таких экскурсий. Но реальность, ограниченная действительность тоже увлекательна, и я с нетерпением жду, когда вернется Клод и расскажет нам, что было на самом деле. Моя версия наверняка окажется неправильной.

Матери тоже не терпится узнать. Если бы она не пила за двоих, не делила со мной заправку, лежала бы сейчас на полу. Двадцать минут спустя мы возвращаемся в дом, через библиотеку, и поднимаемся в спальню. Ходить босиком в этом доме надо осторожно. Что-то хрустнуло у нее под ногой, она вскрикнула, кренясь и шатаясь, приваливается к перилам. Тут мы останавливаемся, чтобы осмотреть подошву. Выругалась вполголоса – значит, наверное, кровь, но не очень много. Она ковыляет по спальне, вероятно, оставляя след на светлом, насколько я знаю, ковре, заваленном одеждой, туфлями и чемоданами, так и не разобранными до конца после поездок, происходивших до меня.

Мы заходим в гулкую ванную – большой и грязный сарай, как я слышал. Она выдвигает ящик, нетерпеливо гремит и шуршит его содержимым, пробует другой и в третьем находит пластырь. Садится на бортик ванны и кладет несчастную ступню на колено. Судя по тихому, раздраженному кряхтению, до ранки трудно достать. Если бы я мог встать на колени рядом и помочь! Но я и мешаю ей наклониться – из-за моих размеров. Хотя она молодая и стройная. Лучше, решает она, надежнее, будет расчистить место и сесть на твердый кафельный пол. Но и тут ей неудобно. Это все я виноват.

Там мы и сидим и возимся, когда снизу раздается голос Клода:

– Труди! Ох, боже мой! Труди!

Торопливый топот, и он снова выкрикивает ее имя. Потом его тяжелое дыхание в ванной.

– Порезала ногу каким-то дурацким осколком.

– Кровь по всей спальне. Я думал… – Он не говорит нам, что надеялся на мою кончину. Вместо этого: – Дай, я сделаю. А не надо сперва промыть?

– Заклеивай.

– Сиди спокойно. – Теперь его очередь кряхтеть. Затем: – Ты пила?

– Отстань. Заклеивай.

Наконец дело сделано, и он помогает ей встать. Мы качаемся.

– Черт возьми! Сколько ты выпила?

– Бокал всего.

Она садится отдыхать на бортик ванны.

Он уходит в спальню и через минуту возвращается.

– Эту кровь с ковра нам никогда не убрать.

– Попробуй чем-нибудь потереть.

– Говорю тебе, она не отходит. Смотри – вот пятно. Сама попробуй.

Я редко слышал, чтобы Клод выражался так решительно. Последний раз – когда сказал «Мы можем».

Мать тоже услышала непривычное и говорит:

– Что случилось?

– Он взял деньги, не поблагодарил. И слышишь? Ему прислали уведомление насчет квартиры в Шордиче. Он переезжает сюда. Говорит, что нужен тебе, неважно, что ты отказываешься.

Эхо в ванной замирает. Слышно только их дыхание – обдумывают. Наверное, смотрят друг другу в глаза красноречивым взглядом.

– Так вот вот, – произносит он наконец свою бессодержательную реплику. Подождав, добавляет: – Ну?

Тут сердце матери начинает биться все быстрее. Не только быстрей, но и громче – как звучные толчки в неисправном водопроводе. Что-то происходит и в ее кишечнике. Что-то там расслабляется с попискиванием, а выше, где-то над моими ногами, какие-то соки устремляются по извилистым трубкам к неизвестным пунктам назначения. Ее диафрагма вздымается. Я крепче прижимаю ухо к стенке. Под такое крещендо недолго упустить важный факт.

Тело не может лгать, но в уме другая музыка, потому что когда мать наконец заговорила, голос ее ровен, полностью под контролем.

– Я согласна.

Клод придвигается, говорит тихо, почти шепотом.

– Но. Что ты думаешь?

Они целуются, и она начинает дрожать. Я чувствую его руки у нее на талии. Они снова целуются, с языками, беззвучно.

Она говорит:

– Страшно.

Он отвечает их приватной шуткой:

– Если слышно.

Но они не смеются. Чувствую, что Клод прижимается к ней пахом. Это ж надо – возбудиться в такую минуту! Как же мало я понимаю! Она находит его молнию, дергает вниз и гладит его, а его указательный палец пролезает снизу под ее шорты. Чувствую лбом его повторные нажимы. Не подняться ли нам наверх? Нет, слава богу – он продолжает разговор:

– Решай.

– Я боюсь.

– Но помни. Отсрочка шесть месяцев. У меня дома. Семь миллионов в банке. Ребенка куда-то поместили. Но. То есть что и как. Хм. Быть?

Собственные практические вопросы успокаивают его, позволяют вынуть палец. Не секс, а опасность. Но ее пульс, чуть было утихший, снова разгоняется из-за его вопроса. Ее кровь прошибает меня глухим стуком, словно далекая канонада, и я чувствую, как сама она бьется над выбором. Я орган ее тела, неотделим от ее мыслей. Я участник того, что она собирается сделать. Когда оно приходит, наконец – решение, ее приказ шепотом, единственное предательское слово, оно исходит как будто из моих немых уст. Они опять целуются, и она говорит любовнику в рот:

– Ядом.