Текст книги "В прицеле свастика"

ГЛАЗАМИ ПАМЯТИ

Над клопицким аэродромом нависла опасность. Фашистские войска грозили охватить его с двух сторон. Гарнизон решено было эвакуировать. Когда мы привезли мой истребитель в Клопицы, там уже все было, что называется, поднято на ноги. Нам оставалось только захватить свои вещички и прямым путем следовать в Низино. Багрянцев и Тенюгин на некоторое время задержались, чтобы прикрыть аэродром, а потом и бомбардировщики (когда они будут возвращаться на свое постоянное место базирования, под Ленинград).

Машина шла ровно. Дорога была хорошая. Я блаженно закрыл глаза. После бессонной ночи хотелось отдохнуть. Вспомнились жена, дочурка, родители. После начала войны я получил от них только два письма. «У нас все хорошо, не беспокойся. Все живы, здоровы. Ниночка уже бегает и много говорит», – писала жена в последнем письме.

Оно было со мной. Достав его, я снова – в который раз! – перечитал знакомые строчки. «У нас все хорошо…» Фашисты в Старой Руссе и уже подошли к Шимску. А у них в Новгороде «все хорошо». Какое уж там хорошо! И попробуй тут не беспокоиться!..

Шофер замедляет ход машины. У нас на пути большая группа беженцев. Женщины, ребятишки, старики гонят скот, несут на плечах узлы, котомки, чемоданы. Больно смотреть на эту картину. Люди снялись со своих насиженных мест и идут неведомо куда…

Многие поднимают руки и просят подвезти. Но у нас даже примоститься негде. Едем не останавливаясь. Неожиданно перед машиной возникает фигура старика. Он поднял над собой девочку с забинтованной головой. Водитель резко тормозит, чтобы не сбить их.

– Ты куда, отец, под колеса, да еще с ребенком! – кричит он, открыв дверцу.

Я выхожу из машины,

– Подвези, сынок… Старый я… Нам бы до Ленинграда только… Матку-то ее, слышь, бомбой фашист убил… А внучка вот…

Он поправил окровавленную повязку на голове девочки, трясущейся рукой вытер слезы.

– И избу сожгли, ироды!.. До Ленинграда бы нам, сынок…

Узнав, что мы едем не в Ленинград, а на ближайший аэродром, что везем в ремонт самолет, который нужен нам, чтобы бить фашистов, старик прижимает к груди внучку и отходит в сторону.

– Дай вам бог, сынок, одолеть супостата Гитлера… Дай вам бог!.. За Ропшей дорога ухудшилась. Машина переваливается из стороны в сторону, того и гляди, борта не выдержат. Шофер вынужден ехать медленнее.

Грицаенко из кузова наклоняется к дверце машины:

– Товарищ командир, к дому подъезжаем. Низино уже видно.

И' верно, из – за деревьев небольшой рощи показалась верхушка знакомой водонапорной башни. Над аэродромом курится облако рыжей пыли. Видимо, истребители выруливают на старт. Вот они уже взлетели и, быстро набрав высоту, ушли на запад, растворились в голубизне тревожного ленинградского неба.

На противоположной стороне аэродрома, очистившегося от пыли, мы видим едва заметный, замаскированный елочками бугорок. Это наша землянка. Машина идет мимо ангаров, Оставленные своими хозяевами, они осиротело смотрят на нас своими маленькими, запыленными оконцами.

Дома! На войне, а все же дома!

На стоянке машину уже обступили со всех сторон летчики и техники.

– Привет клопицким!

– Откуда дровишки, Саша? – Друзья обнимают спрыгнувшего с машины Грицаенко и разглядывают привезенный нами самолет. – Ерунда, починим. Будет опять как новый!

Не спеша, вытирая руки ветошью, подходит к нам дядя Володя (так называем мы Линника, старшего техника звена). Владимир Трофимович тепло приветствует нас, справляется о моем самочувствии и сразу же переносит внимание на самолет.

– Сильно поврежден? – встав на колесо автомобиля, он заглядывает в кузов.

– Да, попало малость.

– А взамен что? – спрашивает Линник, разглядывая самолет.

Я ответил не сразу. Не хотелось рассказывать про сбитый «юнкере», так как падения его я не видел. Следовало бы подождать официального подтверждения, которое обещал прислать встретивший меня на месте вынужденной посадки капитан. Но Линник ждал ответа, а разочаровывать этого доброго человека не хотелось. Понимая, что севший на болото «юнкере» потерян для фашистов, я сказал; а взамен, дядя Володя, одного большого.

– Да? Значит, это уже второй?

Он крепко пожал мне руку и тут же с гордостью стал рассказывать окружающим, что я одержал вторую победу.

– А самолет мы вам сделаем, товарищ командир. Снова летать будете, – утешает меня Владимир Трофимович.

Я узнаю, что в Низино с западных аэродромов слетаются самолеты соседних эскадрилий. Понемногу собираются и мои друзья. Обстановка остается сложной. Истребители садятся, заправляются и вновь уходят на боевые задания.

Майор Новиков и комиссар Исакович тепло встречают меня, осматривают привезенный нами самолет, покачивают головами.

– Сам-то как? – спрашивает командир.

– Нормально, товарищ майор!

– А это? – показывает он на правую бровь.

– Пустяки, стеклом царапнуло, перед посадкой забыл очки снять.

– Вот, Михаил Захарович, – Новиков смотрит на комиссара, – всегда у них все «нормально». Всегда у них все «пустяки». Побывал у черта в лапах, вырвался живым и уже улыбается, словно ничего не было. Вот что значит молодость! Иди-ка обедай да отдыхай, – говорит он мне. – Пока твой истребитель ремонтируют, видимо, полетаешь на моем, Я себе самолет найду…

Обрадованный тем, что уже завтра смогу летать, я заторопился к друзьям, но майор остановил меня.

– А сегодня вот… – качал он и запнулся.

– Вы что-то хотели сказать, товарищ майор?

– Да… Вчера погиб Годунов. – Он с трудом произнес эти слова и, помолчав, добавил:

– Четверка против шестнадцати…

Ни о чем больше не расспрашивая, я попросил разрешения идти.

Борька, Борька! Наш заводила и весельчак, комсомольский вожак, душа эскадрильи!

Я иду, ничего не видя перед собой. Все вокруг стало рябым, нечетким, как в дождь за окном.

Безлюдно, тихо в гарнизоне. Здание штаба полка опустело. Большой черный репродуктор над дверями клуба, не замолкавший в былые времена даже ночью, теперь молчит. Да его и слушать некому. Я заглядываю в одно из окон клуба. Сколько в нем было музыки, веселья, песен в ту последнюю мирную субботу! А вот здесь, на этом месте, мы простились с Валей. В душе боль. Неужели и Низино достанется врагу? Нет, нельзя этого допустить!..

В бывшей квартире Багрянцевых почему-то раскрыто окно. В последнее время Михаил Иванович часто навещал эту пустую квартиру и, наверно, забыл закрыть его.

Вот столовая. За ней кто-то колет дрова. Жизнь идет своим чередом. Прохожу чуть дальше и вижу две знакомые березки и могилу Гусейна. Сняв фуражку, разглядываю желтеющую фотографию друга. А он смотрит на меня своими добрыми глазами, и кажется, сейчас скажет: «Слушай, зачем грустить, улыбаться надо. Паны – маишь?!.»

На могиле лежат свежие полевые цветы. Я смотрю на них и вспоминаю теперь уже кажущийся таким далеким случай. Один из наших летчиков, выруливая на стоянку, примял колесом ромашку. Гусейн осторожно поднял ее, укоризненно посмотрел в сторону своего приятеля:

– Живой, панымаишь! Живой цветок, а он его так! Не обрывая лепестков, Алиев пересчитал их: «Любит – не любит, любит – не любит…»

– Любит! – Он посмотрел на меня, широко улыбаясь. – Мая нивеста любит меня!.. А он его калисом…

Ах, как я хотел бы теперь услышать его голос! Мне нравилось своеобразное произношение Гусейна. Русские слова на кавказский манер…

Как хотел бы я услышать голос Бори Годунова! Невозможно поверить в то, что его нет в живых. Ничего не осталось от человека, кроме доброй памяти о нем. Даже могилы нет – некуда положить цветы. Думаю об этом, а перед глазами живой Борька, наш чухонец. Это он сам себя так называл. «По крови, – скажет, бывало, – я финн. Финский язык знаю. А по фамилии русский». Он родился и вырос под Ленинградом, неподалеку от Бе – лоострова…

Захожу в столовую. Тишине. В зале ни души. Но все здесь как было до войны. И столы стоят, как стояли. Вот места нашего звена, вот звена Багрянцева. Годунов сидел у стенки. Сажусь на Борисов стул и, как он это обычно делал, барабаню пальцами по столу. Осталось только задорно крикнуть: «Шурочка, обрати на нас свои глазки, мужички с роботы пришедши!» Но на душе тяжело. Склоняюсь над столом, задумываюсь, а перед глазами так и стоит он, Боря. Помнится, однажды прибежал Годунов ко мне. «Что случилось?» – спрашиваю (я тогда был на дежурстве). А он вскакивает на крыло, сует мне в руки какие-то бумажки: «Игорек, мне некогда. Сейчас лечу с Костылевым. А это заметки в завтрашний „боевой листок“. Собрал накоротке ребят, поговорил… В общем, от комсомолии нашей!..» Он спрыгнул с крыла, помахал мне рукой и помчался к своему самолету. Как будто только что это все было…

Мне становится душно. Я расстегиваю' китель и неожиданно слышу:

– Девочки, кто пришел-то!.. По голосу узнаю Шуру Верину.

– Товарищ лейтенант, а нам сказали, что вы не вернулись с задания.

Я стараюсь держаться бодро:

– Это кто-то пошутил, Шура, Да разве мог я не вернуться к таким красавицам!

Шура бежит на кухню, остальные девушки собираются вокруг стола.

– Что же дальше-то будет, товарищ лейтенант? Немцы все идут и идут к Ленинграду.

– Ну, в Ленинград, положим, мы их не пустим. Атак, думаю, что не страшнее страшного. Только в панику не бросайтесь. Выше голову и улыбок побольше.

– Легко вы говорите, – озабоченно сдвигает брови светловолосая шустрая Аня, – А если на душе кошки скребут, тогда как?..

О чем бы мы ни говорили, как бы ни старались увести в сторону разговор, он возвращался к одному и тому же.

А вот и Шура. Вот и обед. Да как вкусно пахнет! – пытаюсь я отвлечь девчат от тяжелых мыслей. – Спасибо, Шурочка, жениха тебе хорошего!

– Вы все шутите, – смотрит на меня, а потом на девчат Шура. – А все равно невесело на душе. Ни на минуту не могу забыть, что Боря Годунов погиб. Может, все это неправда? Может, он еще жив? Такие люди не должны гибнуть…

Не скрывая слез, Шура присаживается на краешек стула.

– Борис мне никто, понимаете? Но он такой добрый, веселый. Он такой хороший!.. Давайте прямо говорить, – в него все наши девушки влюблены, и я тоже. А уж когда он придет в столовую и скажет: «Шурочка, обрати на нас свои глазки…» – знаете, так бы и расцеловала при всех… Вот он какой!.. Скажите, может, он все же не погиб? Может, он тяжело ранен?.. Сейчас столько рассказывают, что не знаешь, кому верить. Про вас тоже сказали, что вы погибли…

Утром я поднимаюсь в воздух на командирской машине. На аэродроме не смолкает гул самолетов. Мы идем то на разведку коммуникаций противника, то на прикрытие своих войск, то на сопровождение бомбардировщиков и штурмовиков. Делается все возможное и невозможное, чтобы помочь пехотинцам сдержать озверелые орды фашистов, рвущиеся к городу Ленина.

Положение наших войск резко осложнилось. Немецкие танки, не сумев одолеть Лужский оборонительный рубеж, ценой огромных потерь вышли в район Кингисепп – Веймарн, прорвали там нашу оборону и устремились к Ленинграду. Сломив сопротивление наших войск в районе Волосова, танки врага продвигались к Красногвардейску (Гатчина). Одновременно фашистские танки приближались к Ропше.

Мы только что вернулись с боевого задания. У каждого из нас вызвали восхищение удары наших самолетов – штурмовиков по фашистским танковым и автомобильным колоннам. От взрывов бомб вражеские машины полыхают точно костры, опрокидываются, создавая на дорогах пробки. В небе идут непрерывные воздушные схватки. По пять, по семь вылетов в день для нас уже стало нормой. Трех – четырехкратное численное превосходство противника тоже стало привычным. Но мы так изматываемся, что к вечеру уже еле держимся на ногах. Отдохнуть бы как следует, но нервы напряжены, и сон не идет.

Третью ночь я почти совсем не сплю. Закрою глаза – и опять воюю, опять стреляю, увертываюсь от огня все более наглеющих фашистских истребителей. Сейчас уже второй час ночи. Я хожу по комнате, прислушиваюсь к неровному дыханию друзей. Счастливцы, они уснули.

На днях погиб летчик Петр Фролович Галахов, в прошлом инструктор аэроклуба, мой товарищ по Ейскому училищу. Каким смелым и добрым человеком он был! Петр отчаянно дрался, защищая охраняемые им штурмовики, но был подбит и, не дотянув до аэродрома, упал в лес. А теперь вот мы потеряли Бориса Годунова. Шестнадцать «мессершмиттов» против четырёх маленьких «ишачков»! Рассказывают, что фашисты в самом начале боя расчленили группу наших истребителей, решив уничтожить их поодиночке. Но на протяжении двадцати минут невероятной по напряжению схватки им так и не удалось одержать победу. Вражеские самолеты вынуждены были сами выйти из боя. Борис Годунов, по – видимому, был ранен и на пути домой потерял сознание. Его самолет вдруг накренился, перешел в штопор, ударился о землю и сгорел.

Осталось каких-то полтора часа до подъема. А я все еще не могу уснуть. Пробую ни о чем не думать, но это не получается. Ребята говорили: «Считай до ста – уснешь обязательно». Лежу с закрытыми глазами, считаю шепотом. Досчитал до шестидесяти, и вдруг передо мной – сожженная Большая Вруда с бугорками свежих могил. Потом мне видится та девочка с перевязанной головой, видится старик, поднимающий над собой внучку. «До Ленинграда бы нам, сынок!» Откуда он идет по пыльной фронтовой дороге? Может быть, тоже из Большой Вруды, а может, из Бегуниц? «Избу сожгли, ироды!.,»

Я снова пытаюсь считать… Нет, все равно не уснуть. А вот Сухов до восьмидесяти шести досчитывает и засыпает. Впрочем, как знать! Он большой шутник. Но и насчет отдохнуть – это у него всегда получалось. Не успеет, бывало, выскочить из кабины, как тут же – под крыло, в траву, и уже храпит. Мне бы так. Ах, как это важно для летчика – хорошо, по – настоящему выспаться!

– Ты с кем это разговариваешь? – сонно приподнимается с постели командир.

– Считал, пытался уснуть, товарищ майор.

– Ну и как?

– Не смог.

– Почему же это?

– Не знаю…

Утром я был отстранен от полетов.

– Научитесь сначала спать, – сердито сказал командир, – а потом уж летать будете.

Долго я бродил по стоянке, подыскивая место, где бы прикорнуть, да так и не нашел. Пришел обратно в землянку и лег на нары. Но тут не давала уснуть неумолчно звучащая мелодия «Рио – Риты».

Я уже хотел было остановить патефон, но в землянку вошел Соседин. Он снял шлем, провел пятерней по волосам и – чего уж я никак не ожидал от него – пустился в пляс. Да еще не как – нибудь, а с присказками:

– Царство ему небесное!.. Царство ему небесное!.. Половицы в землянке ходуном. «Уж не тронулся ли парень? – подумал я. – Под „Рио – Риту“ пляшет».

– Слушай, Коля, что с тобой? И кому это царство небесное?

– «Мессершмитту – 110»... Ух ты!..

Никогда мне не доводилось видеть, как пляшет Соседин. Я глядел на него, а он продолжал выделывать кренделя, хлопать ладонями то по груди, то по подметкам, в заключение – по половицам. Наконец Коля, должно быть, устал. Он плюхнулся на нары и как-то странно уставился на меня,

– Чудаки!.. Говорят – бронированный, не горит… Э, да еще как полыхает!..

Я остановил патефон:

– Расскажи хоть толком.

– Представляешь? – Он едва отдышался. – Мы со штурмовиками сейчас ходили. Ну, они отработали – и домой. Только отошли от цели, смотрю – в стороне два МЕ-110 топают, Я дал знать Сергею Сухову, он отвалил и к ним. Да как врежет с ходу! А я еще добавил – ну и все!.. Свечой вспыхнул… Впервые видел, как горит… Второй ушел. А мы к штурмовикам поспешили…

Николай завел «Барыню», стал притопывать ногой в такт музыке. Грешно было мешать ему. Я смотрел на Соседина и думал о том, как быстро меняются на фронте люди. В Ейском училище Коля был задиристым, ершистым парнем. Не дай бог задеть его! Учился он хорошо, в самодеятельности участвовал. Со мной Соседин, помнится, держался высокомерно. Я для него был всего лишь «мелочь пузатая, болтающаяся под ногами». Как-то он даже назвал меня «салагой». Я учился тогда еще первый год, а Николай носил на рукаве уже три «лычки». Это означало, что он курсант третьего, выпускного курса.

А потом приказом по училищу нас, бывших аэроклубовских инструкторов, перевели сразу на третий, выпускной курс. Каждый получил три «лычки». Помню, я тогда специально нашел повод подойти к Соседину, показать ему нашивки, чтобы он не очень-то задавался. Николай посмотрел на них. Он не удивился, но и не поздравил меня, как это сделал Володя Тенюгин. Он просто сделал вид, будто очень торопится, и с видом человека, знающего себе цену, вышел из кубрика, не сказав ни слова. «Гордый „старичок“!» – подумал я о нем.

Ребят с третьего курса, как старослужащих, принято было называть «стариками». Это звучало солидно. Они этим гордились и носили «выцветшие», как бы видавшие виды, а на самом деле выстиранные в хлорке воротники. Но случилось так, что «старики» после выпуска стали младшими лейтенантами, а мы, закончившие не только училище, но и курсы командиров звеньев, – лейтенантами. И вот однажды в части, куда я получил назначение, передо мной предстал невысокий, чуть повыше меня, младший лейтенант. На нем была новенькая, отутюженная форма. Ярко надраенные пуговицы сверкали. Кто бы это?.. Ба, Соседин!..

– Вместе служить – крепко дружить! Мы обнялись с Николаем.

– Постой, постой! – Он слегка отстранился от меня, разглядывая мои нарукавные нашивки. – Салага чертов, обштопал – таки меня!

Он двинул меня плечом, а потом пожал мне руку.

С тех пор мы дружим. Николай – комсорг нашей эскадрильи. Все знают его как веселого, бесстрашного парня…

– Ты уже пляшешь, разбойник? – в землянку вошел Сухов. – Давай – давай, тебе сегодня можно.

Он ударил Соседина ладонью по плечу, снял шлем, оставил на вешалке планшет и, приглаживая вспотевшие волосы, подсел ко мне на нары.

– Жаль, тебя не было. Там такое, брат, творится! Все горит. Самолетов в воздухе тьма. Но нам повезло.

– Обошлось без потерь. Да еще сто десятого прихватили…

– Вы-то прихватили, а я…

– Что ты?

– Да вот сижу тут… Плохо, видишь ли, спал… Но ведь чувствую я себя хорошо!..

– Послушай! – в разговор включился Николай. – А не тебе ли перед войной головомойка была от командующего ВВС генерала Ермаченкова? Помнишь – Он приехал проверить, как мы, летчики, отдыхаем перед полетами? Ты, по – моему, тогда после отбоя составляя какой-то план работы. Было такое? Было…

– Ну, а дальше-то что? – заинтересовался Сухов.

– Дальше? А дальше генерал – к командиру полка Душину: «Как же это так, товарищ майор? Вы докладывали мне, что все летчики спят. А у вас командир звена нарушает установленный порядок, не отдыхает перед полетами». Душин не знает, что ответить. Тогда генерал в приказном тоне – Каберову: «Немедленно спать!» Помню, Игорь влетел в кубрик, со страху забыл раздеться и прямо в брюках и ботинках забрался под одеяло.

– Ну, это уж ты преувеличиваешь, – сказал я.

– Ничего не преувеличиваю. – Соседин увлекся воспоминаниями: – В тот раз в клубе радио играло, забыли выключить. Начальника клуба за это чуть не сняли с должности, дежурного отправили на гауптвахту. Комиссар полка получил выговор. Командиру тоже перепало. Полеты были отменены. И правильно. Отдых для нашего брата все-таки необходим. А сейчас война. В бою слабого да осовелого сразу собьют.

– Николай дело говорит, – сказал Сухов. – Летчику на войне надо стремиться жить по правилу: «Лучше переспать, чем недоесть». Тогда тебе сам черт в бою будет не страшен.

Мы с Николаем рассмеялись.

– Да, поспать и поесть – это у тебя, Серега, действительно отработано. Сухов посмеялся вместе с нами.

– А на Новикова ты не обижайся, – сказал он мне напоследок. – Ну, немного шумнул на тебя. На то и командир, У него знаешь сколько забот? Вот вчера на нашем аэродроме штурмовики сели. Все думали, что они заправятся и улетят. А они, оказывается, сюда на постоянное базирование. Капониров для них нет, машины стоят на виду, и вся наша маскировка теперь петит к черту. Командир полка майор Душин приказал эскадрилье выделять дежурную пару истребителей для прикрытия аэродрома. А где мы возьмем столько самолетов? Вот Новиков и расстроился, А тут еще ты со свей ей бессонницей подвернулся ему под горячую руку… Ну, ничего… Сегодня ляжешь спать пораньше и завтра будешь летать.

Сергей подошел к патефону, порылся в пластинках,

– А чтобы у тебя настроение поднялось, сейчас я твою любимую поставлю.

Зашипела игла, и вдруг: «Я много в жизни потерял из – за того, что ростом мал…»

– Слушай, слушай! – Сухов сиял. – Слова-то какие: «Меня он в шайке не нашел и с пеной выплеснул на пол…» Это для тебя Ефимов постарался – привез пластинку из Ленинграда. «Услышал, – говорит, – песню промоего друга – не удержался, купил…»

Я уже привык к тому, что друзья подтрунивают над моим ростом. Вот и Ефимов… Где-то он теперь, наш Андреич? Как улетел с Алексеевым на Эзель, так до сих пор ничего и не слышно ни о том, ни о другом. Остальные наши летчики возвратились на родной аэродром. И адъютант эскадрильи Аниканов опять мечется в землянке, еле успевая отдавать распоряжения и записывать результаты вылетов в журнал боевых действий. Теперь ему помогает в этом писарь матрос Евгений Дук. Каллиграф и художник, он привел документы в такой порядок, что любо посмотреть. «Для потомков, – говорит, – стараюсь. Поднимут они архив после войны, а тут все четко и ясно про каждого написано: где и как сражался за Ленинград».

Евгений Дук происходит из семьи потомственных питерских рабочих. Но он с детства полюбил авиацию, мечтает летать. Мы с ним друзья, и я пообещал помочь ему при первой же возможности осуществить эту мечту, А пока мы вместе выпускаем «боевой листок». Он выходит каждый день с самого начала войны. В девять часов утра летчики и техники уже заглядывают в мой капонир:

– Ну, не готов еще? – – Сейчас вывесим.

– Давай!.. И вот уже кто – нибудь читает вслух:

 
Техник, внимателен будь к машине.
До мелочей просмотри самолет.
Чтобы спокоен был летчик в кабине,
Чтоб для врага был смертельным попет!
 

Или:

 
Маннергейму – Гитлера лакею –
Костью в горле Ханко и Кронштадт.
Драться будем, жизни не жалея,
Но врага не пустим в Ленинград!
 

Эти стихотворные «шапки» к боевым листкам сочиняю я, Женя рисует карикатуры.

Вот и теперь, когда все опять ушли на задание, мы с Дуком взялись за очередной номер. Да так увлеклись, что и не услышали, как открылась дверь. На пороге вырос человек:

– Есть тут люди?

– Матвей! – Я сорвался с места. – Прилетел? А где Алексеев?

– Сейчас придет.

Большой, сильный, улыбающийся, в сбитом на затылок шлеме, Ефимов шагнул в землянку. Мы обнялись. Матвей тепло поздоровался с Дуком и Аникановым.

– Ну, вот и все, мы дома! – сказал он, осмотрелся и присел на нары. – А где командир?

– На задание ушел.

– Рассказывай, как живете, что нового.

Больше месяца не было нашего парторга Ефимова в эскадрилье. Мы поговорили, погоревали о погибших товарищах, Я рассказал ему об успехах друзей.

– А как твои дела?

– Да вот. Отстранен от полетов. Не научился спать.

– А в чем причина бессонницы? Может, это мешает? – Матвей показал на «боевой листок».

– Постой, постой! – Из – за стола поднялся адъютант. – Хорошо, что напомнили, а то забыл бы. – Он достал из кармана маленький пакетик и протянул мне: – Врач передал. Просил принять перед сном.

Матвей хотел еще что-то сказать, но дверь с шумом отворилась и в землянку, что называется, всем гамузом ввалились летчики. Они едва не задушили Ефимова и пришедшего несколько позже Алексеева в своих богатырских объятиях. Матвей хотел по всей форме доложить командиру о прибытии. Но какой уж тут доклад!

– Рад, очень рад! – Новиков обвел всех взглядом. – Теперь эскадрилья в сборе… Нет только Хрипунова, Али ева, Федорова и Годунова…

Он, помрачнев, снял свой видавший виды шлем…

Вечером у нас было весело. Плясали, смеялись, пели. Причина веселья – Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении летчика М. И. Багрянцева орденом Ленина. Газета с Указом переходила из рук в руки.

Все же я постарался лечь спать пораньше.

Проснулся, когда было уже совсем светло. Глянул на свои «кировские» и пришел в ужас: одиннадцать часов утра! Вот это снотворное! Все при деле, а я… Как же это вышло?.. Почему не разбудили?..

Одеваюсь, на ходу застегиваю снаряжение. Как угорелый выскакиваю на улицу.

– Вы куда, товарищ лейтенант? Оглядываюсь. За мной стоит наш шофер.

– А вы что здесь?

– Мне приказано, товарищ лейтенант, подождать, а когда – вы проснетесь, отвезти вас на аэродром.

Сажусь в машину, все еще не понимая, в чем дело. На аэродроме спешу доложить о своем прибытии майору Новикову. Он посмеивается:

– Ну, выспался?

– Так точно, сегодня выспался.

– Как чувствуешь себя?

– Отлично.

– То-то, не пренебрегай отдыхом. Иначе… – Он де лает паузу, о чем-то раздумывает, смотрит на часы: – Через полчаса полетишь на разведку. А пока еще не много отдохни.

– Есть, товарищ майор!

Я прикидываю: за полчаса можно искупаться. Идея! Бегу на речку. Она чуть шире иного ручья. Журчит, разговаривая с камешками. Нырять тут негде. Я раздеваюсь, вхожу в воду, окунаюсь и снова на бережок. Расстилаю на траве комбинезон, ложусь на него. Небо сегодня синее – синее, а облака белее белого. Вот так же бывало дома в Вологде, после рыбалки. Лежу на берегу и смотрю, смотрю на облака. И что только там не привидится!

А теперь мне кажется, будто я в самом деле дома. Хорошо бы вскочить и побежать вдоль берега нашей Вологды – реки. Увидеть дом старого Эделя, его рыбацкие снасти на берегу. Дом моего дружка Фоки. И конечно, наш дом. Он стоит на высоком обрыве, возле огромной старой липы. На пути к нему Воскресенская горка и церковь с ее певучими колоколами. Не раз забирался я на колокольню и, стоя рядом со звонарем, дивился, как ловко он дергает за веревки, извлекает удивительные, неповторимые звуки.

Вологда! Сколько воспоминаний связано с ней! «Вологодская глушь, край непуганых птиц» – так когда-то говорили о наших местах. Но я в них родился и вырос. Мне дорог этот суровый северный край и наш древний город. Я люблю его маленькие, в основном деревянные, домики в тени кудрявых, белоствольных берез, булыжные мостовые, дощатые тротуары, люблю белые ночи и северное сияние…

Семья наша сначала жила в деревне. В 1911 году отца взяли на действительную военную службу. Через три года он уже шагал по дорогам первой мировой войны. Храбрый солдат, отец был произведен в прапорщики. После Октябрьской революции он вернулся в деревню, потом в поисках счастья перетащил семью в Вологду и поступил работать на завод. А дальше – Красная гвардия, Южный фронт. Отец был в бою с беляками контужен. Контузия привела к слепоте. Только много лет спустя умелые руки хирурга частично вернули ему зрение.

Нас, детей, в семье было шестеро. Один из моих четырех братьев, катаясь на коньках по тонкому льду, утонул в реке. Нелегко было нашей матери в те годы. Мы жили в постоянной нужде.

Мама, мама… Как огорчил я тебя, когда впервые сказал, что хочу стать летчиком! Ты даже заплакала в ту минуту. Ты опасалась за мою жизнь.

Помню, давно – давно (я учился тогда во втором классе) у нас за городом упал самолет. Загорелся в воздухе и упал. Мы с ребятами бегали смотреть. Летчики погибли. На месте падения самолета лежали комья взрытой земли да груда бесформенных обгорелых обломков дерева и металла. Сердце мое сжалось...

Дома я рассказал обо всем, что увидел.

– Такая уж у них служба, – сказала мать о летчиках, – Смерть-то за ними по пятам ходит.

– Ну, а ты? – Отец посмотрел на меня невидящими глазами. – Ты ведь, кажется, хочешь стать летчиком?

– Нет, – ответил я тогда. – Летчиком страшно…

Но вот наступила пора челюскинской эпопеи. Вся страна говорила о семерке отважных – Водопьянове, Доронине, Каманине, Леваневском, Ляпидевском, Молокове и Слепневе. Эти люди спасли экипаж парохода “Челюскин”, затертого арктическими льдами. Подвигом героев восхищался весь мир.

– Нет, мама, я передумал. Хочу, очень хочу выучиться на летчика, – говорил я в те дни. – Посмотри, какой богатырь Водопьянов. Эх, мне бы стать таким!

Портрет Водопьянова, вырезанный из газеты, лежал в моем комсомольском билете, В доме под потолком висела построенная мной фюзеляжная модель самолета. По всему крылу его крупными буквами было написано: «Михаил Водопьянов». Я поднялся на крышу дома, забрался на трубу, пустил модель в воздух и с замиранием сердца проследил, как она полетела…

А не началось ли все это с цирка? Он стоял на берегу реки Вологды. Дощатое круглое строение с огромным полотняным шатром вместо крыши было для меня как бы вторым домом. Сторожихой в цирке работала наша соседка Евстолия Ивановна Богословская. Она-то и проводила нас, ребятишек, в этот сказочный мир чудес. Летающие под куполом цирка акробаты Манион, жонглеры – эквилибристы на лошадях «5 – Боркис», клоуны братья Альфонсо, львы Бориса Эдера, лошади Павла Афанасьевича Манжели… У нас разбегались глаза. Я до сих пор помню, в каком порядке размещались в стойлах одиннадцать цирковых лошадей. Помню их клички: Звездочка, Пикуль, Красавчик, Каприз, Гудбой, Кардинал, Милый, Арлекин, Арабчик, Заветный, Сокол…

Самыми любимыми моими артистами были акробаты Манион. Перелетая с трапеции на трапецию на большой высоте, они перевертывались в воздухе, ловили друг друга за руки и за ноги, раскачивались, снова летели и, поймав трапецию, возвращались на площадку, С замиранием сердца я следил за их работой. Такое могли делать только смелые и очень ловкие люди. Мысль стать цирковым артистом, таким вот летающим акробатом, не покидала меня.

Сыновья дрессировщика Манжели были примерно моего возраста, и мы подружились. Они показывали мне, как выполняются различные акробатические приемы, и я стал пропадать на манеже. Вскоре меня заметили. С жонглерами «5 – Боркис» я уехал в далекий уральский город Надеждинский Завод (ныне Серов) и через полгода уже неплохо жонглировал, вольтижировал. Но меня тянуло к акробатам. Деспотичный человек, мой хозяин, узнав об этом, невзлюбил меня. Как-то на репетиции, придравшись к чему-то, он больно ударил меня по щеке. Ошеломленный, я не сразу понял, что к чему. От стыда и обиды я бросил в хозяина свои жонглерские дубовые «колбасы» и ушел с репетиции. Потом вышло так, что я на несколько секунд опоздал зажечь факелы, и на манеже в момент выступления «5 – Боркис» произошла заминка. За это Борисов избил меня на конюшне плетью. Неделю не мог я появиться в цирке. Мне было двенадцать лет, но все это возмутило меня. Я написал родителям и, получив ответное письмо, уехал домой, навсегда порвав с цирком.

С цирком, но не с мечтой о высоком полете. Мечта эта глубоко запала мне в душу. Она и привела меня к авиации. Я стал строить модели самолетов, читать книги о летчиках, прыгать с крыши дома, раскрыв над собой зонт. Под берегом реки мы, школьники, строили зимой трамплин. Съехав на лыжах с кручи, я летел с трамплина, испытывая невыразимый восторг.