Текст книги "У нас была Великая Эпоха"

Солдат и девушка

Трудно сказать, как все развлекались в ту зиму с 1941 года на 1942-й. Может быть, когда другая смена солдат и девушек заступала каждый на свой пост, они шли в кино и смотрели фильмы, где девушки с плечами, ворочая зрачками, произносили трагические монологи. Поскольку американцы числились в союзниках, в кинотеатрах разбомбленной и всякий день уменьшающейся территории России показывали сплошь американские фильмы. Своих фильмов производили немного, не было средств и времени. Всяческие «Девушки моей мечты» и что там еще занимали экраны. Как следствие, по улицам русских городов расхаживали стаи Марлен Дитрих и Грет Гарбо. Судя по тому, что отец его боялся алкоголя в пятидесятые годы, боялся он его, очевидно, и в сороковые. Мать также как будто не отличалась любовью к алкогольным жидкостям. Это все говорится к тому, что солдат и девушка, наверное, не выпивали, а если и пили, то немного.

Ситуация на фронтах была хреновейшая. Похоже было, что России пришел конец. Немцы, после декабря 1941 года плюнув на Москву, оставили у Курска подкову своих дивизий и нажали на Дон, поперли на Крым и Северный Кавказ. Пал пред немцами Харьков, тогда еще никакого отношения к персонажам этой семейной хроники не имевший. Напрягши жилы и вены, организм России сопротивлялся насилию, трещала шея России, хребет и глаза вылезали из орбит… Кто им виноват? Немец, конечно, виноват, проклятый. Факт. С Гитлером во главе, упоенный собою немец попер распространяться во все стороны из Германии… Огнем тек и к голландским дамбам, и к парижским мостам, и в польскую скудную степь, и в богатую Украину – тек германский огонь. Но сами они тоже виноваты. Смертей могло быть меньше впятеро. Вчетверо меньше. Не надо было быть распиздяями в тридцатые годы, но готовиться к войне. Все ведь тридцатые население, объединенное во фракции, дружно и упоенно изничтожало само себя. Опомнились, а враг пришел не худым троцкистом в очках, не новым бритым колчаком, но чужеземцем, сдисциплинированным в четкую машину немецким спортивным юношеством. Растерянные, не ожидали, бросились спасать себя и живую, трепещущую географическую территорию… Теперь всю ответственность валят на голову Грузина, дескать, свихнувшегося от собственной власти. А сами-то куда смотрели? Почему во всей нации не нашелся никто, не убрал Грузина, не пожертвовал собой для отечества, не выпустил ему в грудь восемь пуль из маузера, если так уж он был вреден? Ну да, пришел бы другой, но другой был бы другим. Ведь после смерти естественной Грузина пришли его же люди к власти, однако не те уже люди. Грузин был виноват в том, что хотел вести себя как государственный деятель, но должность была ему велика, слишком велика. Автор не видит в нем монстра или злодея, он лишь знает, что сыну сапожника, экс-семинаристу, было от чего охуеть, оказавшись во главе гигантской вдруг державы. Так и корсиканец, сын Летиции Буонапарте, все же прибывший из вышестоящего социального слоя, был загипнотизирован своей собственной судьбой. Вот в чем состоит опасность, когда люди из низших социальных классов приходят на Кесарево место. (Вы монархист, автор? Нет, отнюдь!) Ошеломленные расстоянием от пункта А до пылающего пункта Б, они принимают себя за Богов…

Все были виноваты, что 22 июня 1941 года оказались неспособными задержать немецкий огонь. На холодных равнинах, в холодных лесах миллионы серых шинелей согревались, хмурые, у костров, в ледяную грязь были разъезжены дороги. Приостановленный зимой-матушкой, было ясно, что поползет с наступлением теплоты немецкий огонь по русской земле дальше на восток. Вспомнили старики прежние немецкие нашествия. Последнее, еще свежее, – 1918 года. А до этого… опускалась ищущая думка солдата в седые глубины веков до самого 1242 года, до победы над тевтонскими рыцарями на льду Чудского озера. В ту зиму вспомнили о белокуром князе Александре, ровно за семьсот лет до этого остановившем тевтонов. И учредили орден Александра Невского. И сделали фильм. Помогло? Вначале нисколько. Не орденами и фильмами останавливают дивизии. Попер уже в мае немец прямиком в Крым, на Кавказ и на Волгу. Но, стоп, товарищ, потому что именно в мае зачат был солдатом и девушкой сын…

Это исключительное счастье, что отец его не оказался на фронте. Почему он не оказался на фронте? По простой причине, что, будучи мобилизован в 1937-м, в момент, когда могущественность Народного Комиссариата Внутренних Дел достигла зенита, отец был взят в войска НКВД. (Памятью о тех славных годах в семье долгое время существовала фарфоровая солонка с зелеными буквами «НКВД» на ней, подчеркнутыми двумя красными линиями.) Выбор НКВД объяснялся тем, что к 19 годам Вениамин уже был своего рода специалистом в электротехнике. Еще подростком он собирал радиоприемники, окончил курсы киномехаников. Существует фотография юного отца: улыбаясь, он висит на верхушке телеграфного столба, среди фарфоровых белых изоляторов. На ногах отца – железные рога «кошки», это с их помощью отец забрался на столб. Как феодал имел право первой ночи с невестами вассалов, НКВД обладал никем не оспариваемым правом выбирать себе лучших допризывников. Так электротехник из Воронежской области попал в войска НКВД. И оставался в них двадцать восемь лет.

Солдат был красивый. Красивый тонкой, интеллигентной красотой, казалось бы, не принадлежащей, не долженствующей принадлежать юноше из небольшого воронежского городка. На одной из фотографий трое: Вениамин, Юрий и Аля – у отца очень современная (на 1987 год) прическа, крупной волной темные волосы над лбом, темная куртка распахнута, обнажая красивую шею. Прямой нос (предмет постоянной зависти курносого, в мать, сына), деликатные, не крупные и не мелкие черты лица. В сочетании с музыкальной одаренностью (он пел и играл на гитаре, но также умел управляться с пианино и прочими инструментами и даже сочинял музыку) можно себе представить, что он производил на девушек впечатление. Ладная, тонкая фигурка, среднего по тем временам роста метр семьдесят два. Есть фото солдата Вениамина Савенко у знамени дивизии. Отец-юноша стоит, тоненький, красивый, почему-то еще в буденовке, восторженно вытянутый вверх, похожий на дореволюционного юнкера. Лишь лучших солдат фотографировали у знамени дивизии.

Девушка, недаром Казань, столица Татарской автономной республики, совсем рядом, похожа была на татарку. С возрастом татарскость чуть растворилась, но видна простым глазом и в костяке лица, и в цвете, скорее желтом, кожи, и в хрящеватом, чуть поднятом вверх кончике носа, и в пропорциях тела. Сын помнит, что мать умела считать по-татарски, и даже он вспоминает смутно все эти экзотические «бер», «икэ», «дур», «биш», завалившиеся в детстве в уголки памяти, как клочки бумаги и трамвайные билеты проваливаются в дыры карманов, за подкладку… Позднее отец называл мать по-домашнему ласково «татаро-монгольским игом». Сын, уже в Нью-Йорке одно время предававшийся любовным радостям с девушкой, отец которой был настоящий монгол-степняк из Монгольской Народной Республики, не раз замечая в движениях девушки, в ее поведении и характере нечто неуловимо знакомое, вдруг догадался, что она напоминает ему мать. Вставая с супружеской постели, мать проходила мимо его, мальчишки, кровати, какой-то особой, присущей им, татаро-монгольскому игу, степной походочкой. Следуя семейной традиции, он стал называть свою девушку «татаро-монгольским игом».

Мать не может сказать, когда, на каком именно этапе татарская кровь проникла в жилы Зыбиных и татарские кости стали попадаться в их скелетах, но и то и другое – неоспоримые факты, хотя у сына Раисы Зыбиной видимого татарства – цвет кожи да строение тела. Желтый, даже если на него годами не попадает солнце, торс его длиннее и мощнее ног. В том человеческом котле в районе Нижний Новгород – Казань народ взаимно портил расы, бурлил спокон веков, кипя племенами, и если юноша из татарской деревни переспал с чужой женой из русской, то кто это мог доказать? Да кто бы и стал доказывать? Когда в семье семеро детей, то станешь ли вглядываться в каждого до потери сознания? У крестьян было достаточно забот и без этого. О матери матери ничего не известно. Может быть, она была татаркой? Однако верно и то, что у деда Федора и его дочери однотипные квадратные лица, так что, очевидно, не в матери матери дело. Раиса родилась в городе Сергач. А что такое город Сергач, находясь в Париже и не имея доступа к Волге, сказать трудно. Может быть, ходят там по улицам сплошь Чингисханы в шароварах? Поди знай… В 1970 году сын Раи Зыбиной будет жить в Москве, в доме на Садовом кольце, у Красных Ворот. (В подвале этого дома была создана в тридцатые годы первая советская ракета. Предание утверждает, что ракета была отвезена Королевым и его друзьями на испытания за город в… трамвае.) Так вот, в одной квартире с сыном Раи Зыбиной окажется живущей татарская дворничиха с мужем и ребенком. Большая, молчаливая, краснолицая тетка с сердитым лицом. (В Москве большинство дворников были во все времена – татары.) Узнав о том, что мать соседа родилась в Сергаче, дворничиха почему-то очень обрадовалась, и с тех пор сын Раисы Зыбиной попал в друзья к дворничихе. Каждый раз, когда краснолицая тетка пекла беляши, то есть специальные татарские пироги с бараниной, несколько штук доставались соседу и его подруге того времени, еврейской женщине Анне Моисеевне.

Девушка зачала его и, если подозрения обоснованны, пыталась избавиться от плода таким же радикальным способом, как впоследствии пыталась избавиться от татуировки, – наглоталась хинину… А может быть, она действительно заболела малярией? Однако автору кажется, что для того, чтобы заболеть малярией, следовало спуститься много ниже, к Каспию, к болотам дельты Волги, где самая что ни на есть малярийная атмосфера… Если автор ошибается и зря катит бочку на свою маму, то пусть его покарают соответствующие мелкие боги. Солдат и девушка наверняка не знали, что же делать, жить ли вместе, иметь ли ребенка… Может быть, они собирались и обсуждали проблему. Может быть также (и очень похоже на это), что красивый солдат, заделав девушке ребенка, гулял с другими девушками. Ему было 24 года, и, хотя народ в войну взрослел раньше, нет никаких указаний на то, что Вениамин собирался жениться. Копаясь в бумагах своих родителей много позже, сын вдруг (с удовольствием!) обнаружил, что родился «незаконнорожденным». По каким-то особым, известным только им причинам родители его зарегистрировали брак только в 1953 году. Следовательно, первые десять лет жизни он просуществовал как бастард. Короче, плод был, а брака не было.

Пока все это происходило, немцы, не остановленные, перли на восток. Утверждают, что оккупанты, расстегнув мундиры и обнажив шеи, чтобы легче было горланить, уже переделали русскую песню:

 
Волга-Волга, мать родная,
Волга – русская река… –
 

в немецкую и, сидя на броне танков, прущих на первой скорости по нашим степям, орали:

 
Вольга-Вольга, мутер Вольга…
Вольга дойчланд… что-то там…
 

Второго июля 1942 года пал Севастополь. Немецкий огонь залил Северный Кавказ. И тевтоны вышли к Сталинграду! Плод любви солдата и девушки уже ворочался в девушке. Желал выйти в негостеприимный мир. Если бы мужчины его народа не собрали все имеющееся у них мужество, вышел бы он в мир рабства.

В ноябре война опять, как и в прошлую зиму, замерла в движении. Нужно было воспользоваться последней отсрочкой перед последним прыжком врага к горлу России. И позвали народ. Народ, не появлявшийся на исторической сцене со времен гражданской войны, вдруг вывалил на нее. И вывалил в несравненно большем количестве и составе. Никогда не спускавшиеся с гор народности спустились с гор, никогда не выходившие из азиатских жарких долин вышли из них, никогда не сходившие с лыж сошли с них, степняки бросили стада, оседлые племена – землю. Пришли все народы, входившие в состав Союза, до сих пор плохо понимавшие, а для чего им этот Союз. И вот теперь Союз только и мог спасти. Сами, одни, Россия, и Украина, и Белоруссия не смогли остановить врага, и вот позвали Союз Советских…

Враг был зол и жесток. На Востоке, где отсутствовали грандиозные архитектурные памятники, мосты, дамбы и башни, не было видимо глазу того, что на Западе понимается под словом «цивилизация», немецкие юноши чувствовали себя воинами Александра, вторгшимися к диким племенам. Богами видели себя. С варварами из размокших в грязь степей не церемонились. С низшими расами. Даже более или менее уравновешенный журналист Курцио Малапарте писал о русских пленных (он видел их на Ленинградском фронте, в Финляндии) как о щуплых, малоразвитых, низкорослых и запуганных, уступающих прекраснолицым финским юношам. Заметим, что пленные всякого народа представляют собой грустное зрелище. Бравых пленных увидеть невозможно, и вернемся к статистам, высыпавшим на историческую сцену, к народу.

Они явились на сцену вольно и невольно. Ну да, пришли и невольно. Да, бритые старые комиссары ездили по горным аулам, порой силою забирая молодых мускулистых азиатов. В тех обстоятельствах быстрее было взять, мобилизовать, а уж потом объяснять. Забривали в солдаты насильно, и правильно делали. Забривали в сибирских деревнях и в чукотских поселениях. «Надо!» Речь шла о спасении всех. «Надо!» Под слезы таджикских, казахских, сибирских матерей.

Россия и все союзные ее племена собирались в тугой кулак у Волги. Город, которому дали имя Грузина, вернее, псевдоним его, сдавать было нельзя. Было сказано, что нельзя, потому что этот город посвящен Грузину и он его защищал в гражданскую войну. Опять-таки Грузин тут не так важен. Даже и хорошо, что был такой Грузин, которого одни боялись, другие обожествляли почти, третьи ненавидели, но боялись. Кесарем быть – дело сложное. Никогда не знаешь, что подставить народу, какой имидж – профиля или фаса. И никто Грузина быть Кесарем не учил. В любом случае он оказался, ему посчастливилось оказаться вождем народов Союза Советских в самый героический период их истории. Хотим мы того или не хотим. И он справился с задачей, следует признать, что неплохо. Иногда он достигал высот, сравнимых разве что с бронзовым жестом римских цезарей. Чего стоит, например, его величественно-бесчеловечное и героическое, отрывистое по поводу предложенного тевтонами обмена пленного сына Якова на фельдмаршала Паулюса: «Я солдат на фельдмаршалов не обмениваю!» Так он им бросил. Я думаю, они его зауважали…

В 1942-м было хорошо, что есть фокус, в котором собирается вся (для тех, кому нужен один символ) решимость и необходимость Союза… Кулак стягивался у Сталинграда. Новые орудия и танки ночами ехали молчаливые, двигались с новых сибирских и уральских заводов к Сталинграду. И снаряды, и бомбы, сделанные дзержинским заводом и мамой, прибавлялись к общему делу. Сложились в общий штабель.

Он был неспокойным младенцем. Он ударял в маму ножками и ручками изнутри. Стучался с ноября. Декабрь, январь – уже не орудиями, но личным оружием, дом на дом, улица на улицу, уничтожали друг друга тевтоны с союзными племенами и русские с их ребятами в Сталинграде. И не перевешивал никто. А ребенок рвался из мамы, брыкался в ней, мешая ей производить снаряды. Может, он хотел помочь нашим. Она упала в обморок на заводе.

За двадцать дней до появления ребенка на свет Божий, 2 февраля 1943 года, Шестая армия фельдмаршала Фридриха фон Паулюса капитулировала. В первый раз зазвучал для племен Союза победный марш басистых труб. Так что он родился уже ребенком победы. Зачатый в грустном мае поражений, он родился в победном ликовании. После капитуляции Шестой армии, в феврале же, нашими был взят Ростов. Дорогой ценой. Тевтоны, нужно всегда воздавать должное врагу, были хорошими солдатами. И даже ведомый ложной, с точки зрения современности (на 1987 год), идеей национал-социализма, немец дрался как зверь.

Четвертого марта 1943 года по снежной улице, закутав дитя в свободную солдатскую шинель, понесли они его записывать в живые. Солдат поскрипывал по снегу сапогами, и девушка, в шубейке из чего-то, называемого «цигейка» (впоследствии она была переделана в шубку сыну), была в цветном платке, на косы брошенном (кос, впрочем, не было уже, были волосы рассыпчатые, которые отец в пятидесятые годы, смеясь, называл рыжими). Понесли они время от времени взвизгивающее десятидневное дитя в дом, где помещалось учреждение, длинно называемое «Отдел записей актов гражданского состояния Дзержинского городского Совета народных депутатов Горьковской области». И (спросив или не спросив у солдата и девушки свидетельство о браке?) записали ребенка под именем Савенко Эдуарда Вениаминовича.

В те времена народ больше все погибал, рождались мало, поэтому по дороге в загс, в загсе и из загса встреченные русские, татары и кто угодно улыбались ребенку, выставившему десятидневную физиономию в волжское небо. Настроение у народа поднималось каждый день, ибо наши войска, пусть и по нашей еще территории, но топали неуклонно на Запад. Бог войны изменил тевтонам, предпочел нас, и мы радовались этому. Новый ребенок – было хорошо. Вряд ли уже тевтон доберется до этого ребенка. Плюс солдатский ребенок – хорошо. Солдат входил в моду, в почет. Недавно еще солдата жалели. Теперь он ступал твердо.

Почему такое имя вдруг? Виноват солдат. Он зачитывался в те дни Эдуардом Багрицким, «революционным поэтом-романтиком», как его называют литературные словари и энциклопедии. Впоследствии сын его набрел на стихи Багрицкого, и стихи ему понравились.

 
По рыбам, по звездам проносит шаланду,
Три грека в Одессу везут контрабанду.
На правом борту, что над пропастью вырос,
Янаки, Ставраки, папа Сатырос…
А ветер как гикнет, как мимо просвищет,
Как двинет барашком под звонкое днище… –
 

прочел вдохновенно автор, глядя на парижские крыши. И подумал, что сейчас, спустя семьдесят лет после Великой революции, пора бы уже успокоиться жителям Союза Советских и одинаково принять свою историю, и революционных поэтов-романтиков, и поэтов-романтиков контрреволюционных. И Багрицкого, и Гумилева. Другие страсти колышут пусть население. Эти-то давно мертвые. Упиваться мертвыми страстями грешно. Вот автор, передовой русский человек, только что получивший французское гражданство, одинаково гордится и красными матросами, и реакционером Константином Леонтьевым. «Всё наше» – так нужно думать. Хорошо, чтобы дом Родины, ее Пантеон, был полон личностей различных и интересных. Вот французская нация ведь мудра же в этом (у нее, правда, 198 лет истекло после взятия Бастилии, и в злопамятной России за все 70 лет не случилось Реставрации) – одинаково гордится и Людовиками своими, включая Казненного, и Робеспьером и его ребятами. Каждый может по вкусу своему выбрать себе героя в истории своей Родины. Но все они, гурманы и аббаты, «либертин» маркиз де Сад и кардиналы Ришелье и Мазарини входят в кунсткамеру Родины. Поглядев в прошлое, есть чем развлечься и погордиться, если нужно. Не следует бояться прошлого, не нужно бояться «плохих» личностей в истории. Мнение современников редко бывает сбалансированным, и кто был плох вчера, возможно, окажется хорош сегодня. Кто знает. Вместо того чтобы каждый раз переписывать историю, разумнее принять ее такой, какой она выясняется сама. Семьдесят лет – достаточный срок.

Летом немцы еще прилетали бомбить их. Откатываясь все дальше на запад, немецкие аэродромы с «мессершмиттами» все-таки не отдалились еще настолько, чтобы не достичь неба над Дзержинском. Мама вернулась на завод, не те были времена, чтобы выкармливать детей в свое удовольствие. Уходя, родители оставляли дитя одно. Дабы, если случится, что «мессершмитт» сбросит бомбу поблизости, дитя, крепко увязав, задвигали в снарядном ящике под стол. Солдат усилил стол, набив на него дополнительные доски. Против прямого попадания никакие доски не помогли бы, разумеется, но маме на заводе было спокойнее. В руку сыну совали не бутылку молока с соской, но, о шокинг, – хвост селедки. Оказалось, что уже тогда он решительно заявил о своих гастрономических предпочтениях. Он сосал себе хвост, лежа под столом, и думал свои младенческие думы, еще мало чем отличающиеся от грез растений и животных. Он мог подавиться хвостом и помереть к чертовой матери четырех-, пяти– или сколько там месячный, без вмешательства тевтонской бомбы. Но ни молодая мама-девушка, ни солдат, очевидно, об этом никогда не подумали. (Селедку он любит до сих пор. И аккуратно обсасывает, держа ее за хвост. Фу, какой позор!)

Тогда же случился эпизод, многократно вспоминаемый позже матерью и наложивший вечный отпечаток на отношения выросшего младенца к народу и, в частности, к рабочему классу. Мама с младенцем оказалась в Горьком: навещала сестру Анну. Ничего удивительного в том, что мама с младенцем поперлась в Горький, нет, ибо Дзержинск от Горького (автор приложил линейку к карте, карта приблизительная, плохая. Есть, например, к северо-западу от Москвы точка города «Риев», и, хоть ты умри, непонятно, что это за город. Французская карта) отделяют менее двадцати километров. Дзержинск – почти пригород Горького… Молодая мать пересекала знаменитое Сормово, рабочий пригород, когда взвыла вдруг сирена воздушной тревоги. Разбегался народ по бомбоубежищам. Сын Эдик, испугавшись сирены, стал выражать свой страх единственным доступным ему способом – криком. (Автор не любит младенческих криков, нет, он не находит их приятными.) Мать с не перестававшим орать свертком в руках спустилась в бомбоубежище. И что бы вы думали?! Товарищи рабочие вытолкали молодую мать через пяток минут. Один из товарищей рабочих истерически сообщил, что «у них… – он затыкал пальцем в потолок бомбоубежища – есть специальная техника! Они слышат! Из-за твоего… – дальше следовали ругательства, которых Раиса Федоровна никогда не сообщала, – он нас всех разбомбит. Немец все слышит!». И ее вытолкали, и она пошла по улице меж взрывов, и падали стены, горели пламенем дома, и все такое прочее.

Сын впервые услышал эту историю, когда уже учился в школе. Рассказывалась история не ему, но новопоселившейся соседке по квартире. Он, не придав особенного значения истории, запомнил ее скорее оттого, что был удивлен выражением лица матери и ее постоянной страстностью. Очевидно-таки те четверть часа, пока мать добиралась под бомбами (предположим, если даже они падали на соседнюю улицу) до другого бомбоубежища, были насыщены страстями до предела, ибо сквозь годы мать не забывала вспоминать этот эпизод. Сын ее не может без враждебности слышать песню «Сормовская лирическая». Особенно возмущают его слова «А утром у входа большого завода…». Вспоминали ли они, подлые трусы, козьи дети, у входа своего большого завода о вытолканной ими под бомбы похожей на татарку девушке с ребенком? Ни хуя, наверное, не думали. Эпизод этот заложил первый камень в здание антигуманизма, воздвигшееся в душе сына девушки. Реалистического антигуманизма, каковой следует понимать не как человеконенавистничество, но скорее как реакцию против сладкой любви к толпам, исповедуемой современной цивилизацией от Лос-Анджелеса до Владивостока. Толпа может быть диким зверем, если ее оставить без присмотра. Что ей дети, что ей младенцы… Типы, оказавшиеся тогда в бомбоубежище, очевидно, уж все или почти все умерли. Прекрасные наши рабочие. Я надеюсь, что они умерли в муках и судорогах.

К весне сорок четвертого наши освободили почти всю свою территорию и вошли «к ним». Отец в это время находился далеко на юге, в Ташкенте, был послан в военное училище. Рая, с годовалым сыном, явилась к бабке Вере в Лиски – небольшой городок в Воронежской области, он же – большая узловая станция, где пересекаются железнодорожные пути на юг и на восток. Он переименован в Георгиу-Деж после смерти румынского лидера и существует теперь с этим опереточным названием, и нежное «Лиски», то есть «Лисички», стерто с карт. Там-то, в Лисичках, между бабкой и женщиной сына произошло какое-то количество столкновений. Естественно, они и не могли поладить, ибо каждая желала влиять на Вениамина. Так как Вениамин отсутствовал, он быстро узнавал в Ташкенте то, чего ему недоставало, чтобы стать лейтенантом, женщины экзерсировали поля влияний друг на друге. Кончилось все большим скандалом. Вене пришлось забрать своих, ребенка и женщину, от матери. Автор предпочитает, не имея для объективного суждения достаточных сведений, остаться в благородной нейтральной позиции. Бог с ними, с матерью и бабкой. По поводу же матери, взятой отдельно, он позволит себе высказать предположение. Раиса Зыбина, ему кажется, оказалась волевой девушкой и тихо, но настойчиво захватила Вениамина. И одним из орудий захвата послужило рождение сына Эдика. То есть отец, кажется, не очень собирался жить с девушкой Раей, потому и не расписался с ней. Фотографии конца сороковых годов демонстрируют обаятельного молодого лейтенанта в более или менее фривольных позах – обняв дерево, бедро отставлено, как во фламенко, – кажется, озабоченного чем-то иным, а не своей военной карьерой. Военная форма сидит ловко, аккуратно, ушита, и, о, невероятно, Вениамин очень следил за своими красивыми руками и лишь в конце пятидесятых годов перестал покрывать ногти бесцветным лаком! Лейтенант Савенко был франт.

Из училища он вышел с самым низшим возможным званием – младшим лейтенантом. Куда нормальнее было выйти лейтенантом. Если учесть, что он был прекрасным стрелком (сохранил твердую руку надолго и оставался чемпионом дивизии по стрельбе из пистолета до самого преклонного возраста), вспомнить о практическом знании электротехники (в самом начале пятидесятых годов сам собрал первый телевизор), записать в приход политическую грамотность его (впоследствии стал политруком и пользовался в качестве такового популярностью среди солдат и офицеров, что нелегко, должность собачья), то невольно напрашивается вопрос: почему при всех своих талантах он покинул училище младшим лейтенантом? Возможно предположить, Вениамина невзлюбило начальство училища. Но почему тогда он получил, несмотря на младшелейтенантство, ответственное назначение – послан был с мандатом, подписанным самим Лаврентием Павловичем Берией, ловить дезертиров в марийской тайге, толпы их обосновались в вышеупомянутой глуши? Очевидно, Вениамин плохо учился, пренебрегал занятиями картографией, или чем там, топографией, или баллистикой… А почему он невнимательно учился? Приходит на ум объяснение, с которым никогда не согласится Раиса Федоровна, всегда настаивающая на вечной любви и гармонии между нею и мужем (на «Поль и Вирджиния» варианте семейной истории), а именно: красивый Вениамин, поющий под гитару красивым баритоном романсы, был бабником. Не из тех вульгарных, широкомордых, знаете, типов, кто бегает за женщинами с килограммами конфет. Он не бегал за ними, он имел у них успех. Помимо, может быть, даже его воли. Однако иметь успех ему льстило, и он не отказывался. Женщины липли к нему. Доподлинно известно, что, например, у него была постоянная женщина в период ловли дезертиров в марийской тайге, и женщина эта вызывала у матери серьезную ревность. Отец даже переписывался с этой девушкой из города Глазова позднее. Возможно, он собирался жить с этой женщиной? Строил с ней планы… Однако воля Раисы Зыбиной, «татаро-монгольского ига», шаг за шагом прибрала его к рукам. Даже в самой этой кличке, данной Вениамином Раисе, содержится намек на характер их отношений, ибо «иго» – то, что навязывается насильно, против воли…