Текст книги "Моя сторона истории"

Игорь Караулов
Моя сторона истории. Питер покет. Стихи

© ООО Издательство «Питер», 2022

© Серия «ПИТЕР ПОКЕТ», 2022

© Игорь Караулов, 2022

Блёрбы

«Игорь Караулов – тот тип литератора, который в равно отличной степени владеет, с позволения сказать, мышлением иррациональным и рациональным. Он – удивительный, один из любимейших моих на сегодня поэтов. Он – спокойный и точный политический публицист. И я вовсе не имею в виду, что поэзия Караулова отвечает за иррациональное, а публицистика – наоборот. Может быть как угодно.

Но сама форма поэтического мышления этого человека и его невозмутимая публицистическая манера меня завораживают».

Захар Прилепин, 2016

«Подсознательно ли, намеренно ли, но он де конструирует классические тексты, сакральные сентенции, аксиомы и пр. И если иные поэты-деконструкторы (типа Пригова, Кибирова и Рубинштейна) низводят всё, как правило, до невысокой комедии, то Караулов удерживает трагедийную ноту. Для этого, как вы понимаете, необходимо недюжее мастерство».

Олег Демидов, 2020

Взять на Караулова

Поэтом Игорь Караулов был давно; единственным в своём роде его сделала геополитика. Послемайданная Украина 2014 года, Киев, Одесса и Донбасс. Спецоперация России, начавшаяся 24 февраля 2022 года.

Представим Мандельштама, отправленного из ГУЛАГа в штрафбат, с которым пьёт на Курской дуге покойный поэт Александр Ерёменко.

На фоне стихов сегодняшнего Караулова и, в не меньшей степени, подлинности его пути популярные образцы заукраинской поэзии – разумеется, русскоязычные – выглядят жалко, подражательно и претенциозно. (Ярослав Гашек, военкор и автор «Швейка», называл подобный жанр «майские выкрики».)

Но, собственно, в эти три эпитета легко сегодня укладывается и отечественная клубно-сетевая лирика, декларирующая аполитичность и эстетизм. Больше на уровне фейсбучного, реже – публицистического и при почти полном отсутствии поэтического высказывания. Симптомы и фобии общие. И вообще вся эта, через губу, «аполитичность» – сплошное кокетство и притворяшки; просто русский либерально настроенный стихотворец, мужской или женский, если не умён, то хитроват, и понимает, что обеспечить должное качество агиткам и сатирам сумеет едва ли. (Про эпичность и балладность речи вовсе не идёт – не по Сеньке шапка.) За туманами и верлибрами здесь не спрячешься.

Из трёх обозначенных выше характеристик наиболее показательна подражательность – и назойливая в гламурной лирике центонность, и взятые напрокат приёмы (стилевые, имиджевые, реже – жизнестроительные) ничуть не приближают её к великими теням и текстам. У Караулова инструментарий похожий, с явно считываемой установкой на штучность высказывания и высокое присутствие рядом.

Он партизан поруганной Традиции, чьё главное оружие – трофейный шмайсер.

Помнишь односолодовый виски?/Без него мне в жизни было пусто. ⁄ Я тогда отслеживал новинки ⁄ дегенеративного искусства. /Я любил очкастых лесбиянок, юношей с изящной формой зада, ⁄ Гельмана просторный полустанок/ на задворках Курского вокзала. <…> А когда они сожгли Одессу, ⁄ концептуализма корифеи, ⁄ и свою коричневую мессу/праздновали в каждой галерее,/и когда весенний Мариуполь⁄расстреляли рыцари дискурса, ⁄тут-то и пошёл во мне на убыль ⁄ интерес к их модному искусству. ⁄ Я люблю донбасских ополченцев, ⁄ песни их про смерть и про победу. ⁄ Я люблю кадыровских чеченцев. ⁄ Я на биеннале не поеду. ⁄ И теперь уже навеки русскую, ⁄ никогда любить не перестану ⁄ Вагнера израненную музыку /и желать спасения Тристану.

Поэтический опыт вот этого, уникального, Игоря Караулова свидетельствует в пользу важнейших вещей.

Настоящий поэт – всегда гражданин. Правое дело напрямую способствует рождению поэтических шедевров. Война – далеко не обязательный мотор настоящей литературы, но, если она справедлива, всегда сообщит поэзии подлинность и величие. Очевидно, что стоицизм и жертвенность могут быть не только врождёнными, но приобретёнными посредством Слова. Что повсеместная боль и кровь не отменяют множества человеческих проявлений – от насмешки над собой до милосердия к врагу, но делают совершенно невозможной имитацию…

Давно и неотвязно меня преследует мысль, как ушедшие высокие эксперты восприняли бы сегодняшних звезд? Скажем, Марина Ивановна Цветаева – Анну Петровну До́лгареву, Владимир Высоцкий – Михаила Елизарова? (В этом нет ничего от посмертных кастингов, столь любимых народом, регулярным персонажем которых становится тот же Высоцкий – с кем был бы такой-то в августе 1991-го, октябре 1993-го, и далее по всему спектру памятных и кровавых дат.) Нет, я всего лишь о понимании контекста и места поэта в национальном профсоюзе.

Мне кажется, сегодняшний Игорь Караулов оказался бы наиболее близок, с одной стороны, Вадиму Кожинову, с другой – Иосифу Бродскому. (А может, это уже, и давно одна сторона?) Тютчевская умная зрелость имперского сановника, пропущенная через боль и невроз соловья парижской ноты Георгия Иванова, отчетливо звучащие у Караулова, наверняка заставили бы Кожинова прописать его по ведомству «тихой лирики», которая громче всхлипов гибнущих Царств. Плюс безупречные Позиция и Традиция. Проявляющиеся подчас в бытовых мелочах: Игорь пьёт водку, «как Ахматова», глоточками из стакана, опустошая медленно, но неуклонно.

Для Бродского, рискну предположить, принципиальным оказался бы центральный сюжет поэтической биографии Караулова, его одиссея, долгое возвращение на Итаку, где Итака – русская география, Пенелопа же – русская поэзия. Вообще, мотив возращения в лирике Игоря достоин отдельной большой работы.

С холма открывается город Марии:/приморские липы в начале тепла./Мы только недавно с тобой говорили ⁄ про город, откуда Мария ушла. ⁄ Мария ушла до начала обстрела, ⁄схватила детей, повязала платок. ⁄ Она, получается, чудом успела, ⁄ уборку и борщ отложив на потом. ⁄ Незримо прошла по предместьям садовым, ⁄ едва ощущая сгущение зла,/в то утро, когда обернулся Содомом ⁄ тот город, откуда Мария ушла. ⁄ Разбитые стены и окна пустые,⁄обломки бетона, осколки стекла. ⁄Как будто уже не вернётся Мария ⁄ в свой ласковый город, сожжённый дотла. ⁄ Но разве удержится горе навеки, ⁄ когда засинеют сквозь дым небеса /и в море уйдут бородатые греки,/вверяя Марии свои паруса?

В этом сюжете внутренней одиссеи есть центральный и насущный мотив – обретения в себе и для себя национального, русского в качестве смыслового магнита, энергии и логики существования. Караулов, как и его герои (может быть, это было главным стихотворением 2014 года, «крымской весны и донбасской войны»), «Моторола, Безлер, Мозговой», «поэты на войне», сражается за монолит и достоинство нации в тех самых диапазонах географии и поэзии, которые резонируют с Небесной Россией, пополняя её звуком, который не отменить всеми возможными земными cancel culture.

Книга Игоря Караулова «Моя сторона истории» – уже русская победа, за которой придут другие.

Да, и чуть не забыл: Игорю Караулову 56 лет, родился в Москве, где и проживает и по сей день. По высшему образованию, внимание, – географ (геофак МГУ). Автор шести поэтических книг: «Перепад напряжения» (2003), «Продавцы пряностей» (2006), «Упорство маньяка» (2010), «Конец ночи» (2017), «Ау-ау» (2018), «День святого Валентина» (2021), а также сборника публицистики, глубокой и задиристой, – «Трудный возраст века» (2020). Участник коллективного сборника «Русские верлибры» (2019). Стихи публиковались в журналах «Знамя», «Новый мир», «Волга», «Арион», «ШО», «Воздух», «Бельские просторы», «Критическая масса» и др. Проза публиковалась в журнале «Новый берег». Лауреат Григорьевской поэтической премии (2011), ныне ее куратор. Победитель Волошинского конкурса (поэзия) (2017). Дипломант премии «Московский счёт» (2019). Выступал в качестве публициста в газете «Известия», «Литературной газете», на сайтах «Свободная пресса», «Русская 1дея» и АПН, в интернет-га-зетах «Взгляд» и «Ваши новости», на портале «Современная литература».

Алексей Колобродов

Эти восемь лет

«Назовите молодых поэтов…»

 
«Назовите молодых поэтов», —
попросил товарищ цеховой.
Назову я молодых поэтов:
Моторола, Безлер, Мозговой.
 
 
Кто в библиотеках, кто в хинкальных,
а они – поэты на войне.
Актуальные из актуальных
и контемпорарные вполне.
 
 
Миномётных стрельб силлаботоника,
рукопашных гибельный верлибр.
Сохранит издательская хроника
самоходных гаубиц калибр.
 
 
Кровью добывается в атаке
незатёртых слов боезапас.
Хокку там не пишутся, а танки
Иловайск штурмуют и Парнас.
 
 
Не опубликуют в «Новом мире» их,
на «Дебюте» водки не нальют.
Но Эвтерпа сделалась валькирией
и сошла в окопный неуют.
 
 
Дарят ей гвоздики и пионы,
сыплют ей тюльпаны на крыло
молодых поэтов батальоны,
отправляясь в битву за село.
 
 
Есть косноязычие приказа,
есть катрены залповых систем,
есть и смерть – липучая зараза,
в нашем деле главная из тем.
 

«мы поедем в сомали…»

 
мы поедем в сомали
молодые и красивые
на железные рубли
и серебряные гривны
 
 
будут лучшие отели
нас обмахивать услугами
и будем мы уже не тени
подпоясанные вьюгами
 
 
отпущенные феврали
летят без бомбовой нагрузки
три года как-то протекли
любовь война все так по-русски
 
 
работа деньги мелкий стыд
невероятные закаты
но точка та где не болит
так и не найдена на карте
 

«В России надо жить долго…»

 
В России надо жить долго.
Насколько долго?
Вот столько хватит?
Или ещё по столько?
Нет, дольше, гораздо дольше.
 
 
В России надо жить долго.
И брести долго.
До самыя смерти?
Дальше, гораздо дальше.
Спросишь дорогу у смерти —
и дальше, дальше.
 
 
В России надо летать быстро.
На птице-тройке?
Можно и на скорой, на психовозке.
На красной пожарной машине.
Всё это нужно, чтобы жить долго.
 
 
Чтобы идти в обнимку со смертью,
горланить неприличные песни.
Глянешь на смерть: она-то и есть Россия.
А смерть думает: он-то и есть Россия.
 

Сон Ахилла

 
Рядом навалены гвозди и доски,
блещет извёсткой земля.
Снятся Ахиллу родные березки,
снятся вдали тополя.
 
 
Снятся Ахиллу родные могилы,
девичий стан у плетня.
Снятся отцово ружье и бахилы,
рыжая грива коня.
 
 
Всё как положено снится Ахиллу —
прочь бы из этих земель.
С девушкой той, а не с другом-громилой
ужин делить и постель.
 
 
Речью родною и трапезой бедной
жить бы и жить под уклон.
Не опьяняться музыкой победной,
не штурмовать Илион.
 
 
Сад проредить, починить бы ограду,
вычистить гниль из пруда.
Так ведь и надо? А может, не надо?
Или же все-таки да?
 
 
Дремлют вокруг азиатские сопки,
Малая Азия, блин.
Вражьи засады, козлиные тропки,
ухает сыч-муэдзин.
 
 
Душное лето десятого года,
сотого года войны.
Та же природа и та же погода,
те же троянские сны.
 

Победители

 
Русские неплохие люди,
но у них есть одна отвратительная
черта.
Они всегда побеждают.
 
 
Побеждают пиррово, себе в убыток,
вообще как-то глупо, некрасиво.
Освобождают народы,
не просившие их об этом.
 
 
Вы говорите «победобесие»,
но это неточно.
Правильное слово – победоголизм.
 
 
Русского можно отучить от водки,
но без победы он жить не может.
Так и проводит свой век в обнимку
с победой.
 
 
Бывало, на ночь глядя перепобедит
и наутро похмеляется мелкими
победками.
 
 
Когда русский побеждает, он плачет.
Ему больно и очень неловко.
Он ничего не помнит, спрашивает:
как я себя вёл?
Пытается задобрить побеждённых
салом, ношеными вещами.
 
 
Русские и в этот раз победят.
Но вы же должны понимать,
что очередная победа русских
станет концом для всех нас?
 
 
Да, ваши ракеты полетят вкривь и вкось,
частично поразят ваши собственные
города,
половина вообще взорвётся в шахтах.
Но вы, как всегда, возьмёте количеством.
 
 
Каждый русский превратится в ракету
с сорока четырьмя разделяющимися
боеголовками.
Сто пятьдесят миллионов ракет
уничтожат мир.
 
 
Останутся только люди
в Гималаях, на Килиманджаро.
Постепенно спустятся с гор,
будут жить по новым заповедям.
 
 
Родить сына,
построить дом,
поставить памятник русскому.
 

Проспект

 
Проспект Ватутина
переименовали в проспект Шухевича.
Как быть нам теперича?
Всё так запутано.
Совесть – такая гуттаперча.
 
 
А может, притерпимся?
Нам же нетрудно.
Там же такие же люди —
русские стихи
любят больше,
чем русские трупы.
 
 
Может, придём ещё к вам, бояре,
пешком
по проспекту неважно какому,
с большим мешком,
поставим столы, поедим шашлыков
в Бабьем Яре?
 

«зима наступает…»

 
зима наступает
в землянке тепло
драконы летают
и нам весело́
 
 
по-белому ходим
по-чёрному пьём
из тысячи родин
мы выбрали дом
 
 
направо пираты
налево братва
и дегенераты
качают права
 
 
летают на мётлах
вороны и псы
себя мы за мёртвых
кладём на весы
 
 
за нашу победу
за мёртвую честь
за тех кого нету
и всё-таки есть
 
 
за дохлую мову
за мёртвую речь
что хлынула снова
в пробитую брешь
 
 
за мёртвую правду
истлевшую голь
за трупные пятна
листвы под ногой
 
 
за мёртвое лоно
остывшей земли
ни гроба ни трона
ни сна не сули
 

Услышать русскую песню

 
Не отпуская штурвал
он говорит напарнику
 
 
«Мы идём верным курсом
и должны быть на месте
через всего ничего
лет полтораста
не больше
 
 
Звёзды спокойны
магнитное поле в норме
но мне хочется услышать
русскую песню»
 
 
«Я не понимаю тебя
Что такое русская?
Что такое песня?»
 
 
«Я и сам узнал об этом случайно
когда проходил переподготовку
и в виде набора квантов
бродил по компьютеру
главной базы
 
 
Там была одна странная библиотека
старинная электронная
за миллион лет ни одного посетителя
 
 
Много там было разного
но мне больше всего запомнились
русские песни
 
 
Про то как рептилия извлекает
звуки из гофрированного мешка
и наноединицы времени
металлизируются
пролетая мимо черепа
и кто-то кого-то вечно ждёт
и твёрдая вода падает с неба
и прямо по нашей теме
как светит звезда
которой нет в каталоге
и снова кто-то кого-то ждёт
 
 
Очень много незнакомых слов
«дом» «родина» «степь» «смерть»
но там же не только это
там была ещё музыка
ну как это объяснить
чередование разночастотных вибраций
и всё это надо было петь
 
 
Вот я не умею петь
и ты не умеешь
наши аудиосинтезаторы
приспособлены для другого
а они пели
эти русские
и ещё они любили общаться
то есть коммуницировать
своим особенным образом
«как два существа в беспредельности»
 
 
Вот мы с тобой автономные манипуляторы
но в каком-то смысле всё-таки существа
и как раз в беспредельности
и тоже могли бы так
и чтобы русская песня звучала
 
 
Конечно этой планеты давно уже нет
её распилили на блоки для защитной
сферы
мелкие обломки ликвидировали
в штабном аннигиляторе
да и не было там ничего интересного
ну вот разве что русская песня
 
 
Конечно у нас всё хорошо
идеально устроено расчислено
вечная жизнь разума
с регулярной сменой носителей
бесперебойное сообщение
со всеми частями галактики
и эти светила так стройно движутся
что иногда кажется
будто они тоже что-то поют
 
 
И всё-таки мне не хватает
русской песни»
 
 
Напарник растёкся по своему креслу
блестящими ртутными шариками
 
 
Это его любимая поза для отдыха
 
 
Есть ещё время поспать
 

«свободный мир…»

 
свободный мир
обязательно к нам придёт
забудет свои балы менуэт гавот
отсрочит гей-оргии
препояшется мечом святого георгия
 
 
и освободит
непременно освободит
 
 
мать от сына
дом от стен
пригорок от церкви
поле от урожая
лес от деревьев
небо от птиц
слово от смысла
 
 
и назовёт это как-нибудь красиво
леопард у залива
молниеносная серна
триумф альбатроса
 
 
как пивную или таверну
основанную еще барбароссой
 

«Мысли такие злые…»

 
Мысли такие злые,
хочется злого, злого.
Хочется одного слова,
и это слово Россия.
 
 
Злое, как хрен без свёклы,
горькое, как победа,
слепое, как наши стёкла,
ослепнувшие от снега.
 
 
Белое, как пригорок,
серое, как посёлок.
Мучительное, как школа,
в которую снова скоро.
 

«Тихая моя родина – революция…»

 
Тихая моя родина – революция.
Медленная, ползучая, криворукая.
Тонкая, незаметная, невредимая.
Музыка Микаэла Таривердиева.
 
 
Тройка по математике, кол по русскому.
Почва сужается, небо все время ширится.
Облако – девочка. Родина – революция.
Руки, руки Исаева, голос Штирлица.
 

«На морозе блестит подмосковный снежок…»

 
На морозе блестит подмосковный снежок,
колокольцем звенит детский садик,
а за лесом горит европейский адок,
санаторий по имени Адик.
Тянет серой оттуда и тянет смолой,
разгорается ярче и злее.
Что ты сделал со мной, что ты сделал
с собой,
брат трансгендер, что был Лорелеей?
 

«Была бы честь, была бы честь…»

 
«Была бы честь, была бы честь», —
бормочется спросонья.
А что мы завтра будем есть,
ходить в каком фасоне —
неважно. Было много зим,
и вот мы снова живы.
Была бы водка, был бы Крым
да были бы проливы.
Пугает нас надменный Вест,
гремят иеремии.
А мы на них поставим крест —
крест на Святой Софии.
Зимою ватник – лучший друг,
зимой не до парадов.
Ещё, наверно, нужен сук,
чтоб вешать разных гадов.
Запас тепла, запас галет,
братишка косолапый.
Вверху – полёт родных ракет,
и Мандельштам под лампой.
 

«понимаю мотивы убийц бузины…»

 
понимаю мотивы убийц бузины
сознаю что рябина пошла на варенье
и что клёны на колышки изведены
но остался загадкой мучитель сирени
 
 
погубили сирень за понюшку тепла
от неё на асфальте валяются ветки
распростёрты как мертвые дети
в донецке
и над сценою зла раздвигается мгла
 

«Был в Одессе ресторан Сальери…»

 
Был в Одессе ресторан Сальери,
а напротив Моцарт был отель.
Оба эти здания сгорели.
Всё сгорело. Город весь сгорел.
 
 
Как Одесса оперная пела,
как над морем голос тот летел.
Человечки слеплены из пепла.
Ходят в гости, делают детей.
 
 
Не пойми с какого интереса
всё хотят поговорить со мной.
Мне приходят письма из Одессы,
а в конвертах пепел рассыпной.
 
 
Там сгорают прежде чем родиться,
не успев построить, сносят дом.
Кормят по новейшей из традиций
щукой, фаршированной огнём.
 
 
Пишут мне: здесь нет и тени ада,
круглый год акация цветёт.
Моцарт не страшится больше яда
и в Сальери целит огнемёт.
 

««Фашизма нет» – сказал мудрец на «Эхе»…»

 
«Фашизма нет» – сказал мудрец на «Эхе».
Другой пришёл и стал его немножко жечь.
Позвольте, но ведь не о том же речь?
А впрочем, да. Давайте сменим вехи.
 
 
Давайте про Одессу, например:
как хороши девические спины
в торговом центре имени Афины.
И тут, и там богат ассортимент.
 
 
Одесский шик.
Одесский бит.
Одесские приколы.
Струит зефир, неутомим,
витальный аромат одесской школы.
Одесский дым.
 

«Враги не возьмут наш город…»

 
Враги не возьмут наш город,
враги не возьмут наш город,
не смогут и в этот раз.
Ни стрелы, ни меч, ни голод,
ни нефть, ни смола, ни порох
вовек не осилят нас.
 
 
Крепки крепостные стены,
крепки крепостные стены,
надёжны наверняка.
Не ждите, враги, измены:
такие сулили цены —
никто не открыл замка.
 
 
Отважен наш император,
бессмертен наш император,
бессмертна его семья.
Несметны его солдаты,
его золотые латы
стального прочней копья.
 
 
Они не прорвутся, гады!
когорты, полки, бригады —
всё войско поляжет тут.
Флотилии их, армады,
мортиры их и снаряды
на мрачное дно уйдут.
 
 
Наш город, как Пасха, взмолен,
наш город, как Пасха, взмолен.
Наш город, как птица, взмыл.
Он зорок, ясен, спокоен —
от каменных колоколен
до самых глухих могил.
 
 
Над нами горят сапфиры,
над нами встает София
в сияющем полотне.
Вот люди твои – спаси их.
Вот слуги твои бессильны.
Вот храмы твои в огне.
 

«Только рабы, только рабы…»

 
Только рабы, только рабы
будут в восторге от этой судьбы.
Только рабыни, только рабыни
станут молиться на эти святыни.
 
 
Только рабам, только рабам
может быть мил этот гул, этот гам.
Грохот цепей, проворот шестерён,
жгучие жала отточенных крючьев,
ливень опилок, град сшибленных
сучьев,
ствол, что на щепочки расщеперён.
 
 
Только рабу, только рабу
рабские девочки смотрят вдогонку.
Каждой из них он оставил рабёнка,
чтобы всю жизнь волокла на горбу.
 
 
Только рабы, только рабы
так безответно ложатся в гробы.
Нету гробов – умирают в безгробье,
в низкое небо взглянув исподлобья.
 
 
Только рабы громоздят среди льда
серые груды плавилен, градирен.
Только рабы умирают, когда
проще и выгодней капитулирен.
 
 
Только рабам – этот гордый простор,
только рабам – потаённые клады
волчьих лесов и медвежьих озёр.
Злятся свободные: ну вы и гады.
 

«Он широк, он русский человек…»

 
Он широк, он русский человек,
много в нём лесов, полей и рек,
компетенций, навыков и знаний.
Ночью, погасив в квартире свет,
ходит он по кухне как хозяин.
 
 
Он широк, он мамин сибиряк,
папин коми, тётушкин уралец.
А когда ненастье при дверях,
сорван крюк и мрак на землю бряк,
он кричит ура. Не вру, ура ведь?
 
 
Видел я его на Поварской,
лик его сиял над мелюзгой
от ноздрей до самых до окраин.
Он табак покуривал донской
и читал газету «Киевлянин».
 

«Здесь русская воля, родная земля…»

 
Здесь русская воля, родная земля,
танцуют на солнце пивные баклажки,
и в тёплые страны летят труселя,
и едут на случку коты в каталажке.
 
 
Здесь русская воля, родная земля,
ей нету конца, да его и не ищем.
Здесь низкое до, как высокое ля,
плывёт по реке и гребёт топорищем.
 
 
Здесь Яуза хочет слететь с языка —
«на Яузе, шеф, сумасшедшие пробки».
Как долгие думы в мозгу дурака,
в оплётке холма перепутались тропки.
 
 
А там, на холме – монастырь, монастырь.
Двоятся, троятся его семафоры,
и ветер шипит: поостынь, поостынь.
Куда там, куда там, кудахтает скорый.