Текст книги "Времена Гада. Книга 1. Лето Кетцалькоатля"

Игорь Голубятников (Паломарес)
Времена Гада. Книга 1
Лето Кетцалькоатля

© И. Голубятников (Паломарес), текст, 2024

© Издательство «Четыре», 2024

* * *

Игорь Голубятников (Паломарес) родился июльским утром 1961 года. Школу окончил в 1978-м. Учительницей Людмилой Ивановной Лазаревской была привита на всю жизнь любовь к русскому языку и литературе.

После армии учился в ГМУ им. Гнесиных. Общался много и плодотворно с творческой элитой: Окуджава посоветовал рассердиться на себя, Саульский – настраиваться побыстрее, а Юрский – уносить за собой грязную посуду на мойку.

В 1992 году уехал в Гондурас, работал в Национальном оркестре и университете. Спустя семь лет перебрался в Панаму.

Написал книгу «По банановым республикам без охраны». Отдельные главы опубликованы в альманахе «Парк Белинского». В марте 2021 года выставлял её на ярмарке «Нон-фикшн» в Гостином Дворе.

В апреле 2020-го вступил в ряды ИСП. Издал с ними сборник рассказов «Ваша Раша». В 2022-м написал театральную пьесу-фарс «Банные хроники». Только что закончил работу над первой книгой четырёхчастного романа-оратории «Времена Гада», которая называется «Лето Кетцалькоатля».

Божественный пролог или прелюд

Случилось это в дикие античные времена…

Как-то раз после полуденной трапезы делегаты созванного Зе́усом симпосиона земных богов решили скоротать свободное от заседаний время игрой в шары сотворенья.

Заплатили аванс дряхлеющему, но ещё мощному Гераклу. Дождались, пока тот взял за шкирку трёхглавого Цербера, стража царства Аида и складов фирмы «Олимпия». Стырили из Департамента Упражнений и Развлечений (ДУРы) один маленький деревянный шарик мироздания и четыре больших каменных шара судьбы.

Спустились на фуникулёре с Олимпа на пастбище у его подножия, стали договариваться о правилах…

Трёхликий Бала́м, победитель предыдущих партий в древних Китае, Индии, Междуречье, Египте и секторе Газа, взялся спорить с трёхглазым Шивой о том, кто первым будет кидать шарик мироздания в шары судьбы.

Они бы могли базлать вплоть до Второго пришествия, но пернатый змей Кетцалькоа́тль (он же Кукулька́н) решительно прошипел, что свои отношения богам и демонам пристало выяснять на полях людских сражений.

– О многомудрый Шива, изобретатель шахмат! В твоей игре фигуры носят макуауи́тль войны. И гибнут на поле боя они, а не гроссмейстеры!

– Ладно, проехали! – согласился Балам.

Пошевелил длинными ушами в знак примирения.

Однако буквально через секунду, сменив козлиные копыта и морду на медвежьи лапы и башку, прорычал угрожающе:

– Но заруби себе на носу, Шивик, будешь выпендриваться – я те твой третий глаз на жопу натяну. И моргать заставлю. Клянусь Ваалом!

– Ой, как-ой, страшно! – притворился Шива, отбивая невероятно проворными ногами чечётку. – Ты как смотри бы лучше тебе не первому рога пообломали, сатир!

– Хашшш! – прошипел сквозь стиснутые клыки Кукулькан. – Имейте совесссть, мы тут играть собралисссь, а не панкратион уссстраивать.

– Ба, про совесть шип пустил посланник Юкатана! – саркастически заметила крылатая Лили́т.

Качнула пышноволосой головой.

– Я умоляю, змей, тебя. У них на месте совести мох вырос!

– Ну вырос, и что с того?! – не унимался Балам. – Не всем же брить его, как ты сбриваешь перед каждыми потрахушками!

– Играть мы будем или нет?! – взмолился Кетцалькоатль. – Щас Зеус призовёт на планёрку и – трындец! Кидаю жребий!

Подбросил увесистый золотой статир прямиком к солнцу. Объявил, что если тот упадёт аверсом кверху, то начинает Шива, а если реверсом – Балам.

Подождали пару минут. Монета всё не падала. Игроки начали скучать.

– Ты-бы-бе-бе её ещё к Альфе Центавра запу-пу-лил, птерозавр! – проблеял Балам, возвращаясь в козлиное обличье. – Как гонорар инопа-па-ланетянам, что в гости к твоим расфуфыренным майя залетали давеча на бо-бо-больших сковородах.

– Ага, бугага! – согласился Шива, перешёл с чечётки на брейк-дэнс. – Вроде первого спутника до запуска ещё тысячелетий осталась пара, но ты, как впереди всегда, планеты всей!

– Дааа, сссорвалась монетка с пёрышшшка… – прошелестел Кетцалькоатль, заёрзал длинным языком-жалом под мышкой.

– А может, я подброшу? – спросила Лилит. – Я всё-таки первой женой Адама и царицей Савской побывала когда-то, если не врут ми́фии и пифии. Ласковым обаянием цели добивалась. Не то что некоторые здесь со своей силой немереной и гонором необъятным!

– Дело молвит демоница! – воодушевился Кукулькан, смачно хрустнув выловленной блохой. – Я всей чешшшуёй – за!

Лилит подбросила монету, поймала её на запястье, прихлопнула другой рукой.

– Чур только, по сусалам друг дружке не навешивать и люлей налево-направо не раздавать!

– Да уже ты открывай! – не выдержал Шива и даже перестал танцевать. – Набегут другие сейчас боги с демонами, и придётся шаров вместо каким-нить футболом, прости, развлекаться, Господи!

– Эт ты верно прогнал, брателла! – затряс козлиной бородёнкой Балам. – Бе-бе-будем тут за одним-единственным мячом гоняться по полю на потеху олимпийской гопоте.

В мгновение ока сменил козлиную морду на медвежью. Рыкнул зло:

– Убирррай ррруку, шшшалава!

Лилит убрала. Монеты на запястье не оказалось.

Синий телом Шива от гнева начал белеть и бормотать что-то на непонятном никому, кроме него, санскрите. Балам угрожающе замотал всеми тремя башками, разодрал густую шерсть на груди.

Флегматичный Кетцалькоатль свернулся кольцами, скрестил крылья, вперил взор в начинающие багроветь небеса и выдал загадочную фразу:

– Как учил велемудрый Уэуэко́йотль. Не всссё ссскоту масссленица!

У Балама от эдаких речей отвисла челюсть. Тягучая слюна медленно сползла с подбородка, закапала на отвисший пузень.

Лилит в задумчивости присела по-собачьи, пописала и стала расчёсывать себе гриву правой задней лапой.

А Шива на нелитературном санскрите доболтался аж до угрозы упреждающего ядерного удара по Хараппе и Мохенджо-Даро.

Неизвестно, как стали бы развиваться события, но тут вдруг откуда ни возьмись, а точнее – прямиком от Понта Эвксинского, налетела чёрная и вязкая, как субстанция для устроения «греческого огня», туча.

Следом раздался гром небесный, жидкость ослепительно полыхнула. На облаке среди языков пламени, молний и прочей пиротехники нарисовался сам Зеус собственной персоной в облике гигантского орлана-белохвоста.

– Кто это тут вдруг посмел забавляться игрою в шары сотворенья?! – проклекотал он стих, не вошедший в «Прометея прикованного», в паузах между строфами выковыривая когтем из клюва плоть. – Ни на часок на Кавказ отлучиться за свежей печёнкой!

Горе-игроки не оценили поэтический талант высшего архонта.

Переглядывались в недоумении. Хмурили лбы. Чесали всей пятернёй в паху, у кого тот имелся.

– Я вас, бестолковых, на симпозиум созвал, – перешёл Зеус с гекзаметра на сермяжную прозу. – Билеты первым классом из вашего захолустья до Греции оплатил. Люксовые номера с термальным джакузи и обслуживание all-inclusive предоставил. А вы тут без моего ведома в судьбы играетесь?!

– Со ссскуки мы, о великий вощщщдь! – мягко-покорно шелестя опереньем, как средиземноморская сосна хвоей, попробовал оправдаться Кетцалькоатль.

– Цзюлу́н китайский тебе вождь! – отбрил его Зеус. – Скучно им тут, панимашь!

Немного поостыв, продолжил наставническим тоном:

– Я за каким хреном вас сюда со всей Ойкумены собрал? Ась?! – картинно-театрально приложил распластанное крыло к уху.

Обвёл суровым наставническим взором игроков.

– Вам, простофилям, знаменитейшие профессора, мировые светила, лекции каждый день читают, учат уму-разуму. Сократа с Аристотелем у брата Аида выпросил под честное олимпийское, а вы даже конспекты лекций не можете толком написать. На семинарах – ни бе ни ме ни кукареку!

Балам восхотел что-то проблеять, но Зеус не дал тому и пасть открыть.

– Захлопни варежку, придурок! Ты ведь элементарно языка профессора Эзопа не догоняешь, а туда же – народами править, бесовскими легионами предводительствовать, царей сажать на трон и низводить…

Заходил вразвалку туда-сюда-обратно по облаку.

– Их тут забесплатно учат, как в мир гармонию привнести и человеков – вас, между прочим, своим воображением создавших! – на путь истинный наставить. А от них, недоумков, всё, кроме игрищ и забав, отскакивает, как от стенки горох!

– Ты не прав, о повелитель! – осмелился возразить Кукулькан.

– Я научил ольмеков и майя, как им жить в единении ссс природой. Показал, как выращивать кукурузу, какими спосссобами добывать рыбу и моллюсссков…

– Ну как же, как же! – прервал его с ухмылкой Зеус. – Тебе, сипящее недопернатое, вначале инопланетяне на пальцах объяснили, что такое ноль и как составлять календарь. А вот ты лично научил свои народы ритуальной игре в мяч, после которой вся проигравшая команда прям на поле приносится в жертву. Окровавленные тела волокут по зелёной травке до тех пор, пока не превратят её в красную. Зашибись! И познавательно до опупения!

– Ба, отец, я создала культ любви и плодородия! – молвила пленительная Лилит. – Шумеры, финикийцы и египтяне стали благодаря мне могущественными народами. Письменность изобрели, цифирь и колесо…

– Ага. Фортуны, – согласился Зеус. – И это в твоих храмах все службы заканчиваются оргиями с повальным совокуплением и последующими кровавыми распрями из-за самок. Бляди здоровых мужиков из семей уводят, младенцев прям из колыбели тырят…

– Ну, а вы чего молчите, плясуны? – обратился он к Баламу и Шиве. – Какие полезные навыки, изобретения и законы дали вы человечеству?

– Дак, чо а я? – пожал плечами Шива.

Хотел отмочить один из элементов акробатического рок-н-ролла для пущей наглядности, но вовремя одумался.

– Я открыл людям вот медитацию – универсальный материального познания метод и духовного миров.

– Эт через каннабис, штоль? – насмешливо сощурился Зеус. – То-то я гляжу, у тя речь как у алкаша конченого, а все боги в Индии то трёхглазые, то четырёхрукие, а то и всё вместе в одном флаконе. Видать, художники со скульпторами знатно попыхивают перед началом творческого процесса!

– А теперь ты отчитывайся, копытный! – обратился он к прячущемуся за Кукульканом Баламу. – Есть что сказать или, там, промычать?

– Батюшка Зеус! – взмолился тот. – Я ить доклады делать не мастак. Уж прости ты меня, козлину рогатую. Не дери последнюю шкуру на тимпа́н!

– Да как же вы собирались судьбами играть?! – изумился Зеус. – Вы ж элементарно договориться о правилах не можете! Один – с природой, другая – с любовью, третий – с тараканами, а четвёртый вообще хрен знает чо неудобосказуемое и сбоку бантик! Да вам не то что в шары – в «пристенок» играть противопоказано, потому как не кончится это ничем, окромя раздрая и мордобоя!

Вот что я вам, игрули, скажу… – задумался он на секунду. – Вы ведь монетку свою из космоса так и не дождались обратно? Не дождались. Когда бросали, орбитальную скорость и скорость вращения Земли учитывали? Опять нет.

– А Земля что – вращается?! – усомнилась Лилит. – Разве не стоит она, о благодетель, на трёх слонах, плывущих на гигантской черепахе?

– Во, видали девицу – жрицу адюльтера и плодородия?! Воистину, ученье – свет, а неученье – культпросвет. Кле-ке-ке-ке-ке! – повеселел Зеус. – На лекекекции захаживать надо хоть изредка, а не только в храмы и бордели!

Поклекотав вдоволь, продолжил мысль.

– Значит, улетела та монетка на 3-й космической, и вернётся она… – Зеус что-то посчитал в уме, прищёлкивая клювом, – ровно через две тысячи двести двадцать два года. Вот и ждите её там.

– Где «там», отец роднооой? – жалобно, как испускающий последний дух поверженный дракон, простонал Кетцалькоатль.

– Василиск тебе отец родной! – незлобиво ответил Зеус. – В России ждать будете.

– Не, ну так я и знал! – раздосадованный Балам хотел отвесить пинка копытом Шиве, но тот ловко увернулся в тройном пируэте.

– Нет чтоб на Пу́-кет послать, тайскую кухню посмаковать, по «гоу-гоу» барам потусить, дайвингом побаловаться, так отправляешь за тридевять земель в какую-то Геру́сию. Короче – к чёрту на кулички!

– Ну, во-первых, не в «герусию», скотина ты безграмотная, а в Россию. До геро́нта тебе, как до луны на поросячьей упряжке.

– А геронт – это любитель герани, што ли?! Тогда я согласен!

– А во-вторых… – пропустил мимо ушей его блеяние Зеус, – ты маску аквалангиста хоть раз в жизни себе на морды примерял? Нет?! Как будешь – позови, посмеёмся. А то мне последнее время никак от стресса уйти не удаётся – столько аналитической и организационной работы навалилось, что и наложницы не помогают.

– Значит, не те наложницы, щедрый ты наш папик! – кокетливо пропела Лилит.

Расправила пышную гриву. Выставила напоказ соблазнительную грудь.

Не найдя понимания, полюбопытствовала:

– И где эта самая Россия находится? Там любовью на свежем воздухе можно заниматься? Иль токмо в оленьих шкурах через дырочку?!

– Кто про что, а она про дыру! Йо-хо-хо! – заржал Балам.

Тут же получил от Лилит увесистой лапой по яйцам.

Согнулся в три погибели, заревел обиженно:

– Ууу, сцуко! Хучь бы когти обгрызла!

– А ну-ка цыть, игруны! – громыхнул с облака Зеус. – Ишь, разбаловались без присмотра генсека! Ставлю задачу чисто конкретно: будет через два тысячелетия страна такая во всех смыслах необъятная – Рос-си-я, и поедете вы туда, и проведёте там сто лет. Как раз и на самые большие революции с войнами поспеете, и на первый спутник с первым космонавтом полюбуетесь. Скучно не будет!

– Спутник – это хорошшшо… – заёрзал жалом под крылом Кетцалькоатль, пытаясь поймать беспокоящего его уже который век перьевого клеща. – А кровищи мы и так повидали. Зачем нам это, о великий вошшшдь?

– Вы же мне на скуку жалились? Сотворять, играючи в шары, намеревались? Ну, вот и поиграетесь целый век! Выберете себе человека по родословной его, проживёте с ним жизнь. Как уж вы будете его судьбу меж собой делить и как через неё судьбу страны проецировать – дело ваше. Я ближе к развязке подскочу. Проверю. Но только одно скажу, творцы вы эфемерные, если не добьётесь к финалу оратории катарсиса для главного героя и для страны в целом, то и вас больше на свете не будет! Других люди придумают на потребу себе. Всё понятно, охламоны? Тогда вперёд, на подмостки истории! Академические отпуска вам оформят в заоблачном ареопа́ге. И не забудьте шары в ДУРу вернуть! Занавес!

Стасима первая, читаемая картавым политиком-сифилитиком со сцены Смольного института

– Товагищи афиняне! Геволюция, о необходимости котогой всё вгемя талдычили большевики, слава те, Господи, свегшилась!

Власть – Советам!

Миг – нагодам!

Землю – кгестьянам!

Фабгики – габочим!

Надежду – всем!

Инессу – мне!

Первый шар пошёёёёёёёёл!

Хор им. Рабкрина:

 
«А что с природой, деда Ленин.
Кудыть её приткнём?!
И про любовь пропой, Инесса.
Под ним?! Или на нём?!»
 

Лето Кетцалькоатля

Анимато не без мата

Толик обожжжал ездить к бабке с дедом на всё лето!

 
Хорошо, что есть каникулы,
Летние, зимние…
Мы сегодня про каникулы
Эту песенку поём! —
 

радостно выводил смешанный детский хор на последней в учебном году «Пионерской зорьке».

Да и как же можно было не обожать ехать куда-то, да ещё на поезде, да через саму Москву. А потом, от Дубны, на «Ракете» или «Метеоре», да вдоль по Волге-матушке!

 
Иээхх, ма, тру-ля-ля, расписные кренделя!
 

Стоя на пассажирской палубе, разделяющей носовой и кормовой салоны мчащегося судна, жадно глотая встречный воздух, наполненный пьянящими ароматами сосновых боров и заливных лугов, он ощущал каждый раз неподдельный, ни с чем не сравнимый восторг предвкушения грядущих приключений. Правда, в широко открытые рот и глаза иногда залетали насекомые, но это были сущие пустяки по сравнению с тем, что его ждало.

Позади, да так далеко, словно и не было вовсе, оставался родной город, скучная квартира на третьем этаже сложенной из серого силикатного кирпича пятиэтажки-брежневки, школьная рутина, неизменная, как тиканье настенных часов, и вечно сующий свой нос куда не просят сосед-еврей!

Мама на время поездки тоже преображалась, молодела, хорошела просто-таки до степени нескрываемого обожания отца.

Метаморфоза происходила с ней, видимо, только от осознания факта, что она бросает, хотя бы на время, город с его постылой работой, ежедневную стирку, готовку, уборку, развешанные по всей квартире для просушки простыни с пододеяльниками и выясняющих межличностные и международные отношения алкашей-соседей с верхнего этажа.

Повседневная серость сразу после проверки коричневых картонных билетиков перед посадкой неумолимо растворялась в стоящем без движения вокзале с грустным, отчаянно машущим рукой отцом на перроне и резвым застиланием постелей с последующим молниеносным взятием ложбины верхней койки.

Состав, судорожно вздрогнув всем четырнадцативагонным крупом, трогался, вокзал уходил назад, и толькочтошняя тошная рутина враз исчезала в мерном перестукивании – ти-так, ти-так, не спи, дурак! – колёс бодро бегущего по рельсам поезда дальнего следования.

Расплавлялась в горячем ароматном чае в гладких стаканах с литыми подстаканниками, разносимом по купе добродушными проводницами.

Окончательно забывалась в тихом ходе километрового эскалатора на станции метро «Комсомольская» и адском вое выныривающего из туннеля, как сатана из девятого круга преисподней, состава.

А уж совсем потом, на Волге – в предналётной сирене подплывающего к пристани судна и в зычной, перекрывающей её вой команде с капитанского мостика:

– Принять швартовы!

Матрос кидает линь начальнику дебаркадера дядь Витале, пузатенькому мужичку в мешковатых брюках клёш, чёрно-бело-полосатой тельняшке и заправской капитанской фуражке.

Тот вытягивает за линь петлю-огон швартовых, накидывает на палубный пал, обматывает диагональными кольцами, сломя голову бежит к другому краю повторить операцию.

Капитан подтягивает судно к борту дебаркадера, мягко прижимает к плотно развешанным там и сям автомобильным покрышкам. Матрос откидывает палубную дверь, крепит трап с поручнями для схода пассажиров.

По деревянным стланям в арку дебаркадера, да по танцующим доскам понтонного моста на обрывистый берег, чемодан на плечо, авоську в зубы, и вот оно – начало приключения длиной почти в три месяца!

– Толииик! – звала мама, выглядывая на палубу из носового салона. – Иди уже сюда, вовнутрь, а то ещё простудишься не дай Бог на ветру. Хорошенькие тогда у тебя будут каникулы!

– Да не простужусь я, мам! – недовольно морщился Толик.

Не отрывал взгляда от проносящихся мимо сонных сёл по берегам, грузовых барж, пассажирских теплоходов, лесов с лосями, полей с коровами, палаток одурелых от восторга одиночества походного бытия туристов.

Маму надо слушаться. Толик обречённо вздыхал, но с палубы уходил.

В салоне сквозь гул мотора и плеск бьющей о днище судна волны пробивалась звонкими девичьими голосами под аккомпанемент весёлых деревянных духовых «Песня о встречном» композитора Шостаковича:

 
Нас утро встречает прохладой!
Нас ветром встречает река!
(тыры-дын, тыры-дын, тыры-дын)
Кудрявая, что ж ты не рада
Весёлому пенью гудка?
(тыры-дын, тыры-дын, тыры-дын)
Не спи, вставай, кудрявая!
В цехах звеня,
Страна встаёт со славою
На встречу дня!
(тыры-дын, тыры-дын-тын-тын).
 

Была у Толика и другая бабуля, отцова мать. Звали её Таня.

А вот другого деда, Ивана, он никогда так и не увидел. Даже на фотографии. Не было в деревне в тридцатые годы фотографического ателье.

Погиб его дед в августе сорок первого под Смоленском…

О, про́клятые, трижды про́клятые первые месяцы войны, когда молодыми, наскоро вооружёнными и наспех обученными солдатиками отцы-военачальники во главе с верховным главнокомандующим пытались заткнуть фронтовые дыры собственной самонадеянности и трусости!

Сколько таких, как дедушка Иван, осталось лежать во сырой земле от Одессы до Сталинграда, от Каунаса до Гатчины, от Бреста до Москвы? Сколько было взято в плен в «котлах» после панических отступлений, отправлено в концентрационные лагеря, сперва немецкие, а потом и советские?!

Колхозники села Копыре́вщина, где в братской могиле на взгорке похоронили дедовы останки, рассказывали после войны краеведам, что отстреливался отважный пулемётчик на высоте до последнего. И только гусеницы немецкого танка, прилежно и педантично, как на показательном уроке, отутюжив окоп, оборвали стрельбу.

Баба Таня не узнала о смерти мужа даже после освобождения их деревни от оккупации в 1943-м году. Только после взятия Берлина принесли ей на порог страшную, называемую официально «Формой № 4», «похоронку».

Она рассказывала Толику, что несколько дней подряд перед приходом наших на северо-востоке грозовыми огненными сполохами взрывалось обычно ласковое июльское небо. Через пару дней ветер приволок оттуда низко стелящуюся, воняющую тракторной соляркой дымку.

В эти четыре летних дня, километрах в восьмидесяти от села, под станцией Прохоровка, советские люди и танки в беспощадном огненно-стальном месиве сокрушили никем не победимую до сей поры военную машину фашистской Германии.

Бабуля неохотно рассказывала о том времени любопытному внучку. Её можно понять: остаться посреди войны одной, без мужа, с тремя сопливыми детьми на руках, которых надо как-то кормить-поить, поднимать на ноги – хорошего, согласитесь, мало.

А тут ещё, как на грех, привели на постой к ней в хибару трёх немецких зольда́тен!

Про постояльцев-то она вообще Толику никогда не говорила. Это уже отец рассказал, когда они возвращались в поезде домой и ужинали курочкой с варёными картохами, заботливо завёрнутыми бабулей в серый льняной рушник.

Отец после слёзного прощания на перроне белгородского вокзала разговорился тогда в купе… Наверно, сердцем чуял, что недолго уж его матери на свете белом мыкаться. Болела она сильно.

Рассказывал, что была баба Таня смолоду очччень недурна собой. Не зря ж её сосватал вожак сельской бедноты и первый парень на деревне – дедушка Иван!

Волосы у неё сызмальства росли иссиня-чёрные, как оперение у ворона – большая редкость в тех краях.

Русоволосые товарки промеж себя её «турчанкой» нарекли. Смеялись, собираясь в круг на жатве и обмолоте.

– Слышь, турчанка, сыми платок-то, волосы покажь! Хлопцы нам пряников купить на ярманке сулили, коль уступишь!

Бабуля не обижалась. Мыла свои роскошные волосы сывороткой из-под простокваши, гладко зачёсывала на затылок, прятала от мужского соблазну под белый платок. Обвязывала его по горлу, закрывая полностью голову и шею. Оставались на всеобщее обозрение только губы – крупные, сочные, яркие, как спелая вишня.

Ну, и угольно-чёрные брови над карими, всё понимающими глазами, как два крыла у лебёдушки – вразлёт!

– Чоловик должон быть не по-милому хорош, а по-хорошему мил! – часто повторяла бабуля.

Уговаривала внучков:

– Учитесь, пока малы! Не то будет, как гутарят, «живи дёшево да ешь не соля». А куды этак годится?!

Вот вышла она за деда Ивана, народилось у них трое детишков, и жили бы они поживали да добра наживали… ан нет! Ласковым июнем 1941-го недавний мил-друг и союзник СССР – фашист на танках в гости припожаловал.

Отец рассказывал, как уже призванный в армию, дед купил в сельпо на последние медяки те самые засохшие пряники, принёс и дробил их на кусочки молотком прямо на камне, служащем порогом хаты. Ох, и сладкие были куски!

Когда в село вошли немцы (а следом за ними итальянцы, словаки и прочие венгры с румынами), бабуле Тане было всего лишь двадцать пять…

Из громкоговорителя, установленного на передовом офицерском «мерседес-бенце», под аккомпанемент духового оркестра бравурно звенел, заглушая рёв моторов, мощный, сытый, довольный хор.

Весёлые белобрысые танкисты в чёрных куртках с закатанными по локоть рукавами, вылезая по пояс из башен, орали на ходу:

– Матка, млеко, яйко, шнапс! Schnell, schnell!

На постой к бабе Тане определили трёх солдат из интендантской роты танкового корпуса. Они завалились, гогоча, в хату. С ходу повели себя как хозяева, указывая, где постелить на ночь и когда подавать горячее на стол.

Отец рассказывал, что один из квартирантов, рыжий мордатый капрал с волосатыми веснушчатыми руками, положил глаз на молодую солдатку. Всё пытался задобрить её – то тушёнкой, то шоколадкой, а то и песенками, прилежно, с усердным сопением выдуваемыми из губной гармошки на забаву детишкам.

Бабуля ничего не брала, хоть они и жили впроголодь. Старалась не оставаться наедине ни с навязчивым бюргером, ни с кем другим из незваных гостей.

Спала с детьми в сенном сарае, от греха подальше. А если регулярно меняющиеся по причине постоянной ротации частей постояльцы велели прибраться в хате или сварить борща, то всегда брала с собой старшего сына, Толикова отца, якобы на подмогу.

Как уж баба Таня в течение двух лет смогла избежать изнасилования или хотя бы разборок с применением подручных средств типа ухвата или кочерги?! Та кто ж его знает…

Но факт остаётся фактом – дождалась она таки возвращения наших, выходила, вырастила детей. А теперь не жалела ничего для внучков. То синеньким «четвертачком» их одарит, а то и зелёненьким «полтинничком».

Вот только замуж так никогда больше и не вышла бабуленька. Всё надеялась, что Ванечка вернётся с войны живой…

«А если б тогда, во время оккупации, узнала, что это один из её постояльцев так прилежно, с усердием, утрамбовал деда в глину, чо бы она сделала? – размышлял Толик, глядя, как суетится бабушка у печи. – Я бы йим, гадам, мышьяку в борщ подсыпал! Пущай хлебают, твари, на доброе здоровьице!» – представлял он план справедливого возмездия.

Забывал пацанёнок, что у бабули-то на руках оставалось трое детей мал мала меньше. В своей судьбе она была не вольна́. Мало кто был волен…

Отец Толика с тех лет носил у себя на правом виске памятную зарубку – шрам сантиметров в пять длиной. Получил он его глубокой осенью 1944-го, когда наши уже по всей Европе фашиста пинками под зад гоняли.

Деревенские мальчишки собирали патроны по лугам, кидали их в костёр для развлекухи. Пока из пламени пуляло, прятались за глиняным тыном дальней овчарни, чтобы шальная пуля ненароком не задела.

Как-то во время фейерверка пацанам показалось, что не все патроны стрельнули. Послали отца пошевелить головешки, чтобы ускорить процесс.

Когда тот подошёл вплотную к затухающим, но ещё горячим углям, процесс ускорился сам по себе. Пулей ему пробороздило висок.

Хорошо ещё, что просвистела она вскользь, не пробила череп. Окровавленного отца приятели в бессознательном состоянии дотащили до хаты. А могло ведь так случиться, что прострелило бы пацану башку, и не родился спустя восемнадцать лет у него сын!

Брошенного нашими солдатами при поспешном отходе оружия было по окрестным полям хоть пруд пруди. Потом к этим арсеналам добавились трофеи отступающих немецко-итало-и-хрен-знает-каких-ещё войск.

Поперёк ручья, текущего в болотистой низине за огородами, почитай ещё лет пять после драпа «nach Westen» стоял увязший аж по верх гусеницы танк с белым рыцарским крестом на лобастой башне.

Толик живо представлял, как выглядел этот крест, поскольку недавно посмотрел фильм «Александр Невский». Он прекрасно помнил вначале идущих по льду грозной «свиньёй», а потом тонущих в Чудском озере тевтонских псов-рыцарей.

Мрачные, низкие звуки тубы нашествия из кантаты Прокофьева заканчивались насмешливыми скоморошьими трубами разгрома и бегства непрошенных гостей.

Бабуля Таня сама до последних своих дней пользовалась трофейным тевтонским ножом с длинным узким лезвием и свастикой на литой рукоятке для заклания кур, гусей и уток.

Одалживала сей предмет соседям для забоя свиней по осени. Настоящих свиней.

Каждый ноябрь она отсылала детям сбитые из фанеры посылки с двумя уложенными валетом уже ощипанными и опалёнными гусями. На посылке синим химическим карандашом старательно были выведены адреса отправителя в левом верхнем углу и получателя – в правом нижнем.

Тушки бабуля густо пересыпа́ла тыквенными семечками и высушенным чабрецом. Мама заливала душистый чабрец кипятком, давала как отхаркивающее начинающим покашливать с наступлением холодов детям.

А под Новый год нашпиговывала яблоками с черносливом гусиков, тушила их и подавала в праздничный вечер на стол в чугунной утятнице. Ммм… Пальчики оближешь и ум отъешь!

Отец только после смерти бабы Тани рассказал Толику, на чём держалось хозяйство солдатской вдовы, чему они с братом и сестрой были обязаны своим относительно неголодным детством. Нужда заставила их мать ещё в войну заняться самогоноварением.

Каждое лето огромные бутыли толстого матового стекла с бродящей брагой выстраивались в сенном сарае рядком.

Возможно, обилие дармового шнапса спасло бабулю от произвола непрошенных постояльцев, ибо не только они пользовались её натуральным продуктом, но и квартирующие у соседей офицеры вермахта. Рачительный немец никогда не пустит под нож курочку, несущую золотые яйца!

А уж после войны, когда беспаспортное простонародье из деревень попросту никуда не выпускали, когда все материальные блага доставались не за живые деньги, а за палочки в тетрадке у колхозных бригадиров – «трудодни», бутылка самогона вообще заменяла отсутствующие у сельчан рубли.

За невыполнение плана по трудодням даже женщин, в соответствии с секретным указом «вождя всех времён и народов» от 1948-го года, ссылали «на перевоспитание» в Сибирь.

– «Жить стало лучше, товарищи! Жить стало веселее. А когда весело живётся, работа спорится…» – довольно потирал в ноябре 35-го левую сухую лапку усатый вождь, лихо кокнув всех интеллектуалов, соратников по вооружённому перевороту 1917-го и кровавому беспределу следующих лет.

А в 1945-м, потеряв за годы войны не менее двадцати семи миллионов своих сограждан, осушал один за другим фужеры «хванчкары», славословя «стойкий характер и терпение русского народа».

Толик не любил навещать село бабы Тани – уж больно скучно там, почти на границе Харьковщины, жилось пацану. Кроме ловли очумелых от нехватки кислорода огольцов в заросшем рогозом ручье да зеркальных карпиков с карасями в обильно цветущем цианобактериями сельском пруду заняться было попросту нечем.

Приезжали они с отцом в деревню редко и ненадолго, а за два-три дня разве заведёшь друзей? В общем, тяготился Толик визитами к бабе Тане. Хоть и надеялся всякий раз на щедрый бабулин подарок.

То ли дело в Калининской области!

Дед с бабкой, нажив четырёх, помимо Толиковой мамы, детей, ещё до войны купили себе просторный, по сравнению с баб-Таниной хибарой, дом на правом берегу Волги, недалеко от Калязина.

Толик как-то раз побывал в этом славном городке, где дед через знакомого гончатника, дядю Васю, запасался некондиционным вяленым мясом для собак. Пахло то мясо в точности как вздувающаяся барабаном падаль на ласковом летнем солнышке.