Текст книги "В прицеле свастика"

ОН БОЛЬШЕ НЕ МОГ БЕЗ НЕБА

Постепенно обживаем новое место. Полным . ходом идет строительство землянок, сооружаются печки, заготавливается топливо. Грицаенко, Алферов и я устроились пока в капонире. Алферов притащил откуда-то целый ворох соломы, прикрыл ее самолетными чехлами. Получилось роскошное ложе.

Первые две ночи спать было не очень холодно, а сегодня уже по – настоящему зябко. Зябко, как мне кажется, потому, что нет в капонире моего самолета. Мы укрылись с головой чехлами. А осенний ветер свистит и как будто говорит мне: «Не будешь давать машину другим… Не будешь…. Не будешь…» – «А как быть? – спрашиваю я. – Как быть, если человеку летать не на чем? Мы идем на задание, а он на земле остается. День не летает, два не летает. Что делать, если машина его неисправна? Друзья ведут бой за Ленинград, а он, этот летчик, ходит взад – вперед, будто чужой, будто никому не нужный. И тычется он без дела во все углы. Мучается человек. И все на небо смотрит: не идем ли мы, как там у нас? Пытается, засучив рукава, помогать техникам, чтобы быстрее ввести в строй свою машину. Да разве они позволят! Они сами ночи напролет спать не будут, а силы летчика сберегут: „Отдыхайте, товарищ лейтенант, вам еще в бой идти»…»

Высовываю голову из – под чехла, смотрю в темноту капонира, и тяжко мне: капонир действительно пустой. За две ночи соседства с самолетом я уже привык различать в темноте его сильные крылья, устремленный вперед острый нос и похожие на уши гигантского животного лопасти винта. Грицаенко обычно ставит винт в такое положение, чтобы одна из лопастей смотрела вниз, а две другие – вверх. Мне всегда кажется, что истребитель, как чуткий молодой конь, вслушивается в ночную тишину прифронтового аэродрома...

И вот нет его, моего боевого коня. Нет, и никогда больше не будет моего истребителя № 13. А всего тяжелее и горше, что нет в живых нашего замечательного летчика – Владимира Широбокова, не вернувшегося сегодня с боевого задания. А как просил он меня, чтобы я позволил ему хоть разочек слетать на моей машине! «Только один раз, Игорек… Товарищи спасли мне жизнь в том полете… Не могу же я теперь сидеть без дела на земле, когда им так трудно», – твердил он, уговаривая меня отдохнуть и выпустить «боевой листок»…

Теперь я ругаю себя, что согласился. Уж лучше бы сам…

И как это только получилось? Я сидел уже в кабине, готовясь к вылету, когда он ко мне подошел. Подошел, как всегда, подтянутый, аккуратный даже в этом своем поношенном, видавшем виды реглане, положил руки на борт кабины и с такой надеждой взглянул на меня:

– Понимаешь?.. Я сейчас был у командира… Говорит: «Спроси у Кабероеа. Разрешит – я не возражаю»… А, Игорек?.. Нужно будет – и я поделюсь с тобой… Ведь починят же когда – нибудь мою одноногую…

Каким тихим, каким застенчивым был в кругу друзей на земле и как дерзко сражался в воздушных боях истребитель Володя Широбоков!,,

Лежу и думаю, думаю под свист ветра. И не могу представить себе, что где-то на другом берегу залива, в районе Стрельны, лежит груда обломков самолета, а под ней, под ней…

– Не спите, командир? – ко мне поворачивается Алферов. – Ах, Володя, Володя…

– Да, Борис, хорошим человеком был Широбоков, смелым, честным, добрым. Прекрасный летчик, великолепный товарищ…

– Что верно, то верно. – Алферов тяжело вздыхает. – И все же вам надо уснуть. Утром снова работа. Мы-то на земле останемся, а вам в воздух.

– На чем в воздух-то?

– На самолете, конечно. Дадут же чей – нибудь.

– А чей? Лишних-то нет.

– Ну как же? Широбокова машина теперь, наверно, будет нашей… Завтра ее починят…

Алферов умолкает, и я больше не беспокою его. Человек он своеобразный. Борис убежден, что в авиации укоренилась вопиющая несправедливость. Техники, по его мнению, живут на фронте «как у Христа за пазухой», а летчики несут неправомерно большую нагрузку. «Мне даже в глаза прилетевшему после боя домой летчику смотреть стыдно», – признается подчас Алферов.

«Да, хороший ты парень, Борис, добрый, мужественный, – мысленно говорю я ему. – Но в этих своих суждениях ты не прав. Да разве мыслима боевая работа летчика, его победа в воздушной схватке без твоего участия!..»

Потом я снова припоминаю подробности боя, в котором погиб Широбоков, Об этом бое уже несколько раз рассказывал нам Костылев. Мне кажется теперь, будто я своими глазами вижу, как все было. Вот пикируют со стороны солнца «мессершмитты». Вот наши разворачиваются, но не успевают контратаковать, Костылев – ведущий группы, и первый удар фашисты нацелили на него. Чтобы спасти командира, Широбоков бросается в промежуток между вражеским самолетом и истребителем Костылева. Очередь, предназначенная Костылезу, осыпает машину Широбокова…

Я лежу, укрывшись чехлом, смотрю в темноту ночи и только сейчас, кажется, начинаю по – настоящему понимать, каким человеком был этот Широбоков, какое благородное сердце билось в его груди. И подвиг Володи кажется мне в чем-то похожим на подвиг бесстрашного пехотинца, который в бою под Новгородом, выручая своих товарищей, попавших под огонь фашистского пулемета, бросился на него и ценой своей жизни спас положение. Неделю назад, когда мы были еще в Низине, в эскадрилью приезжал из Кронштадта политработник. Он-то и рассказал нам о славном герое – пехотинце. Политработник проводил политинформацию вечером. А утром я перебрал все имевшиеся у нас газеты, однако упоминания о советском бойце, бросившемся на вражеский пулемет, нигде не нашел. Но спустя много лет мне стали известны и подробности этого подвига, и имя героя, 24 августа 1941 года под Новгородом, штурмуя Кирилловский монастырь, превращенный фашистами в свой опорный пункт, группа младшего политрука Александра Панкратова попала под губительный огонь пулемета. Вырвавшись вперед, Панкратов бросил гранату и ранил вражеского пулеметчика. Огонь прекратился, но ненадолго. Когда раздалась новая очередь, Панкратов сделал последний рывок и навалился на пулемет всем телом. Рота завязала бой внутри монастырских стен…

И еще я узнал, что Александр Панкратов – мой земляк. Это был тот самый Саша Панкратов, с которым мы вместе учились в школе ФЗУ и работали на Вологодском паровозовагоноремонтном заводе. Теперь в Новгороде на берегу реки Малый Волховец стоит обелиск. Золотом сияет на нем надпись:

Стала вечною славой мгновенная смерть

ПАНКРАТОВ Александр Константинович

закрыл своим телом вражеский пулемет 24 августа 1941 г. в боях за Новгород

И каждый раз, останавливаясь перед этим обелиском, я вспоминаю не только о Саше, но и о Володе. В жизни они не знали друг друга. Но в подвиге они – братья.

ТРУДНЫЙ ЧАС ЛИНКОРА «МАРАТ»

Машина Широбокова отремонтирована. Ее передают нам. Техники собрались возле самолета. Все как бы чего-то ждут. Так и кажется, что сейчас придет сюда Володя. Придет, застенчиво улыбнется, сядет в кабину. Но подходит командир эскадрильи капитан Уманский. Подходит, осматривает самолет, притрагивается к латкам на месте пробоин, постукивает по ним, будто проверяя на прочность, похлопывает ладонью по фюзеляжу и поворачивается ко мне:

– Хороший был человек Широбоков... Берегите, товарищ Каберов, его машину…

Наши ребята сделали сегодня уже по четыре вылета и теперь отдыхают. Ефимов прилег прямо под крылом самолета на разостланной техником куртке. Костылев ушел в наш капонир. Мясников, Львов и Халдеев с мыслью «прихватить минут по шестьдесят на каждый глаз» устроились в землянке. Я же, приняв самолет, решил дождаться очередного вылета прямо в кабине и тоже прикорнул малость.

Но недолог сон летчиков. Вскоре над стоянкой взвиваются две зеленые ракеты.

– Вылет! – кричат всполошившиеся техники, едва успевшие заправить самолеты.

– На выручку к морякам!.. Воздушный налет на «Марат»! – разносится по стоянке.

Подняв облака пыли, наша шестерка идет на взлет. Два самолета ЯК-1 и четыре ЛАГГ-3 – все богатство нашей эскадрильи.

Ведет группу старший лейтенант Мясников на своем «якушке». Его ведомый – новый летчик нашей эскадрильи старший лейтенант Львов немножко знаком мне. Мы встречались перед войной на стрелковых соревнованиях. Я тогда вроде бы неплохо вел огонь по воздушным целям. Но когда самолет – буксировщик сбросил матерчатый конус, по которому стрелял Львов, все диву дались: конус был буквально изрешечен. Казалось, для этого статного, с лукавым прищуром живых серых глаз, русского парня такого понятия, как «закон рассеивания;), вообще не существует.

Теперь он у нас в эскадрилье. И это не беспомощный новичок. На кителе Львова сверкает орден Красного Знамени, полученный им за отвагу и боевое мастерство, проявленные в пору советско – финляндского конфликта 1939—1940 годов.

Грозно гудят моторы взлетающих истребителей. Мы с Егором Костылевым идем последними. Окутанный сизым дымом, линкор «Марат» стоит в Морском канале напротив Стрельны и бьет из своих гигантских орудий по наступающим фашистским войскам, уже захватившим Низино, Петергоф и устремившимся к Ленинграду. Горит Стрельна, горит Урицк, Стреляют зенитные пушки линкора. Небо усеяно черными шапками взрывов. Мне не терпится поскорее сразиться с вражескими бомбардировщиками. Но надо же, именно в этот момент левая стойка шасси срывается с замка и предательски повисает под крылом моего самолета. И тут же с аэродрома по радио доносится властная команда: «У кого выпала стойка шасси, немедленно произвести посадку!»

Как-то машинально, повинуясь команде, я отворачиваю от строя, делаю круг над аэродромом, докладываю, что случилось это у меня, и пытаюсь убрать стойку. Но она выпадает снова и снова. Что делать? Товарищи уходят впятером. А к «Марату» приближается множество фашистских самолетов. Зенитная артиллерия линкора усиливает огонь.

Чертова стойка! Идти на посадку, в то время как товарищи Вот-вот столкнутся с такой сворой? Нет, это невозможно. Еще раз нажимаю на красную кнопку уборки шасси, держу ее, крепко придавив большим пальцем. Докладываю, что стойку убрал и что все у меня в порядке, а сам круто разворачиваю самолет и на полном газу ухожу к линкору. Но кнопка бьет по онемевшему пальцу. Держать ее нет никаких сил. Что делать? Приходится мириться с тем, что стойка опять висит под крылом. По радио продолжают звучать приказания возвратиться на аэродром. Но я их уже «не слышу». Наши истребители врезаются в середину боевого порядка «юнкерcов» и «мессершмиттов». Прибавляю газ и мчусь на помощь друзьям. Они уже ведут воздушный бой с врагом, который раз в десять превосходит их по численности.

Линкор ведет не только зенитный огонь. Из орудий главного калибра он бьет по наступающим фашистским войскам. Потому-то противник и бросил на него пикирующие бомбардировщики. Но их бомбы пока не достигают цели. Они падают в залив, поднимая столбы воды – что-то вроде большого каскада петергофских фонтанов.

Я подхожу к кораблю один, никем не атакуемый, и с ходу устремляюсь к ближайшему «юнкерсу». Он, этот «лапотник» (так называем мы фашистский бомбардировщик Ю-87 за его неубирающееся шасси), уже переходит в пике. Я следую за ним. Машина моя идет боком – сказывается выпадение стойки. Целиться мне неудобно. Но сейчас уже ничего не исправить. Я догоняю «юнкере» и прицеливаюсь с поправкой на боковое смещение. Очередь пришлась в самый раз! Бомбардировщик как бы передернуло. Отделившаяся от него тяжелая бомба идет мимо цели. А сам он, охваченный пламенем, стремительно теряет высоту.

– Есть один! – кричу я, включив передатчик.

– Есть другой! – будто по заказу, отзывается Егор Костылев. Волоча за собой шлейф черного дыма, тяжело падает еще один «юнкерс».

Между тем зажженный мной самолет все еще некоторое время летит над водой – пытается дотянуть до берега. До берега он дотягивает, но ударяется о него. Высокий столб огня и густого, жирного чада поднимается к небу, Я пролетаю над упавшим фашистским самолетом,

– Это тебе за Широбокова, гад!..

Пролетаю и, взяв ручку на себя, снова устремляюсь ввысь, где ведут тяжелый бой мои товарищи. С ходу пытаюсь атаковать второй бомбардировщик. Но пара «мессершмиттов» уже режет мне курс. Я стремительно разворачиваюсь. Они. ведут по мне огонь. Стрекотнув по крылу, пули пробивают обшивку. Пробоины неопасные. Бросая истребитель то вверх, то вниз, то нападая, то увертываясь от наседающих на меня «мессершмиттоз», я включаюсь в сумасшедшую круговерть.

Идет тяжелый, очень тяжелый бой. Но в какой-то момент я все же замечаю, что недосчитываюсь одного из ЛАГГов. Неужели кто-то из наших сбит? Кто? Нас пятеро, а фашистов тьма. Такое впечатление, будто вокруг меня только вражеские самолеты и что все они одновременно атакуют. Едва успеваю выйти из – под удара, как новый сноп трассирующих пуль проносится над головой. А по радио слышу:

– Да убери же ты стойку-то!.. У кого «нога» выпала?.. Уберите!

Но убрать ее я не в силах, хотя она привлекает внимание и моих товарищей, и вражеских летчиков. Свои понимают, как мне тяжело вести бой, а противник видит во мне легкую добычу. Я уже не наблюдаю ни за линкором, ни за бомбардировщиками. Перед глазами мелькают одни «мессершмитты». Сколько их? Голова идет кругом. Мне кажется, будто я слышу, как трещат мои шейные позвонки.

Почти одновременно яркими кострами вспыхивают два самолета. Волнуюсь, Не наши ли? Нет, «юнкерсы»! А позади два ЯКа. Молодцы, ребята!

И снова меня атакуют. Выпавшая стойка не дает покоя вражеским истребителям. Но мощный мотор, хорошая маневренность моей машины, а также забота товарищей обо мне делают безрезультатными все атаки фашистов.

«Мессершмитт» сзади, он уже совсем близко, Я бросаю самолет в глубокое скольжение и убираю газ. Мой ЛАГГ как бы вдруг останавливается. Едва не столкнувшись с ним, «мессершмитт» проносится мимо. Больше того, он загорается. Кто же его? Кто выручил меня в столь трудный момент? За фашистом промчался ЛАГГ-3 № 63, Это самолет Ефимова. Спасибо, Матвей, «спасибо, друг!

Фашистские летчики, потеряв в бою четыре Ю-87 и один истребитель, уходят на свой аэродром.

А «Марат» все бьет из своих орудий. Пороховой дым над ним образует что-то вроде парусов. Кажется, будто линкор плывет под этими парусами, как старинный фрегат, ведя огонь с ходу. Но это обман зрения. Корабль стоит на месте. И он по – прежнему обрушивает на врага лавину огня.

Мы собираемся впятером. Кого же нет среди нас? Вижу – нет Володи Халдеева. Неужели сбит? Но ведь никто из наших не падал. Обычно поврежденный в воздушном бою самолет, горит он или не горит, отчетливо заметен. Да и из радиопереговоров мы могли бы понять, в чем дело. А Мясников? Неужели он не видит, что нас пятеро, а не шестеро?

Мы! пересекаем залив, идем к аэродрому. Оглядываюсь назад. Темный силуэт «Марата» хорошо виден. Перед войной я бывал на этом линкоре, видел его могучие орудия. Видел гигантские снаряды, которые летели сегодня на головы фашистских пехотинцев. Героическая команда на линкоре! Выдержать такой налет «юнкерсов»! Возможно, не все вражеские бомбы упали мимо. В таком случае на «Марате» могли быть потери…

После посадки мы собираемся возле машины командира. Долго молча всматриваемся в небо, ожидая возможного появления товарища.

– Неужели так никто и не заметил, куда девался Халдеев? – озабоченно спрашивает, глядя из – под руки на море, Мясникоз,

– Я здесь, товарищ командир, здесь! Каково же было наше удивление, когда мы обернулись и увидели улыбающегося Халдеева!

– Жив?! – Командир обнял летчика. – Ну, теперь хоть душа на месте. Как же это ты? Где был? Что случилось?..

Оказывается, в первые же минуты боя вражеский истребитель повредил на самолете Халдеева масляную систему. Летчик удачно вышел из боя и произвел посадку на Комендантском аэродроме. Оттуда на самолете У-2 он и возвратился домой.

А теперь мне хотелось бы рассказать хотя бы вкратце об одном интересном человеке, с которым судьба свела меня уже в послевоенные годы.

Живет у нас в Новгороде, неподалеку от меня, капитан первого ранга в отставке Виктор Иванович Новиков, Ему уже за шестьдесят. Здоровье Виктора Ивановича, понятное дело, не стопроцентное, но он не унывает, продолжает работать на одном из предприятий города и известен у нас как активный общественник. Я тоже не только своей книгой занят, а возглавляю авиационный спортивный клуб ДОСААФ, летаю на самолете, веду общественную работу. И все же мы с Виктором Ивановичем выкраиваем иногда часок – другой, чтобы по – соседски встретиться, посидеть, поговорить.

Как-то под вечер зашел он к нам. Жена накрыла на стол. Мы поужинали, побеседовали о том о сем, вспомнили о войне. Я начал рассказывать, как мы с воздуха защищали линкор «Марат».

– Так это была ваша работа? – Виктор Иванович оживился. – Ну, как же! Отлично помню тот бой. Помню и дату: 16 сентября 1941 года. Я ведь служил на «Марате». Был парторгом этого корабля…

Тут я достал свой фронтовой дневник и, найдя нужную страницу, подал его Виктору Ивановичу, Вооружившись очками, он прочитал: «16 сентября 1941 года. Тяжелый воздушный бой над линкором „Марат“, в составе шестерки истребителей против сорока Ю-87 и двадцати МЕ-109…»

Новиков снял очки и удивленно посмотрел на меня: – Так что же это мы, батенька мой? Давно с вами дружим и до сих пор не знали, что были в одном бою!.. – Старый моряк вздохнул: – Да, это была баталия! Мы прикрывали огнем приморский фланг наших войск, когда на нас напали «юнкерсы». Орудия глазного калибра вели огонь по наземным фашистским войскам. Стреляли двадцативосьмипудовыми снарядами, начиненными сферическими пулями. Помнится, грохот на корабле стоял неимоверный. Почти две тысячи человек команды работали слаженно. Каждый делал свое дело. Труднее всего было зенитчикам. Правда, вы им хорошо помогли. Но две бомбы все же попали в корабль. Только две. Остальные не достигли цели…

Долго беседовали мы с Виктором Ивановичем в тот вечер. Каждый заново переживал события давних лет.

ПРОБОИНА НА КОНСОЛИ

Не сумев с ходу ворваться в Ленинград, фашисты крупные силы своей авиации обрушили на главную базу флота. Вот уже несколько дней подряд над ней идут невиданные по своей ожесточенности бои. Группы по сорок, пятьдесят бомбардировщиков, прикрытые большим количеством истребителей, направляются на Кронштадт одна за другой. Ни зенитная артиллерия, ни малочисленные подразделения наших истребителей не в состоянии противодействовать такой силе. Но мы собираем все, что у нас есть, и наши МИГи, ЯКи, ЛАГГи снова и снова уходят в воздух. Кронштадт горит. Дым пожарищ застилает его кварталы, и города почти не видно. Четверка наших истребителей взлетает и, едва набрав высоту, бросается в бой. На ЛАГГах – Уманский и я, на ЯКах – Мясников и младший лейтенант Чепелкин, недавно прибывший в эскадрилью летчик. Мы не успели с ним как следует познакомиться, но нам уже ясно, что у этого веселого малого в бою железная хватка.

Сегодня около сорока Ю-87 тройками одна за другой пикируют на корабли и объекты базы. Вокруг бомбардировщиков буквально кишат «мессершмитты». Они тотчас перехватывают нас. Ошалело бьют зенитки. Снаряды рвутся подчас на сплетенных в клубок трассах воздушного боя. Наши попытки помешать «юнкерсам» тщетны. Ни Мясников, ни Чепелкин, ни мы с Умакским не можем вырваться из цепких лап «мессершмиттов».

В кабине жарко, нечем дышать. А тут еще двойная опасность: вражеские истребители и зенитные снаряды. Но что делать! Кронштадт обороняется. Он должен вести зенитный огонь. Вот вспыхнули два «юнкерса». Оба падают. За ними еще один прочерчивает на небе дымный след. Кто их сбил – зенитчики или мои друзья – летчики? Впрочем, рядом со мной только ЯК Чепелкина. Где остальные – не вижу.

А высоко в небе ровным квадратом, как на параде, идет еще примерно шестьдесят двухмоторных бомбардировщиков Ю-88. Коршуны со свастикой на крыльях затмили солнце. Почти полтысячи бомб одновременно высыпают они с горизонтального полета на город и на корабли. Самолеты идут намного выше нас, и я вижу, как бомбы, вначале плашмя, а потом кувыркаясь, устремляются вниз. Мы ведем бой с «мессершмиттами», а бомбы уже совсем близко, над самой головой. Пытаюсь увернуться от них, но вокруг мельтешат самолеты, свои и чужие. Разрывы зенитных снарядов усеяли кронштадтское небо.

Все же я бросаю машину в сторону. Вой падающих бомб заглушает рев мотора. Внутри у меня похолодело. Взрыв страшной силы сотрясает все вокруг. Как бы чьи-то гигантские руки подхватили мой истребитель, бросили его вверх, перевернули. С трудом удерживаю машину и все еще не понимаю, что произошло. Подо мной, в самой гуще боя, клубится черное облако. Из него во все стороны летят обломки самолета. Нет сомнения, что одна из бомб угодила в истребитель. Только в чей – наш или вражеский?

Вот это бой! Посмотрел бы Алиев, что творится сейчас над «Маркизовой лужей», сравнил бы наши недавние прогулки над ней с этим воздушным сражением!..

Впрочем, оно, кажется, затихает. Шарахнувшись в сторону от взрыва, «мессершмитты» уходят. Уходят бомбардировщики противника. С трудом разыскиваем мы друг друга в медленно остывающем и проясняющемся небе Кронштадта. Собираемся втроем. Нет Уманского… Неужели тот взрыв?.. Не могу поверить… Возвращаемся домой молча. Производим посадку. Я выскакиваю из кабины и бегу к Мясникову:

– Уманский?

– Да, – тяжело произносит он, смахивая рукавом пот с разгоряченного лица.

Стою опустив голову. Перед глазами маячат клубы дыма и летящие во все стороны обломки самолета. Мясников медленно выбирается из самолета, поднимает валяющуюся под крылом щепку и вычерчивает ею на земле контуры острова Котлин.

– Вот здесь, – обведя щепкой восточную часть острова, говорит Мясников, – опускался он на парашюте. Причем был ниже меня. Его зенитка, по – моему…

– Какой парашют? Какая зенитка? Вы что, Александр Федорович? Там такой взрыв был. Одни обломки летели.

– Да, обломки «мессершмитта», – снимая с головы шлемофон, говорит Чепелкин. – Бомба ударила в «мессершмитт». Я гнался за ним, понимаете, а в это время… И вот, – он указывает на распоротый конец крыла своего самолета, – досталось и мне немножко…

– Ну, а где же командир? – спрашиваю я.

– А командир выпрыгнул с парашютом. Это и я видел, – говорит Чепелкин. – Он выпрыгнул. Точно вам говорю. Где опустился – не знаю. Боюсь, что его зенитка…

Вечером в эскадрилье стало известно, что выбросившийся с парашютом капитан Уманский почти час провел в воде где-то близ Кронштадта, а потом был подобран нашим спасательным катером и отправлен в госпиталь.

Через день, 23 сентября, фашистская авиация вновь начала свирепствовать над главной базой нашего флота. Тысячи бомб различного калибра обрушились на нее. Казалось, там не могло остаться камня на камне. Но вот улетели последние вражеские самолеты. Все, что могло гореть, сгорело. Но Кронштадт жив. Мы хорошо видим это сверху. Догорают последние головешки. Слабый, как бы папиросный дымок тянется над пепелищами. Может, хотя бы к концу дня город, а с ним заодно и мы получим передышку? Так нет же. Опять появились «юн – керсы». Правда, на этот раз они пришли только втроем. Нас тоже трое: Мясников, Бабернов (он прибыл в эскадрилью вместе с Чепелкикым) и я.

Мои товарищи погнались за двумя «юнкерсами», идущими впереди. Третий летит на почтительном расстоянии от них, но, как и они, держит курс на базу. Экипажи фашистских самолетов, увидя наши ЯКи, явно струхнули. Передние «юнкерсы» переходят в пикирование и, сбросив бомбы, устремляются к Стрельне.

Меня интересует третий вражеский самолет. У него необычный вид: такие же, как у Ю-88, длинные, выступающие вперед гондолы моторов и двухкилевое, – как у МЕ-110, оперение хвоста. Однако, разглядев самолет внимательней, я припоминаю: да это же Ю-86! Именно такой старый фашистский бомбардировщик сбил на Ханко Бринько. По поведению Ю-86 вижу – экипаж занят фотосъемкой.

Наша зенитка открывает по нему огонь, и мне никак не подойти к бомбардировщику. Вражеский стрелок с большой дистанции лупит без передышки. Его положение понятно. А вот зачем бьют зенитчики, в то время как я захожу в атаку? Это не очень ясно. Все же я догоняю бомбардировщик, сближаюсь с ним до предельно короткой дистанции и расстреливаю его почти в упор.

«Фотограф» горит – «проявляет» в огне свою пленку. Стрелок висит на турели. Вроде бы все в порядке.

Однако в этот момент мой истребитель получает толчок. Он едва не перевертывается. Мне слышится гул. Такое впечатление, будто где-то вдалеке произошел взрыв. Выравниваю самолет и вижу: на левой консоли крыла зияет рваная дыра величиной с блюдце. Зенитный снаряд? Да, по – видимому. Должно быть, он разорвался слева под крылом, и осколок пробил консоль.

– Прекратите стрельбу! Куда же вы бьете по своим-то, черти? – кричу я, словно голос мой может дойти до зенитчиков.

Но стрельба и в самом деле прекращается. Подбитый мной «юнкере» уходит. Он уже развернулся к Петергофу и теперь скользит на крыло – пытается сорвать пламя. Я догоняю его и даю еще одну очередь. Опустив нос и кренясь вправо, «юнкере» идет к берегу. Падает он на прибрежной части Петергофского перка, неподалеку от фонтанов. На месте его падения образуется яркий костер.

Я делаю круг над берегом. Под крылом проходят руины Петергофа. Вижу разрушенное здание дворца, разбитый вокзал, печные трубы сгоревших домов.

Беру чуть южнее, хочу глянуть на Низино. Но там словно смерч прошел. Каких – нибудь десять дней назад все еще было на месте, а сейчас… Ладно, Низино… Но Петергоф-то, Петергоф… Это же гордость человечества!.. Его музей посещали когда-то и немцы. Что же сделали с ним фашистские варвары!..

Ухожу домой, смотрю на город, шепчу про себя строки стихов, которые порой приходят ко мне даже в такие, как эти, невеселые минуты.

 
Вот Петергоф, его дворцы, фонтаны,
Здесь возвышался бронзовый Самсон.
Был городок людской овеян славой,
Сейчас стоит разрушен и сожжен...
 

Чтобы запомнить неожиданно возникшее четверостишие, повторяю его несколько раз.

Старшему лейтенанту Бабернову в этом бою не повезло. Вместе с командиром атаковал он «юнкере». Но при этом самолет Бабернова, не дотянув до берега, приводнился в Финском заливе. У побережья в районе Лахты мелко, и это спасло летчика.

Мы с Мясниковым пролетаем над ним. Из воды торчит киль самолета и лопасть винта. Виден фонарь кабины. Сам Бабернов стоит в воде, машет нам шлемофоном, показывает, что намеревается идти к берегу.

Едва мы приземлились на нашем аэродроме, как Грицаенко тотчас вцепился взглядом в пробоину на консоли крыла моего самолета:

– Кто-то вас угостил…

– Это, Саша, привет нам от кронштадтских зенитчиков.

Подошел Алферов:

– Они что – ошалели там? По своим лупят?

– Промахнулись немножко и вот задели, – объясняю я.

– По – моему, они попали, а не промахнулись, – замечает Грицаенко.

– По «юнкерсу», говорю, промахнулись.

– Понимаю. Но где же «юнкере»?

– Там, около Петергофа, на берегу догорает.

– Так, значит, сбили его? – спрашивает Борис и, получив утвердительный ответ, кричит на всю стоянку: – Ура! Еще один! Здорово!..

Часа через два пришел на аэродром вымокший до нитки старший лейтенант Бабернов.

Прошло несколько дней, и в эскадрилье нашей снова многое изменилось. Были и радостные, были и невеселые события. Вернулись из госпиталя Сергей Сухов и Николай Соседин. А через несколько дней Николай погиб, выполняя боевое задание. В районе Пушкина его истребитель был подбит, загорелся, и Соседин выбросился из самолета. Товарищи видели падающего летчика, ждали, что он раскроет парашют. Но фигурка Сосе – дина стремительно уменьшалась в размерах. Наконец она стала сливаться с фоном земли и исчезла из глаз…

Некоторые позже высказывали предположение, что Николай, зная ошибку Тенюгина, сделал задержку и раскрыл парашют у самой земли. Но никто парашюта не видел. Время шло, а Соседин не возвращался. Стало ясно, что мы потеряли еще одного товарища. Эскадриль – ская комсомолия лишилась своего боевого вожака. Комсоргом был вскоре избран один из наших младших авиационных специалистов – сержант Паша Хаустов.

Через некоторое время Халдеев и Киров убыли в командировку. На Балтику они больше не вернулись.

Раненный в голову капитан Уманский был отправлен в тыл. Командиром эскадрильи стал Мясников.

Из числа молодых летчиков, начинавших войну в составе нашей эскадрильи, остались только Сергей Сухов и я. Но нас молодыми уже не считали.

Эскадрилья располагала двумя типами истребителей: 3 и ЯК-1. Оба самолета имели один и тот же двигатель. Только деревянная машина ЛАГГ-3 была тяжелей, а истребитель смешанной конструкции ЯК-1 – легче и маневренней. Мясников, Львов, Бабернов и Чепелкин предпочитали ЯК-1. Костылев, Ефимов, Сухов и я были убежденными «лагговцами». «Группа ЯКов», «группа ЛАГГов» – так в шутку называли мы себя в ту пору.

Были у нас названые братья – старшие лейтенанты Львов Семен Иванович, Бабернов Василий Иванович и Сухов Сергей Иванович. Львов и Бабернов имели ордена Красного Знамени, Сухов – знак ГТО.

Это чтобы потом дырочку на кителе не сверлить, – шутил Сергей.