Текст книги "Перестройка"

* * *

Утро тёплое и безмятежно-радостное. Помятые товарищи не раздражают. Спокойное море лениво и неслышно накатывает на берег, а отражённый им солнечный свет приятно ласкает загорелое тело. В столовой молодая озорная повариха Тонечка незаметно налила ему большим половником из алюминиевой фляги полный стакан сметаны, и он выпил его до дна прямо на раздаче, а потом пальцем собрал со стенок остатки и отправил в рот. Тонечка всё это время смотрела на него, не отрываясь, и улыбалась. Он улыбнулся в ответ и мельком подумал, что теперь не сможет ответить Тонечке на её доброту и заботу. Ведь у него есть Вика!

Внутри возбуждённо забилось, и он не смог сдержать счастливой улыбки. Видимо, улыбка получилась какой-то особенной, потому что Тонечка зарделась и принялась прямо-таки порхать по кухне, проворно накладывая в тарелки и весело что-то напевая. А он мгновенно проглотил завтрак, отказался от полстакана водки, которую товарищи разливали под столом, и помчался туда, где его ждали.

И его действительно ждали! Казалось, что он знал её всю жизнь, а не меньше суток. Такое сумасшедшее чувство единения! Сначала они купались, и он катал её на широкой спине, как большая черепаха. Она пела весёлую песенку про львёнка, глотая солёные брызги, смеясь и колотя по воде ногами. Он тоже смеялся прямо в воду, отфыркивался и тоже нет-нет, да глотал прозрачную чистейшую соль. Было солёно и весело! И упоительно ощущать, как она то и дело касается выпуклой грудью его жёсткой спины, где под загорелой кожей ходили тугие мышцы. Он перевернулся с живота на спину, и теперь уже грудь соприкасалась с грудью, пальцы сжимали подростково-тонкую талию, а ноги отчаянно работали, чтобы удержать их обоих на поверхности. Потом губы нечаянно коснулись губ, слились в единое целое, исчезли мысли, море, солнце, и они утонули! Но не умерли… Хоть и безумно хотелось, чтобы «здесь и сейчас» остановилось! Они вынырнули и безумно расхохотались. Потом был поход в горы, исцарапанные ноги, запах горячей пыли и искусанные губы…

Три счастливых дня пролетели весело, пронзительно и бесшабашно. Последнюю ночь они провели вместе. Вика выскользнула из номера, когда родители заснули. Ему некуда было её пригласить, и они гуляли по тёмному пляжу, слушали звук прибоя, смотрели на яркие звёзды и, конечно, целовались. Рассвет застал их спящими в лодке спасателя. Первые лучи солнца осветили и согрели свернувшиеся клубочком, вжавшиеся друг в друга, равномерно посапывающие тела. А вместе с солнечными лучами появился и Викин папа. Лётчик-космонавт и Герой Советского Союза. Он искал Вику по всему пансионату, был крайне взволнован и не настроен на диалог. Потому что в это время Викина мама, обнаружившая пропажу дочери под утро во время похода в туалет, металась по роскошному номеру люкс, заламывала руки и проклинала собственную толерантность в отношении неведомого, мутного проходимца, представившегося студентом МГУ. Она даже паспорт его не спросила! И где теперь дочь-кровинушка – единственный плод её трудов, страданий и бессонных ночей? «Где?! Я тебя спрашиваю, недотёпа космический! Что ты разлёгся в кровати, когда наш ребёнок, может, гибнет прямо сейчас где-нибудь под кустом?!» Понятно, что напутствуемый подобным монологом, из которого были исключены самые острые выражения, Герой Советского Союза не находился в безмятежном состоянии, а чувствовал себя почти на стартовом столе, когда сидишь в крохотной, тесной капсуле, а под тобой цистерна самого взрывоопасного и легковоспламеняющегося в мире горючего размером с двенадцатиэтажный дом. Он хоть и не верил в апокалиптическую картину на скорую руку, набросанную супругой, но исправно бродил по аллеям, привыкши беспрекословно подчиняться приказаниям вышестоящего начальства, к коему жена, несомненно, относилась.

Узрев, наконец, безмятежно и сладко посапывающих беглецов, которым нипочём оказалось жёсткое днище лодки, к тому же покрытое росой, подполковник быстро успокоился и даже поначалу не хотел нарушать идиллию, но мысль о благоверной, которая подобную мягкотелость просто не поймёт и в лучшем случае приравняет к неполному служебному соответствию, заставила собрать волю в кулак, грозно сдвинуть брови и басовито гаркнуть: «Рота, подъём!» Ромке, всего полгода как вернувшемуся из армии, не нужно было повторять дважды. Уже через четверть секунды он стоял, вытянувшись во фрунт. Иное дело Вика. Набалованный ребёнок слегка приоткрыл один глаз, недовольно поджал губы, потом сладко потянулся, снова зажмурился, потёр глаза кулачками, зевнул и, наконец, широко их открыл. Ни испуга, ни смущения в глазах не было. А наоборот, явственно постреливали электрические разряды и молнии. Совсем как у мамы. «Папа, что за армейщина?» Подполковник, оказавшийся меж двух огней, всё же не готов был терять лицо перед каким-то студентом, а потому грозно, но довольно фальшиво скомандовал: «Поговори у меня ещё. Ну-ка марш домой!» А потом уже каким-то извиняющимся тоном добавил: «Мать места себе не находит…» Вика легко, как это бывает в шестнадцать лет, поднялась, чмокнула растерянно хлопающего ресницами Ромку в щёку и, взяв отца под руку, повела его в номер. Диалога между мужчинами не состоялось. К полному удовольствию обоих.

В номере мать и дочь знатно поскандалили, получив наконец настоящее женское удовлетворение, о котором мужчины и не догадываются, самоуверенно полагая, что лишь они сами являются единственным его источником. Наивные. Подполковник плескался меж двух берегов, как речушка в грозу, когда шквалистый ветер буйно пенит её спокойные прежде воды, в изобилии производя брызги и пену. Ему, как обычно, досталось больше всех.

– Нет, ну вы посмотрите! Эта пигалица ещё смеет огрызаться, а он и ухом не ведёт!

– Зиночка, ну зачем ты так? Соседи же могут услышать.

– Тебе соседи важнее или собственная дочь?!

– Папа, скажи ей, что я уже взрослая и не нуждаюсь в нравоучениях! Особенно в такой форме.

– Кому это ей?! Ты как к матери обращаешься?!

– Папа, почему она на меня орёт?!

– Вита, нельзя так про маму говорить.

– Ааа, никто в этой семье меня не понимает!

– Виточка, ну пожалуйста, только не плачь! Соседи услышат.

– Ааа, вся в отца, чуть что – сразу в кусты! А мои нервы здесь никого не интересуют!

– Вита, Зина, да успокойтесь вы ради бога!

– (Хором.) А ты не лезь! В армии у себя будешь командовать!

И подполковник, бывший когда-то чемпионом Ейского высшего военного авиационного училища по боксу, позорно бежал из номера и отправился прямиком в только что открывшийся буфет, где сердобольная буфетчица Тамара тайком налила ему сто пятьдесят коньячка, поскольку в такую рань спиртное ещё не продавалось. Пока космонавт и герой пил коньяк крупными глотками, Тамара разглядывала его мужественный профиль и недоумевала, почему такой красивый и не старый ещё мужчина живёт с какой-то мымрой крашеной, в то время как она, умница и красавица, не может найти себе приличного мужика. Эх, как несправедливо всё-таки устроена эта жизнь!

* * *

Ромка тем временем уже трясся в плацкартном вагоне скорого поезда «Адлер – Москва». За окном безмятежно переливалось на солнце самое синее море в обрамлении пирамидальных тополей. На душе была щемящая грусть. На расстоянии Вика казалась ещё прекраснее, чем в жизни. Он вспоминал её лёгкий беззаботный смех, загорелые ноги и испытывал томление духа и трепетание плоти. Расставание привнесло элегические нотки и пикантно разбавило коктейль его чувств, главным ингредиентом которого являлось мощное сексуальное влечение. Теперь воображение рисовало образ не просто симпатичной юной девочки, но тонкого возвышенного существа неземной красоты. Впрочем, романтическую картину слегка нарушал настойчивый запах соседских носков, наполняющий межкоечное пространство ароматом почище французского сыра Бри. Но поскольку с гордостью сыроделов из города Мо Ромка на тот момент знаком не был, то и оценить по достоинству букет, источаемый чёрными лоснящимися носками с дыркой на пятке, не мог. В другой раз он, скорее всего, и не обратил бы на сей нередко встречающийся в плацкарте факт внимания, однако в моменте его задевал диссонанс между носками и образом любимой. Казалось, что мужик в несвежих трениках и линялой майке-алкоголичке читает его мысли и нарочно воняет носками, как бы подчёркивая: «Да не существует никаких принцесс, у всех на уме одно и то же…» Какое-то время Ромка боролся с желанием высказать мужику всё, что он о нём думает и, быть может, если тот не проникнется прекрасным, даже пригласить его в тамбур на дуэль. Но тут мужик как-то очень миролюбиво посмотрел на Ромку и тихонько прошептал, чтобы не слышали соседи снизу: «Может, того? У меня Мурмулин на курином помёте есть», довольно звонко при этом щёлкнув себя пальцами по шее. Ромка отчаянно замотал головой. Отрицательно и даже как-то испуганно. Весь негатив по отношению к мужику тут же испарился. Тем более что тот вскоре поднялся и, прихватив с собой нечто завёрнутое в газету «Сельская жизнь», отбыл в неизвестном направлении. Ничто больше не мешало тихо и возвышенно печалиться…

С Викой они снова встретились только в самом конце августа, когда она с родителями наконец вернулась в Москву. Загоревшая и, кажется, ещё больше постройневшая. Они безобидно встречались около месяца, и он таскал ей охапки роз, которые воровал в ботаническом саду МГУ, всякий раз перемахивая трёхметровый забор и чудом ускользая от кавказских овчарок, охранявших этот цветочный парадайз. А потом сосед-непалец отбыл на родину, и комната оказалась в полном Ромкином распоряжении. Чем они не преминули воспользоваться. И тут произошла катастрофа. Вика оказалась не девочкой. Картина мира дала трещину. Он не сразу это понял. Всё происходило предсказуемо сумбурно и вроде шло как надо. В наивысшей точке желания и напряжения, с лёгким сопротивлением и последующими стонами с её стороны. И даже какие-то красные следы потом обнаружились на простыне и на бёдрах. Вот только Ромка был уже весьма опытным мужчиной, и где-то глубоко в подсознании мигала красная лампочка, не давая насладиться триумфом. Боясь поверить в плохое, но не в силах бороться с сомнением, он начал задавать вопросы. И получил ответы вперемешку со слезами. Да, у неё был парень, который сейчас в армии. Она его любила. Точнее думала, что любила, но, встретив Ромку, поняла, что любит только его, а прошлое – это так, увлечение, о котором она ужасно сожалеет. А красные следы – это кровь. Но из носа, который она расковыряла, дабы добыть эту самую кровь и помазать там, где ей логично было оказаться. Почему-то последний факт потряс его сильнее всего.

В полном молчании он проводил её до «генеральского» дома на Яузской набережной, где она проживала с родителями. И там, возле подъезда, выдержал ещё одну порцию рыданий на своём плече. Больше всего ему хотелось стиснуть её в ответ и сказать, нет, прокричать, что он её любит и всё остальное неважно! Но чувство обиды, горечи и непонятного опустошения внутри не позволяло этого сделать. Ему было ужасно её жаль, невыносимо видеть худенькие вздрагивающие плечи, покрасневший заострившийся носик на неожиданно осунувшемся и всё равно прекрасном лице. Но почему-то ещё больше было жаль – нет, даже не себя и своего лопнувшего как мыльный пузырь будущего. Больше всего он сожалел о том чувстве радости, с которым просыпался и засыпал с момента их знакомства. Навсегда лопнул мир, в котором жили сказочные герои и легко случались чудеса. Стоило лишь захотеть! Мир всё-таки оказался материальным. А стоило ли жить в таком мире, если ты успел полюбить другой – волшебный. И поверить в его существование. Наконец он мягко отстранился, вытер тыльной стороной ладони мокрую дорожку на её лице, развернулся и пошёл прочь ровным механическим шагом. Размеренно и не оглядываясь.

Метро оказалось уже закрыто. Денег на такси не было. Да и такси не было. Зато совсем рядом мимо станции Электрозаводская грохотал грузовой состав. Ромка машинально взбежал по ступенькам пешеходного моста через пути и остановился, какое-то время разглядывая проходящие внизу вагоны. А потом также машинально, но расчётливо перемахнул перила и, удачно миновав электрические провода высокого напряжения, оказался на куче щебня в последнем вагоне. Куда идёт поезд, он даже не задумался. Главное было двигаться и действовать, чтобы не оставаться наедине с собой и своими мыслями. Проезжая Люберцы и уже изрядно подмёрзнув, он решил, что с направлением ему повезло – вскоре будет станция Быково, а там аэропорт, откуда он частенько летал домой в Пензу. Отсутствие денег его не останавливало.

Однако оказаться в Пензе было не суждено. Но уже ранним утром он сходил по трапу в Краснодаре, с благодарностью махая на прощание рукой хорошеньким и сердобольным стюардессам. А в Краснодаре по счастливому стечению обстоятельств в это время находился лучший друг Женька, гостивший здесь у отца, пока его однокурсники убирали картошку в подмосковном совхозе. Пазл складывался удачно. Правда, не было ни денег, ни адреса Женьки. Он знал лишь фамилию отца и то, что тот живёт на улице Леваневского. Впрочем, этого оказалось достаточно. Доехав зайцем до города, он разыскал улицу, названную в честь полярного лётчика Леваневского, а потом в местном ЖЭКе выяснил адрес и в 10:30 утра уже звонил в обитую коричневым дерматином дверь. Открыл Женька в трусах.

На следующий день они сидели на пустынном по случаю начала октября анапском пляже и бросали в воду камешки. Небо хмурилось. Порывистый ветер срывал пену с тёмных тяжёлых волн. Море не выглядело приветливым, а ведь ещё совсем недавно было таким тёплым и ласковым. «Как многое с тех пор поменялось…», – думал Ромка. Он встал и, коротко бросив «пойду искупаюсь», отправился к воде, на ходу расстёгивая куртку. «Да ты звезданулся! Вода уже холодная!» – Женька, как всегда, был очень земным и не воспринимал романтику ни в каком виде. Особенно в столь неочевидном. Ему вообще казалось, что вся ситуация высосана из пальца. «Подумаешь, какая-то вертихвостка оказалась не девочкой в шестнадцать лет. Тоже мне трагедия! Да у Ромки их было вагон и маленькая тележка. И девочек, и не девочек. И ещё будет! Вон, сюда ехали в автобусе из Краснодара, так парочка молоденьких шмакодявок сами клеились. И чё, Ромка их отшил? Ничё так были соплюшки, задорные! Пара бутылок портвешка – и сейчас бы кувыркались вон под тем навесом! Глядишь, и про эту, как там её, забыл бы…»

Тем временем Ромка уже разделся догола и заходил в воду, высоко подняв руки и заметно поёживаясь. Женьку он не слушал. Он вообще редко кого слушал. Женька к этому давно привык и не пытался больше останавливать друга. Тот всегда сам знал, что делает.

Наконец мелкота закончилась, и Ромка поплыл. Тело послушно двигалось, и вода уже не казалась такой холодной. Сначала он плыл и ни о чём не думал. Казалось, вода смывает горечь, печаль, отчаяние. Он даже не знал, как охарактеризовать то состояние, в котором находился. Но становилось легче. Прохладные струи омывали лицо, скользили меж пальцев рук, упруго сопротивлялись работающим ногам. Он размеренно дышал, кровь резво обегала молодой организм, вымывая токсины – последствия вчерашней пьянки до утра. Было прикольно вот так неожиданно долго плыть в бодрящей октябрьской водичке. И не уставать, и не замерзать. А ведь сначала он планировал только окунуться. Что там впереди маячит? Да это же большой буй с лампочкой наверху для проходящих кораблей. Ого, он заплыл! А слабо до самого буя?!

До буя оказалось прилично. И подплывая, он почувствовал, что основательно замёрз. Ладно, сейчас коснусь и обратно. Вблизи буй оказался огромной трапецией, поросшей скользкими водорослями и мидиями. Попытка коснуться его неожиданно имела самые печальные последствия. Мощная волна бросила Ромку прямо на этот скользкий бок, густо утыканный острыми ракушками, а вторая провезла им по бую как морковкой по тёрке. Когда, наконец, удалось оттолкнуться и отплыть на безопасное расстояние, его состояние было близко к панике. Нет, от испуга он по первости даже не чувствовал боли, но сам вид исполосованных рук и груди и розовая вода вокруг вкупе с осознанием, как далеко он находится от берега, повергали в ужас. Просто чтобы забыться и не думать об этом, он рванул обратно. Всё тело саднило. На время он забыл о холоде, думая лишь о том, не истечёт ли кровью раньше, чем доберётся до отмели. Но вскоре к имеющимся проблемам добавилась новая. Холодная вода и шквалистый ветер привели к тому, что у него что-то случилось с ушами, в результате чего он перестал осознавать, где верх, а где низ, и вообще ориентироваться в пространстве. Нет, он, конечно, периодически мог видеть берег, поднимаясь над волнами, но удержать направление в сознании, пока плывёшь с опущенной в воду головой, не получалось. Чертовщина какая-то! Он гребёт из последних сил, на одной злости заставляя окоченевшее тело двигаться, а берег не приближается. Совсем. В какой-то момент неравной борьбы отчаяние и страх сменились апатией. В голову пришла ехидная мыслишка, как глупо будет спортсмену и пловцу утонуть в своём любимом Чёрном море, которому он так безоговорочно доверялся. Да ещё и ввиду берега. Ладно Мартин Иден. Тот хоть посреди океана. Мысль не вызвала никаких эмоций. Ему было безразлично. Он ещё двигался по инерции, вздымая деревенеющие руки над водой, но уже не понимал, в каком направлении плывёт. Да и плывёт ли вообще. Потом он впал в зыбкое забытьё, из которого его выдернули жёсткие сильные руки. Женькины руки. Тот вытащил его на берег. Надавал по щекам, растёр собственной тельняшкой, которую носил после службы в морской пехоте, и одел. Всё это время он приговаривал: «Ну, мудак, ну, мудак…» Затем Женька закинул его руку себе на плечи и фактически потащил к неприметному строению невдалеке. Ромка механически перебирал ногами, то и дело норовя сползти на песок. Строение оказалось небольшим пляжным барчиком, на удивление работающим и совершенно пустым по случаю непогоды. Там Женька усадил его на лавку возле стены, а сам двинулся к стойке, за которой скучал одинокий бармен. Выслушав Женьку, бармен неожиданно проворно задвигался, и уже через пару минут они вдвоём вливали в Ромку обжигающий кофе, немилосердно разбавленный коньяком. Результат не заставил себя ждать. Одеревеневшее Ромкино тело мгновенно и глубоко расслабилось, так что он безвольным кулем сполз на пол. На штанах при этом появилось большое мокрое пятно. Заострившиеся скулы слегка порозовели, а в глазах появилось осмысленное выражение. Дальше его подняли, вновь усадили на лавку и крепко накатили коньячку – уже без кофе и все вместе, включая бармена, который очень гордился тем, что спас человека прямо на рабочем месте. Ромка хоть и пришёл в себя, но мало, что соображал, мгновенно опьянев и поводя вокруг безумным взглядом. И только Женьку почти не забирало, и он, нет-нет, да приговаривал: «Ну, мудак, ну учудил…»

Вечером они сидели на качелях детской площадки, на которой кроме них никого не было, и некурящий Ромка курил. Он пытался затягиваться «в себя» и не знал, получается ли у него. Докурив сигарету, он затушил бычок об руку и решил, что первым додумался до такого оригинального способа тушить душевные пожары. Чувство было сильным, всеобъемлющим и по-своему даже приятным. Он бередил душевную рану, представляя, как это всё у них происходило, в сознании рисовал подробности и через боль испытывал странное удовлетворение. Воображение услужливо подбрасывало всё новые и новые картины. Странно выпуклые и почти осязаемые. Процесс оказался щемяще увлекательным и грозил стать бесконечным, учитывая, что у ног стояла начатая бутылка портвейна. Вмешался Женька, отобрав очередную сигарету. Ромка подчинился, про себя пожалев товарища, который, по его мнению, не жил, а существовал, не испытывая чувств, ради которых только и стоило появиться в этом грешном примитивном мире. Жалость к себе перетекала в безысходность, которая так и подмывала поделиться и поведать о своём несчастье всем живущим на Земле. А впрочем, разве в состоянии они понять, мещане! И желание поплакаться на плече причудливым образом трансформировалось в желание дать в морду. Да хоть бы и любому вон из той шумной компании, что разместилась на спортивной площадке невдалеке и явно повышает градус. Периодически некоторые на них посматривают. «Я вас отучу надеяться на численное превосходство! Как же она могла?!» Он верил. Нет, был уверен! Он чувствовал, что нашёл, наконец, свою мечту и смысл в этой никчёмной жизни. И это чувство поднимало его над суетой и бренностью существования! Он парил между мирами, познавая истинное предназначение и смысл бытия. «А она? А она просто дала какому-то Лёше Рассказову, а потом расковыряла нос… Эй, что уставился?!» Последняя фраза уже вслух.

Готовый вспыхнуть конфликт погасил Женька, миролюбиво и спокойно предложивший не кипишиться всем присутствующим. Что-то подсказало компании из пяти местных пацанов призывного возраста не пробовать свои зубы на двух очень уверенных в себе отслуживших парнях. А чуть погодя Женька увёл его спать…

Потом был Новороссийск и какая-то случайная квартира рядом с цементным заводом, где на подоконнике лежал слой белой пыли толщиной со школьную тетрадь. Они спали на полу, не раздеваясь, и незнакомая женщина лет тридцати кормила их завтраком. Кажется, Женька ей очень понравился. Ромка не помнил. Действительность проходила мимо его сознания. Его не интересовало всё то, что не имело отношения к маленькой девочке по имени Вика и его переживаниям.

Они ещё побывали в Дивноморском и Геленджике и везде пользовались благосклонностью у редких отдыхающих женского пола, но Ромке представлялась кощунственной сама мысль о том, чтобы вступать в отношения. Встречных барышень очень заводил образ печального Ромео, который, несмотря на душевные страдания, каждое утро проводил на турнике и выглядел загорелым, мужественным и неприступным. Женская природа подсказывала им, что если растопить этот айсберг, то внутри может оказаться что-то интересное и необычное. Ситуацию отлично использовал Женька, который сначала на ушко рассказывал душераздирающую историю несчастной любви своего друга, не забывая подливать в стакан, а потом утешал очередную впечатлительную барышню. А то и не одну. Ромка взирал на эту пошлую в его нынешнем представлении возню с высоты гранитного постамента, на который сам себя воздвиг. Ну что взять с несчастных, которым не дано испытать настоящей печали?

Через неделю они вернулись в Москву, и выяснилось, что весь Ромкин курс находится на картошке в подмосковной деревне Федюково, а ему грозят крупные неприятности из-за того, что он прохлаждался неизвестно где. Ромка срочно сорвался на поле битвы за урожай, но там его весьма прохладно встретил начальник курса, пообещав поставить вопрос об отчислении за прогулы. Тем более что работать оставалось всего два дня. Однокурсники тоже неодобрительно посматривали на загорелого и отдохнувшего отщепенца, явно наслаждавшегося жизнью, пока они тут гнулись под холодным дождём и по щиколотку в грязи. Ситуацию слегка разрядили три привезённых с собой бутылки водки.

Но окончательно чашу весов в его пользу склонил счастливый случай, произошедший на следующий день. Ромка честно отползал на корточках положенные восемь часов, собирая мокрые, грязные корнеплоды и с неподдельным интересом, несмотря на образ печального рыцаря, разглядывая задорно торчащие тут и там по полю зады однокурсниц. Собирать картошку девочкам удавалось только в очень пикантных позах. Ромкино же естество, мало связанное с высокими материями духовно-интеллектуальных процессов, после длительного воздержания настойчиво требовало удовлетворения базового инстинкта. Тут уж ничего нельзя было поделать. Как ни презирал он себя за низменные устремления, но оторвать взгляд от круглого зада Галки Алентовой, туго обтянутого синим трико, удавалось не сразу. Наконец рабочий день закончен, и они, уставшие, но довольные, трясутся в кузове Зилка-130. За Зилком, утопая в грязи, но почти не отставая, размеренно бежит чеченец Зелимхан Рамазанов, которому мало полученной нагрузки. Ромка в душе завидует такому здоровью. Сам он чувствует, как гудит всё тело. Вот Зилок, утробно урча, с трудом взбирается на пригорок, откуда открывается вид на молочную ферму, стоящую вдоль дороги. Что это?! Над коровником явно поднимается сизый дымок, идущий откуда-то из-под крыши. А вот и редкие пока язычки пламени. Пожар!

Ещё никто не произнёс этого слова вслух, никто не успел сформулировать простую зловещую истину, а Ромка уже перемахнул через борт и бежит к строению, откуда раздаётся тревожное мычание. Около коровника мечутся растерянные доярки с вёдрами, не зная, что делать. Горит-то на крыше, а она высоко! Вот чему армия учит, несмотря на весь тупизм, так это быстро и конкретно соображать. «Где рубильник?!» – он сам не узнаёт своего крика и не понимает, откуда взялась мысль, что первым делом надо обесточить ферму. Доярки машут куда-то внутрь, обрадованные появлением решительного мужчины. Пьяный зоотехник, который топчется тут же, не в счёт. Ромка залетел в помещение, уже наполненное дымом и испуганным мычанием. К счастью, электрощит оказался прямо у входа, и он одним движением дёрнул рубильник книзу. Выскочил, сорвал с себя телогрейку, подпрыгнул, ухватившись за выпирающий венец, сделал выход силой, дотянулся до стропилины, ещё один выход силой, и он на крыше. А вот и огонь! Эпицентр совсем недалеко. «Найдите верёвку и кидайте мне!» Нашли, кинули. Он обвязал её вокруг стропилины, второй конец бросил вниз. «Вяжите ведро!» – привязали. Ромка затянул полное ведро наверх и аккуратно, боясь проломить шифер, пошёл туда, где уже прилично полыхало. Вылил ведро, зашипело, повалил чёрный, густой дым. Но этого мало, очень мало! Площадь огня уже метров десять. Здесь носить и носить! Когда обернулся, чтобы идти назад, увидел довольного, улыбающегося, будто за праздничным столом Зелимхана. Тот шёл ему навстречу с полным ведром. Чеченца опасность только веселила! Тут как раз начал стрелять раскалившийся шифер, и улыбка Зелимхана сделалась ещё шире. Через пару минут к ним присоединились Игорь Верёвкин и Аркаша Элларян. По странному стечению обстоятельств, все только что отслужившие. Минут двадцать они таскали полные вёдра, но залить огонь не удалось. Зато они его локализовали, пролив водой почти всю крышу. В конце концов, крыша в эпицентре возгорания полностью прогорела и провалилась внутрь. Коров к тому моменту вывели, так что никто не пострадал. Если не считать зоотехника, которому в суете наступили на руку. Они сидели, чумазые и довольные, на самом коньке и болтали ни о чём, пока другие разбирали тлеющие доски внизу. А потом приехало аж три пожарные машины с мигалками и сиренами, и им в рупор грозно приказали спускаться вниз. Уезжая в кузове Зилка, они видели, как пожарные кирками зачем-то проламывают стену и разматывают шланги. Через день в районной газете появилась статья о том, что московские студенты помогли пожарным справиться с огнём, где упоминалась и Ромкина фамилия. Так что вопрос с отчислением отпал сам собой. На память о двух проведённых в совхозе трудоднях он, возвращаясь в Москву, захватил с собой огромный мешок мытой картошки…

* * *

Ромка ждал и боялся этого звонка. Но понимал, что не может не позвонить. Наконец, набрал номер, который помнил наизусть. «Алло… я слушаю, говорите…» – её голос был сухим и безжизненным. «Привет, это я…» – слова давались с трудом, звучали глухо. «Рома! Ромка! Ты где?! Наконец-то!…» – в неё словно вдохнули жизнь. Столько радости, счастья и эмоций звучало теперь в этом звонком юном голосе! И он понял, что его ждали всё это время, и что он не может без неё, и сам ждал именно такой реакции. Ждал и надеялся.

Они договорились встретиться. И предполагалось, что это будет чинная, благородная прогулка под противным моросящим дождём. Но встретившись, они тотчас прилипли друг к другу и каким-то чудесным образом очень скоро оказались в его крохотной комнате, с которой для них не сравнился бы и дворец османского султана. Это была близость иного порядка, нежели две недели назад. На сей раз к страсти примешивались нотки щемящей грусти. Счастье казалось зыбким, призрачным, выстраданным. И оттого бесконечно дорогим! Они любили друг друга словно в последний раз, и потому каждое мгновение наполнялось особым смыслом, понятным лишь им двоим. А потом дверь в комнату, которую они забыли закрыть, тихонько отворилась, и в проёме показалось смущённо-улыбающееся лицо с аккуратно подстриженными тоненькими усиками. Это сосед Махендра вернулся с занятий. Увиденное настолько потрясло скромного, тишайшего непальца, что он будто ужаленный выскочил вон с выражением благоговейного ужаса в круглых чёрных глазах. Они же расхохотались как сумасшедшие. И с этим смехом, который всё не прекращался, выходило страшное напряжение двух недель разлуки.