Текст книги "В прицеле свастика"

БОМБЫ, ШТОРМ И МУЗЫКА

Вторая блокадная осень властно вступает в свои права. Холодный ветер с Ладоги зло срывает с деревьев последние листья, устилая землю ярким» ковром. Один из листочков долго кружится в воздухе. Он то поднимается над деревьями, окаймляющими берег канала, то опускается к самой воде, а затем, подхваченный вихрем, снова взлетает.

Наш пароход медленно рассекает воды Старо-Ладожского канала. Мы стоим на палубе и смотрим, как отодвигается от нас Новая Ладога. Странно возвращаться в полк столь неудобным транспортом.

Мои спутники – сержанты-летчики, только что окончившие Ейское авиационное училище, следуют в наш полк под командованием начальника штаба майора Куцева. Ребята шутят, смеются, обращая на себя внимание окружающих. Они еще, что называется, не нюхали пороха. Представление о боях у них довольно-таки романтическое. Трофим Петрович весело балагурит с ними.

Однако тяжелые мысли снова возвращаются ко мне. Просто не укладывается в голове: на войне – и вдруг дом отдыха. Правда, с выходным днем тоже поначалу трудно было смириться. Но уж дом отдыха...

Все мои друзья улетели на Карельский перешеек, Там их ждет настоящее дело. А мне и командиру первой эскадрильи капитану Бондаренко приказано отдыхать. Да еще: «Не вздумайте рыпаться!» Не чьи-нибудь, а самого командира полка напутственные слова.

Что делать? Помахали мы фуражками поднявшимся в воздух ребятам и пошли месить грязь на дороге, ведущей в этот самый дом отдыха. Ни много ни мало – восемь километров, и вот перед нами деревня, окруженная лесом. Небольшой уютный домик на ее окраине, а рядом речка, Питание отменное, и делать нечего. День, второй, третий. Наконец мы с Бондаренко не выдерживаем и отправляемся в Новую Ладогу. Звоним по телефону в полк, слезно просим взять нас отсюда, но сердитый голос командира лишает нас какой бы то ни было надежды на это.

А на другой день меня самого вдруг вызывают в гарнизон, Я бегу, пот градом. Встречает меня Виктор Неделин. Мы с ним друзья. Знали друг друга еще в Ейском училище. Он сообщает мне, что над Синявином снова начались тяжелейшие воздушные бои, что погиб Алексей Руденко и что ему, Неделину, приказано лететь на фронт на моем «харрикейне».

– Погиб Руденко?!. Алекся, Алекся!, Такой летчик!... Нет, Витя, лучше я сам полечу. А ты отдохни здесь за меня.

– Но командир полка приказал лететь мне, – говорит Неделин. – Я тебе У-2 оставлю. Отдохнешь и доберешься на нем до полка...

Что же делать? Опять берут мой самолет. Плохо это, когда летят в бой на чужом самолете. Это не суеверие. Тут что-то другое. Видимо, надо с машиной, что называется, сжиться, как следует, досконально изучить все ее особенности, все повадки и только потом идти на ней в бой. Разве можно забыть, как был подбит на моем самолете Широбоков? То же самое случилось с Сосединым. Да и командир бригады был подбит, когда вот так же поспешно взлетел на моем истребителе. Я уж не говорю о Борисове...

– Ты не волнуйся! – заметив, что я нервничаю, успокаивает меня Неделин. – Я полетаю немножко и возвращу тебе самолет в целости и сохранности,

Виктор трогает свои коленки, морщится от боли, потом через силу улыбается:

– Ревматизм вот меня опять корежит. А так я живучий!..

Он быстро садится в кабину моего самолета, взлетает, делает круг над аэродромом и скрывается за лесом. Я подхожу к оставшемуся на стоянке У-2, барабаню пальцами по перкалевой обшивке крыла, едва сдерживаюсь, чтобы не зареветь от обиды.

На следующее утро до нас доходят тяжелые известия. В неравном бою погибли капитаны Николай Ткачев и Дмитрий Буряк – комиссар третьей эскадрильи, совершивший сто семьдесят боевых вылетов и уничтоживший десять самолетов противника. Погиб и Виктор Неделин. Погиб вечером, вскоре после того, как мы с ним расстались. Это был его первый вылет на моем «харрикейне»...

Из дома отдыха в полк я возвращаюсь не на У-2 (на нем улетел кто-то из штабного начальства), а на пароходе. Идет он медленно. Я стою на палубе и смотрю на волны, бегущие за судном, с трудом умещающемся в узком канале. Шипя и пенясь, они набегают на берега, смывая с них мелкие камешки.

В Кобону мы прибываем уже затемно. Здесь нас размещают в какой-то огромной металлической коробке, прицепленной тросом к небольшому буксиру. И еще не успеваем мы отплыть от берега, как над Кобоной и над караванами судов, тянущимися по озеру, появляются самолеты противника. В небе загораются осветительные ракеты.

Бушует Ладога. Неистовствуют над ней фашисты. То голубые, то золотистые лучи прожекторов беспокойно обшаривают небо. Уже не слышно веселого смеха молодых летчиков. Напряженно смотрят они вверх, где мелькают какие-то тени, рубят сумрак прожекторные лучи, рвутся зенитные снаряды. – Сбили!.. Сбили!.. Ура!..

Фашистский бомбардировщик чертит по небу свою последнюю огненную кривую.

Железная посудина, в которую нас поместили, бьется о причал. Мы видим, как сосредоточенно работают портовики. У многих за спиной винтовки. Здесь выдерживается строгий трудовой ритм. Несмотря на опасность, объявлено отплытие.

– Ну вот, осваивайтесь с фронтовой обстановкой, – говорит майор Куцев своим подопечным. – Это обычная ночь на Ладоге.

Берег отодвигается от нас. Качаясь в своей «консервной банке» под осветительными бомбами, мы чувствуем себя, мягко говоря, несколько неуверенно.

– А ну-ка, Каберов, бери баян! – говорит Куцев.

– И правда, сыграйте, товарищ капитан. Зря, что ли, я тащу эту бандуру в ящике? – поддерживает его оружейник Шутов. – Говорят, бомбы боятся музыки.

Не знаю, боятся ли музыки бомбы, а нам от нее становится сразу легче. Рождая странное эхо в железных стенах, льется старинная русская песня «Раскинулось море широко». И веселее смотрит народ, и загораются вроде бы неуместной радостью взгляды.

С песней мы добираемся к утру до Морья. Но до полка еще далеко. Только на следующий день в обеденный час прибываем мы на аэродром.

На стоянке я насчитываю девять самолетов – все, что у нас теперь есть. Стоят эти самолеты на большом расстоянии один от другого, Похоже на то, что инженер специально оставляет незанятыми места сбитых в воздушных сражениях истребителей. Похоже на то, что он все еще верит в их возвращение. Но не возвращаются ни самолеты, ни люди, сгоревшие в пламени войны, Я гляжу в небо и вижу в нем стаю журавлей. Я слышу их далекое курлыкание. И чудится мне, будто птицы плачут, пролетая над притихшим аэродромом, над нашей сиротливо выглядящей стоянкой. И невольно перед глазами проходят лица друзей, которых мы потеряли, и невидимые тиски сдавливают мое сердце.

Мысленно я подсчитываю, сколько самолетов противника сбили мы после того, как полк получил «харрикейны», оснащенные советскими пушками и пулеметами. Выходит, что нами уничтожено за это время шестьдесят восемь фашистских истребителей и бомбардировщиков. При этом мы потеряли одиннадцать наших товарищей и четырнадцать боевых машин. Нет сомнения, что полк получит новую технику. Новые люди придут на место погибших летчиков. Но боль тяжелой утраты останется в наших сердцах навсегда.

ДОРОГОЙ ТОВАРИЩ САМОЛЕТ

Все новые перемены. Всё новые организационные мероприятия, или, как их иногда называют, «орги». В октябре 1942 года Семен Львов становится командиром эскадрильи, я назначен его заместителем. Иван Петрович Лукьянов уезжает учиться. Его должность заместителя командира полка по политчасти передана Матвею Ефимову.

Егорушка Костылев, сбивший в боях больше двадцати самолетов противника и удостоенный звания Героя Советского Союза, будет возглавлять эскадрилью в другой части. Я очень жалею, что он уходит от нас. Мы так много летали в паре, не раз выручали друг друга в бою!

Золотые Звезды Героев засверкали на гимнастерках наших замечательных друзей-штурмовиков Нельсона Степаняна, Михаила Клименко, Алексея Мазуренко.

Огорчает меня только то, что я уже две недели не летаю. А сегодня вот по служебным делам оказался на Ораниенбаумском плацдарме. Сижу в землянке с единственным ее обитателем Евгением Дуком. Горит коптилка из снарядной гильзы. Женя рассказывает мне о своем житье-бытье, а я ему – о своем. Но чего бы ни коснулся разговор, он снова и снова возвращается к потерям, которые полк понес в боях.

– Взяли бы вы меня в летчики, – говорит Дук.

Говорит не шутки ради. Стать воздушным бойцом – его давнишняя мечта.

– Возьмете, а? – спрашивает он.

– Эх, Женя! Если бы все это было так просто. Сам знаешь: чтобы освоить технику, надо время.

– А я быстро овладею истребителем, – обещает он – Я уже изучил все наставления, весь курс летной подготовки, знаю назубок инструкцию по эксплуатации самолета ЛаГГ-3.

Женька смотрит на меня своими полными надежды глазами.

– Да-да, я это вполне серьезно...

Телефонный звонок прерывает нашу беседу, Поступает распоряжение из штаба. Мне приказано срочно, не дожидаясь утра, прибыть в полк. Самолет, который должен доставить меня, уже вылетел. Ну что ж, сборы коротки, мы с Женей покидаем землянку, а в вечернем небе уже слышен знакомый рокот вездесущего У-2. Проводить меня приходят заместитель начальника штаба полка старший лейтенант М.С.Гожев и старший политрук М.Р.Голод.

Самолет приземляется и подруливает к нам на свет фонарика. Не выключая мотора, из кабины выскакивает Виктор Терехин.

– Игорек, здорово! – Он трясет мне руку, – Я за тобой.

– Привет, привет. Но с чего это вдруг за мной присылают персональный самолет, да еще с таким боевым летчиком?

– А, сейчас объясню, – говорит Терехин. – Вы с Ефимовым у нас единственные, кто летал на истребителе ЛаГГ-3.

– Значит, нам дадут ЛаГГи?.. Ура, Витька!.. Вот это да!.. Снова будем летать на наших отечественных!.. А ты, Женя, как в воду глядел. Не зря изучал инструкцию по эксплуатации ЛаГГа...

Я забираюсь в заднюю кабину У-2. Виктор дает газ. Фуражка срывается с моей головы и улетает куда-то в темноту. Михаил Романович Голод надевает на меня свою фуражку, и мы взлетаем.

Туман. Видимость плохая. Нигде ни огонька. Противник слева, противник справа. Нельзя допустить ни малейшего отклонения в сторону. Но капитан Терехин уверенно ведет самолет. Высота – семьдесят метров. Мы проходим над окраиной Ленинграда, минуем Комендантский аэродром. А туман опускается все ниже. К нашему аэродрому пробиться нет никакой возможности. Мы возвращаемся. По времени нам пора бы уже подойти к Кронштадту. В какой-то момент мне кажется, будто я вижу корабль. Но, как выясняется, это один из кронштадтских фортов. Мы ориентируемся и идем уже увереннее.

– Давай ракету! – приказывает Терехин. Я достаю ракетницу, взвожу курок, но допускаю при этом какую-то оплошность. Раздается преждевременный выстрел. Ракета, словно мотоциклист по вертикальной стенке, ошалело кружится по кабине. Потом она прожигает перкаль борта и гаснет где-то в темноте.

На несколько мгновений ослепленный, порядком напуганный, я перезаряжаю ракетницу и, теперь уже выставив ее за борт, стреляю. С земли отвечают ракетой и подсвечивают прожектором. Мы садимся. Что делать! Придется здесь заночевать.

До аэродрома, близ которого размещается штаб полка, нам удалось добраться только на другой день к вечеру. Меня действительно ожидало дело большой срочности. Я должен был принять в одной из частей два истребителя ЛаГГ-3 и перегнать их на нашу тыловую базу. Пока в полк не поступила новая техника, нам предстояло совершать тренировочные полеты на этих истребителях.

Помню, как мы с молодым летчиком Алексеем Пархоменко принимали подготовленные для нас самолеты. На первом из них стоял номер «58». Это был наш старый полковой ЛаГГ. Когда-то мы обнаружили его на болоте под Новой Ладогой. Полуразбитый, он был восстановлен техниками и, как теперь выяснилось, доныне продолжал летать. А рядом с ним (я сначала даже не поверил своим глазам) стоял мой ЛаГГ № 88.

История его тоже примечательна. В один из тех дней, когда я остался без самолета, Егор Костылев поехал в Ленинград, обратился к начальству, выхлопотал для меня только что отремонтированную машину и перегнал ее на наш аэродром. Это и был ЛаГГ № 88. И это на нем я несчетное число раз поднимался в воздух навстречу врагу. Истребитель снова был отправлен в ремонт, после того как на нем неудачно приземлился летчик Борисов.

Теперь же мой боевой «конь» снова стоял передо мной в добром здравии.

– Здравствуй, дорогой! – с волнением говорю я и почтительно снимаю фуражку.

– Что это вы, товарищ капитан? – интересуется сержант Пархоменко.

– Ну как же, он мой старый добрый товарищ! – отвечаю я и на радостях обнимаю самолет, насколько мне это удается, как обнимает конник своего верного скакуна. – Мы с ним вместе не раз смотрели смерти в глаза...

Пархоменко подходит к истребителю:

– Заслуженный, значит?

– Да.

Я сажусь в кабину. От самолета веет чем-то родным. Смотрю на него и не налюбуюсь. Какая неожиданная и приятная встреча!

Мы взлетаем, проносимся над стоянкой и «свечой» уходим в небо. Вот он, настоящий-то истребитель! Ничего, что деревянный, зато какая скорость и маневренность! Да и ударить по врагу есть чем.

Посадка на промежуточном аэродроме, заправка – и дальнейший путь. Оставляем самолет на нашей тыловой базе и вскоре отправляемся за вторым истребителем. Подготавливать его к полету помогает нам техник А.В.Лузин. Неожиданно нас отрывает от работы чей-то крик:

– Самолет горит в воздухе!..

Со стороны озера к аэродрому подходит объятый пламенем штурмовик Ил-2. Дотянет или не дотянет? Кто-то зовет доктора, требует носилки. А штурмовик уже рубит кусты на подходе к аэродрому и, не долетев до него, падает на фюзеляж, подняв облако пыли. Летчика и стрелка, получивших серьезные ожоги, спешно увозят в госпиталь. Самолет догорает.

Мы теряемся в догадках. Откуда он взялся, этот штурмовик, какую задачу выполнял? Между тем к аэродрому с того же направления подходит еще один Ил-2. У него разбито крыло. Он тащит за собою хвост дыма. Не выпуская шасси, машина падает на аэродром. Медперсонал оказывает летчикам помощь. Мы узнаем, что в тридцати шести километрах севернее Новой Ладоги идет бой за остров Сухо. Противник на катерах и баржах подошел к острову и высадил десант.

Кто-то рассказывает историю возникновения крохотного кусочка суши с выразительным названием Сухо. Оказывается, во времена Петра Первого на этом месте была мель. Корабли часто садились на нее. И вот Петр приказал превратить мель в остров. На нее насыпали земли, и поскольку здесь стало сухо, от этого слова и пошло название новорожденного острова. В прошлом столетии на Сухо был поставлен маяк. В годы этой войны, когда враг стал угрожать Ленинграду, на острове обосновался небольшой гарнизон. Теперь там шел бой.

«Вот они, баржи-то в Лахденпохье!» – вспомнил я. Прав был полковник Дзюба. Это были десантные баржи. И видимо, мы их тогда не все уничтожили.

Позже стало известно, что, стремясь перехватить наши коммуникации, фашистское командование перебросило на Ладожское озеро большое число десантных судов и катеров, построенных в Германии, Италии и Финляндии. Эти суда были сведены в так называемый «отряд восточной переправы». В его задачу входило нарушить связь Ленинграда с Большой землей. С этой целью утром 22 октября 1942 года тридцать восемь вражеских катеров и самоходных барж с десантом под прикрытием авиации и артиллерийского огня подошли к Сухо и начали высаживать десант. Защитники острова оказали ожесточенное сопротивление противнику. Орудийным и пулеметным огнем, штыковыми атаками они сдерживали его натиск. Вскоре в бой вступили корабли Ладожской флотилии. По вражескому десанту нанесла удар наша авиация. Потеряв пятнадцать самолетов и девятнадцать судов, противник отступил, Наши истребители и штурмовики преследовали его.

ЗЕМЛЯКИ МОИ, ВОЛГОЖАНЕ

Это была большая работа – помочь молодым летчикам освоить истребитель ЛаГГ-3. Изо дня в день шли упорные тренировки. Когда же они были закончены, я неожиданно получил поручение командования на самолете У-2 слетать в Вологду.

Домой на самолете! Настроение радужное. Собираю документы, прокладываю маршрут, сую карту в планшет – и скорее на аэродром! До чего же добрая машина, этот У-2. Пробегает полсотни метров и отрывается от земли. Причем все в нем просто – никаких премудростей: мотор, кабина, рули, крылья, постоянно выпущенное шасси – и все. Скорость самолета – сто километров в час. Урчит себе и летит, летит. И я как бы знакомлюсь с ним заново.

«Скажи, старина, сколько выучил ты на своем веку летчиков. А теперь еще и воюешь!..»

О том, что он воюет, я узнал, побывав по служебным делам в прифронтовой полосе на так называемой «площадке подскока», куда в то же время прилетела большая группа самолетов У-2. Под крыльями каждого из них были укреплены бомбодержатели. Я не верил своим глазам, наблюдая, как пилоты готовятся к ночному вылету, чтобы нанести бомбовый удар по вражеским укреплениям вблизи линии фронта. Летчики тепло отзывались о своих машинах.

– Вот уже полгода работаем без потерь, – сказал один из них.

Я удивился:

– Да, но ведь он, ваш У-2, тоже деревянный и перкалевый. А пули? А осколки зенитных снарядов?..

И тогда летчик достал из самолета сковороду. Обыкновенную сковороду, на которой жарят картошку.

– Вот она, наша броня. Сажусь на нее – и полетел.

Мы посмеялись его находчивости. «Лихой народ!» – думал я, глядя на этого летчика и его товарищей.

– А где-то на юге сражается женский полк, оснащенный самолетами У-2, – говорит между тем мой собеседник. – Большой урон наносят фашистам эти самолеты...

Слушаю гул мотора, вспоминаю разговор на «площадке подскока», любуюсь родными просторами, над которыми лечу. Курс на Череповец. Прохожу Устюжну. Это уже Вологодская область, земля отцов. Настроение такое, что его можно выразить разве что только в стихах.

Внизу плывет чудесная картина. Земля прикрыта дымкою едва. Большая вологодская равнина Под голубыми крыльями У-2.

Нет, что ни говори, а домой, к отчему очагу, человека всегда тянет. Кто из фронтовиков не отмахал бы пешком по шпалам сотни километров, чтобы только глянуть одним глазком на родных и близких: как они там? А мне привалила такая удача! Лечу домой на У-2. Лечу с новым орденом Красного Знамени, только вчера врученным мне полковником Дзюбой. Как тут не ликовать!..

Прохожу Череповец. Впереди видна станция. Снижаюсь, иду чуть правее полотна железной дороги, читаю название: «Кипелово». Уже, считай, дома. Когда-то ездил сюда за грибами. Лумба. Дикая. Молочное. Впереди сияет золотой купол вологодского собора. А вот и завод ВПВРЗ, на котором я когда-то работал. Делаю вираж. Разглядываю наш паровозный цех, кирпичную надстройку, венчающую конек закоптелой стеклянной крыши. Бывало, весь обеденный перерыв просиживал я на ней, головой упираясь в небо, воображая, будто лечу на самолете. А теперь вот...

Рабочие идут с завода (по времени – конец трудовой смены). Они останавливаются, смотрят на самолет. Я снижаюсь, проношусь над проходной, делаю «горку» и ухожу ввысь. Не могу отказать себе в удовольствии пролететь над домом, в котором живет наша семья. Вот она, его красная железная крыша. Рядом возвышается пожарная каланча. Не зацепить бы. Делаю круг, второй, третий и ухожу на посадку.

Сдав самолет на стоянке строгому сторожу аэроклуба, спешу домой.

Валя и Ниночка встречают меня на крыльце. Нет слов, чтобы выразить чувства, которыми мы охвачены. Оказывается, не только горе, но и радость может так перехватить горло, что на некоторое время теряешь дар речи. Только Ниночка что-то рассказывает. Рассказывает так быстро и сбивчиво, что я не могу ее понять. Беру дочку на руки, и мы идем вверх по лестнице. Теперь уже Валя помогает Ниночке рассказать, как они увидели круживший над домом самолет и кто первым догадался, что это прилетел я. Никушка пытается голосом передать гул мотора, показывает ручонками, как кружился самолет, и васильковые глаза ее сияют от счастья. А мама плачет. А отец, чтобы не выдать волнения, как и в прошлый раз, сосредоточивает внимание на моих знаках различия и орденах...

И опять два дня, проведенных дома, пролетели как один миг. Но я управился со всеми порученными мне делами и успел навестить моего старого друга Николая Николаевича Гуляева, бывшего секретаря комсомольской организации нашего цеха, а во время войны – секретаря горкома ВЛКСМ. Помнится, сидим мы с ним за столом, разговариваем, а Валя с хозяйкой дома что-то маракуют на кухне. И вдруг Николай сообщает мне сногсшибательную новость. Он говорит, что вологжане собирают деньги на самолет для своего героя-земляка.

– Для какого героя? – спрашиваю я.

– Ну как же! Для тебя, – отвечает Николай.

Да не может быть. Какой я герой!

– Ладно-ладно! – Он дружески хлопает меня по плечу. – Ты нам не порти музыку. Собрали уже двадцать пять миллионов рублей.

– Сколько?

– Двадцать пять миллионов. И сбор средств еще продолжается.

– Послушай, но ведь это на целый полк героев.

– Ну что ж, мы не возражаем, – говорит Николай. – А насчет тебя – ты это брось. С такими орденами. Нина! – окликает он свою жену. – Ты слышишь, что говорит этот бывший наш паровозник?

– Слышу, слышу!

Веселая, входит она с Валей в комнату.

– По такому случаю надо – за содружество фронта и тыла!..

Возвращаясь с женой домой по притихшим улицам Вологды, мы все еще ведем разговор о двадцати пяти миллионах рублей. Ведь это не просто рубли. В них нашли неожиданное выражение характеры наших земляков, их сплоченность, их любовь к Родине, их безмерная вера в нас, своих защитников. Оправдать их надежды, оправдать их доверие – нет большего долга и нет большего счастья.

Утром я снова на аэродроме. Прощаюсь с близкими, взлетаю. Все дальше и дальше уносит меня самолет от родных мест. Уже скрылась из виду золотая маковка собора, растаял в дымке город. Но мыслью я все еще там, в стенах отчего дома. Вижу жену. Слышу ее застенчиво, стыдливо звучащий голос:

– Игорек, а весной у нас будет малыш... Светлоглазый, курносый, с ямочками на щеках...

Я целую ее, между тем она задумывается:

– А вдруг девочка?

И хорошо! – говорю я. – Опять косички, бантики – славно!

– Нет, – она поднимает счастливое лицо, – будет малыш, почему-то мне так кажется... Под крылом проплывают дороги, речушки, деревни, перелески. Ровно поет свою песню неутомимый мотор. Он будто вторит моей мысли: «У нас будет сын, и мы назовем его, как Чкалова, – Валерий! Может быть, он тоже станет летчиком...»