Текст книги "В прицеле свастика"

СИРЕНА В СРЕДИНЕ НОЧИ

Июньский день клонился к вечеру. Солнце было еще высоко, но с залива уже тянул легкий бриз и дневную жару сменяла вечерняя прохлада. С улицы доносилась бодрая строевая песня:

 
Чужой земли мы не хотим ни пяди,
Но и своей вершка не отдадим.
 

Подойдя к раскрытому окну, я невольно залюбовался колонной загорелых краснофлотцев. В безупречно четком строю они дружно печатали шаг. Песня раскатистым эхом летела над гарнизоном.

Полгода назад я был еще курсантом Ейского авиационного училища, носил точно такую же форму, как эти морячки, и в строю, бывало, запевал ту же самую песню. И вот мы лейтенанты. Словно птенцы из гнезда, разлетелись мои друзья из училища по разным флотам: кто на Баренцево, кто на Черное море, кто на Тихий океан. Я же бросил якорь на Балтике, в этом маленьком гарнизоне, откуда до Кронштадта рукой подать.

Сегодня суббота. Занятия окончились, и идет подготовка к увольнению в городской отпуск. Вдруг дверь с шумом распахивается, и в кубрик влетает, будто за ним кто гонится, летчик нашей эскадрильи младший лейтенант Михаил Федоров, или просто Мишка, как дружески называем мы его в своем кругу.

– А ну, кому сегодня плясать? Налетай! – сияя озорными глазами, выкрикивает он и вытаскивает из кармана целую пачку писем.

Мы окружаем Мишку плотным кольцом. Между тем он вертит письма в воздухе, затем перебирает их, как игральные карты.

Годунову! Держи, Боря… Янковскому! Пожалуйста… Сухову! От Леночки, Сергей, из Ейска… А это тебе, Володя, – говорит Мишка, подавая письмо стоящему рядом Тенюгину, и продолжает: – Алиеву!.. Соседину!.. Хрипунову!.. А это мне, братцы! – Он поднимает над головой последнее письмо и, прижав его к груди, уже тише добавляет: – Из Ленинграда, жена пишет…

– Почему нет из Новгорода, Миша? – спрашиваю я.

– Пишут, значит, – успокаивает он меня.

Пока товарищи читают письма, я уныло слоняюсь из угла в угол. Федоров видит это. Пробежав глазами раз и другой весточку, полученную им из Ленинграда, он берет стоящую возле тумбочки гармонь и протягивает мне:

– Сыграй! День сегодня уж больно хороший… А ну, шире круг, братцы! Даешь нашу флотскую!

Зазвучала плясовая, и вот уже Мишка выскакивает на середину круга, вертится волчком, лихо притопывает, выделывает колено за коленом. Ребята восхищены:

– Ух ты!.. Во дает Мишка!.. Артист, да и только!.. Расплясавшегося Мишку сменяет Сергей Сухов. Он исполняет «Русскую» на его родной калининский манер, помогая себе задорной частушкой.

Вдруг все стихли. На круг выходит Гусейн Алиев. Всегда молчаливый, застенчивый, он на этот раз настроен как-то по – особому.

А знаете ли вы, друзья, что сегодня необычный день? – говорит он, обводя всех нас своим жгучим взглядом. – Сегодня двадцать первое июня – самый длин– ный день и самая короткая ночь в году… За белые ночи Ленинграда! За нашу молодость! – Гусейн вскидывает руки, вытягивается в струнку и на носочках, быстро перебирая ногами, плывет по кругу.

– Асса! – словно по команде, кричим мы и дружно хлопаем в ладоши. Закончив танец, Алиев раскланивается. Ребята хотят его качать, но в комнату входит дежурный.

Лейтенанту Каберову на проходную! – громко объявляет он и тихо говорит мне: – К вам приехала жена.

Гармонь в сторону, фуражку на голову – и пулей мчусь к проходной. С тех пор, как мы виделись с Валей, прошло два месяца. Но мне они показались вечностью. Я смотрю на нее и не насмотрюсь. Легкое нарядное платье. Непокорный завиток светлых волос над левой бровью. И столько радости в устремленных на меня глазах!..

– А я на этот раз приехала к тебе на целую неделю, – весело говорит она. – Дома все хорошо. Ниночка здорова, начала ходить, и такая забавная. Уже говорит «папа» и «мама»…

Я беру у жены чемоданчик. Мы идем к технику моего звена Володе Дикову. Это уважаемый в гарнизоне человек. В свои молодые годы он уже успел принять участие в боях на Карельском перешейке. Володя и его жена Вера занимают небольшую комнатку в одном из домов начсостава. Это веселые и очень добрые люди. Вечер мы проводим вместе с ними в клубе. В полночь возвращаемся домой. Ужиная, обсуждаем, как проведем завтрашний выходной день. Решено утром поехать в Ленинград. Мы с женой давно собирались побывать в Исаакиевском соборе, взглянуть с его смотровой площадки на город. Нам хотелось бы также сходить в зоопарк, а потом погулять по Невскому проспекту. Все это было вскоре забыто. Тишину ночи разорвал вой сирены.

– Тревога! – вскрикнула Вера.

– И что не спится людям? – брюзжал Диков, поспешно одеваясь. – Которую ночь подряд…

Мы с Володей выбежали на улицу, окунулись в растревоженную сиреной прохладу ночи. Репродукторы гремели: «В гарнизоне объявлена боевая тревога! На флоте готовность номер один!..»

– Товарищ командир, – на ходу говорил Диков, – я помню, когда начались бои на советско – финской границе, точно так же была готовность номер один.

– Сейчас узнаем. На месте будет ясней…

Мы смешались с бегущими летчиками, техниками. Вот и ангары. Ворота настежь. Прибывшие сюда первыми уже выкатывают самолеты. Кто-то запустил мотор. Можно подумать, что тревога застала его в самолете. Неутомимый народ эти техники!

– Кто тут? А ну, помоги! – доносится до нас знакомый голос командира звена Багрянцева.

Мы с Диковым подталкиваем самолет, помогая выкатить его из ангара.

Товарищ старший лейтенант, – спрашиваю я у Багрянцева, – а готовность номер один – это как?..

Вообще это боевая готовность. – Он останавливается. – Так что могут дать вылет. Передай всем: самолеты опробовать и отрулить к речке. Обязательно замаскировать. Действуй тут, а я мигом, – говорит он, уходя к штабной землянке.

Летчики моего звена Алиев и Хрипунов порулили к реке. Я прогревал мотор своей машины, когда возвратился Багрянцев. Он нетерпеливо забарабанил кулаком по борту кабины. Я убрал газ.

– Где Федоров? – крикнул Багрянцев.

– Вон, справа. Тоже прогревает.

Слушай внимательно. Сейчас пойдем на разведку. Аэронавигационные огни не включать. Взлет по одному. Ты взлетаешь последним, идешь слева. Понял?

Он побежал к самолету Федорова. Минуты через две наши истребители, рассекая сумрак ночи, ушли в воздух.

На высоте значительно светлее, чем внизу. Внимательно наблюдаю за воздухом. Под нами Финский залив. Справа, чуть сзади, виден остров Котлин, на восточной стороне которого расположена военно – морская база Кронштадт. Впереди темнеет берег Выборгского залива. Дальше – Финляндия. Неужели опять затевают недоброе наши соседи?

Вспоминаю о своем младшем брате, погибшем в дни военного конфликта, развязанного финскими реакционерами, и невольно смотрю в сторону Выборга. Где-то там, на станции Кямяря, покоится Юра в братской могиле. Девятнадцатилетний лейтенант, командир роты! Ему бы жить да жить…

Багрянцев сворачивает вправо, в сторону Выборга. Некоторое время мы идем этим курсом, затем разворачиваемся влево, и огромный Выборгский залив остается позади. Где-то тут государственная граница с Финляндией. Ее темный берег, изрезанный отливающими серебром фиордами, тянется далеко на запад. Нигде ни огонька.

Мы уходим домой. В районе Лебяжьего снижаемся до двухсот метров. На малой высоте идем до самого аэродрома. Земля просматривается, но на старте на всякий случай горят два костра, обозначающие место нашего приземления.

Ну как, ночные истребители, – вылезая из кабины, улыбается Багрянцев, – видели что – нибудь?

Конечно, видели, – отвечает Федоров.

А что конкретно?

– Острова, финский берег, – смущенно, как на экзамене, говорит Михаил. – А больше ничего. Даже огней нет.

– Верно, ни огонька, – в раздумье говорит Багрянцев. – Это худо, пожалуй. Ладно, так и доложим.

Слушая Багрянцева, я поглядываю на его орден Красного Знамени. Он получил этот орден в дни военного конфликта с Финляндией.

Михаил Иванович уходит докладывать начальству о результатах разведки. Между тем летчики и техники со всех сторон обступают нас и задают один и тот же вопрос: «Ну как?» Речь идет о новых, только что полученных самолетах, на которых мы летали, и, конечно же, о том, что нам удалось увидеть.

Но вот воздух прорезала зеленая ракета, и кто-то громогласно объявил:

Багрянцев, Федоров, Каберов – в воздух!

Внимательно осмотреть район главной базы – и снова туда, где были! – крикнул, подбегая к нам, Багрянцев. Через мгновение он был уже в кабине истребителя. Взревели моторы, и мы прямо со стоянки пошли на взлет.

Несколько минут – и под нами Кронштадт. Подковой лежат на заливе знаменитые кронштадтские форты. Правее, совсем рядом, в утренней дымке прорисовывается Ленинград – огромный город, изрезанный голубыми лентами рек и каналов. На внешнем рейде Кронштадта виден катер. Мы делаем два круга над базой и вновь уходим в сторону Выборга. Нигде никаких тревожных признаков. Обычное мирное солнце встает над Ленинградом. Лучи его золотят макушки деревьев, рассыпаются веселыми искрами в водах залива.

Когда мы приземлились, было уже совсем светло.С нам подошли командир эскадрильи майор Новиков и старший политрук Исакович. Их обступили летчики,техники, мотористы. Все хотят знать, почему объявлена боевая тревога. До кого-то дошли нелепые слухи о таинственной мине, якобы брошенной на Кронштадт. Новиков и Исакович утверждают, что ничего не знают об этом. Связисты натянули антенны, слушают радио, а кто-то прямо возле землянки завел патефон.

Неожиданно рев мощного мотора заглушил все остальные звуки. С противоположной стороны аэродрома разбежался и взлетел истребитель МИГ-3 из эскадрильи капитана Азевича. Он промчался над нашими головами и, словно метеор, ушел в синеву. Это лишь усилило общее чувство настороженности. Мысль, что случилось что-то серьезное, теперь не покидала никого. Кто-то позвонил оперативному дежурному, но не услышал в ответ на свой вопрос ничего определенного. Кто-то уверял, что через пять – десять минут будет отбой тревоги, что он якобы слышал это чуть ли не от самого командира полка. Но над стоянкой взлетела еще одна ракета – сигнал очередного вылета нашего ззена. Почти час мы кружили над Кронштадтом, но не обнаружили ни посторонних самолетов в воздухе, ни кораблей на заливе.

Возвращаемся. Зеленый ковер аэродрома снова ложится под колеса бегущего по земле истребителя. На стоянке почти не видно людей. «Видимо, объявлен отбой тревоги», – думаю я. Легко и радостно на душе. Сейчас же к Вале – и в город!..

Зарулили, выключили моторы. Багрянцев оказался немного впереди, а машина Федорова стоит рядом с моей.

– Ну как, Миша? – кричу я ему.

– Отлично! – вылезая из кабины, говорит он.

Да, сегодня здорово поработали. О таких полетах еще недавно мы могли только мечтать. Я обнимаю подбежавшего к самолету техника Дикова:

– Спасибо, Володя, за самолет.

– Товарищ командир! – прерывает меня Диков. – Товарищ командир, война!

– Как война? – Я растерялся. – Ведь мы же только что…

Война с Германией, товарищ командир. Идите скорей туда, – показывает он на людей, окруживших установленный возле землянки репродуктор. – Москва передает…

Сняв шлемы, мы подходим к землянке.

ЭТО ДРЕВНЕЕ СЛОВО «ВОЙНА»

Передавали Заявление Советского правительства о нападении германских войск на нашу страну. В Заявлении выражалась непоколебимая уверенность в том, что наши доблестные армия, флот и смелые соколы советской авиации с честью выполнят долг перед Родиной, перед советским народом и нанесут сокрушительный удар агрессору…

Я стоял, боясь пошевелиться. В голове все перепуталось. Хотелось куда-то бежать, что-то немедленно предпринимать.

В суровом молчании слушали Заявление мои товарищи – летчики, техники, мотористы.

– Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства… Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.

Доносившийся из репродуктора голос умолк, а мы> еще некоторое время молча стояли как бы прикованные к земле. Потом все придвинулись к командиру стоявшему рядом с ним Исаковичу. Завязался сбивчивый разговор о сложившейся обстановке. Мы, молодые летчики, тоже обменивались мнениями. Обычно койный и неторопливый, младший лейтенант Петр Хрипунов неожиданно громко и задорно выкрикнул:

Ребята! А у меня, откровенно говоря, давно уже на эту сволочь руки чешутся. Подраться не в учебном, а в настоящем бою с фашистами – это же здорово!

– Конечно, здорово! – поддержал Хрипунова подошедший к нам адъютант эскадрильи лейтенант Аниниканов – А пока, друзья, – он указал на только что устроенную палатку, – вас приглашает парикмахер. Кому нужно – пожалуйста.

Мы дружно ввалились в палатку.

– Шевелюра на войне – помеха – Давай под Котовского, девушка!

Жену я проводил в два часа дня. От Диковых мы шли молча. Возле клуба в тени густой акации остановились.

– Ну что, Валюша, – как-то скованно начал я. – Не складно все получается…

Не верилось, не укладывалось в сознании, что нет больше мирного времени, что слово «война» наполнилось реальным для каждого из нас смыслом. Над клубом с ревом пронеслись взлетевшие с аэродрома истребители. Валя подняла голову и, загораживаясь от солнца ладонью, проводила их взглядом. Стать летчицей было ее заветной мечтой. Может быть, в эти минуты она вспомнила родной новгородский аэроклуб, где сама вот так же не раз поднималась в небо на легкокрылом У-2 и где продолжала учиться, готовясь стать инструктором. Ко всему тому взлетевшие истребители усилили чувство тревоги, которое она испытывала.

– На войну пошли, – негромко сказала Валя, все еще не сводя глаз с самолетов.

А истребители поднимались все выше и выше. Когда они растворились в синеве неба, жена повернулась ко мне. Она молча смотрела на меня, как бы стремясь во всех подробностях запечатлеть в своей памяти, каким я ухожу на войну. А вид у меня был, прямо скажу, не рыцарский: мешковатый, не по росту, комбинезон и стриженая голова.

Солдатик мой! – сказала она ласково, проведя рукой по моему колючему затылку. – Сейчас и ты улетишь… – Губы ее дрогнули, глаза повлажнели. Слезы сорвались с ресниц.

А вот это ты зря, – я обнял жену, – успокойся, Валюша. Все будет хорошо. Не надо волноваться. Мы же с тобой летчики, родная, да еще моряки.

Не буду больше, – приложив платок к глазам, тихо сказала она.

В клубе звенел звонок. Там с минуты на минуту должен был начаться митинг членов семей военнослужащих. Дежурный командир просил собравшихся пройти в зал.

– Ну, мне пора, Игорек, – поспешно приведя себя в порядок, сказала жена. На мгновение она прижалась ко мне. – Какой ты смешной, без волос-то. Отрастут – не стриги больше. Ладно?

– Есть, товарищ командир! – Я рассмеялся, приложив руку к «пустой» голове.

– Ладно тебе, еще чего выдумаешь – «командир”, – ласково упрекнула она. – Что ж, я пойду. Об одном прошу тебя, Игорек: будь внимательным в полете. У тебя хорошие друзья. Держитесь крепче, и все будет хорошо. О нас не беспокойся, пиши.

Жена ушла, а слова, сказанные ею на прощание, все еще звучали в моих ушах: «У тебя хорошие друзья. Держитесь крепче, и все будет хорошо…»

На улице жарко, знойно припекает солнце. Я медленно иду к аэродрому. Все вокруг кажется каким-то другим. Впрочем, нет. И клуб, и аллея, где мы с Валей гуляли минувшей ночью, и дома, и высокая водонапорная башня стоят, как стояли вчера и позавчера. В кустах по – прежнему неугомонно прыгают с ветки на ветку воробьи. Небо заполнено привычным рокотом истребителей. Но как ни приветлив этот июньский день, на душе пасмурно, и временами кажется, будто все посерело вокруг.

Война. Война с Германией. Я пытаюсь представить себе, что собой представляет она, Германия, захватившая почти всю Западную Европу. Вообразить это нелегко. Одно ясно – у фашистов немалая сила. Об этом нам говорили еще в Ейском училище. Лекторы подчеркивали, что, подчинив себе военную промышленность европейских стран, Германия представляет собой большую силу и что не считаться с этим мы не можем. «Ничего! – говорю я себе. – У нас Красная Армия. Весь народ поднимется на защиту своей Советской Родины. Враг непременно будет разбит». Потом я начинаю припоминать некоторые известные мне со школьной скамьи исторические факты. Я думаю об Александре Невском, разбившем псов – рыцарей на льду Чудского озера, о сражении при Кунерсдорфе, когда русские войска наголову разгромили прусскую армию, о взятии ими Берлина в 1760 году. А первая мировая? А гражданская война?

Потом мне почему-то вспомнился старый снимок из нашего семейного альбома. Мой отец запечатлен на этом снимке. Бравый, черноусый, в форме прапорщика, он сидит на вороном коне. На боку у отца шашка. Георгиевский крест, Георгиевская медаль и орден Святой Анны украшают его грудь. Мне всегда казалось, что он на этом фото чем-то похож на Чапаева. Да отец и в самом деле храбро воевал. Ему было двадцать четыре года, когда он пошел на германскую. Мне тоже двадцать четыре, и вот я вскоре должен буду вступить в первый бой…

Прихожу на стоянку самолетов. Она похожа на растревоженный муравейник. Идет ремонт старых укрытий. Кое – кто уже копает новые. Летному составу отвели штабную землянку. Федоров и Годунов решили для своего звена приспособить огромный фанерный контейнер, в котором когда-то с завода прибыл в разобранном виде самолет.

– Не дом – мечта! – прибивая дверную петлю, говорит Годунов.

Ужинаем мы, что называется, по – фронтовому, в полевых условиях, ночуем в землянке. Уставшие за день, да еще после бессонной ночи, все быстро засыпают. Конечно, после уютного кубрика, белоснежных простыней и мягкой постели спать на жестких нарах не особенно удобно. Но летчик привычен ко всему. Был бы при себе реглан. Он – что шинель у солдата: на него лег, им укрылся, его и в изголовье положил.

Утром нас подняли чуть свет. Эскадрилье поставлена боевая задача: прикрыть с воздуха военно – морскую базу Кронштадт. Первым летит звено лейтенанта Костылева. Высокий, белокурый, статный, с орденом Красного Знамени на гимнастерке, Егор, получив приказ, отчеканил «Есть!» и вышел из землянки.

Кто-то из ребят с утра завел патефон. «Вдыхая розы аромат, тенистый вспоминая сад…» – хрипит заезженная пластинка. В ожидании вылета одни лежат на нарах – отдыхают, другие пишут «конспект на родину» – так в шутку называем мы письма. Матвей Ефимов достал шахматы и, расставляя на доске фигуры, смакует, как обыграет он сейчас Сергея Сухова.

Я занялся «боевым листком». Вчера, в первый день войны, выпущено два листка, сегодня готовится к выходу в свет третий. Разбирая заметки, полученные накануне вечером, я пристроился у стола адъютанта и, не обращая ВНИАЛЗНИЯ на его брюзжание, с головой погрузился в свое редакторское дело. Тем временем ко мне подошел командир эскадрильи майор Новиков. Среднего роста, неторопливый, с добродушным, открытым лицом, в своем неизменном шлеме с ушками, завернутыми за резинки летных очков, он тихонько тронул меня за плечо:

– Готовьтесь к вылету на базу. Я вскочил со стула:

– Есть на базу!

Новиков поморщился. Он не любил громких слов, не любил ничего показного, и даже это уставное «Есть!» сейчас показалось ему необязательным. Дав мне справиться с возбуждением, командир эскадрильи так же мягко уточнил:

От Кронштадта далеко не уходить. За воздухом следить особо. Вылет через десять минут.

– Понял, товарищ майор, – как можно спокойнее ответил я, чувствуя, что краснею.

Вслед за мной, надевая на ходу шлемы, вышли из землянки Алиев и Хрипунов. Стояла тишина. Воздух был чист и свеж.

– В такое утро взять бы удочки – да на речку. Как Петро? – спросил я Хрипунова.

– Неплохо. Только я предпочитаю охоту. Побродить лесу, да с ружьем в руках, – это мечта!

– Послушай, – повернулся к нему Алиев. – Зачем бродить? Зачем ружье? Можно за уткой на истребителе, пулеметами 0 бац! И в сумку…

Мы рассмеялись и пошли к самолетам. Я на ходу отдал необходимые распоряжения. Возле истребителя техник Диков помогает мне надеть парашют.

– Итак, на войну, товарищ командир?

– Да, Володя, на войну. А когда же на Исаакий заберемся?

– Видно, уж после войны.

– Есть после войны! – Диков козырнул, рассмеялся и помог мне сесит в кабину.

Я уже дал газ, чтобы вырулить для взлета когда Диков вскочил вдруг на край крыла и крикнул в самое ухо:

– Удачи вам! Чтобы ни одна вражеская пуля не тронула вас на войне. Ни пуха ни пера!

Я улыбнулся в ответ, кивнул ему. Диков спрыгнул с крыла. Отбежав в сторону, он помахал мне рукой, и мы порулили.

«Молодому звену», как однажды назвал нас командир, предстоит самостоятельно выполнить боевое задание.

Справа от меня Хрипунов, слева —Гусейн Алиев.

Идем с набором высоты вдоль западного побережья Карельского перешейка в сторону Выборга. Видимость хорошая. Через залив хорошо видна Финляндия. Леса, озера, изрезанный фиордами берег. Такое впечатление, будто там нет ни души. Но это только кажется. Нетрудно понять, что участку границы под Выборгом финны придают особое значение. Видимо, неспроста получили мы предупреждение, что за воздухом здесь нужно следить особо. Я разворачиваюсь и веду звено сначала к Красной Горке, потом к Кронштадту. Ни одного самолета в воздухе мы не обнаруживаем.

Сделав последний круг над базой, направляемся домой.

Тут я вспоминаю, что мы давно не тренировались в групповом пилотаже. Момент подходящий. В настоящем бою это так необходимо. Быстро разворачиваю звено и, войдя в створ между Кронштадтом и солнцем, подаю сигнал разомкнуться. Убедившись, что оба летчика выполнили сигнал, делаю «бочку». И-16 сначала как бы неохотно, а потом с неожиданной легкостью делает полный оборот через крыло. Смотрю на друзей. Их машины тоже крутятся. Все правильно. Делаю переворот через крыло и на какое-то мгновение оказываюсь вниз головой. Алиев и Хрипунов тоже выполняют переворот. Потом мы все трое пикируем к воде. Выведя самолет из пикирования, я ищу взглядом друзей. Молодцы, держатся рядом, словно привязанные ко мне невидимыми нитями. На большой скорости со снижением увожу звено на аэродром. Низко проносимся мы над Петергофским парком, прямо над Большим каскадом, и, выйдя на аэродром, совершаем посадку.

Ну, орлы, с первым боевым вылетом! Что видели? – спрашиваю у летчиков.

Пока тихо, – говорит Алиев. – Что дальше будет, сказать трудно.

Я докладываю командиру, что все вокруг спокойно.

– Плохо, что спокойно, – говорит майор. – Когда спокойно, тогда неясно.

Он уточняет, где мы были, как далеко просматривается Финляндия и не задержало ли что – либо нашего внимания на море и в воздухе. Адъютант склоняется над страничкой журнала боевых действий. Он медлит, не зная, что записать.

Ну что ж, – поворачивается к нему командир – Так и пиши: со стороны Финляндии все спокойно.

А разве есть данные о неспокойном поведении соседей? – спрашиваю я.

Особых нет, но… – Майор берет карандаш и подходит к карте: – Вот здесь вчера утром подорвалось на мине какое-то судно. – Он обводит острием карандаша место гибели корабля: – Где-то здесь, в Морском канале.

Мне хочется знать подробности. Но командиру больше ничего не известно. Он предупреждает, что в очередных полетах необходимо усилить наблюдение за воздухом.

Так вот она, таинственная мина, о которой говорили вчера. Значит, это не просто слух. Выходит, что Финляндия помогает гитлеровской Германии, действует с ней заодно. Ведь бомбардировка Севастополя, Киева, Мурманска и минирование вод в районе Кронштадта выполнены в одно и то же время. Я сел на нары, достал из планшета карту и там, где был обозначен Морской канал, изобразил тонущий корабль, а рядом, на голубом фоне Финского залива, написал: «Первый взрыв войны. Утро 22 июня 1941 года».

В землянке было шумно. Не знающий усталости патефон в который раз тянул одно и то же: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» Но кто-то сразу же снял иголку с пластинки, как только из своего «кабинета» вышел командир эскадрильи. Он кратко рассказал о случившемся всему летному составу. Карта моя пошла по кругу. Между тем майор Новиков объявил, что 5вено Ефимова вылетает на охрану базы, и снова подчеркнул необходимость тщательного наблюдения за воздухом и за морем у побережья Финляндии.

Только много лет спустя, уже после войны, читая статью Виктора Конецкого «В Морском канале» (сбор – с «Подвиг Ленинграда»), узнал я подробности «первого взрыва войны». На мине, сброшенной с вражеского самолета, подорвался пароход «Рухна», отошедший в то первое военное утро от причалов Ленинградского порта.

Тяжело раненный лоцман Трофимов нашел в себе 1лы добраться до рулевой рубки тонущего, поднимающегося на дыбы корабля и в последний момент повернул судно в сторону. «Рухна» сошла с середины канала на его край и, затонув, оставила фарватер свободным для движения судов. Волей случая Трофимов остался жив. Он был поднят из воды на борт спасательной шлюпки…

В очередном вылете на прикрытие базы мы разыскали место гибели судна и, промчавшись над торчащими из воды мачтами, всем звеном сделали «горку» и отсалютовали пулеметными очередями.

Жизнь в землянке постепенно начала входить в привычную колею. Рано вставали, поздно ложились, спали всего три – четыре часа и потом целый день, что называется, висели над Кронштадтом.

Все чаще стали появляться над заливом вражеские самолеты – разведчики. Каждый раз в таком случае в гарнизоне неистово, надрывно выла сирена. Не видимый глазом разведчик проходил на огромной высоте, оставляя за собой инверсионный след, тянувшийся по небу двумя белыми полосами.

Прошло всего несколько дней с начала войны, а как все изменилось у нас на аэродроме! Самолеты стоят под камуфляжными сетками, и теперь их трудно обнаружить среди буйно разросшегося кустарника. Все лишнее со стоянки убрано. На крыше штабной землянки зеленеют елочки. Оружейники спрятали свою палатку в зарослях на берегу речки. Слово «маскировка» наконец-то стало для нас весомым. Был случай, когда, возвратясь с задания, я не узнал своего аэродрома. Мое звено вынуждено было сделать над ним два круге, прежде чем нам стало ясно, что мы не где – нибудь, а дома. И оба ангара, и большие каменные дома, и высокая водонапорная башня – все пестрело серыми, бурыми, зелеными и даже малиновыми полосами и пятнами. Начальник штаба полка майор Куцев задумал скрыть от глаз врага даже сам аэродром, предложив вкривь и вкось насыпать на нем песчаные дорожки. Удалось проложить только одну такую дорожку, но и она изменила вид аэродрома.

Над Ленинградом и Кронштадтом появились аэростаты заграждения. Гигантские тела их мерно покачивались на тонких, невидимых тросах. Истребители прикрытия стали летать не ниже трех тысяч метров.

В одном из полетов мы заметили над Карельским перешейком самолет – разведчик. Пересекая Финский залив, он держал курс с севера на юг – прямо на Кронштадт. Оставив товарищей прикрывать базу, я начал набирать высоту в надежде перехватить разведчика. Было около шести тысяч метров, когда стало тяжело дышать. Между тем кислородной маски в бортовой сумке не оказалось. На этих самолетах никто у нас на большую высоту не поднимался, и техник убрал маску за ненадобностью. Разведчик шел надо мной, на высоте около восьми тысяч метров. Скорость полета его была большой, и я понял, что мне его не перехватить, даже если бы у меня была кислородная маска.

Внимательно разглядываю вражеский самолет и по длинным гондолам вынесенных вперед моторов безошибочно узнаю Ю-88. Дышу, как рыба, выброшенная на берег. Перед глазами бегут зеленые, красные, желтые круги. Понимая, что это кислородное голодание и что я Вот-вот потеряю сознание, последним усилием делаю переворот. Самолет срывается вниз, но я больше ничего не вижу и не слышу. Прихожу в себя на высоте около двух тысяч метров. Машина в отвесном пикировании, в ушах свист. Вывожу самолет из пикирования. Руки и ноги дрожат. Инверсионный след Ю-88 уходит далеко на запад. На душе такая досада, что и не высказать. Подо мной Волосово и железная дорога на Нарву. Вон куда умахал в погоне за разведчиком! Представляю себе, как люди там, на земле, следя за моим полетом, укоризненно качают головами: «Эх, парень!..»

Восточнее нашего аэродрома – я увидел это издалека – что-то горело. На земле меня ожидала горькая весть: погиб наш боевой товарищ Петр Хрипунов. Возвращаясь с базы, он и Алиев заходили на посадку. В то же время пришел с задания летчик соседней эскадрильи Окопный на истребителе МИГ-3. Радио на самолетах нет, а на сигнальную ракету Окопный отреагировал поздно. На развороте он столкнулся с заходившим на посадку самолетом Хрипуноза. Беспомощно смотрели мы со стороны, как догорали останки двух машин… Близко подходить было нельзя: еще рвался боезапас.

– Вот и нет больше нашего Петра Фалалеевича, – сказал кто-то из летчиков. – А как он рвался в бой, как хотел сразиться с фашистами!..

Ужинали молча. Потом майор Новиков еще раз напомнил нам об осмотрительности в воздухе, о том, что после вступления Финляндии в войну на стороне фашистской Германии обстановка стала намного сложней. Эти слова командира вызвали оживленный разговор. Многие из авиаторов считали, что полку наверняка придется принять участие в обороне Карельского перешейка от возможного наступления финских войск.

В конце ужина к нам пришел адъютант эскадрильи лейтенант Аниканов. Аккуратный, подтянутый – настоящий штабист, он всегда в делах и заботах.

– Товарищи летчики, сообщаю приятную новость! Все замерли. Услышать новость, да еще приятную,разумеется, хотелось каждому.

– С сегодняшнего дня, – медленно начал Аниканов, – летный состав будет отдыхать в деревне Низино!

Последнее слово он произнес с особой торжественностью, как бы ожидая оваций.

Это и вся новость? – подал голос Сергей Сухов.

А что? – Аниканов сконфузился, глядя на наши не выражающие восторга лица.

Не знаю, – продолжал Сергей, – мы тут про войну, а ты нам про какой-то отдых толкуешь.

Вот если бы ты нас, Аниканыч, на настоящий фронт послал, где бы можно было драться с фашистами, – сказал Федоров, – это была бы действительно приятная новость.

Пользуясь случаем, мы обступили адъютанта, допытываясь, не намечается ли перебазирование поближе к фронту, нельзя ли перевестись в часть, ведущую боевые действия. Лейтенант Аниканов молчаливо выдержал все атаки, чтобы в конце концов изречь:

– Машина подана, прошу садиться!

Жаль было расставаться с обжитой землянкой. Но приказ есть приказ.

Остановилась наша машина в самом конце деревни Низино. Мы вошли в дом, возле которого стоял часовой. Интендантство позаботилось о нас. На кроватях сияли белизной подушки и выглядывающие из – под одеял простыни. Отдыхали мы в ту ночь на славу.