Текст книги "От Ренессанса до Барокко"

«Сколько ушло императоров и сколько князей, и не осталось о них никакого воспоминания! И сколько было тех, кто жил в бедности, без денег, чтобы обогатиться доблестью!»

Леонардо любил людей, любил жизнь.

«Живопись – немая поэзия, – говорил он. – Живопись в состоянии сообщить свои конечные результаты всем поколениям вселенной».

Всем поколениям вселенной… К ним обращена Джоконда – вершина творчества Леонардо. Его завещание людям. Четыре года он писал Мону Лизу и не закончил портрета. Так рассказывает Вазари. Леонардо встретил Джоконду на пороге своего пятидесятилетия. Только начинался новый, XVI век (1503 год – предположительная дата создания Джоконды). Леонардо решает написать обобщенный образ человека, своего современника. Возможно, это решение пришло не сразу. Но месяц за месяцем, все более проникаясь этой идеей, мне думается, художник приходил к желанию создать живой образ человека, придавая ему, вольно или невольно, много черт своего характера, передавая Джоконде свой взгляд на мир, мудрый, несколько иронический. Многих исследователей поражает, почему купец дель Джокондо не заставил художника оставить ему портрет супруги; они считают это чуть ли не аргументом в пользу того, что художник изобразил не Джоконду. Мне представляется, что флорентийский негоциант был немало удивлен. Он не узнал в мудрой богине свою молодую милую жену. Слишком величав и торжествен показался ему портрет. С другой стороны, художник, вложив столько своего в этот образ, не мог расстаться с «Джокондой» и увез ее из Флоренции в дальнейшие скитания. Так портрет Джоконды попал вместе с автором во Францию. Король Франциск I, покровительствовавший Леонардо, после смерти мастера приобрел портрет, и он в конце концов оказался в Лувре, став гордостью крупнейшего музея…

29 июля 1975 года. Понедельник. В половине десятого утра прохожу мимо многочисленной охраны по пустым залам Музея изобразительных искусств.

Кабинет директора. Особая, праздничная и в то же время деловая атмосфера. Цветы и волнение, неизбежное волнение.

Вскоре представители Лувра во главе с Пьером Коньямом и сотрудники Музея изобразительных искусств имени Пушкина входят через небольшую потайную дверь в помещение, находящееся позади зала, где экспонировалась «Джоконда».

Святая святых. Огромный сейф, весом в четыре с половиной тонны, обтянутый плотной зеленоватой тканью. Рядом на постаменте серебристый контейнер из светлого металла – простой маленький ящик. Его тщательно осматривают. Он пуст. Гулко звучат удары по его металлическим стенкам. Заботливые руки выстилают ложе белоснежным пластиком.

Открывается огромная бронированная дверь сейфа, серебряная, с золотистыми ручками, похожая на деталь космического корабля. Несколько ключей. Щелкают затворы замка. Через боковую дверь проверяют, как висит картина. В темно-вишневом сумраке поблескивает золотая рама. Четыре человека осторожно, бережно снимают картину с темно-красной бархатной стены.

В квадратный образовавшийся провал виден пустой, безлюдный зал; деревянные поручни, отполированные сотнями, тысячами рук зрителей. Еще миг – и картина в раме оборачивается к свету.

Джоконда… Вот она! В лучах московского утра. Золотая. В тончайшей паутине кракелюров-трещин. Еще одно мгновение, и я вижу обратную сторону картины. Доску с четырьмя поперечными перекладинами. Старое благородное дерево.

Пьер Коньям и Мишель Лаклот осторожно берут простые, самые прозаические отвертки. Раздается сухой щелк, и вдруг массивная рама отделяется от доски.

Мона Лиза… Без рамы. Без стекла. Беззащитная. Без тяжелых золотых одежд. Простая узкая деревянная рамка – вот весь ее убор. Простая. Доступная. В двух шагах…

Как в полусне слышу голос Пьера Коньяма и переводчицы:

«Смотрите, месье. Вот ваши три минуты».

В какой-то миг я увидел рядом бездонные темные бархатные глаза Джоконды. Она улыбалась моему волнению. В мягком свете Мона Лиза, казалось, сама излучала золотистое сияние.

Поражала удивительная нежность тончайшей лепки формы, но не это было главным. В трепетном мерцании лучистого московского утра, в эти минуты, ограниченные строгим регламентом, наполненные какой-то напряженной, почти праздничной суетой, Джоконда, окруженная десятком волнующихся людей, особенно остро предстала передо мной в своем бессмертии.

Великий покой и тишина царили в картине. С ослепительной яркостью вдруг представилась несчетная вереница лет, событий, людей, промелькнувших перед глазами Моны Лизы.

Джоконда спокойно, пожалуй, задумчиво взирала на нас. Предельно простая, в скромной, почти вдовьей одежде. Такая доступная и непостижимая в этой своей открытости.

Вдруг Джоконда исчезла, и я увидел, что все склонились над картиной, лежащей на большом столе. Началось священнодействие замеров. И снова я услышал загадочное слово «Джокондер».

Мое время кончилось. Я вышел в большой зал. На месте, где еще полчаса назад была «Джоконда», в провале стены сейфа, на темно-вишневом бархате, служившем фоном для картины, обозначился ровный квадрат слепящего голубого света. Видны были переплеты окна и деревья, беззвучно шумящие под порывами ветра. Вечная, неумирающая жизнь бурлила за стенами музея.

Пустой зал. Только вчера он был полон людей. Нескончаемая вереница зрителей, как река, вливалась в широкие двери и, удерживаемая поручнями, как шлюзами, текла, текла к Джоконде, на миг задерживала свой бег и нехотя, медленно исчезала у выхода. Только отполированные до блеска поручни барьеров хранят следы человеческих чувств.

Наконец Копьям, Антонова и их коллеги выходят из маленькой, скрытой двери в зал, проходят в кабинет директора. «Джокондер», – слышу я снова. Спрашиваю. Оказывается, так называется аппарат, специально изобретенный для обмеров состояния доски, на которой написана Мона Лиза. Он имеет девять точек касания, точно измеряющих отклонения от нормы «волны», то есть кривизны доски. Старое дерево изменило свой первоначальный рельеф, и важно, чтобы эти изменения не усугублялись. К счастью, «Джокондер» показал, что доска абсолютно не подверглась никаким деформациям. Все счастливы!

Леонардо да Винчи. Портрет Джиневры де Бенчи 1474–1476. Национальная галерея искусств, Вашингтон

Наступают минуты расставания. Сотни людей ждут Джоконду. Гранитные ступени Музея изобразительных искусств. Трещат камеры телевидения. Суетятся операторы кинохроники, радио. Над всей этой пестрой каруселью лазоревое июльское небо. Неспешно, величаво плывут облака.

Ждут. Ждут.

Но вот в темном прямоугольнике выхода появились люди, несущие контейнер. Она? Нет, это ящик с портретом французского короля Франциска I, приобретшего «Джоконду». Потом выносят второй контейнер, побольше. Оказывается, это рама Франциска. Потом большая группа сотрудников ставит в машину массивный синий контейнер. Это рама «Джоконды». И вот, наконец, маленький, серебристый контейнер. Антонова и Коньям принимают его и торжественно помогают нести к специальной машине. На контейнер кладут осторожно две розы – алую и белую.

Чезаре да Сесто. Леда и лебедь 1515–1520. Частная коллекция

Пьер Коньям просит разрешения сказать несколько слов:

«Перед тем как покинуть музей, Москву, Советский Союз, я хочу от всего сердца поблагодарить всех за ту замечательную встречу, за ту помощь, которая была оказана нам здесь. Я хочу вас заверить, что Лувр будет всегда хранить самую добрую память о московском Музее изобразительных искусств, о его прекрасных людях.

До скорого свидания!»

Не могу забыть волнения и в то же время ощущения таинственности, которые я испытал, посетив селение Винчи – родину великого Леонардо.

Местечко расположено высоко-высоко в горах. Шоссе долго вьется по крутогорбым холмам Тосканы. Мелькают черные кипарисы. Тенистые пинии неожиданными острыми силуэтами возникают на поворотах. Шелестят серебристые заросли оливковых рощ. В темной зелени мерцают белые виллы времен Медичи. Вдруг дорога упирается в небо. И там, на краю, на изумрудной поляне, – крошечная, сложенная из грубого камня хижина – дом, где, по преданию, появился на свет маленький Леонардо. По душистым просторным склонам паслись стада коз. Цвели пунцовые маки. Рядом, совсем близко, плыли сиреневые облака. Невероятная, прозрачная тишина весны заколдовала природу. Вот в этом волшебном безмолвии и появился мальчик, которому суждено было шагнуть в вечность. Это он создаст шедевры, которые возвеличат само имя Человек.

И вдруг в молчании гор, или это мне послышалось, раздался веселый перезвон колоколов Флоренции. Перед глазами будто возникла сама столица Тосканы – дивная, страшная пора – время Медичи. Я увидел роскошные герцогские сады, белые гордые статуи – все в бликах света и теней. В этой пестрой карусели – одинокого юношу, бродившего по аллеям. Вот он сел на скамью. Открыл большую папку. Начал рисовать. Молодого человека обступили античные боги и герои.

Дети Эллады, не меньше чем достославный Верроккио и его боттега, помогли Леонардо, как, впрочем, многим, многим художникам Ренессанса, достигнуть совершенства формы, гармонии. Понимание современности, чувство полета, глубочайшее изучение античности – вот что в сочетании с огромной внутренней волей, могучей духовностью, честностью, любовью к свободе помогло Леонардо да Винчи стать величайшим художником всех времен и народов. Хотя многим вельможным современникам он казался всего лишь неудачником и странноватым сумасбродом.

Только здесь, в Винчи, я ощутил истинные корни гениального дара Леонардо, его необыкновенную любовь к природе, свежесть и небывалую масштабность ощущения бытия.

Высоко в зените, как и много-много веков тому назад, парил орел. Он неспешно чертил огромные круги. Весеннее солнце победно сверкало на крыльях большой птицы и озаряло убогую хижину, где открыл глаза один из величайших людей нашей планеты.

Микеланджело Буонарроти

Нет, никогда не забыть тот светлый майский полдень, когда я переступил порог Сикстинской капеллы, влекомый толпою людей, людей незнакомых, разноплеменных, взволнованных, о чем-то шепчущихся. Каждый посетивший Ватикан был готов увидеть чудо, ведь всю свою жизнь любой из нас мечтал побывать в Риме, увидеть росписи Сикстинской капеллы, столь знакомые с детства по десяткам, сотням репродукций. И вот вдруг открылось, как ничтожны, как далеки эти копии от грандиозного, невероятного по мощи воздействия оригинала – фресок Микеланджело Буонарроти!

В какой-то миг мне показалось, что сама жизнь моя словно разделилась на две части: на первую, бесконечно долгую, полную впечатлений и ощущений любви к прекрасному, к искусству, и на вторую – с тех пор, как я впервые увидел воочию Сикстинскую капеллу. Микеланджело буквально потряс меня и перевернул во мне все представления о возможностях человека, человеческого гения!

Я написал эти слова, и вдруг мне почудилось, что я увидел мудрую улыбку Джоконды. Пристальный, почти тяжелый взгляд ее чуть прищуренных глаз словно говорил мне: «Пройдет немного времени, и, может быть, ты снова вспомнишь Леонардо, его глубину и величие». Мона Лиза немного грустно улыбнулась и вздохнула… Видение исчезло. Но я потерял покой. Нет, я ни на минуту не забывал моих любимых мастеров. Никогда, ни на мгновение я не расставался ни с Леонардо, ни с Гойей, ни с Суриковым…

Но Микеланджело!

Ведь вся практика нашей школы, почти все книги, которые мне довелось читать, восславляли прежде всего Буонарроти – скульптора и с большим уважением говорили о Микеланджело – живописце.

Сикстинская капелла, фрески плафона и «Страшного суда» раскрыли мне величайшего живописца всех времен и народов.

Без всяких оговорок и скидок, ибо не только форма, не только силуэт, рисунок, пластика потрясают в этих росписях, но и колорит, и прежде всего удивительный микеланджеловский валер – тончайшее чувство светотени и тона.

Прошло полгода, но как вчера я вижу перед собою драгоценный слиток живописи Сикстинской капеллы, мерцающей в озарении пламенеющего римского полдня.

Не могу расстаться с испугавшей меня чернотой и застылостью написанных рядом с Микеланджело фресок Боттичелли, Перуджино, Гирландайо. Этот контраст запал мне в сердце и окончательно убедил в высочайшем проникновении творца плафона Сикстины в самую сокровенную душу живописи – в валер, который дается только немногим художникам-станковистам на метровых холстах, а передо мною было почти полукилометровое пространство.

Я даю себе отчет, какие кощунственные строки я написал для всех тех ревнителей «монументальной» живописи, которые видят монументальность сегодня в нарочитом огрублении формы и сведении пластики к неким схемам, когда порою трудно отличить дом от человека, а человека от полена. Но Микеланджело в Сикстине дал единственный ответ на вопрос, какой должна быть монументальная живопись: она должна быть полновесной реалистической живописью со всеми ее атрибутами – колоритом, рисунком и валёром!.. Да, валёром! Но, впрочем, отвлечемся от сиюминутных злободневных тем и вернемся в Италию.

Рим. Полдень. В серебряном мареве плывет купол святого Петра. Город затянут сизой мглой. Солнце, майское солнце слепит глаза. Серо-голубые тени легли на брусчатку. Жара. Мимо нас плавно проезжает черная лакированная машина. В глубине, в отблесках стекла – фигура в белоснежной сутане. Ватикан… Мраморные ступени. Прохлада. Тихий, неясный говор. Перед нами словно расступается бесконечная вереница залов. Фрески, скульптуры, бесценные богатства. В мраморной прохладе десятки древних мудрецов, героев, императоров. Они взирают на тысячи, тысячи людей, идущих мимо и словно затерянных в этой бездне искусства, подавленных изобилием творений, созданных руками их же предков.

Бредет, мельтешится пестрый суетный мир XX века, что-то лепеча, щелкая блицами, а рядом вечность глядит на них пустыми глазами забытых богов.

Станцы Рафаэля. С покоряющей легкостью и какой-то почти наивной верой в возможность изображения любых чудес, с невероятным артистизмом написаны эти фрески. Какой великолепной убежденностью в свою непогрешимость надо было обладать, какое умение и виртуозность надо было иметь, чтобы рукою почти волшебника создать эти великолепные, огромные композиции… Это, по существу, гениальный спектакль, где все персонажи расставлены в хорошо отрепетированных мизансценах. Мастерство режиссера – Рафаэля – неподражаемо, все отлично скомпоновано, прекрасно освещено. Жесты благородны. Взоры глубокомысленны. Складки одежд величественны. Премьера этого спектакля состоялась почти пять столетий назад и с тех пор являет миру образец высочайшего искусства живописи. Художник чарует своим рисунком, непревзойденной пластичностью.

«Афинская школа» – шедевр «театра» Рафаэля. Эта фреска – совершенство композиции и режиссуры, в ней свободно расположились десятки фигур. Палитра мастера поражает нас своей свежестью, краски Рафаэля серебристы, почти прозрачны. Я вдруг увидел нашего Брюллова, копирующего «Афинскую школу», и рядом с ним мудрого Стендаля со спутниками, наблюдающими за его работой… Удивительна сама атмосфера Ватикана, возбуждающая поток воспоминаний.

Но вернемся к Рафаэлю. Его кисть, казалось, не знала преград. Живописцу был доступен любой ракурс, любой поворот человеческой фигуры. Но это великолепное мастерство не ставило задачу показать мир человеческих страстей. В изумительных фресках вы будете напрасно искать раскрытие драмы рода человеческого. Творения Рафаэля почти безоблачны, их словно не касались бури и трагедии его времени. Художник, подобно богам Олимпа, бесстрастно взирал вокруг и писал. Огонь его пламени не испепелял души зрителя, его фрески поражали взгляд, но не потрясали сердца.

Это сделал Микеланджело.

Маленькая дверь. Надпись: «Сикстинская капелла». Поворот. Сноп солнечного света внезапно упал на каменные плиты перехода. Глухо звучат шаги. Из пролетов арок доносится отдаленный шум города. Горячий ветер сирокко, прилетевший с далеких просторов Африки, ударяет в лицо. Весна, римская весна, благоухающая бензином, пылью, цветами, вмиг окутывает тебя. Ступени ведут нас вниз. Узкий коридор. Блестящие, до сверкания натертые миллионами рук бронзовые поручни. Еще поворот – и… шесть ступеней ведут в капеллу Сикстину.

Музыка, неведомо откуда плывущая. Гул, подобный гулу огромной морской раковины. Шорох шагов. Вздохи тысяч людей наполняют грандиозное пространство капеллы. Но главное не звуки… Лица людей. Потерянные, ошеломленные этим космосом, этой бездной духовного мира Буонарроти. Невозможно, немыслимо себе представить, как один человек всего лишь человек, и именно один, мог сдвинуть, поднять и вознести живопись на никем до него не изведанную вершину, сверкающую высоту.

Как могло это свершиться?

В этом зале убеждаешься в титаническом запасе духовных сил Человека. Я вижу, ощущаю ярость, негодование, гнев, ужас, радость и ликование Микеланджело, пишущего фрески Сикстины. Все оковы власти, вся мерзость интриг, весь гнет ласк папского двора окружали творца. Но Буонарроти, невзирая на невыносимую тяжесть «доверия» его святейшества, все же сотворил это нерукотворное чудо.

Льются звуки музыки, струится свет весенних лучей через узорные решетки окон, бродят призрачные тени по мраморной мозаике пола. Волнение сотен бьющихся людских сердец, доносящаяся звонкая россыпь курантов. Время и Человек… Давным-давно Микеланджело Буонарроти, флорентиец, свершил, сотворил этот подвиг. Скоро пять веков, как человечество не отрывая глаз дивится на этот ад и рай, созданный человеком. Не богом, не святым, не античным героем, не блистательным цезарем. Нет. Низкорослым, некрасивым, мятущимся и бесконечно одиноким, глубоко несчастным, порою не понятым своими современниками простым смертным. Мы не раз читали о подвигах Геркулеса, Антея или Ахилла. Но ведь в основе их великих побед все-таки лежит миф. Миф! А тут перед нами вечно живой, невымышленный подвиг, равный античным мифам…

На миг представьте себе хрупкие леса, вознесенные к самому потолку. Запертые двери Сикстинской капеллы.

Тишину. Одиночество.

И там, на лесах, на верхушке, у самого плафона лежащего на спине, изнемогающего от головной боли, усталости, заросшего щетиной, забывшего про мирный сон и отдых, не снимавшего по неделям сапоги, истерзанного вечными претензиями папского двора, подгоняемого требовательной опекой самого папы римского, всего лишь из плоти и кости людской Микеланджело, свершающего пядь за пядью этот подвиг нечеловеческий.

День за днем, месяц за месяцем, час за часом, год за годом!

Фреска… Она не позволяла ни на минуту бросить, забыть, оставить эту работу. Нельзя было отдохнуть, расслабиться ни на секунду. Надо, надо, надо было спешить. Пока штукатурка сырая, перенести рисунок и написать деталь. Решить дневную задачу. Иначе гибель. Смерть фрески. Надо тогда сбивать слой штукатурки… и начинать снова. И Микеланджело, сжав зубы, изнемогая от непосильной для человека задачи, пишет этот плафон, равного которому нет, не было и не будет.

Микеланджело Буонарроти. Сотворение Адама 1511. Сикстинская капелла, Ватикан. Фрагмент

Первозданны, неповторимы, невиданны образы, вызванные кистью Микеланджело. Разве что один Данте создал нечто равное по мощи и объемности охвата человеческой трагедии. Напряженны, полны раздумий могучие пророки, сивиллы. Глубокие думы о судьбах людей, тревога отражены в величественных фигурах росписи, охватывающей судьбу рода человеческого, отраженного в библейских легендах. Но никто до Буонарроти не смог вложить такое ощущение жизненности, пластической убедительности в великолепную гамму самых различных характеров, движений человеческой души. Мир символов становится бытием. Мы видим на фресках, как одно прикосновение божественной десницы заставляет ожить Адама, мы верим в сотворение Евы, мы, наконец, зрим самого бога, творящего и карающего. Саваоф Микеланджело весь в движении. Он создает человека, отделяет твердь от воды, свет от тьмы, изгоняет из рая Адама и Еву… Все эти легенды обретают поражающую ум убедительность свершившегося. В каждом штрихе, в каждом мазке кисти Микеланджело вложены его огромная любовь и вера в величие Человека. Мастер славит личность человеческую, побеждающую, покоряющую зло и тьму.

Тридцатитрехлетний Буонарроти уединился в четырех стенах Сикстинской капеллы и вступил один на один в битву с единственным в мире искусства замыслом. Но гулкая тишина капеллы не спасала мастера от грохота времени, проникавшего сквозь толстые стены в душу живописца.

Ведро с известкой, большой деревянный утюг для разглаживания поверхности штукатурки. Краски, кисти – вот все немудреное оружие, с которым победил Микеланджело. Но едва ли росписи Сикстины получили бы такой титанический размах, такой пафос в решении, если бы на вооружении мастера не было строк Данте, речей Савонаролы, а главное – любви к родине. Одиночество художника было лишь кажущимся. В тишину капеллы врывались известия о войнах, о разгуле жестокости, о нищете, повальном море, вандализме, голоде. Микеланджело, как никто, остро чувствовал атмосферу предательства, лести, коварства, цинизма, царившую при папском дворе, он ежедневно ощущал на себе все непостоянство, всю зыбкость папского благоволения. Никто так, как великий Буонарроти, не чувствовал приближения сил зла и тьмы. И он создает бессмертный «Страшный суд».

Я гляжу на лица людей, устремленные к «Страшному суду», и ясно чувствую, как звучит у них в ушах яростный рев труб, эхом разносящийся по пустынным скалам, по глухим водам Стикса. Я вижу в глазах зрителей отблески зловещего света того страшного, последнего дня… Не участники великолепного спектакля, не статисты из роскошного исторического маскарада, облаченные в сверкающие шлемы и латы, в величественные тоги. Нет, обнаженные души людские мечутся перед нами, терзаемые ужасом, страхом, смятенные ощущением осознанности своей вины и неотвратимости ответа и расплаты. Какую бездну чувств показал Микеланджело в «Страшном суде» – покорность, унижение, ужас, леденящий душу страх, смирение, ярость… Все эти состояния отражены в движениях, взорах несчастных, ждущих своей участи. И над всей этой пучиной людского горя и страдания – грозный судия, осиянный святым гневом. Грозный и карающий. Подъята его мощная длань. Еще минута, и случится нечто ужасное, нежданное. Но мгновение, одно мгновение все же осталось до этого еще не прозвучавшего грома господня, и вот смертные, окружавшие всевышнего, застыли в трепете.

Микеланджело Буонарроти. Люнет Сикстинской капеллы 1508–1512. Сикстинская капелла, Ватикан. Фрагмент

Орут, орут неистовые трубы. Клубится голубое марево, окружающее бога. Звучат струны лютни, славящие творца. Плещутся волны Стикса у бортов лодки Харона, перевозящего грешников. Сверкают блицы, застыли в их мертвящем ослепительном блеске лица юношей и девушек, пожилых и старых людей, взирающих неотступно на судьбу своих братьев и сестер. Со всех концов Земли привела их сюда, в капеллу, любовь к прекрасному, и все они знали, что их ожидает нечто необыкновенное, прославленное в веках, но в силу природного скепсиса, заложенного в душу человеческую, каждый где-то в глубине сознания не верил в это чудо или почти не верил. И вот они увидели этот никогда доселе не виданный огромный мир обнаженных человеческих страстей, и они узнали себя.

Золотой свет щедро лился из окон. Он озарил вдруг «Страшный суд», и будто ожила мертвая стена. Завихрились зловещие клубы дыма, заметались складки драпировок, засверкали влажные от холодного пота людские тела… Микеланджело создал мир, который вдохновляет по сей день тысячи, тысячи художников, поэтов, композиторов.

Вглядитесь во фреску «Страшный суд», и вы увидите Гойю, Жерико, Делакруа, Домье, услышите музыку Бетховена, Берлиоза, Чайковского, Скрябина.

Вся сила, вся мощь Гёте, Байрона поет в мазках кисти Микеланджело Буанарроти.

Мимо меня проехала маленькая коляска, в которой полулежала старая индианка в розовом сари, ее везла молодая огнеокая соотечественница. Их взоры были устремлены на фрески плафона. В их взглядах я увидел восторг, признательность и какую-то чудесную озаренность, которая приходит к людям в момент особого душевного подъема.

И вдруг я будто услышал неистовый стук в маленькую дверь капеллы и в какое-то мгновение перенесся в тот далекий век, когда мастер писал плафон. Я вдруг представил себе искаженное от негодования лицо Микеланджело, бросившего в гневе кисть. Папа, сам папа римский пожаловал в капеллу. Мастер спускается с лесов, сдерживая отчаяние. Еще минута – и тишину взрывает крик Юлия П. Он негодует, он грозит, он, наконец, просит быстрее кончить роспись. Юлий спрашивает художника, когда же наконец будет финал этой работе. «Когда окончу!» – твердо отвечает Буонарроти. Никто в мире не мог в ту пору сказать подобное.

Ведь Италия того времени совсем не была эдемом, созданным для великих художников, и напрасно представлять себе Ренессанс лишь как некий рай, в котором свободно расцветали искусства – ваяние, живопись и зодчество.

Никколо Макиавелли в своих сочинениях остро характеризует полный интриг, заговоров, кровавых предательств мир папского двора: «Так папы то из ревности к религии, то из личного честолюбия беспрерывно призывали в Италию чужеземцев и затевали новые войны. Не успевали они возвысить какого-нибудь государя, как тотчас же раскаивались в этом и искали его погибели, так невыносимо было для них, чтобы в этой стране, для владычества над которой у них самих не хватало сил, властвовал кто-либо другой».

Нередко восшествие на престол очередного святого отца сопровождалось мрачными и кровавыми злодеяниями. Яд, кинжал, кровь сопутствовали правлению властителей Ватикана. Жизнь каждого подданного была во всевластных руках римского папы. И однако Микеланджело прямо глядел в лицо грозных владык.

Микеланжело Буонарроти. Дельфийская Сивилла. 1508–1512. Сикстинская капелла, Ватикан

Вот как Вазари описывает одну из сцен столкновения художника с папой Юлием II:

«Все же приходилось Микеланджело иногда и жаловаться на то, как торопил его папа назойливыми запросами, когда же он кончит, не давая ему закончить по-своему, как ему хотелось. И на один из многочисленных запросов он однажды ответил, что конец будет тогда, когда он сам будет удовлетворен своим искусством. “А мы желаем, – возразил папа, – чтобы было удовлетворено наше желание, которое состоит в том, чтобы сделать это быстро”. И в заключение прибавил, что, если он не сделает это быстро, он прикажет столкнуть его с лесов вниз».

Микеланджело Буонарроти. Потолок Сикстинской капеллы 1508–1512. Сикстинская капелла, Ватикан. Фрагмент

Я представил себе, как хлопнула дверь, как замерли звуки шагов взбешенного Юлия. Гулкая тишина воцарилась в огромном, пустынном зале.

Все затихло, будто умерло. Только веселые золотые пылинки плясали в лучах летнего солнца.

Жизнь продолжалась, Микеланджело нагнулся. Поднял кисть с мраморного пола и устало полез на леса. Надо было писать. Работа не ждала. Штукатурка быстро сохла. Ведь стояло жаркое римское лето.

Поразительные стихи сочинены самим Микеланджело о его невыносимом, страшном труде в Сикстинской капелле:

 
От напряженья вылез зоб на шее
Моей, как у ломбардских кошек от воды,
А может быть, не только у ломбардских,
Живот подполз вплотную к подбородку,
Задралась к небу борода. Затылок
Прилип к спине, а на лицо от кисти
За каплей капля краски сверху льются
И в пеструю его палитру превращают.
В живот воткнулись бедра, зад свисает
Между ногами, глаз шагов не видит.
Натянута вся спереди, а сзади
Собралась в складки кожа. От сгибания
Я в лук кривой сирийский обратился.
Мутится, судит криво Рассудок мой.
Еще бы! Можно ль верно
Попасть по цели из ружья кривого?..
 

Нечеловеческие перегрузки, неописуемые муки испытывал Микеланджело, создавая свои титанические фрески. Никто никогда во всей истории мирового искусства не дерзал принять такие невыносимые по тяжести испытания всех духовных и физических сил. Меру подвига Буонарроти не измерить. За все тысячелетия, пролетевшие с тех пор, как человек на заре своей культуры начертал на стене пещеры первый рисунок, по сей день, в котором мы живем, нет ни одного творения, равного фрескам Сикстинской капеллы. Нет художника, равного по величию отдачи своего «я» человечеству. Ни Тинторетто, ни Рубенс со всей своей школой, ни Рафаэль с многочисленными помощниками не оставили ничего подобного по объему, мощи, пафосу, глубине, напряженной метафоричности. Но чего это стоило творцу? Лучше всех на этот вопрос ответил сам Микеланджело, изобразив на фреске «Страшный суд» себя в образе одного из святых с содранной живьем кожей…

Да, гений – это не светлокрылый ангел, являющийся людям раз в столетие в сиянии своего небесного дара и царящий над грешной землей.

Гений – это Голгофа каждый день.

Самый тяжелый крест.

Вериги, которые носят ежечасно, ежеминутно, всю жизнь.

Напрасно ходят легенды о волшебстве, чуть ли не легкости творчества избранных.

Никто, никогда, ни один историк искусств, литератор, музыковед не проникали в грудную клетку Рафаэля, Моцарта или Пушкина – этих, казалось, колдовски удачливых творцов. Они нашли бы там сердца, истерзанные сомнениями, неисполненными мечтами, а главное, обнаружили бы души, смятенные боязнью не высказать до конца людям то заветное, что ведомо лишь им одним.

Великих художников окружал жестокий мир их неосуществленных замыслов, этот неумолимый и грозный хоровод ненаписанных, несозданных шедевров, не выполненных перед самим собой обязательств.

И эта миссия вечного должника отравляла самые счастливые мгновения их жизни, ибо ни одно чувство, даже сама любовь, не могло пересилить, одолеть единственную страсть любого великого мастера – творить!

Любовь могла убить самого творца.

Убить, но не победить, но не вытеснить искусство… Среди этих мучеников своего призвания, своего гения первым и самым терзаемым своими страстями был Микеланджело Буонарроти.

Микеланджело. Человек, создавший мир. Мир образов, без которых трудно прожить, как нельзя дышать без воздуха. Ведь стоит лишь однажды увидеть великие творения Буонарроти, и они пройдут с тобою всю жизнь, хочешь ты этого или нет, полюбились ли они или не полюбились. Такова магия истинного искусства. Эти образы, сотворенные рукою Микеланджело, будут всегда с тобою, как навсегда вошли в нашу жизнь музыка Бетховена и Мусоргского, слово Толстого и Шекспира, живопись Рембрандта и Рублева. Правда, можно не знать созданного ими грандиозного мира, но насколько беднее будешь ты сам, попытавшись обойтись без этих гениев, сделавших прекрасное доступным каждому смертному, принесших красоту в каждый дом.