Текст книги "Не герой"

– Чем, Катя? – спросил Бакланов, взглянув на нее с удивлением.

– Как чем? Жизнью и обстановкой писателя-народника, его легкомысленной женой, любящей комфорт и одевающейся прилично… Помилуй бог, – у нас шесть комнат, когда можно всем жить в одной: я на кровати, ты на печке, Лиза на полатях, а Таня в висячей люльке… Мы на обед тратим каждый день три рубля, когда можно всем насытиться парой голландских селедок с тремя фунтами хлеба и бутылкой квасу; мы ездим в театр, устраиваем журфиксы, о боже, боже!.. Я думаю, при виде этого у вас в первый же день произойдет ссора, если не драка!..

Все это говорилось полунасмешливо и полушутя, но без всякой злости. Лиза, разумеется, уже свернула свою салфетку, продела ее в кольцо и, допуская возможность более или менее крупного объяснения между супругами, благоразумно ушла к себе. Но Бакланов не сказал ни слова на выходку жены. Он облокотился на спинку дивана и докуривал свою сигару с таким видом, будто речи Катерины Сергеевны нисколько его не задевают. Но в голове его проходил ряд мыслей и сопоставлений. Ему казалось, что приятель в самом деле должен быть очень удивлен. Если Рачеев читал его произведения, в которых так прочувствованно и красноречиво проповедуется простота жизни и осмеивается пустое, бессодержательное увлечение соблазнами комфорта, то, конечно, ему бросится в глаза это противоречие.

И какое-то тревожное чувство зашевелилось у него в груди, почему – он и сам не мог дать объяснения. Что это? Неужели угрызение совести или трусость перед укорами приятеля? Но ведь он все это зарабатывает честным и нелегким трудом и талантом, который дал ему бог. Эта мысль, однако ж, плохо утешала его, и когда он ушел к себе в кабинет и вынул из ящика стола мелко, до половины исписанную тетрадь, то сейчас же почувствовал, что ничего путного не напишет. Ощущение неопределенной тревоги, мешало ему.

III

Бакланов занял позицию у выхода с платформы и смотрел во все глаза на пассажиров, медленно, без особенно заметной суетливости проходивших с чемоданами и узлами. «Неужели я его прозевал?» – мысленно спрашивал он себя, когда толпа пассажиров значительно поредела.

В это время к нему приближался высокий плечистый человек в сером, запыленном пальто, из-под которого выглядывал косой ворот синей ситцевой рубашки. Бакланов взглянул на него и подумал: "Не он ли? Но откуда у него такая гигантская борода?" Но несмотря на то, что длинная окладистая черная борода была неожиданностью, он тотчас же узнал приятеля, узнал главным образом по сдержанной улыбке, которая играла на его губах где-то под густыми усами.

– Фу ты! Откуда у тебя этакая бородища? Просто не узнать! – удивлялся Бакланов, целуясь в то же время с приятелем. – Изумительно!..

– На свежем воздухе вырастил! – промолвил Рачеев довольно мужественным, громким и внятным голосом. – Спасибо, что встретил! А я ведь наугад послал, думал, может, тебя и в Петербурге нет…

– Ну где ж мне быть и как не встретить старую дружбу! – с теплой искренностью в голосе ответил Бакланов. – Багаж есть? Давай-ка квитанцию, артельщик это живо проделает… Уж я и извозчика взял…

– Куда? Мне не надо извозчика…

– Как не надо? Да ведь мы же вместе поедем ко мне!.. Там готова для тебя комната! А я, брат, живу отсюда порядочно: на Фурштадской…

– Спасибо тебе, да только я не воспользуюсь.

– Ну что ты? Вот глупости! Обидеть меня хочешь?

– Нет, обидеть тебя не хочу, а только к тебе жить не поеду. Я тут в Знаменской… Существует еще старуха? А?

– Существует, только она теперь помолодела, и нынче она не Знаменская, а Северная… Да, послушай, я тебе этого не позволю, я тебя силой к себе возьму…

– Ого! Ну, хорош этот Петербург! Не успел ступить на его почву, как уже насилие!.. Нет, голубчик, у меня есть свои причины…

Минут через десять приятели были в маленьком номере Северной гостиницы в третьем этаже. Бакланов пристально вглядывался в приятеля, стараясь наблюсти, какая с ним произошла перемена. Возмужал и чертовски окреп. Семь лет тому назад это был худощавый, слабогрудый молодой человек, смотревший совсем юношей, с блестящими задумчивыми глазами и болезненным цветом лица. В глазах его выражалась какая-то непрерывная усталость и безразличие. Только в минуты сильного возбуждения, большею частью искусственного, в этих глазах появлялся огонь и какой-то несокрушимой энергией веяло от его взгляда. Но возбуждение проходило, температура падала, и опять – холодное, болезненное утомление, словно этому человеку все равно, существует ли мир, прекрасен ли он и стоит ли жить. Теперь это был совсем другой человек. Энергией, глубокой и постоянной, дышала каждая черта его лица, каждое его движение, каждое слово. Человек этот, несомненно, ощущает равновесие между своими стремлениями и силами и, может быть, представляет собой решение той головоломной психологической задачи, которую многие безуспешно пытались решить.

– Что так глядишь? Разве во мне есть что-нибудь удивительное? – спросил Рачеев, вымывшись и переменив дорожный пиджак на светлый и более легкий.

– Все в тебе удивительно, Дмитрий Петрович, все! – сказал Бакланов задумчиво. – На тебя только поглядеть, и в голове целая поэма рождается…

– Ха-ха-ха! А ты остался все тем же. По-прежнему мыслишь поэмами, романами, повестями, очерками и рассказами?..

– Тот, да не тот. А впрочем, сам увидишь. Я, брат, женился…

– Да, это изменяет человека. Твоя правда. К лучшему или к худшему, но непременно изменяет. Но вот ты удивишься, если узнаешь, что я женился!

– Ты? На ком же?

– Ну, это, положим, для тебя все равно, потому что ты ее не знаешь… Но это и не важно. Расскажи, что ты теперь делаешь, как живешь, что пишешь; слышал о твоих литературных успехах… Расскажи про ваш Петербург, чем теперь живут у вас, какое преобладает течение…

– Течение – тихое. Живем изо дня в день, никому зла не делаем, да и добра тоже! – с меланхолическим видом ответил Бакланов. – Бог бережет нас от всякой напасти. Что же касается меня, то я пишу исправно, работаю пропасть, потому что денег нужно пропасть, меня печатают и читают охотно… Вот и все…

– И все? Неужели же все? – с легким удивлением спросил Рачеев. – Но что-нибудь же волнует вас? Задаетесь же вы какими-нибудь вопросами, стараетесь проводить какие-нибудь идеи? Мы, сидящие в провинции, привыкли смотреть на Петербург как на фабрику, которая вырабатывает идеи, направления, обобщения разрозненных запросов и стремлений и затем пускает их в оборот. Ну-ка, что вы выработали за семь лет, подавайте-ка сюда!

Рачеев говорил это со смехом, очевидно не придавая серьезного значения своим речам. Тем не менее Бакланов на минуту задумался: "А что в самом деле я мог бы ему ответить, если бы он спросил меня об этом серьезно? – думал он. – Какую новую идею, какой новый положительный общественный тип выработали мы за семь лет? Смешно даже спрашивать об этом. Жили себе да поживали, вот и все… Ведь вот, когда видишь перед собой свежего человека, непохожего на нас, которые все так похожи друг на друга, так и подумаешь об этом…"

– Но ты не думай, что я тебя допрашиваю, – успокоил его Рачеев, – не думай также, что я совсем-таки невежествен по этой части. За кое-чем следил и тебя читал исправно и очень, очень одобрял. Мне нравится твоя манера: горячо, картинно, убежденно и убедительно…

– Ах, ах! – вздохнул Бакланов.

Вид этого человека с загоревшим лицом, черты которого как будто стали резче и выразительнее, крепкого, уверенного в себе, от которого с первого же взгляда на него повеяло какой-то свежей струей, все больше и больше нагонял на него меланхолию. Он чувствовал себя неловко, словно Рачеев имел право потребовать от него строгий отчет в действиях его и всего Петербурга. Каждую минуту ему казалось, что вот-вот приятель поставит ему какой-то вопрос ребром и он, как ленивый школьник, не найдется, что ответить. "Это оттого, что у меня совесть не чиста", – думал Бакланов, и, чтобы окончательно избавиться от этого неприятного ощущения, он переменил разговор.

– Полно обо мне, поговорим о тебе. Это куда интересней! Зачем ты приехал в Петербург? Мне кажется, что я имею право это спросить у человека, который семь лет не делал нам этой чести и вдруг…

– Вот как у вас выражаются! – перебил его приятель. – Я приму это к сведению. Ведь я совсем отвык от здешних изысканных форм речи. Зачем я приехал? Как зачем? Да хотя бы затем, чтобы посмотреть, что у вас тут делается. Поучиться у вас уму-разуму, ну и, наконец, поразвлечься. Проживу здесь два месяца…

– Только всего?

– Неужто мало? Разве у вас так много интересного? Что ж, я не тороплюсь. Могу и еще с месяц остаться, если будет стоить…

– Гм… Если будет стоить! Да ведь это – как смотреть!.. Вот ты говоришь: поразвлечься. Что это значит по-твоему?

– Да то же, что, вероятно, и по-твоему… Ты, я вижу, как-то странно на меня смотришь: точно я не такой человек, как ты и как все… Все умное, занимательное, живое – интересует меня, надеюсь, как и тебя. Веселое общество, интересная пьеса, хорошая музыка, умная книжка… Всего этого у нас маловато, все это я люблю, и если ты предоставишь мне это, то окажешь услугу… Ха-ха-ха! Я вижу, ты удивлен, разочарован… Ха-ха-ха!.. Я по всему замечаю, что ты встретил меня не просто, а с предубеждением. Тебе про меня кто-то говорил… а? И изобразил меня человеком черствым, огрубелым и окаменелым, не правда ли? И вдруг я прошу музыки и веселого общества! Так, что ли?

– Нет, совсем не так… – серьезно возразил Бакланов, – А дело в том, что ты просишь невозможного… вот в чем дело!..

Рачеев с видом удивления поднял брови.

– Это что же значит?

– Да вот, например, веселого общества ты желаешь. Помилуй бог! У нас его нет и не найдешь ты его ни за какие жертвы!.. Ты встретишь здесь многолюдные собрания, да… Я даже сам могу тебе предоставить эту штуку… у меня по четным пятницам бывают журфиксы. Собирается человек тридцать-сорок. И это, я тебе доложу, такая классическая скука, даже тоска, что ты, уверен я, сбежишь с первого же вечера. Как ни приспособляются люди, ничего не выходит. Попробуют петь – бросят, попробуют танцевать – бросят, попробуют об умных вещах поспорить, и это бросят… Вот разве закусывают только дружно и согласно, а все остальное только пробуют… И всюду так, всюду, куда ни пойди… Потом: интересную пьесу подавай тебе… Да нету, брат, их, нету. Не пишут. Не хотят писать даже и те, которые могут… На сцене у нас играют какие-то детские сказки в лицах… Музыку хорошую? Ну, это, должно быть, где-нибудь есть, я за этим не слежу… А вот насчет умной книжки, это, брат, напрасно… По этой части у нас хоть шаром покати…

Рачеев молча, внимательно посмотрел на приятеля.

– Нехорошо, брат, Николай Алексеич, нехорошо!.. – сказал он тоном ласкового приятельского упрека. – Нехорошо!

Он больше ни слова не сказал в пояснение и стал задумчиво ходить по комнате. Бакланов не понял еще, к чему относится это трижды повторенное слово, и тем не менее ему почему-то вдруг сделалось неловко. Никак он не мог отделаться от тревожного ощущения, что "свежий" приятель вот-вот откроет в нем какие-то недочеты, противоречия, неоправдание надежд… И это "нехорошо", сказанное просто и мягко, и последовавшее за ним хождение по комнате окончательно встревожили его. "Черт возьми, какой простотой от него веет, какой уверенностью, свежестью! – думал он, глядя на коренастую видную фигуру Рачеева. – И сколько в нем, в его взгляде, тоне, голосе добродушия, даже наивности!" Но "нехорошо" все-таки очень беспокоило его.

– То есть, собственно, к чему же это относится? Объясни, пожалуйста, Дмитрий Петрович! – сказал он с улыбкой, плохо скрывавшей его волнение.

Рачеев ответил, не переставая ходить по комнате.

– А к тому и относится, что ты, Николай Алексеич, стариться начинаешь!.. Между тем по времени это тебе рано…

– Это как? – с искренним удивлением спросил Бакланов.

– Да вот: ворчишь и брюзжишь, да еще во все стороны и по всем направлениям. И веселого общества нет, и пьес хороших не пишут, и книжек умных – хоть шаром покати!.. Неужели? Что за безвременье такое? После этого выходит, что у вас в Петербурге действительно тоска, и умному человеку тут жить совсем не с руки. А между тем ты, умный человек, живешь тут, и многие умные люди живут… И именно вот в Петербурге, а нигде больше жить не хотят… Как же это так выходит?

Бакланов промолчал, желая дать приятелю возможность досказать свою мысль до конца. Рачеев в самом деле поставил свой вопрос как бы для себя самого, вовсе не желая смущать им Бакланова. Он продолжал:

– И неправда все это, что ты говоришь! Неправда, говорю тебе свое искреннее мнение. И веселое общество у вас есть, и, наверно, ты нередко весело и приятно проводишь вечера, ну, сознайся: и долгие занимательные беседы ведешь, и смеешься от души, и нехотя идешь домой… Ведь бывает? И в театр на первые представления ходишь: записываешься заранее, стараешься достать билет… А в театре внимательно слушаешь пьесу и следишь за игрой актеров, часто смеешься, иной раз и сердце забьется сильнее… И в книжный магазин забегаешь, подолгу рассматриваешь новости и нередко уносишь под мышкой свеженький экземпляр новенькой книжки, а дома просиживаешь два часа в кресле, разрезывая и просматривая ее… Иные места ты находишь интересными, умными и отмечаешь на полях карандашом… Ну, сознайся, так все это или почти так?

– Пожалуй!.. – промолвил Бакланов таким тоном, как будто вслед за этим готов был высказать основательное возражение. Но Рачеев не ждал этого; он только хотел кончить свою мысль.

– Вот то-то и есть, дружище! – сказал он, подсев к столу и глядя на приятеля ласково-улыбающимися глазами. – Я давно пришел к этому заключению и очень рад, что ты подтверждаешь его: что петербуржцы – такие же милые и простые люди, как и прочий род человеческий, но почему-то напускают на себя пессимизм. И какой-то странный пессимизм. Непременно им надо бранить себя: свое общество, свой театр, свою книжку, свои идеи. – И ведь сами хорошо знают, что во всяком обществе найдутся интересные люди, да и во всяком человеке, хотя бы самом заурядном, ежели в нем хорошенько покопаться, найдется что-нибудь интересное, оригинальное, свое; во всякой пьесе нет-нет да и встретится живое слово, живая сцена, набросок… И во всякой книжке есть что-нибудь умное… И уж, конечно, они прекрасно знают, что нигде в России умственная жизнь не кипит так ключом и все не идет так вперед, вперед, как в Петербурге… А все ворчат и хают самих себя…

– Гм… – произнес Бакланов тоном человека, сделавшего открытие, – а ведь это, пожалуй, похоже на правду! Ей-богу!.. Неверно только одно: что мы напускаем на себя какой-то там пессимизм. Ничего мы на себя не напускаем, а просто… как бы тебе сказать… приелись нам все эти блага, обильно посылаемые судьбой, хочется чего-нибудь лучшего, а ничего такого создать не можем… Да, да, это так!..

– Ну, это тот же пессимизм, только не с головы, а с хвоста!.. – смеясь, заметил Рачеев. – Это тоже вы любите себе приписывать, какую-то слабость нравственную, дряблость, бессилие… Ну, да бог с ним! Что это мы с тобой с первого же шага сцепились?.. Ты вот что, Николай Алексеевич: я человек любопытный, не хочу терять времени даром и желаю самолично узнать, что здесь у вас и как… и очень на тебя надеюсь. Ты познакомь меня, с кем только возможно… Понимаешь: с кем только возможно. Я хочу видеть как можно больше людей и ощупать их, так сказать, собственными руками… У меня есть тут кой-какие знакомства, но это совсем с другой стороны…

– Это можно. Это – сколько угодно! – ответил Бакланов. – Между прочим, ты сделаешь одно чрезвычайно интересное знакомство… Одна дама… Она – вдова, молода, богата, умна и главное – оригинальна и, так сказать, содержательна. Если хочешь, можно даже сказать, что она представляет собою нечто новое, новый тип… У нее – салон, где ты встретишь людей всевозможных умственных профессий… Только предупреждаю, есть опасность: она красива и ею можно увлечься…

– Ну, на этот счет не беспокойся. Я благополучно пережил уже ту пору, когда надо предупреждать меня о подобной опасности… Притом же – я женат…

– О, это, брат, ничего не значит!..

– По-вашему не значит, а по-нашему значит!.. – серьезным тоном заметил Рачеев, и опять Николай Алексеевич почувствовал, как прежде, неопределенное чувство неловкости. "Прост-то он прост, а все же в нем есть что-то, делающее его не таким, как мы…" – подумал он, и в эту минуту он еще не мог определить, что это за особенность такая.

Рачеев встал.

– Да, вот еще что: посоветуй, где мне купить кой-какие парадные вещи, как то: черную пару, перчатки и пр. Без этого у вас ведь шагу нельзя сделать. Но, разумеется, попроще, подешевле. Мне ведь месяца на два, а там хоть на улицу выбрасывай… А теперь вези меня к себе и познакомь с своим семейством. С этого следует начать. Но, я думаю, по старой дружбе, ты позволишь мне в пиджаке… а? Ты не беспокойся, все прилично, как следует… Вот я сейчас и переоденусь… Совлеку с себя, так сказать, захолустного человека и облекусь в столичного!.. Немного отвык я от этого костюма, но лицом в грязь не ударю…

Бакланов улыбнулся замечанию приятеля, а Рачеев принялся мыться и "совлекать с себя захолустного человека". Минут через десять он вышел из-за драпри, отделявшего кровать, и, улыбаясь всем своим лицом, сказал:

– Ну, что? Как находишь? Надеюсь, я вполне приличен и никто из столичных жителей не покажет на меня пальцем, дескать: вот он – медведь!..

Бакланов осмотрел приятеля, похвалил его полосатые брюки и темно-синий пиджак и вообще нашел, что по части внешности не остается желать ничего лучшего… Опытный глаз, конечно, мог бы найти кой-какие изъяны в смысле фасона – складку не на месте, излишнюю пуговку на рукаве, устарелой формы галстук, но Рачеев в этом костюме смотрел так солидно и внушительно, что эти недочеты были даже как бы уместны.

– Не купить ли мне палку для полной корректности? – спросил полушутя Рачеев.

Бакланов хохотал. Палка вовсе не была нужна для корректности и даже напротив – могла бы повредить общему виду. Они взяли извозчика и поехали на Фурштадскую.

IV

Час завтрака наступил, а Бакланова с приятелем еще не было. Лиза сидела в маленькой гостиной, торопясь дочитать какую-то журнальную статью; Таня прыгала вокруг нее, ежеминутно подбегала к ней, толкала ее и всячески мешала ей. Бойкая веселенькая девочка, с низко выстриженной головой, лицом походила на мать, и даже цвет ее щек, еще румяный, носил матовый оттенок, а темные глазки умно и лукаво выглядывали из-за длинных и густых ресниц.

Таня была очень привязана к тетке. В качестве единственной дочери она была порядочно избалована, любила самостоятельность и своеволие и терпеть не могла, когда ей что-нибудь запрещали и отказывались исполнить ее каприз. Лиза и тут отличалась необыкновенным терпением. Она умела, читая книжку, отвечать девочке на все ее вопросы, которые никогда не истощались, улыбаться, когда это требовалось, качать головой или приходить в ужас. Ей ничего не стоило на самом интересном месте закрыть книгу и, по требованию Тани, играть в "гуси", в "доктора", во что угодно. Если же девочка требовала чего-нибудь очень уж неудобного или выдумывала какую-нибудь опасную игру, Лиза никогда не отказывала ей прямо, а умела искусно привлечь ее внимание к другим вещам и заставить забыть об игре.

Благодаря такой методе, которую ценила и Катерина Сергеевна, Таня не находила лучшего общества, как Лизы, и решительно не отставала от нее, совсем игнорируя свою няньку.

Когда пробило час, Катерина Сергеевна вышла из спальни в столовую.

– Отчего же ты не идешь завтракать, Лиза? – спросила она громко.

Лизе показалось, что в ее голосе есть едва заметная нотка раздражения. Она тотчас же взяла за руку Таню и пошла в столовую. Катерина Сергеевна, обыкновенно выходившая к завтраку в капоте, теперь была одета так, как будто хотела сейчас выйти из дому. На ней было черное суконное платье, красиво облегавшее ее видную, осанистую фигуру. Она любила черный цвет, который был ей к лицу, и охотно одевалась в него. Лиза вошла, ведя одной рукой Таню, а в другой держа полураскрытую книгу, и стала искать глазами, куда бы положить ее.

– Уж одно из двух: или завтракать, или читать! – заметила Катерина Сергеевна. – Няня, оденьте Тане салфетку! Тебе, Таня, котлету или яичницу?

Все эти три замечания были высказаны простым тоном, в котором не слышалось ни тени злости, но, несмотря на это, Лиза сейчас же поняла, что невестка дурно настроена и что теперь для нее весь вопрос состоит в том, к чему бы придраться, чтобы отвести душу. Посторонний человек ничего такого не заметил бы, но Лиза слишком хорошо изучила свою родственницу, все изгибы ее голоса, все тонкие тени на ее лице. Для нее довольно было уже того, что все замечания, сказанные тоном небрежным, отрывистым, как бы вскользь, были совсем неосновательны. Катерине Сергеевне не могло не быть известным, что Лиза никогда не позволит себе читать за завтраком, и она знала также хорошо, как и Лиза, что книга сейчас будет положена на круглый столик. Ей также лучше, чем кому другому, было известно, что Таня терпеть не может яичницы и ни за что не станет есть ее. Приказание же одеть Тане салфетку было сделано как раз в то время, когда няня – высокая, худощавая старуха в белом чепце, с вечно покорным, кротко улыбающимся лицом, подошла уже к девочке, держа в руках развернутую салфетку. Для Лизы это были самые верные приметы, по которым она безошибочно определяла семейную погоду.

Она положила книгу на круглый столик и молча села за свой прибор. Катерина Сергеевна разрезывала и ела котлету с чрезвычайно серьезным, деловитым видом. Для Лизы и это было приметой. Она теперь решала вопрос, где источник сегодняшнего раздражения, насколько оно серьезно и до какой точки может пасть барометр. Первое недоумение сейчас же разрешилось само собой.

– Я удивляюсь Николаю! – сказала Катерина Сергеевна. – Неужели он привезет этого господина после завтрака?.. Это значит, начнется второй завтрак, потом обед… Терпеть не могу, когда в доме едят целый день, точно в трактире… Ведь поезд приходит в одиннадцать часов…

– По всей вероятности, Рачеев остановился в гостинице, и Коля засиделся у него! – сказала Лиза.

– Это для меня безразлично, где он остановился… Но я после завтрака принимать неспособна… Наевшись, занимать гостей – это даже негигиенично…

– Он простой, Рачеев… Его совсем не нужно занимать…

– Но, однако ж, не в блузе же прикажешь принять его!..

– Поверь, что он не придал бы этому никакого значения!..

– Очень может быть… Но я не могу позволить себе этого!.. С какой стати?.. Уж не потому ли, что он старый друг моего мужа? Я убеждена, что эта старая дружба сведется к тому, что они после двухчасовой беседы не будут знать, что сказать друг другу… Таня, если ты еще хоть один раз позволишь себе брать мясо руками, то я велю вывести тебя из-за стола… Я не могу сидеть три часа затянутой в корсет!..

Таня скромно вытерла пальцы о салфетку и без всяких возражений принялась есть при помощи вилки. Она тоже почувствовала, что надо по возможности смириться и молчать. А Лиза думала: "Это будет слава богу, если Рачеев остановился в гостинице. Не дай бог приехать ему сюда с чемоданами".

В это время в передней раздался звонок.

Катерина Сергеевна встала.

– Пожалуйста, скажи Николаю, чтобы меня оставили в покое. Я не выйду… Теперь уж я не могу!..

На лбу у нее играла капризная морщинка, а в голосе как-то тихо сдержанно звучала трагическая нотка, словно эту женщину только что кровно обидели. Она сейчас же ушла в спальню, не допив своей чашки кофе.

Лиза не двинулась с места. Лицо ее приняло выражение озабоченности и уныния. Ей было крайне неприятно, что Рачеев попал к ним в такой неудачный день.

– Отчего мама рассердилась? – спросила Таня.

– Она вовсе не рассердилась… Она нездорова!.. – разумно-успокоительным тоном ответила Лиза. – Ешь, пожалуйста, Таня! Ты ничего не ешь, а только копаешься.

В гостиной уже слышались шаги и голоса. Лиза была уверена, что брат проведет гостя в кабинет. Никогда не решится он притащить его прямо в столовую после того, как опоздал к завтраку. Прежде всего он справится о настроении Кати. И они действительно прошли в кабинет.

Николай Алексеевич просит гостя посидеть минутку: он только предупредит жену и затем познакомит их, если она здорова. Через минуту он вошел в столовую.

– А Катя? – спросил он.

Но ему стоило только взглянуть на сестру, чтобы самому правильно ответить на этот вопрос. Однако же он сегодня не хотел этому поверить сразу, и лицо его приняло вопросительное выражение.

– Катя поручила мне передать тебе, что она не выйдет и чтобы ее не беспокоили. Она ждала вас к завтраку, была одета… Лучше было бы, если бы вы приехали вовремя!.. – прибавила она с легким оттенком упрека.

– Ах! – произнес Бакланов с тихим, но глубоким вздохом. – Как это неприятно!.. Она там? – спросил он, взглядом указывая на спальню.

Лиза кивнула головой. Он осторожно открыл дверь в спальню и вошел, плотно затворив за собою дверь.

Спальня помещалась в большой комнате, разделенной драпри. В передней половине комнаты, откуда выходили окна во двор, стояла мягкая, низенькая мебель, обитая кретоном, туалетный столик, миниатюрный письменный стол с изящным письменным прибором. Другая половина служила собственно спальней.

Бакланов приподнял драпри и увидел Катерину Сергеевну, которая лежала на кровати лицом вверх, заложив обе руки под голову.

Николай Алексеевич надеялся, что ему будет стоить небольших трудов уговорить жену выйти. Но когда он увидел, что на Катерине Сергеевне была только белая юбка да ночная белая же кофточка, а платье в полном беспорядке лежало тут же на стуле, то эта надежда в нем сильно поколебалась.

– Катя! Что же это ты, право?.. Я засиделся, потому что он переодевался у себя в номере… Нельзя же было мне оставить его в первую минуту после приезда… Ты, конечно, выйдешь?!.

Все это он проговорил чрезвычайно мягким голосом, стараясь, чтобы не было ни одной сколько-нибудь шероховатой нотки. Тон его выражал простую уверенность, что Катя выйдет к гостю; в нем не слышалось даже подозрения насчет того, что она раздражена и настроена враждебно.

– У меня голова болит! – отрывисто промолвила Катерина Сергеевна и повернулась на бок, лицом к стенке, на которой висел небольшой кавказский коврик.

– Но ты хоть на минутку… Потом уйдешь и будешь лежать!.. Неловко. Я сказал, что представлю его тебе…

– Подумаешь, как это важно и как он нуждается в этом!.. – промолвила она, все-таки не оборачиваясь к нему.

– Да, очень важно… Он очень интересуется тобой!.. – с убеждением проговорил Бакланов; но это было сказано с расчетом на женскую слабость – тщеславие, в сущности же Рачеев не дал никакого повода утверждать это.

– Мной? – спросила Катерина Сергеевна и опять легла на спину, и лицо ее выражало какую-то злорадную иронию. – Очень любезный человек твой приятель… Но я им нисколько не интересуюсь… Я была бы очень довольна, если бы он прошел совсем мимо меня и мне не пришлось бы знакомиться с ним… Мне просто он несимпатичен, твой приятель, хоть я его не знаю вовсе…

Все это было сказано с единственной целью сказать кому-нибудь что-нибудь неприятное, кого-нибудь обидеть, взбесить. В эту минуту у Катерины Сергеевны была такая потребность. Бакланов привык к этого рода необъяснимым настроениям и всегда в таких случаях заботился только об одном – как бы смягчить и поскорее разогнать тучи. Но его задача осложнилась тем обстоятельством, что в кабинете сидел приятель, которого нельзя было оставить одного, значит – надо было торопиться; он потерял равновесие и вышел из себя.

– Ах, боже мой, это же, наконец, невыносимо! – воскликнул он с сильным волнением. – Вечное противодействие всегда и во всем. Неужели же нельзя взять себя в руки хотя бы из приличия!? Мы точно дети – играем в какую-то игру… Я для твоего спокойствия делаю всевозможные уступки, а ты не можешь сделать мне самой пустой! Ты хочешь, чтобы посторонний человек, в первый раз только вступивший в наш дом, сейчас же узнал, что у нас ссора…

Катерина Сергеевна приподнялась, села на кровати и выпрямилась.

– Ты желаешь, чтобы я насильно вышла к нему? – спросила она мрачным голосом, зловеще нахмурив брови.

– Я хочу, чтобы ты взяла себя в руки. Ты можешь посидеть пять минут и потом под благовидным предлогом уйти. Может быть, это трудно тебе, но не невозможно же в самом деле!..

– Я ничего не делаю под благовидным предлогом… Я выйду, если ты требуешь… Но уж извини, улыбаться я не могу, когда у меня на душе кошки скребут! – сказала она прежним тоном и протянула руку к платью. Она продолжала, и вдруг голос ее задрожал и в нем явственно послышались слезы. – Я знаю… Ты, конечно, ничего не сказал приятелю… Даже не намекнул… Но двадцать раз вздохнул при слове "жена"… Дескать, понимай, как я счастлив… Ну да, ты, конечно, несчастлив… Все так и думают и говорят, и во всем виновата я… Но что же делать? Я не могу перемениться…. Я знаю – я очень дурная женщина и очень плохая жена… Но…

И глаза ее наполнились слезами. Еще два. слова – и она заплакала бы… Но Николай Алексеевич не мог выносить этого тона. Насколько его коробило и даже бесило, когда жена, под влиянием раздражения, была несправедлива и способна ни с того ни с сего кровно обидеть ни в чем не повинного, первого попавшегося человека, настолько же его трогало до глубины души, когда Катерина Сергеевна падала духом, самоунижалась и доходила до слез. В такие минуты его охватывала жалость, сердце наполнялось нежностью к этому беспомощному существу, потому что он знал, что она в самом деле в этот момент страдает, чувствует себя и дурной женщиной, и плохой женой, и во всем виноватой, и что за минуту перед этим, когда она ненавидела всех людей и весь мир, она была так же искренна и так же беспомощна. В такие минуты он чувствовал, как бесконечно велика его привязанность к жене, и понимал, что те уступки, которые он делал ей и которыми сейчас даже попрекнул ее, были ничто в сравнении с теми жертвами, какие он способен принести, только бы устроить ей спокойную жизнь. И тогда он, в свою очередь, во многом винил себя и во многом каялся, даже в таких вещах, о которых Катерина Сергеевна не знала, – и слава богу, что она не знала о них.

Николай Алексеевич остановил ее и, схватив ее руки, стал целовать их.

– Катя! Полно! Катериночка! Милая! Ничего подобного!.. Прости мне мою вспышку – глупую, дурацкую… Она не стоит твоих слез… Право, не стоит… – говорил он нежным, задушевным голосом.