Текст книги "Седьмой круг ада"

Глава одиннадцатая

Путь Красильникова, Наташи и Василия Воробьева в Севастополь протекал без особых приключений. Скорее всего объяснялось это тем, что генерал Слащов беспощадно гнал на фронт всех подряд тыловиков – роты караульные и комендантские, патрульные и охранные…

У Наташи, выросшей в Севастополе, был свой план: поселиться временно у кого-нибудь из прежних знакомых. Однако Красильников безжалостно разрушил этот план.

– Время нынче такое, что людей не просто, как карточную колоду, перетасовывает, а еще и масти легко меняет, – сказал Семен Алексеевич. – Знала ты, предположим, человека если не красным, так розовым, а он, глядь, побелел, пока вы не виделись. Заявимся к нему развеселой нашей компанией, а он и сообразит: не случайно, видать, собралась эта святая троица!..

– Это обдумать можно.

– Можно, конечно. Ну, допустим, родней нас с Василием объявишь… Какой? Скажем – муж с братом. Я, правда, в мужья тебе уже хотя б по возрасту не гожусь. Василий – этот помоложе меня будет… Скажи, Василий, как ты на это смотришь?

– Мария! – веско объяснил Воробьев. – Она баба ничего, смирная. Но если дойдет до нее какой ревнивый слух, хоть на крыльях, хоть на помеле прилетит сюда, и тогда всему Севастополю места мало будет. Да и не в том дело… – Воробьев насупился, помолчал и затем добавил: – Я рядом с Натальей – что лапоть рядом с парчовой туфелькой!

– Вот! Золотое слово! – поднял указательный палец Семен Алексеевич. – Нет, появись мы втроем перед твоими знакомыми, ничего, кроме недоумения, не встретим. А нам, с расчетом нашего положения и поставленной задачи, самое малое недоумение не по карману. Нам нужна такая крыша над головой, где б мы могли вроде невидимок жить.

Красильников, конечно, был прав, но слышалась Наташе в его словах и голосе какая-то обидная снисходительность. И Наташа сказала с легкой досадой и вызовом:

– Вы можете что-нибудь другое предложить?

– Поищем на окраинах, где простой люд живет.

На Корабельной стороне у Красильникова отыскалась давняя знакомая – пожилая и угрюмая женщина, вдова погибшего в путину рыбака. Она, так и не привыкшая к вдовьему одиночеству, обрадованно приютила их у себя – сдала внаем домик, а сама уехала к дочери в Евпаторию, зная, что теперь все ее немудреное хозяйство, включая собаку и кошку, находится под присмотром добрых людей.

Корабельная сторона в Севастополе была издавна тихой, спокойной и малолюдной, словно бы это была вовсе и не окраина большого и шумного портового города, а забытая Богом и людьми рыбацкая деревушка, устало и сонно глядящая на растревоженный мир закрытыми окнами приземистых ракушниковых домиков. Редкие акации, объеденные козами, топорщились длинными колючими иглами. Важно рассевшиеся на позеленевших черепичных крышах ленивые голуби изредка нарушали тишину своими сварливыми перебранками. На кривых загогулистых улочках играли дети. Играли в войну, которой так напряженно и отчаянно жили взрослые. Да еще вьющиеся над Корабелкой чайки бестолково оглашали сонные кварталы своими гортанными криками.

Оживали улицы на короткое предвечернее время, когда возвращались домой рыбаки и портовые рабочие.

В первые же дни их жизни на Корабелке произошел у Семена Алексеевича с Наташей такой разговор.

– Давай еще раз поговорим о твоих севастопольских знакомых, – озабоченно хмурясь, предложил Красильников. – Поразузнай, кто из них, кого страх или опасность не загнали в тараканьи щелки, в городе остался. Нам нужна связь с подпольем. Только осторожно, с оглядочкой! А я тоже хочу одного старого знакомого разыскать. Когда-то свела нас судьба в тех самых крепостных стенах, за которые нынче Кольцова упрятали: я тогда ждал суда, а Матвей Задача, так знакомца звали, сторожил меня. Справедливости ради, надзиратель был не из лютых. Жаден, правда. Нет денег – пальцем не шевельнет. Заплатишь – табачком наделит, то да се… А хорошо заплатишь, так письмо на волю передаст. В общем, у такого за деньги можно было бы хоть что-нибудь о Павле выведать. Если, конечно, жив и состоит на службе. Если ж нет… Другие тропки-дорожки к крепости искать будем. Ну да и ты всем этим голову не забивай: твое дело не в пример важнее и трудней. По совести, оно напоминает мне ту сказку: поди туда, сам не знаю куда, сделай то, сам не знаю что…

Дома Матвея Задачи не было. Дочка его, осторожно приоткрыв дверь, просунула в щель сухонькое и любопытное, как у мышки, личико, приняла Красильникова то ли за отцовского сослуживца, то ли за приятеля и, поскучнев, посоветовала искать отца в винном погребке под названием «Нептун».

Спустившись в порт, Семен с расторопным видом человека, которому очень хочется выпить в хорошей компании, остановился у яркой, аляповатой вывески с изображением владыки морей Нептуна, держащего трезубец в одной руке и кружку вина в другой. Рассеянно, словно раздумывая, заходить или не заходить, оглянулся. Убедившись, что опасности нет, со спокойной уверенностью спустился вниз.

В сумрачном и довольно прохладном погребке посетителей почти не было. За высокой стойкой, на которую сочился скупой свет через запыленное оконце под потолком, могучий, широкоскулый татарин в круглой засаленной тюбетейке цедил в графины вино из огромной бочки. Красильников посмотрел по сторонам в надежде увидеть того, ради кого сюда пришел.

В углу погребка за приземистым, крепко сколоченным столиком, рассчитанным на самые разные передряги, горбился грузный человек в линялой гимнастерке без погон. Он держал в руке кружку и длинными жадными глотками пил красное, уже уставшее пениться вино. Глаза его недоверчиво скользили по фигурам заходящих в погребок людей.

– Здравствуй, Матвей! – сказал Красильников. И, не дожидаясь приглашения, сел напротив за тот же столик.

Матвей Задача поднял на Красильникова маленькие, глубоко спрятанные, не ожидающие в этом мире доброты глазки, хрипло и нехотя буркнул в ответ:

– Здравствуй, господин хороший… ежели не шутишь… – И большим вывернутым ногтем указательного пальца лениво почесал горло за воротником.

Красильников откровенно разглядывал Матвея: что и говорить, время не красит – постарел, обрюзг, и все же была в этом лице еще прежняя самодовольная уверенность.

Матвей сощурился, словно прикрыл бронированные створки, и из-за них как бы на ощупь стал изучать Красильникова: силился вспомнить, где и когда мог его видеть.

Прислужник в истертом кожаном переднике поставил перед ними тарелку с брынзой и графин вина. Не ожидая приглашения, надзиратель по-хозяйски налил себе вина и тут же залпом выпил. Красильников тоже налил себе, но пить не спешил и выжидающе смотрел на Матвея.

Надзиратель неприязненно молчал. Взяв ломоть брынзы, он теперь жевал ее, а в глазах его вспыхивали и пригасали какие-то блеклые огоньки, выдававшие натужную работу мысли. Но вот лицо Матвея размягчилось, и, пригладив ежик седых волос, он сказал:

– Семеном тебя величают. Сидел в литерном блоке.

– Помнишь, – кивнул Красильников. – И я тебя помню. Доброту твою. Потому и разыскал… Ты все там же, в литерном?

– Теперь в крепости все блоки литерные. Такие времена! – ответил польщенный похвалой надзиратель и опять подлил себе вина. – Арестанты в камерах сидят, мы – рядом с камерами. Тоже вроде как сидим. Муторное дело! Да что я тебе рассказываю, ты же сам все знаешь!

– Скажи, – пододвинулся Красильников к Матвею, – скажи, сможешь разузнать кое-что об одном человеке?

– Уволь, господин хороший, – без раздумий ответил надзиратель и обидчиво надулся. – Уволь, не смогу, хоть золотые горы обещай. Один наш табаку в камеру передал, так его самого, голубчика, в ту же камеру. Такие ноне времена. Паскудные.

– Тем глупее от верного заработка отказываться! – Красильников положил заранее приготовленные деньги под кружку надзирателя: – Возьми задаток.

Матвей поморщил лоб, раздумывал: взять или не взять? Красильников, непринужденно откинувшись на спинку стула, ждал.

Воровато оглянувшись – не дай бог, если кто увидит! – надзиратель одним взмахом смахнул со стола деньги и как ни в чем не бывало уставился осоловелым взглядом в Красильникова.

– Ты не бойся! – с облегчением сказал Красильников. Сказал снисходительно, как подчиненному. И надзиратель принял этот тон, понимая, что сделка дает Красильникову определенные права. – Тебе не бомбы передавать. Только узнать кое-что. Узнать – и все!..

– Ох, не скажи! – вздохнул Матвей.

Душевные и иные колебания надзирателя уже не интересовали Красильникова.

– Запомни фамилию – Кольцов. Павел Кольцов. В крепость доставили из Харькова. Выясни, в каком блоке сидит, в какой камере, когда суд, где судить будут… Словом, все, что сможешь.

Надзиратель встал.

– Что смогу – узнаю. Ну а если ничего не узнаю – не обессудь. Строгости у нас теперь – не приведи господи!..

Красильников еще долго сидел в одиночестве. Злился: как и все сильные люди, он не любил ожидания и неопределенности.

Огромная четырехгранная Севастопольская крепость походила издали на мрачную скалистую глыбу. Стены были старые, выщербленные, и из трещин кое-где беспомощно выбивались сухие стебли, в которых тоскливо на одной струне пел ветер. Из-за крепостных стен печальными глазницами зарешеченных окон глядели на мир казематы.

Ровно в полдень, когда издали доносился бой склянок, медленно открывались массивные кованые ворота. Из крепости на рысях выносились несколько всадников. За ними катила черная тюремная карета. На козлах сидел солдат-кучер и на подножках – два дюжих стражника с винтовками. Замыкали эту кавалькаду еще три конных конвоира.

Сначала карета проносилась по безлюдному каменистому пустырю, затем выезжала на окраину города. Дорога здесь пролегала по белому песчанику. Колеса проваливались по самые оси в выбитые и до блеска отполированные колеи.

Кольцов сидел, втиснутый между двумя стражниками. Лицо его хранило угрюмое спокойствие. Через узкое зарешеченное окошко он смотрел на проплывающие мимо ободранные мазанки. Позвякивали на ухабах цепи его наручников.

Через некоторое время дорога устремлялась вниз. Возле заброшенного колодца с журавлем круто сворачивала влево. Карета замедляла ход. Кучер, бранясь, сдерживал нетерпеливых коней. Ни кучер, ни охранники, ни стражники не замечали, что уже несколько дней подряд за каретой пристально наблюдают. Поначалу за нею следили возле крепости, потом наблюдатель переместился сюда, к колодцу.

Когда тюремная карета скрывалась из виду за каменным пригорком, из полуразрушенной кошары выходил высокий и тощий, как жердь, человек в старенькой железнодорожной шинели, подходил к колодцу и какое-то время стоял в неподвижной задумчивости, а затем по той же дороге, по которой умчалась карета, шел в город.

Карета между тем уже гремела колесами по брусчатке мостовой. Мимо нее проплывали белые двухэтажные особняки. Доносились звуки «Турецкого марша», который исполнял орган под большим шатром цирка шапито. По городским бульварам, мимо которых мчалась черная тюремная карета, прогуливались младшие офицеры и чиновники со своими семьями, мастеровые, солдаты и матросы. Бродили в толпе разбитные лоточники. «Кому пироги горячие?.. А кому с пылу, с жару?..» – долетали в карету их звонкие голоса.

Еще один поворот. Колеса гремели под гулкими сводами. За каретой закрывались тяжелые дубовые ворота, украшенные металлическими заклепками. В узком каменном дворе конвойные спешивались и двумя шпалерами вставали у выхода из кареты. Открывалась дверца, щелкала откидная ступенька. Спрыгивал на землю стражник. Следом за ним, звеня наручниками, спускался Кольцов. Разминая затекшие ноги, переступал на месте, поводил плечами. И прямым взглядом встречал осторожно-любопытные взгляды конвойных. Еще бы! Адъютант его превосходительства генерала Ковалевского – «красный шпион»!.. Вслед за стражником шел к двери, которую охраняли часовые.

Это повторялось изо дня в день с тех самых пор, как его доставили в Севастополь. Изо дня в день. За исключением воскресений.

Затевался тщательно продуманный спектакль, цель которого заключалась в том, чтобы доказать, что никакого «красного шпиона» в штабе Ковалевского никогда не было. Был изменник, разоблаченный и преданный суду военного трибунала. Изменник ни у кого не вызовет ни восхищения, ни сочувствия.

Трижды был прав Семен Алексеевич в своей догадке о том, как нелегко будет установить связь с севастопольским подпольем. Условия для подпольной работы в белом тылу везде были трудными. В Севастополе они и вовсе складывались крайне тяжело. Так же, как и порт и военная крепость, этот город усиленно охранялся. Помимо различных штабов здесь размещалось несколько контрразведок – особенной свирепостью отличалась контрразведка морская, – и у каждого из этих тайных ведомств были многочисленные филеры, агенты, шпики, осведомители.

После нескольких провалов, последовавших один за другим осенью девятнадцатого года, севастопольское подполье сильно поредело. Многие были схвачены и затем казнены, иные спешно покинули город. Кое-кто до времени затаился. Продолжали работать лишь самые опытные, прошедшие и тюрьмы, и ссылку. И тем труднее было Наташе добраться до них: самые опытные, как правило, и самые осторожные, осмотрительные.

Она быстро убедилась, что прав был Семен Алексеевич и в другой своей догадке: растревоженная революцией и войною жизнь споро, а иногда и бесповоротно меняла людей. Многие из тех, кого Наташа знала еще до революции пламенными подпольщиками, отошли от борьбы и при одном упоминании о былом вздрагивали, болезненно морщились. Другие, может, и могли бы ей помочь, но присматривались в свою очередь к Наташе и не спешили с откровениями. Третьих давно не было в Севастополе, а то и на белом свете…

Выручил, как это часто бывает, случай. Наташа ехала на трамвайчике от Пушкинского сквера на Корабелку. Вагон долго громыхал по Новому спуску и Портовой, а затем, обогнув Южную бухту, пополз, то и дело останавливаясь, по Корабельному вверх, к слободе. При толчке вагончика сидевший впереди немолодой человек уронил книгу, Наташа наклонилась, чтобы помочь, увидела на открывшемся запястье пассажира плохо сведенную татуировку: замысловато вплетенный в букву «И» якорек.

О многом напомнил ей этот якорек. Когда-то, перед революцией, семнадцатилетней восторженной почитательницей Фурье, Оуэна и Чернышевского, ходила она на занятия тайного социал-демократического кружка, чтобы постичь более серьезные истины, заключенные в труднодоступном Марксе. На занятия часто приходил рабочий-самоучка с судостроительного Илья Седов, казавшийся тогда Наташе стариком: ему было под сорок.

У него-то и видела девушка такой точно якорек, когда Седов подтягивал рукава, чтобы взять в руки гармошку: кружок у них мгновенно превращался в вечеринку в случае опасности.

Наташа пошла следом за мужчиной, который неожиданно вышел у туннеля близ Школы машинистов и вскоре скрылся в сумерках. Неожиданно Наташа обнаружила, что находится в каком-то темном переулочке, ведущем от Аполлоновой балки, далеко за последней остановкой трамвая.

И когда она уже возвращалась, озираясь по сторонам, человек с якорьком сам вышел ей навстречу, улыбаясь. Это был он, Илья Седов.

– На шпика ты не похожа, Наташа. Не умеешь сидеть на хвосте.

Так возобновилось их знакомство. Но прошел не один день, прежде чем Седов и Наташа смогли довериться друг другу. Выяснилось, что Седов руководит боевой группой подпольщиков на заводе. Узнав о Кольцове и его судьбе, он загорелся желанием помочь. Привел на Корабелку своего друга Анисима Мещерникова из паровозного депо, который тоже был старшим в небольшой боевой группе.

Отныне в домике на Корабельной стороне почти каждый вечер стали собираться подпольщики. Брезентом занавешивали окна. И лишь после этого зажигали десятилинейку.

Красильников сидел за чисто выскобленным столом под часами с кукушкой, внимательно выслушивал скупые сведения, добытые за день. Стало, к примеру, известно, что Кольцова возят на допросы в штаб гарнизона по одной и той же дороге.

– Сколько человек сопровождает?

Ответил Анисим Мещерников, которому было поручено проследить весь путь тюремной кареты:

– Десять.

– Свита как у царя. – Семен Алексеевич пододвинул Анисиму листок бумаги: – Изобрази порядок!

Анисим обозначил крестиками четырех всадников, затем тюремную карету с солдатом-кучером на козлах и с двумя стражниками. За каретой пририсовал еще трех всадников. Сосредоточенно провел круто изгибающуюся линию:

– Дорога. Возле колодца она круто поворачивает. Везде мчатся на рысях, а тут притормаживают. Очень удобное место! – Анисим дорисовал на самодельной карте еще квадратик. – И кошара пообочь. На случай чего.

Получалось, что из всех вариантов спасения Кольцова лишь один мог обещать успех – внезапное нападение на конвой. Из крепости Кольцова везли по безлюдному пустырю. У колодца карета и конвой замедляют ход. Для большей уверенности можно груженой телегой перегородить дорогу. Воинских частей поблизости нет. Спрятаться боевики могут в полуразрушенной кошаре.

Подсчеты времени успокаивали. После освобождения Кольцова в запасе оставалось бы сорок – пятьдесят минут, для того чтобы переправить его в надежное место и исчезнуть самим: двадцать минут понадобится уцелевшим в схватке конвойным, чтобы вернуться в крепость и поднять охрану «в ружье», пять – десять минут на сборы, седлание коней, двадцать минут – на обратный путь к колодцу. Не бог весть сколько времени… и все же…

– Лучшей возможности не представится, – сказал Седов.

– И откладывать нельзя, – добавил Мещерников. – Чего доброго, изменят маршрут, тогда начинай все сначала.

– Значит, – твердо, словно невидимую черту подводя, сказал Красильников, – значит, завтра!

На другой день в развалинах кошары засели полтора десятка боевиков. Из карманов тужурок, бушлатов, пальто торчали рукоятки револьверов. Кругом царила сонная и ленивая тишина. Прохожих не было видно.

Сквозь щели в стенах кошары вся дорога, ведущая из крепости, хорошо просматривалась. На обочине, на взгорке, сидел боевик – дозорный. Одет он был в старый кожушок и в латаные-перелатаные брюки: ни дать ни взять – подпасок. Время от времени поглядывая вдаль, он флегматично жевал хлеб с яблоком.

Далеко на кораблях дружно пробили склянки.

– Полдень, – устало обронил кто-то из боевиков и, подняв голову, спросил у сидящего возле щели товарища: – Не видать?

– Пока нет.

И снова в кошаре воцарилась тишина, держащая в непрестанном напряжении людей. У колодца понуро стояла тощая лошадь, впряженная в телегу. На телеге лежали камышовые вязки. На них сидел в истертой крестьянской одежде Анисим Мещерников и тоже нетерпеливо посматривал на дорогу, ведущую из крепости.

Тюремная карета не показывалась.

Анисим слез с телеги, походил возле нее. Затем поднес к уху карманные часы.

– Запаздывают, – с беспокойством сказал он так, что слышно было засевшим в кошаре товарищам. – Вчера о такую пору уже проехали…

Ждали еще час, и еще, и еще. Но ни в крепость никто не ехал, ни из крепости. Что-то случилось. Но – что?

Анисим первый увидел, что по дороге из города сюда торопливо направляются двое. Это были Красильников и Наташа. Они подошли к кошаре, и Красильников угрюмо сказал, обведя грустными глазами собравшихся боевиков:

– Все, точка! Долго собирались!.. – Вынув из кармана свежую газету, негромко прочитал: – «Военной прокуратурой завершено следствие над бывшим адъютантом генерала Ковалевского капитаном Кольцовым. В процессе следствия полностью и неукоснительно доказано, что капитан Кольцов, изменив долгу и присяге, систематически продавал большевикам в целях наживы военные секреты. Следственное дело передано в суд военного трибунала. Приговор будет вынесен в ближайшие дни… Председатель особого совещания при главнокомандующем ВСЮР генерал А. М. Драгомиров».

Боевики угрюмо и безнадежно слушали. Газета пошла гулять по рукам. Каждый хотел сам увидеть это сообщение, удостовериться, что все именно так.

– Суд состоится в крепости, – добавил Красильников. – Приговоры приводятся в исполнение там же.

Некоторое время все стояли молча. Курили, вздыхали.

– Неужели же это конец? – спросила Наташа, в отчаянии переводя взгляд с одного лица на другое.

Глава двенадцатая

Дрова в «буржуйке» весело потрескивали. По кухне разливалось щедрое тепло. Коленчатая труба от печки выходила в прорубленное в стене гнездо. Единственное окно, глядящее из кухни в захламленный двор, Старцевы, еще когда обосновывались здесь, наглухо задвинули пустым старым шкафом, чтобы не дуло. И теперь в кухне даже днем приходилось зажигать старую лампу-семилинейку. Так, впрочем, было даже уютнее.

С тех пор как исчезла Наташа, Юра по нескольку раз спрашивал о ней. Иван Платонович что-то придумывал, говорил, что она в Харькове, что скоро вернется и так далее. Но она не возвращалась. И Юра перестал спрашивать: видимо, догадался.

Целыми днями старик ходил по дому словно потерянный. Чувствуя и свою вину перед мальчиком, Иван Платонович изобретал какие-то неуклюжие игры, старался отвлечь Юру от тягостных раздумий. Вот и сегодня… он затеял варить уху, весело объявив при этом, что он сварит не просто уху, а устроит «пир на весь мир».

Помешивая варево и весело поблескивая стекляшками пенсне, он говорил Юре и присутствующему при этом действе Фоме Ивановичу:

– Нет, товарищи дорогие, из ваших дилетантских рассуждений я одно понял: в настоящей кулинарии вы ничего не смыслите! Ну что значит: чем лучше рыба, тем вкуснее уха? Слушать стыдно! Юре, положим, еще простительно. А от вас, Фома Иванович, честное слово, не ожидал: все-таки жизнь прожили.

– Прожил, – согласился Фома Иванович. – Случалось, тройную уху отведывал.

– Ну вот, пожалуйста! А как готовят ее, знаете? Так и быть, расскажу вам, что есть настоящая тройная уха! Прежде всего для нее ерш нужен… Юра, ты, кажется, не слушаешь, тебе скучно?

– Нет, почему же…

– Думаю, ты уверен, будто настоящему мужчине на кухне делать нечего. Меж тем многие выдающиеся мужи были непревзойденными кулинарами. Вот, скажем, Николай Васильевич Гоголь. Не просто любил готовить, новые блюда изобретал! Его рецептами пользовались лучшие рестораторы Москвы и Петербурга. Но о чем, бишь, я?..

– О тройной ухе, – подсказал Юра.

– Да-да! Учитесь, пока я жив: глядишь, и пригодится когда-нибудь!

Расхаживая по кухне, он продолжал свой рассказ. Наверное, ему казалось, что Фома Иванович и Юра внимательны: раз не перебивают, значит, слушают. Но Юра размышлял сейчас отнюдь не о тройной ухе…

Куда исчезла Наташа? Конечно же, искать Павла Андреевича. А куда его увезли? В Севастополь! Стало быть, она тоже уехала туда.

Но почему Наташа не сказала ему об этом? Он бы упросил ее, и они бы поехали вместе. Он бы доказал ей, что уже не маленький и способен справиться с любым делом. Больше того, под силу то, что не сможет сделать никакой взрослый. Скажем пробраться в крепость, пролезть сквозь решетку. Да мало ли что!..

– Юра! Фома Иванович! – вывел его из задумчивости голос Ивана Платоновича. – Да что же это! Я соловьем перед ними, а они… Ну никакого уважения к старшим!

Он снял с пояса полотенце, устало опустился на табурет.

И в самом деле, нашел время о всякой ерунде болтать, – проворчал он. – Хотя, с другой стороны, если подумать обо всем, что сейчас в мире происходит, – с ума можно сойти.

Суп из ржавой селедки с горсткой пшена мало чем напоминал уху, да еще тройную. Иван Платонович сдвинул горшок на краешек буржуйки, и уха тихо млела, наполняя комнату запахами.

– Пускай потомится, – сказал Иван Платонович. – А я малость полежу. Что-то я сегодня очень устал.

Он ушел в другую комнату и затих там надолго.

Расставив тарелки, Юра пошел звать Ивана Платоновича к столу. Но старик отказался, сославшись на недомогание.

К вечеру Фома Иванович вызвал в имение знакомого фельдшера. Тот, едва взглянув на Ивана Платоновича, встревоженно сказал:

– Плохо. Оч-чень плохо. Как бы не испанка.

Но дело оказалось хуже. Археолога сразил тиф. Самый что ни на есть обыкновенный сыпняк, разносимый вшами: он только что начал завоевывать Юг России, побеждая всех и каждого без разбору – и белых, и красных.

Ивана Платоновича увезли в больницу в слободу Мерефу. Юра ежедневно наведывался туда, выхаживая по пяти верст в каждую сторону. В инфекционное отделение не пускали, и он расспрашивал нянечек, как и что. Дела у Старцева были неважные.

В очередной раз на стук вышла незнакомая нянечка, подменявшая больную товарку. Высокая, костлявая, очень нетерпеливая.

– Это какой же Платонов? – спросила она скороговоркой. – Хиба всех упомнишь? Такой седоголовый? Пенсне на мотузочке?

– Он самый, он! – обрадовался Юра.

– В эту ночь преставился. – Она перекрестилась. – Слышишь, помер, говорю… Уже и зарыли вместе с другими заразными, что в эту ночь померли.

Юра заплакал, закричал, что этого не может быть.

– Еще как может, милый! – сказала нянечка. – А ты кто ж ему доводишься?

Юра не ответил. Тихо пошел с больничного двора. Опять – в который раз уже за минувший год! – он остался в одиночестве.

Ах, если б знал Юра, что нянька все напутала, что умершего писаря-статистика в пенсне «с мотузочкой» приняла за Старцева, его судьба не изменилась бы в эти дни так круто…

После ухода Юры из больницы нянечка в одной из палат увидела Ивана Платоновича. Тот, привстав с постели, силился слабой рукой приладить к носу свои диковинные очки.

– А вас проведать приходили, – сказала нянечка. – Мальчонка, бойкий такой. Сынок, что ли?

– Где же он?

– Ушел… – Нянечка еще какое-то время стояла возле Ивана Платоновича, не решаясь сказать, что ошиблась сама и невольно обманула мальчика. Успокаивая скорее себя, чем Старцева, молвила: – Придет еще!

– Придет. Обязательно, – согласился Старцев.

Но Юра больше в больницу не пришел. Он жил теперь на хлебах у совершенно чужого ему человека. И хотя Фома Иванович делал все, чтобы отвлечь Юру от печальных мыслей, они ни на минуту не покидали мальчика.

В эти дни в доме вдруг стали происходить странные вещи. Исчезли свечи. Их была целая пачка, лежали в буфете. И исчезли. Все до единой. Фома Иванович расспрашивал всех: кухарку, кучера, Юру, – никто их не видел.

На следующий день кучер Яков со вздохом заглядывал во все углы, что-то искал. Подошел к Фоме Ивановичу.

– Прошу прощения. Вот тамочка в сенях возле дверей положил. На мешок. И нету. Никуда не отлучался – и нету.

– Чего нету, Яков?

– Вожжей. Еще утром были – и нету. Кинулся запрягать, а их точно черти с квасом съели.

Потом исчезла бельевая веревка. Ее разыскивала и не смогла найти кухарка. Исчезли ножовка и напильник.

И вот однажды утром Фома Иванович не нашел дома самого Юру. Не вернулся мальчик ни к вечеру, ни на следующий день. И Фома Иванович все понял: Юра навсегда покинул его.

…Путь Юры в Севастополь растянулся на долгие дни. Он знал, что Павла Андреевича заточили в Севастопольскую крепость, и отправился в Севастополь, чтобы попытаться освободить своего друга. Втайне он надеялся и на то, что где-то там сможет отыскать и Наташу.

Юра ехал на подножках пассажирских вагонов и на площадках товарных. Убегал от железнодорожной охраны и выскальзывал из облав на спекулянтов. За последние двое суток ему не довелось ни минуты поспать, кроме того, его мучил страшный голод. На каком-то пристанционном базарчике, уже в Крыму, он сменял у разбитного татарина свои почти новые ботинки на кусок кровяной колбасы и рваные калоши в придачу.

По дороге Юра разрабатывал самые разные планы освобождения Кольцова. Можно, например, выяснить, в какой камере содержится Павел Андреевич, а потом ночью с помощью вожжей и веревок перелезть через крепостную стену и передать ему в зарешеченное окно ножовку и напильник… По крайней мере, в любимых им приключенческих книгах почти все герои совершали дерзкие побеги именно таким способом.

А еще можно передать Павлу Андреевичу записку, условиться о времени побега и затем ожидать в назначенном месте с извозчиком или с парой быстрых коней…

Эти мечты согревали Юру в дороге, помогали вытерпеть все трудности и голод. Главное, думалось ему, добраться до Севастополя, а уж там…

Но чем ближе был конец пути, тем больше Юра думал о еде. В Севастополь он приехал смертельно голодным.

Юре почему-то казалось, что в битком забитом богатой публикой городе ему повезет найти деньги. Какая-нибудь рассеянная дама или пьяный офицер обронят, а он найдет. И купит хлеба! Надо только не лениться…

Целый день он плутал по незнакомым шумным улицам, всматривался в тротуар. От мелькания ног в глазах рябило, все сильнее кружилась голова.

До самого вечера Юра неприкаянно и безуспешно бродил по городу. К вечеру резко похолодало, он до синевы продрог. Особенно закоченели обмотанные старой газетой ноги в рваных калошах. Нестерпимо хотелось есть. И спать.

Юра увидел свет в больших вокзальных окнах, и его потянуло туда – к людям, к теплу.

На просторном перроне было многолюдно. На узлах и чемоданах сидели и лежали сотни бедно одетых людей. Время от времени раздавался пронзительный паровозный гудок. И тогда гулкую вокзальную тишину нарушал плач потревоженных детей.

Юра пробирался между тесно сгрудившимися людьми, стараясь ни на кого не наступить. Подошел к широкой застекленной двери, на которой было написано: «Зал для пассажиров I и II класса». Остановился в нерешительности возле дородного швейцара в форме и фуражке с блестящими галунами.

– Куда разогнался? – грубо спросил швейцар.

– Я только немного посидеть, – с мольбой на него глядя, тихо сказал Юра. – Я устал и замерз. Позвольте мне погреться!

Швейцара от такой наглости передернуло. Пригнувшись к Юре, он с угрозой просипел:

– Проваливай отсюда… босяк!

Прибыл поезд. По неширокому проходу на перроне потянулись пассажиры. В их толпе Юра сразу увидел четырех иностранцев. Трое были в английской военной форме, а четвертый, высокий – в элегантном кожаном пальто, с саквояжем в руках. Его лицо показалось Юре знакомым. Да-да! Он несколько раз видел этого человека в штабе Добровольческой армии, когда приезжали французская и английская военные миссии. Это же корреспондент газеты «Таймс» Колен!

Усиленно работая локтями, Юра протиснулся вперед. Англичан сопровождали несколько офицеров из деникинской контрразведки. Они обеспечивали безопасность иностранцев в поездке по фронтам и теперь проводили их в Севастополь.

Ожидая, когда Колен приблизится, Юра в упор уставился на него. И вот они уже совсем рядом, почти вплотную. Колен задержал на Юре недоумевающий взгляд.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался Юра, заранее обдумывая, как он будет объяснять свое пребывание в Севастополе.