Текст книги "Скорпионья сага. Cамка cкорпиона"

Периодически справлялись и о моем мнении. Я терялся. Мне импонировали и сентиментальность Ады, и цинизм Соломоныча. Интерпретация – это выбор, до которого я пока не дозрел.

Так или иначе, меня подключили к эксперименту.

После того случая жена больше не исчезала. Я хочу сказать, вела себя прилично, ночуя дома. К сожалению, я не мог быть слепым: все более темными осенними вечерами она возвращалась все позже и позже.

До разборок не унижался.

Спать она отправлялась далеко уже за полночь. Иногда я с нею пересекался, пытаясь слега приласкать. Она плавно увертывалась, всякий раз изобретая причины: то устала, то нет настроения.

Не навязывался. Нет, значит, нет.

Но как-то раз меня крепко это заело, и я предложил ситуацию обсудить. Как близкие люди, откровенно. Поговорить по душам.

Она отмахнулась: «Достало твое занудство».

Что? Моя душа – занудство?!

Я замкнулся. Склеп, барокамера, свинцовая капсула. Мне что, больше других надо? Ха! Посмотрим, кто кого перемолчит. Мой рассудок спокоен и тверд, как тот философский камень.

Вот только в сердце вгрызлась обида, вызревающая в злость.

Не скажу, что мы наглухо онемели. Просто, слова потеряли уверенный смысл. Ей было любопытно, к примеру, помню ли я, что в пору наших свиданий она всякий раз наряжалась в новую кофточку. Я не помнил. Или интересовалась, не нахожу ли я ее внешность безликой. Я не находил. Она хмурилась в зеркало и приступала к броскому макияжу. Или, скажем, провозится с волосами, укладывая так и эдак, терзая меня, не пора ли ей изменить прическу. Я заверял, она нравится мне неизменной, и вообще, я люблю ее, вне зависимости от причесок, более того, перемены меня раздражают. Вечером она появлялась с икебаной на голове.

Чего она добивалась? Во что пыталась играть? Какой новизны искала? И что означал ее взгляд в поволоке лукавства и мерцанием тайны в дымчатой глубине?

Я хотел одного – правды.

Она отделывалась ничего не значащими словами. Теряя веру в слова, я наливался отравой злости, подозревая, что «злость» – не совсем точный в моем положении термин. И еще больше злился.

Почему-то запомнился один эпизод. Она затеяла принять утром душ. Чего никогда раньше не делала. Перед выходом из дому. На учебу. На очередное позднее возвращение… Сквозь волнистое стекло я наблюдал ее силуэт… Выбравшись из ванны, она распахнула дверь. Обдало паром. Заметив меня, улыбнулась. Я спешил, но стоял истуканом. Она растиралась махровым полотенцем, игриво поглядывая.

– Тебе, кажется, на работу? Беги, опоздаешь.

– Да. Если уже не поздно.

Взяла пузырек. «Красная Москва», мой подарок. Перевернула, подставила ладошку, потрясла. Посмотрела на свет. Опять перевернула. Закусила губу, дожидаясь падения.

Наконец, соскользнула. Одна. Как слеза.

Последняя капля.

Пожалуй, я этого ждал.

Но не думал, что это случится так скоро.

Кеше, наконец, дали визу, и он уезжал в Штаты.

Странно, после университета мы работали в одном месте, но почти и не виделись, будто судьба раскидала по городам. Я знал, что он в «Обезьяннике»; он был в курсе, что я в «Гадюшнике». Для ощущения дружбы этого было достаточно.

И вот он уезжал. На «пэ-эм-жэ». То есть, навсегда.

По этому поводу Кеша устроил прощальный ужин. Позвал меня, Андрона, других ребят, кто его знал. Стол он накрыл на работе, убивая всех зайцев разом: в квартире тесно, в ресторане дорого, а чокнуться нужно со многими, включая коллег. Сидели, звенели, дымили, грезили, ностальгировали. Возглашали здравицы, выпивали на брудершафт. Радовались, что хотя бы один из нас станет-таки человеком. Костерили страну, из которой струится утечка мозгов.

Все это было правдой. Однако не всей. Эмигрировал Кеша как ученый, но не главным образом. Непосредственно принимающей стороной его молодого потенциала являлась не биологическая наука Америки, а – женщина. Их роман начался еще здесь, около года назад. На пике страсти она убыла в Штаты. К законному мужу. В браке она состояла двенадцать лет. Вскоре пришло письмо с сообщением о разводе и приглашением обетованным для Кеши.

Мы как раз говорили о превратностях и хитросплетениях, похлопывая по плечам, обнимаясь и зубоскаля, подливая и чокаясь, подливая и чокаясь, подливая и чокаясь, приближаясь к неизбежной точке сакраментального «Ты меня уважаешь?».

И вдруг я увидел Аду.

Я не заметил, как она вошла. Да и не мудрено: дым коромыслом, музыка, шум, много людей, знакомых, полузнакомых и совсем незнакомых. Зоопарк – одна большая семья, на подобные празднества заглядывают по желанию. И вот она здесь. С кем-то выпивала, поверх стаканчика поглядывая на меня.

Стало не по себе. Знакомые днем, ее глаза карего цвета сейчас были черными, гипнотически жгучими. Они пронзали и, одновременно, искрили весельем. В груди забурлило. Я с ужасом осознал, что ее появлению… рад.

Не помню, как – я сидел уже с нею рядом. Не помню, что – выпивали уже на двоих. Не помню, о чем – Ада заливисто мне смеялась. Не помню, почему – впервые возникла страшная мысль: можно!

Потом плутали по «Обезьяннику». Темные проходы, жуткие клетки. Я что-то говорил, она что-то говорила, слова перемешивались. Разнокалиберные приматы сонно ворчали, тревожились, взбудораживались, начинали бродить, забираться, раскачиваться, похохатывать, издеваться.

Мы вышли наружу.

Ноябрьский вечер. Сырость и зябь. Муть фонарей. Где-то за оградой, в желтом тумане, постанывал город. Черные деревья светили холодным бисером, рассыпанным по ветвям.

Ада стояла, обхватив свои плечи, и смотрела в туман.

Я не имел представления, что дальше делать, что я вообще здесь делаю. Эта женщина, она меня волновала. Но как это можно?

Ада дрожала. В тот миг она казалась беззащитною девочкой.

Тихо произнесла:

– Может, ты обнимешь меня?

Огнем опалила жалость.

Я дотронулся. Ее плечи, восхитительно странное ощущение иных плеч. Совсем не таких, которые помнят ладони привычкою формы. И эта спина. И грудь. И живот. И вся она необыкновенная – вдруг повернувшаяся, вжавшаяся, впившаяся губами. Всё, всё в ней другое – запах, вкус, язык, перебои дыхания, содрогания, всхлипывания, шепот и смех, упругость и мягкость, изгибы и впадины, настойчивость рук, горячечность ног. Но самое необыкновенное, сладкое и преступное – чувство грехопадения.

– Пусти, дурачок, задушишь… не здесь… пойдем же… скорей…

Она высвободилась, потянула за руку, за собою, в туман, во тьму. Мы пошли, побежали, сначала дорожками, потом срезали напрямик. Иногда останавливались, взахлеб целовались, бежали дальше. Ее близость жгла, я на грани сознания понимал – можно! Лицо секла морось. Друг уезжает. Я сбежал, не простился – можно! Что ребята подумают? Приличия, домыслы, сплетни – можно! Под ногами хлюпало. Семейное счастье. Любовь, нервотрепка, ненависть. Ее наглое поведение. Моя глупая верность. Ее фортели – можно! можно!! можно!!!

Ввалились в лабораторию. Ада заперла дверь. Горячо повлекла меня дальше, мимо тычущего красноармейца, мимо глаз соглядатаев в бесчисленных темных клетушках. Рухнули на диван, начали стягивать, рвать одежду, не отрываясь, всасываясь. Остались райски наги.

И тут мне стало по-настоящему страшно.

А вдруг не получится?

– Ну что ты напрягся? – ласково прошептала Ада. – Все будет хорошо.

Она улыбнулась. Кто я такой, чтобы надеяться произвести впечатление? Чуткая, опытная, она меня целовала, брала, делала, что желала. Я расслабился. Я почувствовал нежность. Я сдался любви.

Всё получилось.

Мы долго лежали, сплетясь. Я ее гладил. Ее запах дурманил меня. Проплывали мысли. Я вдруг осознал, почему терпеливо сносил отдаление жены. Я сам потихоньку замкнулся. В мою жизнь вошла Ада. Только я не понимал этого до поры.

Звук клаксона вспорол тишину. Совсем близко. Несколько раз.

Ада вскочила, метнулась к окну.

– Это муж! Одеваемся, быстро!

Мы конвульсивно задергались, разбирая, натягивая.

– Не знал, что ты замужем.

– В шкаф! И не дыши!

Я забрался, как в гроб. Она прикрыла, пошла к выходу. Щелкнул замок. Ворвалось сырое шипение улицы.

– Какого хера я должен тебя разыскивать! Мне сказали, ты в «Обезьяннике»!

– Я там и была, но собралась домой, вернулась сюда за курточкой.

– Искала курточку в темноте…

– Не хотела будить скорпионов.

Вспыхнул свет.

– Зачем ты включил?

– Приткни жало, паскуда…

Тяжкие подошвы неспешно зашлепали, приближаясь… Остановились на уровне шкафа… Двинулись дальше… Описали по лаборатории томительный круг…

– Поджег бы ваше гнездо… Да жаль насекомых… Ладно, поехали!

Свет погас. Хлопнула дверь. Щелкнул замок.

Я наконец-то вздохнул. Высунулся. Никого.

Пригибаясь, словно бегу по простреливаемой территории, метнулся к окну. Прижался к стене. Осторожнейше выглянул.

Здоровенный. Выше меня, пожалуй, на голову, судя по Аде, которая ему по плечо. Сели в машину. «Джип Чероки». Круто. Кто-то едет за лучшей долей в Америку, а кто-то раскатывает в американской машине здесь и сейчас.

Джип взревел и рванул через газон, плюясь грязью. Спрыгнул на асфальт и понесся с воем по зоопарку.

Стихло. Послышался шелест вроде потрескивания сухой палой листвы.

Я сполз по стене. Меня бил озноб. Я трясся в беззвучном смехе.

8

Жене я сказал, что провожал друга в Америку. Проводы затянулись, поэтому заночевал на работе. Она истерила, дулась, потом усмирилась. Бедняжка. Вроде поверила.

А что? Ведь я ей сказал правду.

Я вдруг осознал, как под маской правды легко может прятаться ложь. Самое искреннее сочетается с самым коварным. Это открытие меня веселило.

Но почему-то, пересекаясь с женой, я всякий раз теперь отводил подальше глаза.

Пересекаться приходилось регулярно и много. Мне раньше казалось, будто дома она только ночует. Пришлось убедиться, что из института она приходит не поздно, покупает продукты, готовит ужин, ждет мужа. И чего это я навоображал? На самом деле, обновления ее внешности – просто экспериментирование. Для женщин эти глупости так же естественны, как дышать. Ночь у Анюты? Интерпретировать можно как угодно. Скорее всего, ничего не значит.

Мой же ночной эксцесс – жуть.

Как удачно, что мы начали отмалчиваться заранее. Благодаря этому фону я избегал рискованной болтовни. Неловкое слово могло сдернуть покров моей тайны. Я тщательно фильтровал свою речь. А еще я прикинулся, будто приступил к диссертации. Наволок научных журналов, сводных данных, таблиц. Просиживал вечера над всей этой мутью, дожидаясь, пока жена не уснет. Я был немногословен.

Скажем прямо: я был подлец.

Зато с Адой мы общались на всю катушку. Во-первых, официально – в течение рабочего дня. А во-вторых, и по-настоящему – когда лаборатория пустела, и мы запирались, чтобы тут же друг в друга впиться.

Отлюбив, подолгу разговаривали. Хохотушка, она стремилась болтать о чем-то веселом. Я заражался от нее беспечностью, искрометностью, оптимизмом, учился трудному искусству легкости бытия. В ее характере я находил не легкомыслие, а недоступную мне мудрость, досадно недоступную по приговору моего характера. Природа наградила меня сумрачною вдумчивостью, и кое-кто считал это занудством.

Однако Ада далеко так не считала.

Когда я рассуждал, она, прижавшись, слушала внимательно. При нашей разнице в годах едва ли я мог сразить ее глубокомыслием. Здесь содержалось нечто более сакральное – самораскрытие, откровенность. Ей была интересна моя суть, душа. Разве не это называется словом «счастье»?

Она мне тоже о себе поведала. Выскочила замуж еще в юности. Теперь уверена, то была не настоящая любовь, а так. Ей показалось, что он классный парень, горячий, энергичный, так и было, да вот с годами превратился в психопата. Детей нет. Квартира да, единственное, что связывает. Развестись? Нет, не отпустит. Не тот он человек, чтоб отпустить. В последнее время у него вообще набекрень съехала крыша.

– А кто он у тебя? Чем занимается?

– Бандит.

Сказала так легко, что у меня свело живот. Я сразу ей поверил. Подробностей не уточнял. Достаточно сознания: вот мы лежим, два теплых тела под простынкой, а он в любой момент может на джипе прикатить.

– Испугался?

– Да. Потерять тебя.

Она прижалась. Героя я не корчил. Просто, призадумался. Кто я такой, чтобы она была со мной? Муж у нее – крутой. Таких, как этот, бабы любят, а мужики завидуют, мечтают ими быть или хотя бы называться. Я против такого – просто ноль.

– Ада, скажи… Мне очень важно знать. Ты только не лукавь. Никто мне так не близок, никому я так не верю. Ты опытная, взрослая, многое постигла в жизни. Скажи мне только правду… Я как мужчина… слабый?

– Что ты себе надумал, дурачок. Ты чудесный.

Заулыбалась. Начала тереться, целовать.

– А скажи… О тебе в лаборатории всякое болтают.

– Насчет мужчин?

– Так это правда?

– Ты чему веришь? Сплетням? Или любви?

– Любви.

– Ты лучший. Никто не любил меня так, как ты.

Ада манила. И чем дальше, тем сильней. Я уплывал в потоке замелькавших наших встреч. Во мне росло чувство усталости и в то же время силы. Меня хмелила эта удивительная пульсация энергии.

Ну а Бедняжка? Ничего подобного я с нею не испытывал. Комфорт, привычка, блекнущая память о былом. Ее учеба, моя работа, домашние заботы. Жизнь не текла, а вязко шевелилась. Унылость и апатия.

Но если вдуматься, с ней ничего не требовалось менять. Ни строить, ни ломать. Просто спокойно жить. Как все. Устойчивость, определенность, сложившийся тихий быт, уют и лень. Без всякого экстаза, но и без особых внутренних затрат.

А что у меня с Адой? Я втюрился, втянулся. И продолжаю дальше втягиваться. Пока все замечательно. Но сколько это может длиться? И какие перспективы? Все очень смутно. И порочно. И тревожно. Пока определенно лишь одно. Точнее, два: она меня много старше, и у нее муж бандит.

Все эти мысли день за днем во мне роились так и сяк, то наизнанку, то лицом, переворачивались, путались. Я погружался в зыбь ориентиров и понятий. Неоднозначность изнуряла, томила мозг. Я словно брел сквозь восхитительную грезу, периодически проваливаясь в ужас, вдруг обнаруживая солнечную радость, и снова мрак. Реальность погружалась в сон. Кошмарный сон. Напоминающий знакомый лабиринт. Простейший, в виде буквы «Т». Я шел по коридору. Я приближался к перекрестку. Я должен сделать выбор.

Но куда б я ни свернул, меня ждали приманки, за каждой из которых – ток.

В один из вечеров я сидел в задумчивости над бумагами. Эти спектакли успели стать вечерним правилом. Как правило, и то, что жена ложилась спать, меня не дожидаясь.

Но в этот раз она правилу изменила. Почему-то.

Бродила, разбирала вещи. Не торопилась. Напевала. Нагнетала общую тревожность.

И вдруг уселась через стол, напротив.

Я на нее взглянул. Тут же опустил глаза. Заерзал. Странно как-то она на меня смотрела. Будто прощупывала мое лицо, пробуравливала. Я почувствовал, как затлели щеки. Она продолжала сидеть.

Снова взглянул. Пялилась. Я потупился. Зашелестел бумагами, пальцы подрагивали. Запершило, кашлянул. Щеки вспыхнули, занялись уши, вся голова, огонь стек на шею, заскользил вниз, струйкой вдоль позвоночника.

Она подалась вперед:

– Что происходит?

Я понял, о чем. Впился в текст, будто это может спасти. Стоит взглянуть, она тут же прочтет мою страшную правду. Уже прочла. Ведь глаза – прямой вход в душу. А в душе у меня… все пропало… кошмар… Как она догадалась? Интуиция? Или может, астральная связь? Меня бросило в пот: признание неизбежно.

– Ну?.. – дожидалась она.

– Не смотри так, не надо, прошу… Помоги мне…

– В чем же?

– В моей… ситуации… Я давно хотел поговорить, рассказать… Но не знал, как… Мне очень трудно…

– Найти слова?

– Да… Кое-что произошло. Понимаешь, случилось. Никто не застрахован. Я не хотел, но так в жизни бывает… Не знаю, как сказать…

– Говори прямо.

Глаза наши встретились.

– Я тебе изменил.

Не шевельнулась. Лишь побледнела. И тут же полыхнула алым. Взгляд заблестел особенно странной и страшной пристальностью.

Я больше глаз не прятал. Некуда, незачем. Тайное стало явным. Ничего не исправить. Осталось принять казнь.

И казнь началась.

Она расспрашивала, я отвечал. Глядя в упор, она мне душу вывернула. Ту самую душу, что ей была неинтересна. Мне показалось, она даже испытывает особенное извращенное наслаждение, вытягивая подробности, обсасывая непристойности, размазывая все святое в месиво, в грязь.

Кто эта дрянь?.. Ах, с работы. Так и знала, где ж еще… Сколько ей лет?.. Старая вешалка, тухлятина, гниль… И давно это длится?.. Ох и крепко же она присосалась… Как часто?.. Не очень? А в каких позах?.. А в рот берет?..

Я защищался, как мог – но дозволительно ли мне протестовать? Меня тошнило от ее въедливости – но имел ли я право на снисхождение? Я был раздавлен, распотрошен – но и когда от меня ничего не осталось, она еще долго глумилась над останками мертвой личности.

Наконец, подвела итог:

– Тебе нет оправдания.

– Знаю. Бедняжка, прости. Я подлец, я ничтожество, но ради всего того лучшего, что между нами было, прости, если можешь.

– Я прощаю тебя, – отпустила она величаво. – А знаешь, почему?

Я с надеждой поднял глаза.

Она зарумянилась. И четко произнесла:

– Потому что я первой тебе изменила.

9

Это был шок.

Пронзающая судорога, после которой все обмякло, а голове остался легкий звон. Надолго. Возможно, навсегда. Сквозь оглушенность замелькали мысли. Кое-что припоминалось. Ее измену я предчувствовал, подозревал. Так и случилось. Но почему же мой рассудок все подсовывал иные доводы, не признавая правду сердца? Рассудок – трус.

Теперь она клялась, что с тем мужчиной кончено. Хотелось верить. Потребовала жестко, чтоб и я порвал с «присоской». Пообещал. Вот только грудь сдавила жгучая тоска потери, а мозг сверлила язва, наконец-то названная честно – ревность. Каков он из себя? Не мог представить. Не хотел. Я гнал ползучий призрак. Он, подлец, не отступался. Маячил, корчил рожицы с рогами, тряс хвостом. Похабно демонстрировал параметры любвеобильной мощи. В сантиметрах.

А что моя любовь? Что ею называть? К чему приклеить? Как дальше жить в чудовищной неоднозначности простого слова? Возможно ли? Конечно, нужно постараться все вернуть. Семья, уют. Бедняжка, я люблю ее, всегда любил, даже когда мы отдалились. Но вот получится ли у меня вернуть ее любовь ко мне? Смогу ли в обновленную любовь поверить? И главное мое сомнение на темном донышке души: найду ли в себе силы воли не любить Аду?

– Мы должны развестись.

Я сказал это твердо. Возможно, немного резко после нескольких дней молчания, только считать это неожиданным не приходилось.

– Как-то это неожиданно… – удивилась Бедняжка.

Меня раздражала ее манера включать дурочку, когда я бывал с нею, изредка, строг. Вот и теперь: застыла посреди квартиры, словно заблудилась… нет, даже не в трех – всего в двух соснах.

– Неожиданностью стала твоя… наша измена.

– Но ты ведь тоже изменил.

– Я и говорю, наша!

– Выходит, мы квиты.

Подошла. Протянула мне руки. Не взял. Положила на плечи. Я передернулся. Она приблизилась. Сквозь раздражение проникло тепло. Потерянное. Родное. Безотчетно опознанное памятью тела. Двух наших тел.

– Не надо развода, – прошептала она.

– Не вижу других вариантов.

– Быть вместе.

– Как? Как ты себе это представляешь?

– Измена была ошибкой. Мы должны это пережить. Давай попробуем. Глядишь, все наладится.

Я почувствовал, как что-то во мне размягчается. Ведь и железо плавится от нагрева. Моему же стальному решению хватило ее лица. Ее голоса. Ее умоляющих влажных глаз. Жалость. Вот, черт! Мне опять ее стало жаль. Или себя? Или это лень? Или трусость? Так ли уж я нацелился на горнило развода? Не надеялся ли вернуть все на круги своя?

Она распахнула халат.

Ради чего разводиться? Жениться на Аде? Чушь. Ее муж, конечно, угроза. Но положа руку на сердце: во что превратится Ада через десяток лет? Что останется от моей к ней страсти?

Я расстегнулся.

Господи, что я делаю? Ведь я изменяю Аде. Я предаю ее, подло, нашу любовь. Себя предаю, через себя преступаю, ногою на горло, что-то непоправимо в себе утрачиваю, убиваю.

Мы сплелись.

А она-то, она хороша. Чуть забыта. Не подозревал в ней такой сексапильной прыткости! Любопытно, а с ним она так же стонала? Или жарче? Или ее мысли по-прежнему там? Дрянь.

Что я чувствовал? Муку. Потерю себя. Обретение через опустошение. Мы опять с нею вместе. Но вместе ли наши души? Сольются ли хоть когда-нибудь, как наши тела? Никогда! Никогда она не вернется ко мне без остатка. Никогда я не стану ее до конца. Между нами не будет искренности, беззащитной, теплой правдивости, ее место займет искушенность, броня, холодная правда, имя которой – цинизм. Мы содрогнулись и рухнули.

– Видишь, налаживается… – Она томно раскинулась, увлажненная, с поволокой в глазах.

– Да. Это просто. – Я потянулся за сигаретами. – Только все, что нас ожидает впредь – ложь.

На следующий день покинул лабораторию, едва ушел Соломоныч. На другой – нашел дело в «Террариуме» и опять улизнул. На третий был ученый совет, и я вновь подло скрылся.

Я осознанно начал избегать Аду.

Чувствовал в этом искусственность, но понимал: так надо. В течение дня наши взгляды пересекались, и в ее глазах я читал беспокойный вопрос, похожий на боль. Иногда она заговаривала со мной, но неявно, намеками. Я делал все, чтобы не оказаться наедине. Сердце тянулось, рвалось к ней. Я много курил. Не представлял, как сказать, сообщить, поставить в известность. Ведь я ее предал и, день за днем, продолжал предавать. Не хотел, но так вышло, и значит, это мой выбор. Впервые задумался: служебный роман просто начать, легко длить, но практически невозможно его оборвать.

Мне показалось, она догадалась, все поняла. Не преследовала. Отдалилась. Держалась, будто ничего страшного. Прекрасное самообладание взрослой женщины. Кандидата наук, старшего научного сотрудника, ученого в юбке. Ведущего экспериментальную работу под началом завлаба. Который, между прочим, по слухам – ее любовник. Притом что она замужем, опять-таки, между прочим. А сколько у нее таких, прочих, было? Что для нее вообще значит любовь? Неужели, не более чем приятный опыт? Неужели, и я для нее, так, скорпиончик? И неужели, слова, что она так жгуче шептала в самозабвении наших объятий – всего лишь слова?

Требовалось объясниться.

Отчетливо помню тот день. Черно-белый. Как фотография в старом альбоме. Декабрь, выпал снег, растаяло, подморозило. Все обесцветилось. Я шел на работу. Грудь сжимала тоска.

Не знал, как начать. Но твердо решил: сегодня. Дальше отмалчиваться невозможно. Без нее мне не жизнь, но и с ней мне не быть. Вычеркнуть человека сверх моих сил. Она взрослая, опытная, должна все понять. Поговорим, а там видно будет. В зоопарке дорожки обледенели. Пару раз поскользнулся. Немного опаздывал, но нарочно шел длинным путем. На голых деревьях кое-где задержались осенние листья, грустные, жалкие, одинокие, как мои стылые мысли. Небо давило свинцом.

Войдя в лабораторию, я как-то особенно бодро разделся, с энергичной такой подвижностью энтузиаста, будто соскучился по работе после долгой отлучки…

И тут увидел глаза Соломоныча – алые. И лицо – белое.

Казалось, он неважно себя чувствует. Я раскрыл было рот – справиться о здоровье, но тут вдруг заметил, что у всех окружающих такие же нездоровые, непонятные мне, пугающие… Соломоныч выдавил:

– Ада в больнице.

Я похолодел. Почему-то мгновенно понял, что не какой-нибудь там банальный аппендицит. Автокатастрофа, сообщил кто-то рядом. И кто-то еще, и еще, заговорили, рассыпаясь в подробностях, а я глох и слеп. Нынче ночью. Ехала с мужем. Он был за рулем. Пьяный, не пьяный, неизвестно, да теперь и неважно. Он у нее гонщик, пошел на обгон. Скользкая дорога, «камаз», лобовая. По прикидке гаишников суммарная скорость порядка двухсот.

Что с ней?.. В реанимации. Врачи говорят, состояние критическое… В какой больнице?.. Они делают все возможное… Номер больницы!.. Да не надо, ничем ты там не поможешь… Номер! Поеду, сказал!..

Скользкие, невозможно скользкие эти дорожки, бардак, куда смотрит администрация, глазеют, животные, на что тут смотреть, сидели бы по углам, так нет же, шастают, посетители, будний день, очень много людей, не протолкнуться, в метро, не задохнуться бы, душно, медленно, долго, невыносимо, ходят черт знает как, эти автобусы, сколько можно, пешком быстрее, лучше бегом, обдувает, морозит, вот уже здесь, белые корпуса, черные окна, белые стены, черные вороны, белые халаты, черные мушки, белые молнии, черные, черные, черные круги перед моими глазами…

Неужели, это?

Вот эти склянки, трубки, дыхательный аппарат. И этот страшный, восковой муляж со шлангами во рту, словно раздутый изнутри, в багрово-фиолетовых по сальной бледности потеках.

И табличка в изголовье. Фамилия, имя.

Это – Ада?!

Меня поддержали за локти. Довели до двери. Сказали крепиться. Теперь понимаю, почему не хотели впускать? Да, да, доктор, вы меня извините, все понял. Кто я ей? Кем прихожусь? Близким? Насколько? Нет, нет. Просто знакомый. Просто коллега.

Через два дня она умерла.

Когда сообщили, ничто во мне не шелохнулось. Никаких эмоций. Бесчувственность, хоть режь. Только горло сдавило, невозможно стало слюну проглотить. И что-то со зрением: все размывалось, текло. Больше – ничего.

И еще, помню, в голове повисла одинокая мысль. Она поразила меня оскорбительной неуместностью, цинизмом, кощунством. Но более всего поразила неоспоримостью правды: «Нет человека – нет проблемы».

На похороны не пошел.