Текст книги "Северная война. На пути к Полтаве"

Чувствуя, что земля уходит из-под ног, в Троицу отправилась сама Софья. Но начать переговоры с Петром ей не дали. 30 августа в том самом Воздвиженском, где когда-то слетели головы Хованских, правительницу остановил боярин И.Б. Троекуров. Царевне приказано было поворачивать домой и ждать указа. К этому было прибавлено: если она не подчинится, то с ней поступят «нечестно». Эти слова прозвучали для Софьи как приговор. Ее уже не боялись, не брали под стражу – просто возвращали назад. За всем этим чувствовались уверенность и сила. И в самом деле, в этот день в Троицу пришли сразу 14 стрелецких полковников со стрельцами.

Тогда же были оглашены первые результаты розыска о Шакловитом. Все «изветы» о намерении Федора Леонтьевича поджечь Преображенское и убить государя приобрели характер официального обвинения. У Боярской думы потребовали выдачу преступника. Не успевшим приехать в Троицу думным чинам пришлось спешно доказывать свою лояльность Петру уже в кремлевских палатах.

3 сентября дума приговорила «вора Федку Шакловитова с товарищами» выдать государю. Федора Леонтьевича посадили на телегу и под конвоем повезли в Троицу. Возобновившийся розыск поставил судей в трудное положение. Сколь ни ненавистна была партии Нарышкиных царевна Софья, она все же принадлежала к царской семье. Выясняя правду, приходилось быть осторожными. Свой интерес преследовал и один из судей, Борис Голицын, двоюродный брат Василия Васильевича Голицына. Любимцу Петра очень хотелось вывести из-под удара своего родственника, по крайней мере освободить от обвинений в подготовке покушения на жизнь царя. Руководствовался Борис Алексеевич вовсе не привязанностью к рухнувшему «канцлеру». Обвинение грозило обесчестить весь род Голицыных. Все это означало, что главным ответчиком станет Шакловитый. Он изначально был обречен. Оставалось лишь уточнить статьи обвинения.

Федор Шакловитый на допросах и очных ставках признавался только в очевидном. Да, 7–8 августа стрельцов созывал, но не для того, чтобы поднять бунт, а для охраны Софьи, собравшейся идти в Донской монастырь. Нет, государя убить, а патриарха сместить не собирался, то злой оговор. Упорствовал он до тех пор, пока один из допрашиваемых стрельцов не упомянул про письмо, в котором речь шла «о перемене патриарха». Шакловитый повинился: такое письмо было, и он читал его стрельцам вслух, но в нем говорилось лишь о венчании на царство «великой государыни царевны».

Упорство Шакловитого побудило судей прибегнуть к пытке. Кнут хорошо развязывал языки. Шакловитый не выдержал и стал признавать предъявленные ему обвинения. Однако и здесь бывший глава Стрелецкого приказа не упускал случая подчеркнуть, что он всего лишь исполнитель чужих планов.

Многие признания Шакловитого могли стать гибельными для его бывших соратников. После первой пытки он дал кнутобойные показания о Василии Голицыне. Тот будто бы горевал, что старую царицу в 1682 году не убили: «…Есть ли б ее в то время уходили, ничего бы не было». Борису Голицыну пришлось проявить немалую изворотливость, чтобы оправдаться перед Петром и не дать хода страшному обвинению. Ценой больших усилий это удалось сделать. В приговоре В.В. Голицыну ничего не было сказано о его причастности к августовскому заговору и намерению извести царя и его семейство. В вину было поставлено только то, что он «о всяких делех мимо их великих государей докладывали сестре их» и во втором Крымском походе «промыслу никакого не учинил и отступил прочь», отчего казне «великие убытки… государству разорение и людем тягость». В результате фаворита царевны лишили боярства, имений вотчины и отправили в вечную ссылку на Север, из которой он уже не вернулся.

Выдача Шакловитого, не говоря уже о его казни, означала полное поражение Софьи. Пришло время решать и ее судьбу. Для этого Петру надо было достигнуть соглашения с братом. Царевна напрасно надеялась на Ивана. Возможно, при других обстоятельствах ей бы удалось заставить его замолвить слово в свою пользу. Но здесь в события вмешалась родня царицы Прасковьи, которая была не особенно расположена к правительнице. Салтыковы также выжидали исхода конфликта с тайной надеждой, что Петр устранит Софью. В десятых числах сентября боярин П.И. Прозоровский привез царю Ивану письмо от Петра с обвинениями в адрес царевны. Петр писал о том, что пришло «время нашим обоим особам Богом врученное нам царствие править самим, понеже пришли есми в меру возраста своего». Конечно, каков из «государя братца» Ивана правитель, Петр хорошо знал. Но форму следовало соблюдать. Главное же было сказано в конце письма: Софья отстранялась от «росправы» – управления государством и более не упоминалась в царских титлах. Объявленная «зазорным лицом», она должна была отправиться в заточение в Новодевичий монастырь. Пока без пострижения – разве только своею охотою. Но желания постричься Софья не высказала. Она проиграла, но вовсе не была сломлена.

Победа была закреплена новыми назначениями в правительстве. Дьяки и подьячие, тесно связанные с прежним правящим кругом, были отставлены. Многих отправили в провинцию. Другим пришлось начинать все заново – выслуживаться и завоевывать доверие у «новых господ». Приказы возглавили сторонники Нарышкиных, внесшие изменения в курс правительства. Нуждаясь в поддержке, оно стало более отзывчивым к требованиям дворянства.

В чем причина победы Петра? Думается, самое важное заключалось в том, что в понимании современников Софья исчерпала свою легитимность. Ее претензии на соправительство при братьях-царях на том основании, что она – «дочь царя Алексея Михайловича», казались неестественными и беззаконными. Не случайно все ее мечты о венчании не шли дальше разговоров в узком кругу – стоило ей попытаться выйти за его пределы, как все стопорилось.

Софья пала. До Полтавы оставалось 18 лет 10 месяцев – целая вечность.

Азовские походы

Устранение Софьи означало начало самостоятельного царствования братьев. Пришло время им самим «владеть царством». Соблюдая старшинство, Петр даже обещал в этом соправительстве почитать «государя брата, яко отца». Это, конечно, был обыкновенный жест вежливости. На самом деле Петр уже мало кого слушался. Исключение составляла разве только Наталья Кирилловна, к которой он был горячо привязан. Парадоксальность ситуации, однако, заключалась в том, что сам 17-летний Петр вовсе не рвался править. Необходимость сидеть с думными чинами, разбирать множество дел, слушать доклады глав приказов, читать воеводские отписки – все это наводило на него смертельную скуку. Похоже, победа над сестрой-соперницей обрадовала его не только тем, что ушел в прошлое страх перед злыми кознями правительницы: отныне ничто не должно было ограничивать его в «Марсовых» и «Нептуновых потехах». Все, что он потребует, станут поставлять без промедления, по всесильному царскому слову. Разумеется, Петр принужден был чаще участвовать в церемониях и выходах, где без государя никак нельзя было обойтись. Но что касается рутины управления, то ее он возложил на доверенных лиц, включая родного дядю царя, боярина Л.К. Нарышкина, и боярина, князя Б.А. Голицына.

О первом современники отзывались с большой долей скептицизма. Он не блистал умом, был заносчив и, «хотя не злодей, токмо не склончивый и добро многим делать без резону». Лев Кириллович не упускал случая подставить ножку своему сопернику Голицыну, влияние которого на царя вызывало у него большие опасения. Б.А. Голицын, напротив, отличался большим умом, опытностью, был не чужд интереса к западной культуре. Однако положение Голицына пошатнуло заступничество за двоюродного брата, В.В. Голицына. Мешало Борису Алексеевичу и чрезвычайное пристрастие к крепким напиткам. Попросту говоря, он был пьяницей. Это пагубное увлечение не могло не отразиться на результатах его государственной деятельности. К тому же Голицын страдал общим для большинства вельмож пороком – был нечист на руку. К слову сказать, не меньшим корыстолюбием отличался и Лев Кириллович. Так что приход к власти новой группировки для огромной массы населения России остался совершенно не замеченным. Как раньше гнули и обирали, так и продолжали гнуть и обирать. Кроме того, появились новые повинности, связанные с причудами царя.

В эти годы больший вес приобрел и князь Федор Юрьевич Ромодановский. Петр ценил его за необыкновенную преданность и исполнительность. Будучи главой Преображенского приказа, князь ведал политическим сыском – одним из столпов петровского режима. Одна только мысль о свидании со свирепым Федором Юрьевичем приводила в трепет подданных, поскольку с кнутобойными мастерами, какие были в его приказе, вину всегда можно было сыскать, был бы только человек, а у человека – спина.

В «Марсовых потехах» Федор Юрьевич в «звании генералиссимуса Фридриха» командовал одной из армий, в составе которой обыкновенно «сражался» сам царь – ротмистр Петр Алексеев. Противную сторону, куда обыкновенно включали стрелецкие полки, возглавлял «генералиссимус» И.И. Бутурлин. Маневры и потешные бои, естественно, заканчивались полным «разгромом» стрельцов и пленением Бутурлина. Мирились стороны за столом. Здесь уже и победители, и проигравшие открывали совместные боевые действия против «Ивашки Хмельницкого», то есть предавались безудержному и пагубному пьянству. Молодой государь ничем не уступал своим товарищам-собутыльникам. Все это, конечно, свидетельствовало о нравственных изъянах Петра и его окружения. Огромная энергия царя находила свое выражение в действиях созидательных, однако пристрастие к питию трудно к ним причислить.

Сухопутные бои чередовались с «морскими» сражениями и кораблестроением. Петр загорелся мыслью о создании настоящей «потешной флотилии». Царь работал сам, уже лихо управляясь с топором и кузнечным молотом; учился у иностранных мастеров, руководивших строительством; торопил нерадивых поставщиков; подстегивал городовых воевод и приказных судей, которые мешкали с присылкой мастеровых и необходимого для постройки материала. По обыкновению, торопясь и распекая, Петр не замечал того, что из-за его частых отлучек из Москвы во многих государственных делах наступил застой. Так, приехавший персидский посол не мог править посольство, пока не состоится аудиенция у государей. Но вызволить Петра из Переславля было делом непосильным. Все призывы и напоминания пропадали втуне. Кончилось тем, что в Переславль, заручившись строгим материнским словом, отправились Нарышкин с Голицыным. Лишь после этого царь уступил. Но, должно быть, на приеме он взирал на посланца шаха с большим неудовольствием.

Летом 1693 года Петр собрался на Север. Это была его первая поездка к настоящему морю. Намерение сына привело Наталью Кирилловну в смятение. Ей, по-видимому, хватило одного вида Плещеева озера с завитками волн, чтобы смертельно испугаться за Петра. Источники не донесли до нас высказываний царицы на этот счет. Есть, однако, признание другого человека, старца Авраамия. Он сопровождал царя на Плещеево озеро и видел, как тот «лазит безопасно на щоглы (мачты. – И.А.) и опущаетца, о чем ево старцово сердце страху исполнилось». Не приходится сомневаться, что сердце Натальи Кирилловны «исполнилось страху» еще более сильного. Царица категорически потребовала от сына не ходить в море. Петр обещал. Однако, ступив на архангельскую землю, об обещании тут же забыл. При первой возможности царь отправился в море, а вернувшись, вознамерился строить верфь. Его планы разрастались, приобретая уже совсем не «потешный» размах. Ведь Архангельск – не Переславль на берегу срединного озера, а морские ворота России.

В эти месяцы 1693 года Петр редко вспоминал о матери. Писал нечасто, хотя и укорял себя, «недостойного Петрушку», за невнимание к «дражайшей моей матушьке». Тем не менее его коротенькие письма дышат сдержанной любовью в ответ на ту заботу, которая буквально изливается из посланий царицы. Он всячески успокаивает мать, прибегая к высшим «авторитетам». «Да о единой милости прошу: чего для изволишь печалиться обо мне? Изволила ты писать, что предала меня в паству Матери Божией; такого пастыря имеючи, почто печаловать?» – писал он 14 августа, оборачивая в свою пользу заступничество Богородицы, к которой взывала в своих молитвах Наталья Кирилловна.

Беспокойство старой царицы не было случайным. Ее по-своему нелегкая, со стремительными взлетами и оглушительными падениями жизнь протекала в тревогах за сына и в приступах раннего недомогания. Жить Наталье Кирилловне оставалось несколько месяцев. Петр вернулся в самом конце сентября 1693 года. Тут же окунулся в дела, связанные с приготовлением нового похода по Белому морю. Дела эти требовали частых отлучек. В середине января 1694 года пришло тревожное известие о болезни матери. Болезнь оказалась скоротечной. 25 января, на 42-м году жизни, царица скончалась. Петр не любил переживать на людях. Он затворился со своей печалью в одиночестве, по сути, бежал ото всех. О глубине его скорби можно судить по короткому посланию Апраксину. «Федор Матвеевич! – писал царь двинскому воеводе. – Беду свою и последную печаль глухо объявляю, о которой подробно писать рука моя не может, купно же и сердце. По сих, яко Ной, от беды мало отдохнув и о невозвратном оставя, о живом пишу». В этом признании царь прописал себе рецепт одоления «невозвратного». Для него это – «живое», необходимое дело, которое следует, несмотря ни на что, торопить и двигать. Тогда этим делом было задуманное плавание по Белому морю, позднее – всякие иные дела, в которых у Петра никогда недостатка не было, а была всего лишь одна проблема – какое дело самое наипервейшее?

И все же в этой печальной истории прощания сына с матерью есть свои темные стороны. Петр бежал от своего горя и от страданий умирающей Натальи Кирилловны, даже не подумав о том, что, быть может, очнувшись, она пожелает в последний миг своей земной жизни увидеть его. Мы не знаем, была ли царица в памяти или без памяти в свои последние часы. Зато точно знаем, что ее взгляд не мог найти среди скорбящих ненаглядного Петрушу. «Но все-таки сыну оставлять умирающую мать – противно чувству!» – не удержавшись, воскликнул один из первых биографов Петра, историк М.П. Погодин.

В мае 1694 года Петр отправился в путешествие по морю на Соловки. Во время плавания яхту настигла буря. Ветер был такой силы, что моряки не надеялись остаться в живых. Петр причастился. Но судьба хранила путешественников – вывернулись, проскользнули в Унскую губу, где волны бесновались не с такой силой. В память о спасении царь собственноручно поставил на берегу крест.

В 1630 году недалеко от места высадки Петра водрузил подобный крест анзерский иеромонах Никон. Водрузил по причине своего еще более невероятного спасения: в бурю угодила не яхта – лодка, чудом добравшаяся до пустынного кийского берега. Крест был обетный: старец обещал основать на месте спасения обитель и слово сдержал. Став патриархом, Никон, а это был именно он, построил здесь знаменитый Крестный монастырь.

Петр монастырь заложить не обещал да и число монахов множить не собирался. Потому обошелся крестом в прославление Спасителя. Впрочем, без петровского своеобразия не обошлось – крест украшала надпись на голландском языке, без упоминания царского имени: «Сей крест сделал шкипер Петр в лето Христово 1694».

По возвращении из Соловков на воду был спущен корабль «Святой Павел». Несколько позже в Архангельск пришел купленный в Голландии фрегат «Святое пророчество». Теперь уже царь мог встречать и провожать иностранные торговые суда под собственными стягом. Событие для Петра было архиважным, и он не скрывал радости: «Что давно желали, ныне совершилось». В завершение навигации 1694 года русская эскадра из трех кораблей проводила торговцев до Канина (Святого) Носа. Петр не отказал себе в удовольствии попрощаться с негоциантами орудийным залпом.

Государственные заботы, быть может, даже помимо воли все более одолевали Петра. Время потех заканчивалось. Игры царя перерастали в серьезные начинания. Осенью 1694 года случилась последняя крупная «потеха» под Кожуховом. «Генералиссимус Фридрих Ромодановский» с «потешными» и выборными полками нападал на «польского короля» Ивана Бутурлина. Всего в столкновении участвовали семь с половиной тысяч человек. Бутурлин, которому по сценарию полагалось проиграть баталию, упорствовал. Сначала не хотел сдать крепость, затем засел в укрепленном лагере. Но ничего не помогло, пришлось сдаться. Конечно, бои не предполагали смертоубийства. Но игры с порохом и пушками, призванные дать войскам необходимую выучку, были занятием опасным. Имелись раненые и убитые.

Кожуховские баталии стали генеральной репетицией перед куда более серьезной премьерой – штурмом Азова. «Шутили под Кожуховом, а теперь под Азов играть едем», – в обычной для себя манере говорить о серьезном несерьезно прокомментировал связь между маневрами и предстоящим походом Петр. Возможно, с надеждой, что войска заберутся на стены Азова с той же легкостью, с какой влезали на валы «потешных» укреплений. Но не сбылось. В 1695 году царю пришлось испытать большое разочарование, тем более чувствительное, что еще совсем недавно он насмехался над «большим воеводой» Василием Голицыным за куда меньшую неудачу.

Азов, точно наглухо вбитая в узкое горлышко бутылки пробка, накрепко закупоривал Азовское море. После знаменитого «азовского сидения», когда донские казаки выбили турок из крепости и просидели в ней пять лет, отбиваясь от громадных орд султана, турки всерьез занялись укреплением стен и башен города. В дополнение они возвели на берегах Дона две каланчи, перегородившие реку цепями. Нельзя сказать, чтобы путь казаков в Азовское и Черное море был полностью перекрыт. Дончаки правдами и неправдами прорывались на большую воду. Но потери возросли многократно. Конечно, это был удар по Донскому войску, для которого военная добыча являлась важной статьей дохода. Поневоле пришлось искать новые направления для грабительских экспедиций – «походов за зипунами». Мудрствовать долго не приходилось. Вспомнили про Каспий с богатыми персидскими городами. Но Каспий – это еще и Волга с купеческими, боярскими, патриаршими и даже царскими насадами – кораблями, полными всевозможного добра. Как тут удержаться, не погулять и не пограбить? Начали с малого – принялись разбивать торговые караваны посреди реки, кончили большим – «тряхнули» всем царством, да так, что набатный всполох разинской вольницы прокатился от низовьев Волги почти до ее истоков. Вот и получалось, что между крепостью Азов и движением Разина, пускай не прямо, пускай косвенно, существовала связь: замысловатыми тропинками одна история привела к истории другой.

Разумеется, Петр об этом не задумывался. Им двигали совсем иные мотивы. Азов – это возможность ограничить, урезать могущество Турции в Причерноморье. Правда, с этим можно было и поспорить. Не лучше ли было идти прежним путем, поражая Крым, противника, куда более опасного, нежели азовский паша? Но здесь к государственным соображениям Петр прибавил личные, которые в силу того, что Петр – царь, естественно, тут же превратились в государственные! «Шкипер не пойдет в степной поход», – так определил психологию выбирающего Петра С.М. Соловьев. И в самом деле, после Плещеева озера и Белого моря идти выгоревшей степью к Перекопу, по следам незадачливого Василия Голицына у Петра не было никакого желания. Было другое намерение: спуститься водою к устью Днепра и Дона, взять здешние, затворявшие выход к морю крепости, и, таким образом, прорваться на морские просторы.

К походу – все равно, в какую сторону – подталкивали и союзники. Они были чрезвычайно недовольны бездействием царя Петра. Ведь после второго Крымского похода военные столкновения на севере приобрели локальный характер и мало влияли на ход войны в Европе. Польский король Ян Собеский грозил сепаратным миром, заключенным помимо Москвы, ведь Москва самоустранилась от общей борьбы!

Петр был совсем не против того, чтобы испытать себя и свое войско. В конце концов, разве не для войны он сжег в «потехах» столько пороху? Пора было показать себя.

Первым в поход выступил воевода Борис Петрович Шереметев. Его армия двигалась к устью Днепра, во-первых, для того, чтобы усыпить бдительность азовского гарнизона, во-вторых, чтобы связать крымские орды. Из-за полков Шереметева крымский хан не мог помочь ни Азову, где наносился главный удар, ни султану, воюющему на Балканах против австрийцев.

К осаде Азова приступили в июне 1695 года. С самого начала все пошло вкривь и вкось. Все трое командующих – Гордон, Головин и Лефорт – действовали разрозненно. Виноват в этом Петр. Он не стал назначать главнокомандующего, понадеявшись на то, что все решения удастся принять и выполнить совместно. Это оказалось роковой ошибкой. Генералы, надеясь опередить друг друга, действовали на свой страх и риск. Все приступы отражались азовским гарнизоном. Но не столько благодаря мужеству защищавшихся, сколько из-за несогласованности в действиях русских. Случалось так, что одни шли на приступ, тогда как другие уже пятились назад.

Не удалось добиться и полной блокады Азова. Бреши были солидные, особенно со стороны Дона. Турки беспрепятственно поднимались на судах вверх по реке и подвозили осажденным свежее подкрепление и припасы. Такая картина Петру была особенно тягостна. Нужны были корабли.

Патрик Гордон настаивал на правильной осаде. Петр, умом понимавший правоту старого генерала, сгорал от нетерпения. Хотелось победы без томления в долгой осаде. Лефорт и Головин, завидовавшие авторитетному Гордону, уговаривали царя: к чему тратить силы на строительство траншей, если можно решить дело молодецкой атакой? 15 августа пошли на штурм и… захлебнулись собственной кровью, пока бежали по открытому пространству к азовским рвам. Гордон оставил в своем дневнике укоризненную запись об этом дне: «Вот итог этого несвоевременного и поспешного предприятия. В четырех полках убиты полторы тысячи человек, не считая офицеров. Около 9 часов Его Величество послал за мной и за другими офицерами. Кругом были одни сердитые взгляды и унылые физиономии».

Так в бесполезном топтании под Азовом пролетело лето. Ощутимым единственным успехом стало взятие каланчей. Удача Петру запомнилась: позднее, выстраивая свой послужной список, он сделает их чуть ли не «географической точкой» начала своей службы. В материалах к «Гистории Свейской войны» он собственноручно напишет: «…Начал служить с первого Азовского походу бомбардиром, когда каланчи взяты».

Осада подошла к концу осенью. Съестные припасы кончились, зарядили такие дожди, что нельзя было разжечь огонь. Ненастье и болезни заставили покинуть окопы. Возвращение стало настоящей катастрофой. Обессиленные люди умирали прямо в степи. «По дороге я видел, какие большие потери понесла армия во время своего марша… – писал один из иностранцев, свидетель отступления. – Нельзя было без слез видеть, как по всей степи на протяжении 800 верст лежали трупы людей и лошадей, наполовину объеденные волками».

«Игра» с Азовом получилась бесславной. Петр, правда, попытался обмануть и обмануться: войска вошли в Москву с триумфом, ведя с собой… одного турка. Такое окончание кампании должно было навсегда покрыть царя позором. Но этого не случилось! Причиной тому сам царь. После первого Азова в нем впервые во всей полноте проявилась та черта характера, которая, собственно, сделала Петра – ПЕТРОМ. Оказалось, чтобы стать Великим, Петру надо было споткнуться! Парадоксально, но у него получалось все наоборот: чем хуже, тем лучше. Неудачи – и тогда, и после – только подстегивали царя. В нем пробуждались железная воля и неиссякаемая, все преодолевающая энергия. Поражение оказывалось стартовой площадкой будущего успеха. Но между поражением и успехом не пустота – огромный, непосильный, подъяремный труд десятков тысяч людей.

Следовало найти главные причины «азовского невзятия» и устранить их. Ими были признаны: отсутствие флота, необходимого для блокады крепости; отсутствие единоначалия; недостатки подготовки войск, особенно инженерной; пробелы в снабжении. Решено было на следующий год вновь подступаться к Азову под началом одного командующего, генералиссимуса Шеина, с подготовленной армией и отстроенными кораблями.

Шеин, поднаторевший преимущественно в битвах с «Ивашкой Хмельницким», был командующий номинальный. Но к нему уже привыкли все генералы, включая Гордона, и, значит, больших обид не будет. К тому же все знали, что реальная власть у бомбардира Петра Михайлова. Отчасти так было и во время первого похода на Азов. Но Петр образца 1696 года сильно отличался от Петра 1695 года. Он стал обладателем бесценного опыта битого, который, как известно, чрезвычайно способствует просветлению головы.

Труднее было с речным флотом. Правда, благодаря «Нептуновым забавам» на Плещеевом озере начинать приходилось не с нуля: появились навыки, известная опытность. Однако в сравнении со сроками и масштабом строительства начальная величина все равно была столь ничтожной, что поневоле опускались руки. Возможно ли такое осилить к маю 1696 года? Здесь без Петра с его верой и волей никак нельзя было обойтись.

В Воронеже на песчаном берегу барабанной дробью застучали топоры. Согнанные из уездов работные люди строили верфь и закладывали на ней первые галеры. За образец была взята купленная в Голландии галера, которую разобрали на части и перевезли из Архангельска в Москву. По этим образцам на Переславской верфи рубили части судов, а потом санями везли в Воронеж. Здесь галеры собирали, как кубики. «Кубики», впрочем, выходили неважные: сырое дерево выгибалось, корпуса пугали своими щелями. Щели конопатили и смолили, но было заведомо ясно, что сделанные из невыдержанного дерева суда получатся худые. Однако на подобные «мелочи» никто не обращал внимания.

Петр разрывался между Воронежем и Москвой. Ничто так завораживающе не действовало на него, как рождавшиеся из хаоса деталей строгие очертания кораблей. Но и Москва не отпускала. Потому и приходилось ему вихрем влетать в столицу, наскоро разгребать накопившиеся дела, чтобы потом, выкроив время, вновь валиться в возок и нестись по заснеженным дорогам на юг, в Воронеж.

В Воронеже, чтобы не тратить время попусту, царь поселился рядом с верфью. На ней же и работал простым плотником. Труд был столь тяжелым, что на память приходили слова Бога, изгонявшего из рая Адама и Еву. Царь о том и писал в письмах: «По приказу Божию к прадеду нашему Адаму, в поте лица своего едим хлеб свой».

Наконец в прозрачную от холода воду стали сталкивать первые галеры. Дальше – больше. «Да нынче же зачали делать на прошлых неделях два галеаса», – хвастался Федору Ромодановскому державный плотник.

Конечно, все построенное в месяцы воронежской кораблестроительной лихорадки можно назвать флотом с очень большой натяжкой. Но ведь и швейцарец Лефорт, познания которого о флоте были весьма смутными, также не был настоящим адмиралом, хотя по воле Петра уже более двух лет носил этот морской чин. Бутафорный адмирал при речном флоте – что, кажется, может быть абсурднее? Но в этом абсурде – своеобразие эпохи, когда, объявив о невозможном, царь вопреки всем сомнениям великими трудами, понуканием и кровью превращал несбыточное в сбывшееся. На первый взгляд царь делает все наоборот, все не так: у него появлялись генералиссимус и адмиралы еще до того, как были созданы настоящая регулярная армия и флот. Но ведь и армию, и флот он строит с этими бутафорскими генералиссимусами, фельдмаршалами и адмиралами, большинство из которых сначала мало что умели, но потом дорастали до своего наперед пожалованного чина, как дорастает подросток до одежды, купленной на вырост. Таков метод Петра. Очень странный. Очень затратный. Но в итоге – результативный.

Появление в мае 1696 года в низовьях Дона царских галер и стругов стало неприятной неожиданностью для турок. Последние, как и положено победителям, пребывали в состоянии эйфории. Они даже поленились засыпать окопы, брошенные русскими. Подошедшим войскам осталось только занять их, подправить и расширить, чтобы затем заняться обстрелом крепости. Первый бомбардир принял самое живое участие в огненной потехе – заряжал, наводил, палил, не обращая внимания на опасности. Царевна Наталья Алексеевна, хорошо знавшая характер родного братца, пыталась его предостеречь. Напрасно. Петр, как всегда, балагурил: «По письму твоему я к ядрам и пулькам близко не хожу, а они ко мне ходят. Прикажи им, чтоб не ходили. Однако, хотя и ходят, только по ся поры вежливо».

«Вежливо» – это, значит, не ранят, не калечат, не убивают. Зная, что впереди у Петра еще почти тридцать лет жизни, мы как-то забываем, что сам Петр об этом не знал. Рисковал по-настоящему, хотя мог этого не делать. Но Петр уже служит Отечеству, потому не бережется – ему все следует понять, испытать самому. Это уже не «потеха» с заведомо известным исходом, это жизнь, где пульки пока «ходят» мимо, но могут и ударить. Не случайно время своей службы Петр станет исчислять с Азовских походов!

Очень скоро стало ясно, что подневольные русские люди не напрасно ломались в изнурительной работе на воронежской верфи. Стоявшие в устье Дона турецкие суда со свежим подкреплением и припасами не решились проламываться через русские галеры, казацкие струги и возведенные в низовьях небольшие форты. Это дало возможность Петру со всех сторон блокировать крепость.

Осадные работы задерживались из-за нехватки инженеров. Наконец в середине июля появились австрийцы, присланные союзником, императором Леопольдом. Здесь выяснилось, что они не спешили под Азов, поскольку в Посольском приказе им объявили о намерении царя идти к крепости в конце лета. Виновник – глава приказа, думный дьяк Емельян Украинцев, который ввел в заблуждение инженеров вполне осознанно: а вдруг те проболтаются туркам? «Государственный подход» многоумного дьяка вызвал у Петра приступ ярости. Емельяну еще повезло, что между ним и петровским кулаком пролегли сотни верст. Весь гнев выплеснулся на бумагу. Ему «о государственном поверено… – ярился царь. – А что все ведают, закрыто (т. е. скрывает всем известные сроки осады)!». Петр верен себе и подкрепляет разнос вразумляющей сентенцией «…Чего он (Украинцев. – И.Я.) не допишет на бумаге, то я допишу ему на спине».

Стесненные со всех сторон, а главное, лишенные всякой надежды на скорую помощь, азовцы уже не выказывали прежней прыти. В крепости царили страх и уныние. Дело даже не дошло до генерального штурма – гарнизон объявил о своем намерении сдаться.