Текст книги "От Ренессанса до Барокко"

Судьба юной незнакомки сказочна. Пять веков назад в юную красавицу, кстати, обладавшую незаурядным даром поэтессы и даже носившую звание современной Сафо, был влюблен герцог Моро. И этот роман был довольно продолжителен, если принять во внимание обычную быстротечность подобных увлечений. Далее на ее пути встретился художник-волшебник, она посещала его студию, в результате этих встреч она как бы родилась вновь, чтобы жить вечно. И вот тут-то началась ее вторая, более значительная и весьма долгая судьба.

Десятки самых могущественных, богатых и знатных людей Европы мечтали владеть ею. Нет числа всем тем ухищрениям, хитросплетениям и интригам, которые сопровождали ее жизнь. Правда, она вскоре привыкла не замечать восхищенных, алчных взоров своих поклонников. Она знала цену каждому зрителю и превосходно отличала восторженность истинного ценителя прекрасного от корыстолюбивых вздохов меценатов. Ей было душно в роскошных интерьерах вельможных покоев. Ей хотелось быть ближе к людям, видеть мир.

Наконец судьба привела ее в страну, где она познакомилась с добрым и великодушным народом.

Но злой рок снова изменил течение ее жизни. Нацисты силой увели ее и бросили в темницу. Казалось, гибель ее неотвратима. Однако варвары были разгромлены, и ее спасли. Ей посчастливилось увидеть конец главарей, мечтавших поработить мир и уничтожить прекрасное.

И наконец волшебная судьба вернула ее людям и народу. Она вернулась в полюбившийся ей город, на свою вторую родину, и стала вполне счастлива. Ведь каждый день к ней приходили сотни, тысячи людей, простых, симпатичных, открытых, и она с радостью отдавала им свою красоту.

И вот сегодня еще новая, прекрасная страница внесена в летопись ее легендарной жизни. Она посетила столицу друзей, помогших своими ратными подвигами ее спасению и освобождению.

Она в Москве!

Мерно, неспешно подошла юная женщина к темно-малиновой бархатной драпировке, обрамлявшей парадные врата. Еще мгновение – и, обведя взором собравшихся, она с легкой улыбкой приветливо поклонилась людям. Затем грациозно поправила складки платья и, приласкав прикорнувшего маленького белого зверька, она вошла в покрытую изысканным орнаментом золотую раму и стала вмиг… картиной!

Леонардо да Винчи. Дама с горностаем. 1489–1490. Национальный музей, Краков

Да, картиной, известным всему миру шедевром «Дама с горностаем» из собрания Национального музея в Кракове (собрание Чарторыйских). Эту картину на выставку «Портрет в европейской живописи» нам любезно предоставили наши польские друзья.

«Дама с горностаем». Жемчужина выставки в московском Музее изобразительных искусств.

Кто же эта юная дама?

Это бессмертная семнадцатилетняя Чечилия Галлерани, рожденная великим Леонардо да Винчи почти пять веков назад в славном городе Милане. Это ее портрет покупали и перепродавали вельможные коллекционеры. Портрет похитили из краковского собрания гитлеровские варвары в ставшей печально известной операции «Линц», украли для создания музея фюрера. Но в стане бандитов нравы были соответствующие, и гаулейтер Польши Г. Франк стащил шедевр и спрятал его в тайниках своего имения в Баварии. И вот Чечилия Галлерани выступила немым свидетелем на процессе фашистских преступников в Нюрнберге. Это она, наконец свободная и счастливая, вернулась в Краков, в филиал Польского национального музея.

Юная Галлерани. Дочь XV века. Лукавая чаровница. Фаворитка миланского двора. Нежная и мудрая, стыдливая и фривольная, предстает она перед нами. Простая и сложная. Таинственно-привлекательная, с лицом почти статичным, она все же обладает магнетизмом необычайного скрытого движения. Но что придает облику молодой дамы эту сокровенную колдовскую живость?

Улыбка. Она еле тронула уголки целомудренных губ. Притаилась в чуть-чуть припухлых девичьих ямочках у рта и, подобно зарнице, ответно блеснула в темных расширенных зрачках, прикрытых округлыми лукообразными веками. Как утренняя заря сообщает природе особый трепет жизни, зажигая теплые, трепещущие краски в небе, в каплях росы, в застывших водах реки, так и улыбка юной Чечилии придает волшебную подвижность всему ее облику.

Пико делла Мирандола в своей рукописи «О достоинстве человека» писал:

«Я создал тебя существом не небесным, но и не только земным, не смертным, но и не бессмертным, чтобы ты, чуждый стеснений, сам себе сделался творцом и сам выковал окончательно свой образ. Тебе дана возможность пасть до степени животного, но также и возможность подняться до степени существа богоподобного – исключительно благодаря твоей внутренней воле… О, дивное и возвышенное назначение человека, которому дано достигнуть того, к чему он стремится, и быть тем, чем он хочет…»

В этих словах великолепно и непреходяще отражен сам дух итальянского Ренессанса.

Чечилия Галлерани.

По мановению кудесника Леонардо она, как маленькая планета, отразила сияние жестокого и веселого, уродливого и прекрасного, неповторимого XV века.

Про это время Герцен писал: «Истинная жизнь, непризнанная, отринутая, стала предъявлять свои права: сколько ни отворачивались от нее, устремляясь в бесконечную даль, голос жизни был громок и родствен человеку; сердце и разум откликнулись на него. Вскоре к нему присоединился другой сильный голос: классический мир восстал из мертвых… Движение, совершенно противоположное духу средних веков, стало заявлять свое бытие во всех областях деятельности человеческой. Стремление отречься от прошедшего во что бы то ни стало обнаруживалось: захотели подышать на воле, пожить». «Humanitas, humaniora», – раздавалось со всех сторон, и человек чувствовал, что в этих словах, взятых от земли, звучат vivere momento, идущие на замену momento mori, что ими он новыми узами соединяется с природой; humanitas напоминало не то, что люди сделаются землей, а то, что они вышли из земли, и им было радостно найти ее под ногами, стоять на ней…»

Вглядитесь пристальней в тонкие одухотворенные черты дамы с горностаем, в ее осанку, полную достоинства, в ее изысканный наряд, и перед вами мгновенно предстанет Ренессанс с его великолепными творениями гениальных мастеров искусств и чудовищными и кровавыми деяниями коварных властелинов, которые с легкостью непостижимой сочетали роли меценатов и зловещих убийц.

Словом, в какой-то миг перед вами предстанет во всем своем порою гротескном величии Милан, двор Лодовико Моро, весь этот калейдоскоп страстей. Этот неповторимый, по словам Стендаля, XV век.

Тонкая холеная рука Чечилии нежно поглаживает шелковистую шерстку горностая – одного из геральдических символов власти герцога Сфорца. Маленький зверек отвечает на ласку. Вы слышите шорох и потрескивание драгоценной ткани под коготками горностая.

Метафора… Вот одна из основных примет портретов Леонардо. Геральдический символ рода Моро, образ его прелестной возлюбленной и живой зверек – горностай. Это сочетание самых, казалось, несовместимых слагаемых выливается в одному Леонардо да Винчи известную формулу. Он ставит перед зрителем загадку, заставляет его думать, исследовать, домысливать многозначный образ.

Метафора… Она и в пластических параллелях портрета. Посмотрите на изящный поворот головки зверька, его миловидную остроглазую мордочку и взгляните на очаровательную хозяйку «гале». Обратите внимание на коготки растопыренной лапки горностая и на движение кисти руки Чечилии. Есть что-то схожее с осторожной, кошачьей, может быть, не очень доброй ласковостью этих касаний. Не появляется ли внезапно мысль, может быть, кощунственная, о невольном, а может быть, не о невольном сходстве молодой женщины и маленького хищника?

Сложный, сложный, неповторимый XV век…

Леонардо любил людей и стремился видеть мир прекрасным. Прочтите эти слова, обращенные им к художникам: «Обрати внимание на улицах под вечер на лица мужчин и женщин. Какая прелесть и нежность видна в них!»

Пять веков прошло с той поры, как тридцатилетний Леонардо написал портрет Чечилии, но сегодня, как никогда, миллионы зрителей видят в этом шедевре неумирающую поэтическую силу вечной юности искусства.

«Джоконда» в Москве

«Джоконда». Самая знаменитая. Самая загадочная картина мира. Самая, самая, самая. Писать о ней страшно, ибо поэты, прозаики и искусствоведы сочинили о ней не одну сотню книг. Не счесть изданий, где самым тщательным образом изучаются каждая пядь этой картины, история ее создания. Есть исследования, где подвергаются сомнению само название картины, дата ее написания, даже место, город, где великий Леонардо встретил свою модель.

И однако «Джоконда» есть «Джоконда»! Вот уже без малого пять веков как миллионы людей любуются этим шедевром мирового искусства. Что же касается сочинений о Моне Лизе, то о них очень метко сказал в конце прошлого века Габриэль Сейаль:

«Теперь поэты не шлют ей больше своих произведений. Я не решаюсь больше говорить о ней, опасаясь, что это будет банальностью».

Заметим, правда, что Сейаль все же написал очередную книгу о Леонардо, где немало места уделено «Джоконде».

Москва встретила Джоконду восторженно. Москвичи и гости столицы полтора месяца осаждали Музей изобразительных искусств, и очередь любителей живописи не иссякала ни на минуту. Каждый день от зари до позднего вечера тысячи, тысячи посетителей Моны Лизы ждали встречи с ней.

Встреча. Пятнадцать секунд… Пятнадцать секунд отпущено по строгому регламенту на этот миг.

«Раз, два, три», – отбивает мгновения сердце.

В огромном пуленепробиваемом стекле вижу, как в зеркале, лица людей. Глаза, устремленные к Джоконде. Они дождались. Дождались этого свидания. Долгие, долгие, долгие часы очереди. И вот наконец Она. Единственная, неповторимая.

Джоконда.

Лепет людской. Шепот. Шорох платьев. Тихие шаги. Жадно, нанасытно глядят люди на творение Леонардо.

«Ни одного мазка, – слышу я слова. – Нет мазков. Как живая».

Льется, льется на нас золотистый, теплый свет итальянского летнего вечера. Ни одна репродукция не донесет и тысячной доли очарования, колдовства живописи да Винчи. Сфумато. Неповторимая манера живописца, изобретенная им, требовала небывалых усилий, времени, огромной концентрации воли, расчета, мощи дарования. Это было не просто гениальное умение передавать все волшебство светотени, названное дымкой. Нет, это было нечто более значительное.

Это была новая красота.

Тревожно, немного печально, неотрывно глядит девушка в джинсах на Джоконду. Седой мужчина прижал к груди шляпу и весь вытянулся, устремился к Моне Лизе. Он что-то вспомнил, и я вижу слезы на его глазах… Бинокли. Бинокли. Люди хотят быть ближе к Джоконде. Рассмотреть поры ее кожи, ресницы, блики зрачков. Они будто ощущают дыхание Моны Лизы. Они, подобно Вазари, чувствуют, что «глаза Джоконды имеют тот блеск и ту влажность, какие обычно видны у живого человека… а в углублении шеи при внимательном взгляде можно видеть биение пульса». И они это видят и слышат. И это не чудо. Таково мастерство Леонардо.

Пристально, чуть-чуть устало, мягко, все понимая, глядит на людей Джоконда… Не одна сотня лет прошла с тех пор, как она родилась, стала вечно живой с последним прикосновением кисти Леонардо. Я словно вижу это последнее касание. Нежное прикосновение шелковой кисти. Мастер сам не знал, конец ли это. Он чувствовал уже давно, что Джоконда живет помимо его воли. Он просто боялся расстаться с ней. Потерять часть самого себя. Столько он отдал сокровенного, самого святого, что хранил в самых глубоких тайниках души! Мона Лиза была его плотью. Частью его самого. Ведь он писал «малый мир» – Человека!

Полтора месяца ни на миг не прерывался поток зрителей. Более трехсот тысяч человек встретились с Джокондой. Но, как говорится, всему, даже самому доброму, приходит конец. Наступила пора прощания с Моной Лизой.

Пьер Коньям, директор парижского Лувра, приехал в воскресенье днем в Музей изобразительных искусств имени Пушкина к директору Ирине Александровне Антоновой. Уже на пороге кабинета он был окружен представителями прессы, кино, телевидения. Мы с Дмитрием Бальтерманцем ждали своей очереди. Необычайно деликатно, с каким-то особенным, чисто французским изяществом Пьер Коньям – высокий, стройный человек, очень похожий на знаменитого Атоса, – отказывал всем подряд в одной лишь единственной просьбе: присутствовать завтра, в понедельник, 29 июля 1974 года, на акте передачи Джоконды, когда шедевр Леонардо будет возвращен владельцам.

– Месье – любезно говорил очередному журналисту Коньям, – мы дали слово нашим коллегам в Париже, что не будем пускать никого, никого из посторонних в момент акта передачи Моны Лизы. И пока мы твердо держали свое слово во время всего долгого путешествия Джоконды.

Ведь приемка этого великого шедевра Леонардо не церемония, не торжество, а деловой процесс, требующий полной сосредоточенности и тишины.

Когда я вошел в кабинет к Ирине Александровне Антоновой, у меня был, наверное, не самый веселый вид.

– Я бы хотел показать Пьеру Коньяму публикации нашего журнала, посвященные шедеврам Лувра и других французских музеев, – сказал я Ирине Александровне.

– Где журналы? – спросила Антонова.

Я положил на стол с десяток номеров «Огонька» с цветными вкладками, посвященными творчеству Пуссена, Шардена, Делакруа, Жерико, Эдуарда Мане, Ренуара, Дега, Бурделя, Матисса, Пикассо, со статьями Алпатова, Чегодаева, Прокофьева и других авторов.

Антонова представила меня главному хранителю картинной галереи Лувра Мишелю Лаклоту – плотному, коренастому, энергичному мужчине.

Я рассказал ему о том, что редакции удалось за последние годы довольно объемно и подробно познакомить читателя с шедеврами собраний Лувра и других музеев Франции. Более полусот репродукций было опубликовано на цветных вкладках, и наш читатель получил для своих домашних собраний большую коллекцию репродукций прекрасных творений французских мастеров. Мишель Лаклот внимательно слушал…

Наконец Пьер Коньям вошел в кабинет. Началось обсуждение протокола завтрашней передачи. Установлены точное время вскрытия сейфа-витрины с «Джокондой», час отбытия специальных машин на аэродром и многое, многое другое. Особое внимание уделялось тщательной проверке состояния, сохранности картины после сорокапятидневного пребывания в Москве. Шел серьезный, доверительный разговор. Представители Лувра и нашего музея понимали друг друга с полуслова. Это была беседа друзей, профессионалов, влюбленных в искусство и посвятивших всю свою жизнь служению благородному делу приобщения миллионов людей к прекрасному.

В конце концов все проблемы были решены, и наступила минутная пауза. Коньям подошел к Лаклоту. Тот что-то сказал ему, подвел к столу, где лежали журналы… Через какой-то миг улыбающийся директор Лувра перелистывал «Огоньки», рассматривал цветные вкладки, на которых были опубликованы жемчужины собрания его музея, других коллекций Франции, шедевры французских мастеров из экспозиций Эрмитажа, Музея изобразительных искусств. Он попросил подойти своих коллег и с удовольствием показал им большую репродукцию «Свободы на баррикадах» Эжена Делакруа и потом нашу очаровательную «Жанну Самари» Ренуара. Коньям стал расспрашивать, сколько человек читает и смотрит журнал. Я ответил, что, если каждый экземпляр видят хотя бы пять человек, то, думается, миллионов десять.

– Это великолепно! – воскликнул Пьер Коньям.

Прошу его рассказать нашим читателям о Лувре, Джоконде, московских впечатлениях, о культурных связях.

– Должен признаться, – говорит Пьер Коньям, – что во всем мире шедевры из собраний Лувра и других французских музеев пользуются заслуженной репутацией, но я хочу подчеркнуть, что здесь, в Москве, в Советском Союзе, этот успех имеет особое, символическое значение. Это объясняется тем, что не только между нашими странами, нашими великими народами, но и между нашими культурами, французской и русской, между нашими музеями уже столетиями существует прочнейшая, особая, близкая взаимосвязь. Ведь Эрмитаж и Лувр – музеи-братья. Эрмитаж, созданный не без участия французских философов, послужил как бы моделью для нашего Лувра. Поэтому тот успех, который имела в Москве «Джоконда», стал как бы символом дружбы между нашими странами, народами, исчисляемой столетиями. Пребывание Моны Лизы в Москве – это, если хотите, жест самого высокого доверия народа Франции к народу России, народам Советского Союза. «Джоконда» – главное французское сокровище. Эта картина была украшением, гордостью коллекции французских королей. «Джоконда» – главная жемчужина Лувра, его символ. Если хотите, сам Лувр! Поэтому мы придаем такое значение «визиту» Джоконды в вашу столицу. Поэтому нам так дорог огромный успех творения Леонардо да Винчи в вашей столице. Ведь обмен нашими культурными ценностями, происходящий по плану, необычайно плодотворен. Мне хочется рассказать вам о том великолепном триумфе, который имели экспозиции из собраний советских музеев во Франции, вызвавшие восторг и признательность широкого французского зрителя и самых тонких знатоков искусства. Дело в том, что любая выставка из России – событие, радость для Франции. И это вполне объяснимо: слишком многое нас связывает. Во время короткого пребывания в вашей замечательной Москве мне удалось посетить лишь один музей, конечно, кроме того прекрасного дома, в котором мы сейчас беседуем. Итак, я побывал лишь в одном музее, который чрезвычайно дорог мне, впрочем, как и любому человеку Земли. Это дом Льва Толстого на Кропоткинской улице. Там все дышит историей, там ощущаешь присутствие великого русского писателя. Все живет им. Мне любезно преподнесли – и это для меня большое счастье – две розы из сада Толстого. Я привезу их в Париж как драгоценную реликвию и вложу в одну из самых любимых и священных для меня книг – «Анну Каренину». Толстой, Гоголь, Тургенев, Достоевский для меня, для французов не просто гениальные, великие писатели планеты. Это наше детство, это связано с юностью, со становлением характера, с душой нашей культуры, с формированием видения мира. Поэтому русская литература рождает такие глубокие чувства. В заключение мне хочется сказать, что мы всегда с радостью готовы участвовать в любой большой и малой выставке в Москве и охотно ждем в гости ваши экспозиции.

И снова за столом у директора заседает совет по эвакуации «Джоконды». И снова звучат слова «эскорт машин», «Джокондер», «влажность», «аэродром», и снова царит атмосфера дружбы и полного взаимопонимания.

Но разговор окончен, я закрываю блокнот, и…

И тут происходит то, что забыть невозможно.

Ирина Александровна подходит ко мне и негромко говорит:

«Пьер Коньям просил передать, что он приглашает вас завтра в девять часов тридцать минут. Вы будете присутствовать при акте передачи «Джоконды».

Не один раз я приходил с очередью в зал, где экспонировалась Мона Лиза. Эти минуты незабываемы… Июльский летний день. Там, за полупрозрачными занавесями, теплый ветер чуть колышет ветви деревьев. За высокими окнами музея шумит, ворчит наш суетный XX век. Но сегодня рядом с нами живая женщина из XVI века.

Леонардо да Винчи. Мона Лиза 1503–1519. Лувр, Париж. Фрагмент

Живая… Это подтверждается фантастическим контрастом между сияющим ликом Джоконды, стереоскопически объемным, ярким, и призрачными отражениями фигур зрителей, проходящих в очереди через темное озеро пуленепробиваемого стекла.

XX век. Вот он пристально, порою восторженно, порою смятенно всматривается в далекий, далекий XVI век.

Люди. Вот они, улыбаясь и хмурясь, подгоняемые строгим регламентом, глядят, глядят на свою сестру. Живые на живую. И я на миг представил себе встречу человека XXII века с опусами модернистского искусства наших дней. О чем подумает этот бесконечно далекий зритель, увидев кучу мятой жести, битого стекла, комков гипса с вызывающей надписью на этикетке – «Человек»? Какие ассоциации, какие мысли родятся у него в душе? Чего стоят после такой воображаемой встречи все самые мудрые слова умнейших знатоков современного искусства о форме, экспрессии, динамике! Порою мне кажется, что все эти громкие фразы – лишь попытки безверия оправдать убожество, бессилие духа.

Леонардо да Винчи предложил нам встречу с нашим «вчера». Он показал нам Человека своего времени со всеми его слабостями, во всем его величии и сложности. И мы через тьму веков волею, властью гения Леонардо переносимся в Италию, во Флоренцию начала XVI века и зрим этот великий «малый мир».

«Посмотри, как она провожает нас взглядом», – слышу я трепетный шепот. И снова вижу слезы. Рядом бьются горячие сердца моих современников. Может быть, эти обрывки слов, эти невольные слезы на глазах взрослых людей кому-нибудь покажутся наивными, сентиментальными. Но это не так! Тысячу раз нет. Представьте себе хоть на миг ту бурю чувств, то смущение души, которое возникает у думающего зрителя от этой встречи с Джокондой, с гением Леонардо да Винчи.

Встреча с гением. Как она проста! Ведь эти классики – люди самые демократичные, самые доступные всем. Самые щедрые. Они рады отдать тебе все свои сокровища, все свои богатства. Отдают навсегда, безвозвратно. Бери, приходи, раскрой книгу, коснись клавишей фортепьяно, приблизься к картине. И в то же мгновение ты познакомишься с шедевром литературы, музыки, искусства. Почувствуешь пожатие маленькой энергичной руки Пушкина. Тебя обнимет и прижмет к груди пылкий Моцарт. Ты увидишь прозрачное мерцание светлых мудрых глаз Леонардо. Только приди! Ты будешь счастлив и станешь богаче. А если невольно уронишь слезу, это не беда. И пусть завидуют тебе хладнокровные и несентиментальные люди, которые ухитряются не волноваться, глядя на живопись Рафаэля или Рублева, слушая музыку Бетховена или Чайковского, стихи Байрона или Блока. Слава тебе, наш зритель, слушатель, читатель, стоящий в очередях за подпиской на собрания сочинений Бальзака и Достоевского, спрашивающий лишний билет на спектакли театра «Ла Скала» или Островского в Малом театре, в любую непогоду выстаивающий в длинных хвостах на выставки сокровищ Тутанхамона, произведений французских импрессионистов или Кустодиева. Наш зритель и читатель – смеющийся и проливающий слезы, радующийся каждой встрече с истинным искусством!

– Здравствуй, Джоконда! – еле слышно молвит юноша. Он стоит с девушкой, прижавшись к деревянным поручням.

– Проходите, проходите! – говорят им, а они стоят, стоят, очарованные Моной Лизой…

Леонардо да Винчи. Мадонна в скалах 1483–1486. Лувр, Париж. Фрагмент

Джоконда. Она испытующе глядит на каждого, не пропуская ни одного из этой, словно длящейся веками очереди. И буквально любой из нас чувствует на себе этот пристальный взгляд. Посмотрите, как, подобно подсолнечникам, поворачиваются лица людей, как светлеют лики зрителей в эти считаные секунды. И внутренний диалог потом неотвратимо долго будет звучать в душе каждого. Такова магия кисти Леонардо. Много раз я слышал, как люди молодые говорили: «До свидания, Джоконда». Люди постарше: «Прощай, Джоконда». Она близка, необходима людям. Как воздух или звезды. Мона Лиза стала частью нашей жизни.

«Планета Джоконда». Она не записана ни в одном звездном атласе мира. Но она есть! Это светило взошло в славном итальянском городе Флоренции в начале XVI века. Не многим творениям человеческого гения удалось преодолеть земное притяжение и выйти на орбиту вечности, превратиться в часть природы, стать подобными утренним или вечерним зорям, весне или зиме, пению птиц. За всю историю нашей планеты не так много зажглось таких вот рукотворных планет. Среди них лучезарная Беатриче Данте, сияющий Фауст Гёте, лучистая Джульетта Шекспира, светоносная Татьяна Пушкина, сверкающий Дон Кихот Сервантеса и, конечно, золотистая мерцающая Джоконда Леонардо да Винчи.

Подумайте хоть на миг о том пламени, о том звездном веществе, кипящем в обыкновенной хрупкой человеческой груди, о той невероятной температуре горения, которая могла дать вечный огонь новой планете. Не тугоплавкая сталь – обыкновенная плоть людская хранила раскаленную плазму сердец этих великих ускорителей, выводящих на небесную орбиту новые светила. Чего стоило Рембрандту или Толстому, Гойе или Гоголю, Баху или Мусоргскому носить в себе каждодневно, ежесекундно этот страшный, всепожирающий огонь? Вдумайтесь. Вчитайтесь. Всмотритесь. Попытайтесь ближе изучить биографии великих творцов, среди которых был и Леонардо. Вы увидите страшную битву, борьбу этих людей с собою, со своими слабостями, с мраком. Вас поразит чудовищный, нечеловеческий труд, труд и еще раз труд – единственная дорога к свету. Вы еще и еще раз проникнетесь великой благодарностью к этим порою счастливым, а порою самым несчастным представителям рода человеческого.

Леонардо да Винчи. Подобно радуге, ярка, мозаична, разноцветна судьба мастера. Его жизнь полна скитаний, встреч с поразительными людьми, событиями. Чем сильнее волнение, чем круче волны, чем жестче ураганы, сметающие все на своем пути, тем спокойнее глубины бездонного океана – искусства Леонардо. Испытав крушение всех своих надежд в Милане, увидев гибель своих творений, ощутив тщету всяческих планов и расчетов, да Винчи в начале нового, XVI века прибывает в воспитавшую его, но не признавшую в нем гения Флоренцию. Корабль жизни потрепан житейскими невзгодами: на пороге пятидесятилетия величайший художник своего времени не создал себе сколько-нибудь устойчивого достатка. Он продолжает зависеть, как это было всю жизнь, от причуд и фантазий сиятельных, могущественных заказчиков, порою не находящих средств рассчитаться сполна и вовремя с медленно работающим художником, вечно занятым бесконечными научными изысканиями. И вот Леонардо, отмеривший полвека на жизненном пути, создает свой шедевр Джоконду – картину, начатую накануне этой суровой даты после многих неспокойно прожитых лет, осененных потерями, неудачами, а порой катастрофами. Перед егоглазами неотступно стоит образ гибнущей «Тайной вечери» – труда его жизни, в который он вложил весь свой опыт, всю силу любви и ненависти. В его ушах еще звучат крики пьяной солдатни, расстреливающей из арбалетов его монумент «Конь». Он не может забыть десятки начатых и неоконченных картин, этих нерожденных его детей. Внешне он спокоен. Но одному богу известно, какой пламень съедает его душу… И вот Леонардо пишет Мону Лизу, супругу флорентийского купца Джокондо. Попробуйте найти хоть след житейских бурь, пережитых живописцем, в этом портрете. Внешне, при беглом взгляде, картина – царство тишины и гармонии. Но, подобно вулкану, скрывающему под слоем остывшей лавы и пепла кипящую, раскаленную магму, и Джоконда – эта добродетельная, в скромной одежде дама – скрывает за улыбчивой маской душу трепетную, глубокую, ум острый, все постигающий.

Тайна улыбки Джоконды. О ней написано в сотнях книг. Думается, что не меньшая загадка – взор Моны Лизы. Леонардо придавал особое значение глазам человека. Восторженно звучит его «Похвала глазу»:

«О превосходнейший из всех вещей, созданных богом! Какие хвалы могут выразить твое благородство? Какие народы, какие языки способны описать твои подлинные действия?.. Но какая польза распространяться мне в столь высоком и пространном рассуждении? Что не совершается посредством глаза?»

Глаза – зеркало души. И да Винчи, который считал, что «хороший живописец должен писать две главные вещи: человека и представления его души», в «Джоконде» создал неповторимый по сложности, тонкости психологический портрет человека. Невозможно описать словами состояние, которое придал Моне Лизе Леонардо: настолько неуловимы, зашифрованы трепетные движения ее души. Мы не знаем, что будет через миг с Моной Лизой: рассмеется она или заплачет, разгневается или будет продолжать улыбаться. Мне представляется, что довольно точным эпиграфом к «Джоконде» могут служить слова французского философа Бейля, сказанные им по другому поводу в XVII веке:

«При виде слабостей человеческих не знаешь, право, что уместнее – плакать или смеяться?»

Попытайтесь пристальнее посмотреть в глаза Моны Лизы, и вам станет не по себе от ее понимающего, оценивающего и сочувствующего вашим, именно вашим, слабостям взгляда. Это не значит, что Джоконда осуждает или презирает вас. Нет. Она просто все видит. Так же остро и глубоко, как видел мир сам Леонардо, который вложил в портрет весь свой опыт, всю свою мудрость.

Леонардо да Винчи. Складки одежды сидящей фигуры 1484. Частная коллекция

До нас не дошел ни один живописный автопортрет Леонардо. Известен лишь рисунок, сделанный через несколько лет после создания Джоконды. Это по меньшей мере странно: ведь известна любовь да Винчи к самоанализу. Однако, думается, была весьма веская причина, помешавшая художнику писать автопортреты. Мастер был необычайно скрытен и осторожен. Он имел на то основания. Не раз в его жизнь вторгались доносы, клевета. Он знал отлично нравы своего века. Как легко низвергались и уходили из жизни люди, более могущественные, чем он! И вот Леонардо надел маску, непроницаемую маску придворного. Он отлично музицировал, писал стихи, сочинял занятные шутки – словом, делал все, чтобы никто не мог предположить всю глубину его неприятия пустейшего мира княжьих дворов, хоровода льстецов, клятвопреступников, наушников, чванливых гордецов, развратников и циников. Он все видел и… молчал. Тысячи страниц его записей, научных исследований, написанные справа налево, зеркально, не говорят нам ни слова о власть предержащих: о герцогах, князьях, папах – тиранах, порою играющих в любовь к искусству, и трудно понять, чего здесь больше, тщеславия или жажды к стяжательству. На глазах да Винчи происходили кровавые убийства, страшные по вероломству, предательству. Он изучил философию Макиавелли, с которым встречался, служа у Цезаря Борджиа. Он узнал всю меру цинизма власти и имел все основания презирать своих высоких повелителей. Может быть, поэтому Леонардо не написал ни одного портрета своих светлейших меценатов. Ни Лоренцо Медичи Великолепный, ни Лодовико Моро, ни Цезарь Борджиа, ни папа Лев X не удостоились стать моделью да Винчи. Возможно, художник не хотел раскрывать свое глубоко затаенное «я». Он был слишком честен, чтобы льстить или лгать. Мастер изливал свое чувство неприязни к нравам дворов, к грехам рода человеческого в безымянных карикатурах, блестящих рисунках, которыми он на несколько веков опережает Франсиско Гойю и Оноре Домье.

Все эти свойства характера Леонардо, сложность его судьбы помешали нам увидеть его автопортреты, ибо более всего именно в автопортретах художников раскрывается их миропонимание, приятие или неприятие времени, в которое они творят. И единственный автопортрет Леонардо, написанный на закате лет, не оставляет сомнений в его восприятии мира. Скорбное, усталое лицо мудреца, все познавшего, видевшего мишурный блеск дворов, наблюдавшего крушение бессовестных властолюбцев. Это он написал: