Текст книги "Луна и пес"

Игорь Корольков
Луна и пес

Луна и пес

Я знаю только одного тирана, это тихий голос совести.

Махатма Ганди

Кент смотрел на крыши домов. Крытые жестью, они вычерчивали замысловатые геометрические фигуры. То тянулись прямой линией, то замыкались в квадраты, то поворачивали под острым углом, сливаясь с другими фигурами, похожими на трапеции и прямоугольники… Потемневшая от времени оцинкованная жесть была под стать небу в эту осеннюю пору. Между заколоченными слуховыми окнами и давно не знавшими тепла дымоходами то здесь, то там, словно деревья, сбросившие листву, покачивались антенны. На крыше Генеральной прокуратуры антенн было особенно много. Казалось, они слушали едва уловимое движение облаков, плывших в этот ранний час над Москвой. По мере того, как поднималось еще невидимое солнце, облака наливались красным цветом, будто там кто-то давил помидоры.

«Было бы здорово, – подумал Кент, – пройтись по этим крышам. С одной стороны, ты в большом шумном городе, а с другой – в городе, в котором нет ни души. Можно было бы присесть у дымохода и ждать, когда ветер выдует остатки запаха сажи. Или завести знакомство с чердачным котом…»

Редакция была пуста. Пустовало и кафе на седьмом этаже, где сейчас сидел Кент, вытянув ноги и сунув руки в карманы брюк. Хотелось так сидеть долго, может быть, всю жизнь. Кент не мог объяснить, почему ему здесь хорошо. Возможно, потому что унылое ноябрьское небо, упавшее на пустынные крыши, пыталось ему что-то сообщить. Что он забыл или еще не знал.

В коридоре за углом натужно засвистел пылесос. Спустя несколько минут появилась уборщица в синем халате. Она энергично водила щеткой по паласу, словно соревновалась в керлинге. Заметив Кента, кивком поздоровалась. Кент ответил тем же.

«Если они узнают, что я сижу здесь по утрам, – подумал Кент, – пришлют свою уборщицу. А может, уже прислали?»

Когда пылесос завизжал за спиной, Кенту захотелось развернуться, но он этого не сделал – легкое облако дешевых цветочных духов накрыло его. Он узнал этот запах. Тетя Таня, мамина сестра, носила красивые платья из шифона. Под платье подкладывала ватные подушечки, отчего ее плечи выглядели приподнятыми и угловатыми. От нее пахло замечательными духами. Когда тетя уехала в Ленинград, этот запах еще долго держался в квартире, особенно в подушке, на которой она спала. Кент не знал названия духов, но помнил флакон, в котором они хранились. Это была бутылочка в виде грозди винограда. Знакомый запах успокоил его.

В лифтовой шахте щелкнуло, моторы загудели, кабина поползла вниз – первые сотрудники пришли на работу. Кент нехотя поднялся. В кафе через дорогу заказал яичницу. Вместе с яичницей официантка положила на столик свежую газету. Кент пробежался по заголовкам. На второй полосе внизу наткнулся на крохотную заметку под названием «Странная смерть». «В Санкт-Петербурге, – читал он, – на сорок третьем году жизни скончался известный в городе бизнесмен, глава охранного предприятия Руслан Жигарь. Его фирма занималась охраной вип-персон. Жигарь умер от неизвестной болезни».

Кент перечитал заметку. Затем еще раз. Последняя фраза удивила его. Что значит «умер от неизвестной болезни»? Разве сейчас есть неизвестные болезни?

Кент съел яичницу, не чувствуя вкуса. Отхлебнул кофе, еще раз прочитал последнюю фразу. Дома в письменном столе лежала зеленая папка с документом, который он должен был сжечь. В документе упоминалась фамилия Жигаря. Кент не выполнил распоряжение заместителя главного редактора и теперь размышлял – хорошо это или плохо.

Стада машин очумело неслись по Тверской. Они казались хищниками, почуявшими дичь. На тротуаре ближе к проезжей части, опустив непокрытую голову, на коленях стоял нищий. Вся его поза выражала скорбь и смирение. Нищий был лет тридцати. Чем дольше Кент смотрел на него, тем большим сочувствием к нему проникался. Черные кудри шевелил еще не злой ветер. Где его дом? Где семья? Что он будет делать, когда выпадет снег?

Кент заплатил за завтрак, бросил сотенную купюру нищему, двинулся по Тверскому бульвару вниз. Он плелся в глубокой задумчивости, автоматически обходя людей и столбы. У МХАТа остановился, поднялся по ступенькам, перечитал репертуар театра. У витрин ТАСС снова остановился. На фотографии похожий на колобка Хрущев в окружении политических деятелей, уже мало кому известных, кого-то приветствовал шляпой. Неожиданно Кент почувствовал беспокойство. Попытался отогнать его, сосредоточившись на снимках, но тревожное чувство, словно наэлектризованный листик бумаги, не отлипало от него. Как ни странно, оно не было связано с размышлениями о смерти Жигаря, о котором он все время думал. Оно было связано с чем-то другим, но с чем именно, Кент понять не мог. Вот он зашел в кафе. Заказал завтрак. Наткнулся на заметку о Жигаре… Расплатился с официанткой. Подошел к нищему. Вынул бумажник. Бросил деньги. Мужчина поднял голову, их глаза встретились… Именно этот взгляд и рождал чувство тревоги: мужчина знал его.

Заложив руки за спину, Кент побрел в сторону Волхонки. Спустя полчаса поднялся по гранитным ступеням Музея изобразительных искусств. Оставив в гардеробе куртку, вошел в Итальянский дворик, мельком взглянул на гигантскую фигуру Давида, через портал Фрайбергского собора направился в зал средневековой живописи. Шаги звучали, как выстрелы, от которых, казалось, вздрагивали на картинах задремавшие пастухи. Кент проходил из зала в зал, словно шел по дому, в котором жил. Когда-то, когда был безработным, бродил по развалинам Рима, по голландским равнинам, вглядывался в лица стариков и старух, стертых с поверхности земли… Исчезнувший мир снисходительно смотрел на него, отчего сознание собственной значимости, которое взращивал в себе, теряло опору и рассыпалось. Вместо этого появлялось что-то иное, что и объяснить-то было невозможно. Из шершавых мазков, положенных на полотно столетия назад, из беспечных движений, пойманных этими мазками, из зыбкой игры света и тени над пылящими стадами в нем просыпалось сладкое чувство близости со всем, что смело Время. Он начал видеть себя со стороны – такого же случайного и неприкаянного, как те, в чьи глаза всматривался. Это делало его небрежным по отношению к собственной судьбе.

Кент шел, предвкушая. Еще один зал! Еще несколько шагов! Наконец, у картины в роскошной багетовой раме остановился. Две трети картины занимало небо. У края дороги, освещенной скупым солнцем, едва пробивавшимся сквозь кипящие облака, сидели двое, а один стоял. Дорога вела в городок под черепичными крышами, в центре высилась колокольня. За городком светилось море.

Кент подошел вплотную к картине, пытаясь понять природу свечения моря, но, как и всякая великая тайна, она не поддавалась разгадке. Вблизи это были лишь серые мазки – с неровными следами кисти. Но стоило сделать несколько шагов назад – вода вспыхивала ровным мерцающим светом…

Кент не мог объяснить, почему картина притягивала его. Возможно, потому что, казалось ему, в картине зашифрована земная жизнь: величественное вечное – как вера и небо, бренное и преходящее – как дорога и люди на ней.

…Кент ступил на дорогу – колдобистую, влажную. Люди замолчали, удивленно посмотрели на него, мужчина приподнял помятую шляпу…

– Вам нравится картина?

Кент обернулся. В припудренных мочках ушей смотрительницы музея тускло светились крохотные серебряные сережки.

– Я часто вижу вас у Рейсдаля. Вы художник?

– Нет, я не художник, – ответил Кент.

Женщина кивнула на картину.

– Как там?

– Сыро…

– А у пирса пахнет гниющими сваями…

– Я не дошел до моря.

– Мне это место напоминает Клайпеду. А вам оно что-нибудь напоминает?

– Нет. Но меня тянет туда.

– Почему?

– Не знаю.

– Там очень добрые люди. Местный пастор мастерит лодки, а у собора пожилая мадам печет вкусные булочки с корицей. У нее хороший грог!

Седые волосы женщины, уложенные в пышную прическу, делали ее похожей на одуванчик в пору, когда каждый порыв ветра может стать роковым.

– Не буду вам мешать.

Женщина отошла так же неслышно, как и приблизилась.

…Кент спустился в городок, прошелся по улочке, мощенной булыжником, вышел к пирсу. Пирс был старый, с несколькими выломанными досками. Волны лизали почерневшие сваи. Пахло гнилью… Метрах в ста на берегу мужчина ремонтировал перевернутую кверху дном лодку. Возможно, это был пастор.

Облака рассеивали свет, осыпая море невидимой серебряной пылью. Единственный флейт, опутанный то ли снастями, то ли паутиной, готовился к отплытию. Команда подняла якорь, отдала концы. Ветер ударил в паруса. Вода за кормой захлюпала, забурлила… Судно стремительно уменьшалось в размерах, теряло очертания, превращалось в нервный мазок…

«Хорошо было бы выпить стаканчик грога», – подумал Кент. Без труда отыскал кафе, о котором говорила смотрительница музея. Кафе располагалось на первом этаже двухэтажного домика, сложенного из камня. В маленькой комнатке стояли всего три столика, сделанные из дуба. Хозяйка в длинном коричневом платье с широким белым воротником и в белом чепце вынесла кружку грога. Женщина положила в камин несколько толстых поленьев, ловко зажгла. Дрова затрещали, потянуло дымом и теплом…

Кент посмотрел на часы. Была четверть двенадцатого. Выйдя из музея, неспешно побрел в сторону метро.

У станции зашел в кафе, заказал эспрессо. Хотелось куда-нибудь уехать. Взять билет в старый общий вагон с деревянными сидениями, где перегородки между купе выкрашены в густой синий цвет, смотреть в окно, за которым проплывают мосты и дороги… Слушать перестук колес, хлопанье дверей в тамбуре, голоса пассажиров, плач ребенка… А потом обнаружить, что поезд прибыл в Эгмонд-ан-Зее…

.. Смотрительница музея тихо присела напротив. У нее были серые глаза, подведенные брови, едва заметные усы. Чашку кофе она брала с изяществом аристократки. Делала незаметный глоток, чашечку бесшумно ставила на блюдечко, почти детские руки с синими прожилками, скрестив, клала на колени. Наверное, она родом из Клайпеды, подумал Кент. Видимо, очень одинока. Иначе не обратила бы внимание на запах гниющих свай. Кенту захотелось сделать женщине что-то приятное. Например, подарить цветы. Кент расплатился за кофе, в киоске выбрал самую красивую красную розу и вернулся в музей. Он почти бежал через залы, боясь не застать смотрительницу. Увидев Кента, женщина вздрогнула, поднялась со стула…

– Это вам, – сказал Кент, протянув колючий цветок.

– О Боже! – вздохнула женщина.

Кент взял ее невесомую руку, коснулся губами.

«Спасибо!» – прошептала женщина. И тихо повторила: «Спасибо!»

Была половина первого. Кент спустился в метро, и только на эскалаторе вспомнил, что этого делать не следовало. Вышел у Савеловского вокзала, через четверть часа очутился на Миусском кладбище. В дальнем углу у бетонного забора люди заполнили тесное пространство между могилами. Кент оказался метрах в десяти от ямы, куда должны были положить Мишку Клочая – криминального репортера молодежной газеты. Три дня назад его сбросили с крыши дома, в котором он жил.

Рядом с Кентом возвышался бюст юноши, дерзко смотревшего поверх могил. Штукатурка на постаменте осыпалась, обнажив кирпич. «Кузин Геннадий», – прочитал Кент. Дату рождения рассмотреть не удалось, но дата смерти читалась отчетливо: 1952.

Голые ветки деревьев на фоне серого, тревожного неба показались Кенту уже где-то виденными. Возникшее ощущение так и не оформилось в воспоминание, но было приятным, как утренний ветер в поле, в котором растут подсолнухи.

Над церковью кружила стая ворон. Иногда они вскрикивали, крик осыпался на ржавые ограды могил.

Сказали короткие речи. В устах говоривших Мишка еще был похож на Мишку, которого все знали, но уже вырисовывался образ непогрешимый, монументальный. Никто не вспомнил, что он любил пиво и блондинок.

На выходе из кладбища Кент столкнулся с Васильевым, большим, как медведь, и обидчивым, как ребенок. Семен писал очерки на моральные темы. Они сделали ему имя. Но теперь этот жанр умирал. Ни о чем другом Семен писать не умел, его грызла обида, он таял как свечка.

– Пойдем помянем Мишку, – предложил Семен.

Кент согласился. К ним присоединились Стас Деев и Николай Верасок. Стас был доктором искусствоведения и редактором отдела культуры. Николай – специалистом по Китаю. Коллеги перешли на противоположную сторону Сущевского вала, двинулись к Марьинскому универмагу. Не доходя до него, свернули к грузинскому кафе. Васильев с трудом открыл тяжелую дверь, четверка оказалась в тесном зале с несколькими массивными столами. Компания заказала бутылку водки, селедку с луком и котлеты с картофельным пюре.

– За Мишку! – сказал Кент.

– Пусть земля ему будет пухом! – поддержал Васильев.

– Царствие ему небесное! – добавил Деев.

Верасок выпил молча.

– У тебя есть какие-то подробности? – спросил он.

– Нет, – ответил Кент.

– Жуткая смерть! – вздохнул Семен.

– Жуткая, – согласился Кент.

– За что его могли убить?

– Не знаю.

– Может, за какую-нибудь заметку? – предположил Васильев.

– Может быть.

– А вы знаете, уважаемые коллеги, – сказал Деев, – что за последние два года в России погибло 76 журналистов?

– Целая рота! – воскликнул Верасок.

– Видимо, мы сильно промахнулись с профессией, – сказал Семен.

– Не переживай, убивают не всех, – заметил Верасок.

– А только тех, кто все снует, – добавил Васильев, не став договаривать до конца матерное четверостишие Губермана.

– Что ты по этому поводу думаешь, Кент?

Деев пытался нанизать на вилку тонкую полоску лука.

– Я думаю, в этой стране вредно жить, – сказал Кент.

Бутылка водки закончилась быстро. Взяли вторую.

Вторую пили молча.

– Кто-нибудь на работу идет? – спросил Васильев, когда компания вышла на улицу. Оказалось, в редакцию нужно только ему.

Васильев остановил такси, перед тем как плюхнуться на переднее сиденье, обернулся.

– Кент, – сказал он, – я бы не хотел, чтобы ты оказался следующим.

Не зная, как отреагировать на эти слова, Кент взмахнул рукой и улыбнулся.

Придя домой, Кент принял ванну, заварил крепкий черный чай, включил телевизор. Диктор сообщил, что в Москве во время пожара на складе лакокрасочных изделий сгорели четверо рабочих, а в Новосибирске школьницы забили насмерть одноклассницу. Кент выключил телевизор.

Замок в двери щелкнул. Мальчишка двенадцати лет сбросил с плеча ранец. Кент вышел в коридор.

– Как успехи?

– Тысяча.

– Замечания были?

– Да. Когда плыву кролем, плохо работаю ногами. Мальчик тонкими ноздрями втянул воздух.

– Ты что, выпил? – спросил он.

– Я сегодня похоронил товарища, – сказал Кент.

– А, того, которого сбросили с крыши?

– Да.

– За что его?

– Не знаю.

– Ваших часто убивают.

– Это верно.

– А тебя не убьют?

– Нет.

– Почему?

– Я осторожный.

После ужина сели за шахматы. Игру разложили на кожаном диване, по цвету похожем на бурый осенний лист. В узком пространстве между окном и диваном на высокой индийской тумбочке стояла большая лампа с красным абажуром. Лампа тоже была сделана в Индии. Ее ножку словно воткнули в гроздь из красных стеклянных камешков, по форме напоминавшую ананас. Когда лампу включали, она вспыхивала сочным алым светом.

Шахматы были старые, с отбитыми мордами у коней.

– Давай разберем королевский гамбит, – предложил Кент. – Суть гамбита в том, чтобы пожертвовать фигурой или пешкой с целью получить преимущество в партии.

Кент играл белыми и сделал ход пешкой на две клетки от короля. Серафим сделал то же самое. Кент двинул на две клетки пешку от ладьи справа, подставив ее под бой черных. Серафим пешку съел.

– Это и есть гамбит, – сказал Кент.

– А какой в нем смысл? – спросил Серафим. – Моя пешка продвинулась дальше твоей.

– Но она без защиты. Она оторвана от своих и легко может погибнуть. Я не буду ее есть. Она мне пока не мешает. Я выведу или, как ты говоришь, активирую коня. После этого двину еще одну пешку, а две пешки рядом получат контроль над центром.

Кент украдкой смотрел на сына. Нежная кожа, быстрый взгляд, неконтролируемая естественная мимика лица, порывистые жесты… Кент замер, словно вор у сейфа, подбирающий шифр к замку. Там, куда он пытался проникнуть, хранилось все, что видел, чувствовал и знал. Он прислушивался, настраивался, вникал… Наконец, оказался в помещении, похожем на чердак, заваленный хламом. Кент пробирался, срывая серебряную паутину. Он искал мальчика, купившего шахматы. В магазинчике, где вперемешку со спортинвентарем торговали колосниками для печек, мальчик смотрел на блестевшую от лака клетчатую коробку. Дух его захватывало от мысли, что он может стать обладателем этой заманчивой игры. Но к коробке был прикреплен ценник: 48 рублей. Мальчик понимал: это очень много, и все же побежал к маме. Мама вытерла ветошью испачканные типографской краской руки, вынула из сумочки деньги…

Кент привел малыша в квартиру, усадил на диван. Оставалось еще одно усилие, и он смог бы увидеть окружающий мир и себя глазами мальчика. Но непреодолимая сила не позволяла сделать последний шаг. Кент не мог понять, почему. Он снова проник в хранилище, чтобы найти мальчика, но того в магазинчике не было: Кент долго и тупо смотрел на шершавые колосники. То ли прожитые годы с миллионами событий и чувств, спрессованных и зачерствевших, перекрыли доступ к чувствам ранним и свежим, то ли Время не позволяло покинуть свою нишу…

Кент очнулся от того, что Серафим дотронулся до его плеча.

– Пап, ты что?

Кент посмотрел на сына.

– Ты помнишь, как нес эти шахматы из магазина? – спросил он.

– Что? – не понял Серафим.

Кент усмехнулся.

– Извини, это я так, пошутил…

Когда Серафим заснул, Кент притворил дверь своей комнаты, сел за письменный стол с зеленой столешницей. Стеллажи, заставленные книгами, нависали с трех сторон. В одной из ниш, большой и глубокой, дремала радиола в деревянном корпусе вишневого цвета. Золотистая ткань, закрывавшая динамики, местами истрепалась. Кент включил приемник. Индикатор в виде глобуса налился мягким зеленым светом. Пульсирующий сектор дрожал, раздвигался, сужался, замирал и снова пульсировал, чутко реагируя на шумы, наполняющие эфир. Без наружной антенны приемник поймал всего две станции, их было едва слышно. Кент переключал диапазоны, крутил ручку настройки, но улавливал только слабый шум, словно кто-то шел по лесу, взбивая опавшие листья.

Радиолу «Мир» купили летом 1956-го. В мазанке, в которой они тогда жили, не было электричества. Когда темнело, зажигали керосиновую лампу. Загоревшийся фитиль накрывали стеклянным фонарем, в комнате разливался тоскливый свет. Лампа отбрасывала на стены и потолок мрачные тени. И без того крохотная комнатка становилась еще меньше, по темным углам расползалась тоска цвета коровьего кизяка, которым вымазывали земляной пол. Хотелось или убежать из дома, или поскорее уснуть.

А потом папа на гнедой кляче привез столб, вкопал рядом с домом. Электрик с помощью «кошек» забрался на столб, прикрутил к фарфоровым чашечкам провода. Вечером под низким потолком загорелась лампочка – яркая, веселая. А еще через несколько дней папа привез радиолу. Ее поставили на старый дубовый сундук, в котором хранили пересыпанную нафталином зимнюю одежду. Радиола пахла лаком. Когда папа включил ее на полную мощность, воробьи выпорхнули из-под стрехи и рванули в сторону пруда.

Кент часами вращал ручку настройки, заворожено смотрел на дрожащий зеленый индикатор, слушал голоса, пробивавшиеся сквозь атмосферный треск. Речь, звучавшая на неизвестных ему языках, тревожила, волновала, рождала неясное, не оформившееся представление о призрачном мире, тонувшем в треске и шуме. Как-то сквозь тесную перекличку пробился голос низкий, бархатный… Он то усиливался, то слабел, то исчезал вовсе. Иногда казалось, он уже никогда не прорвется сквозь скрежет, шипение и гул, но появлялся, будто шмель из травы. И в голосе, и в непонятных словах таилось нечто, что завораживало. Много лет спустя он узнал этот голос. Это был голос Синатры.

Вращая ручку настройки на разных волнах, Кент погружался в дискантные переливы морзянки, в поток точек и тире, лившийся, словно мириады ручейков. Переговаривались полярники, геологи, радисты морских судов и самолетов, радиолюбители… Как когда-то Кент покрутил ручку настройки, но ручейки иссякли. Мир опустел.

Кент выключил радиолу. Вынул из стола зеленую папку. Два месяца назад неизвестный в винном отделе Елисеевского магазина передал ему двенадцать страниц текста и исчез, не назвав себя. Текст был отпечатан на компьютере, и только одну фамилию впечатали на пишущей машинке – директора ФСБ. Речь шла о криминальной деятельности главы госбезопасности страны, когда тот работал еще вице-мэром Санкт-Петербурга. В справке приводились факты незаконной приватизации им гостиниц и предприятий, перечислялись фирмы, принадлежащие лично директору ФСБ, но оформленные на подставных лиц. Упоминалась в справке и фамилия Жигаря. Бывший офицер спецназа собирал для вице-мэра дань с казино.

На справке не было ни подписей, ни каких-либо пометок. Готовивший ее, видимо, все это с документа старательно убрал, отчего теперь его и документом-то назвать было нельзя. По прочтении справки возникало два принципиально важных вопроса: кто ее составил, и кому она предназначалась? Похоже, сведения на своего патрона собирали сотрудники ФСБ. Видимо, они это делали скрытно, на свой страх и риск. Но зачем? Кого хотели проинформировать? Вероятно, кого-то в правительстве. Премьера? Кент представил низкорослого главу кабинета в туфлях на толстых каблуках и решил, что офицеры вряд ли стали бы иметь дело с этим человеком. Здесь должна была быть фигура более значительная. Вероятнее всего, справка предназначалась президенту. Но зачем информировать главу государства о криминальной деятельности чиновника, уже занявшего ответственный пост?

Кент не мог взять в толк: если «компетентные лица» передали справку президенту, то зачем ее копию подсунули журналисту? Чего добиваются? Хотят сместить директора? Однако президент вряд ли станет его менять – судя по всему, директор пришелся ко двору, он в фаворе. А что если президент хочет его приблизить? Скажем, сделать премьером? Тогда получается, что офицеры госбезопасности пытаются этому помешать? А передали справку журналисту потому, что не верят президенту?

От такого открытия Кент разволновался, вышел на лоджию. Звезды были плохо видны – город гасил их свет миллионами фонарей. Время от времени в южной части неба появлялись крохотные огоньки. Они пересекали пространство и исчезали на севере. Через какие-нибудь полчаса в Шереметьевском аэропорту эти веселые искорки рассыплются на множество жизней и разбегутся по земле.

Окна в доме напротив постепенно гасли. Взгляд Кента остановился на крыше – плоской и черной. Он ругнул себя за беспечность, опустил жалюзи. Вернулся к столу.

Похоже, президент хочет назначить директора премьером, размышлял Кент. Но в следующее мгновение догадка еще более смелая и невероятная сверкнула в воспаленном сознании Кента: больной президент готовит преемника! Директора рассматривают как будущего главу государства! Вот в чем дело! Смерть Жигаря приобретала совершенно другую окраску.

Кент любил утро. С первыми лучами солнца словно заново начиналась жизнь. Утро приходило с обещаниями, надеждами, убеждением, что именно сегодня удастся то, что не удалось вчера. Словно распахивалась дверь в новую квартиру – просторную, светлую, в которой только что сделан ремонт и еще нет мебели. Воробьиный щебет как пригоршня воды освежал, пробуждал радость и восторг. Блеснувшее на чайной ложечке солнце усиливало это чувство, побуждая сделать что-то значимое, очень нужное. Однако в последнее время утро потеряло счастливый блеск. За завтраком Кент уже думал о том, что ему предстоит выйти из квартиры в мир, который как-то незаметно стал чужим и враждебным. Он ловил себя на мысли, что ему не хочется покидать хрупкую цитадель на шестнадцатом этаже. Он гнал от себя малодушие, но оно проступало снова и снова, как патина на серебре. Кент поддерживал разговор с Серафимом, о чем-то спрашивал, что-то отвечал, даже шутил. Но в паузы вползала тревога.

Закончив завтрак, Кент накинул куртку.

– Я прогрею машину, – сказал он, стараясь придать голосу тон будничный и беспечный.

Серафим кивнул.

Кент открыл тяжелую дверь с вмонтированным зеркалом. Крохотный коридор напоминал шлюзовую камеру – переход из безопасной квартиры в холодный, безжалостный космос. Кент повернул замок второй двери. На площадке никого не было. Кент вышел, не запирая дверь, вызвал лифт. Пока лифт поднимался, Кент неотрывно смотрел на стеклянную дверь, ведущую к пожарной лестнице. Если бы там кто-то появился, и Кент почувствовал опасность, он мог бы снова скрыться в тамбуре.

Лифт вздохнул, распахнул двери. Внутри было пусто. Кент шагнул в кабину, нажал кнопку. На седьмом лифт остановился. Кент сжал в кармане отвертку. Дверь открылась, но никто не вошел. На первом этаже Кент окинул взглядом просторный вестибюль, отметил, что под лестницей никого нет. Неспешно открыл входную дверь, сделал вид, что замешкался с замком, осмотрел двор. Ни пьяницы с бутылкой водки в руке, ни бомжа, собирающего жестяные банки из-под пива и колы, ни дворника, метущего тротуар… Каждый из них мог представлять для него опасность. Кент постоял у подъезда. Если киллер в одной из машин, он должен выйти. Но никто не вышел.

До темно-синего опеля было метров тридцать. Кося взглядом по сторонам, Кент неторопливо пошел к машине. Не доходя метров пяти, встал за белым фольксвагеном, вынул ключи, нажал кнопку брелока. Он весь превратился в зрение – чтобы не упустить мгновение, когда машина начнет взрываться. Опель взвизгнул, мигнул оранжевым светом, щелкнул дверными замками. Кент открыл дверцу, сунул руку под водительское сиденье, обшарил пространство под сиденьем пассажира. Там было чисто. Открыл капот, но ничего подозрительного не заметил. Проверил, не тянется ли от машины к ограде провод. Провода не было. Не мешало бы заглянуть и под днище, но делать это было крайне неудобно. Не ложиться же на землю! Кент поднял голову. Серафим стоял на лоджии, наблюдая за манипуляциями отца. Кент сел в машину, вставил в гнездо ключ зажигания. Его оставалось чуть повернуть. Это «чуть» могло стать последним его движением. Мозг, словно компьютер, работающий на пределе возможного, просчитывал, откуда ударит взрыв, и о чем он еще успеет подумать… Кент повернул ключ. Двигатель привычно заурчал. Напряжение отпустило. Кент вывел опель на проезжую часть, проехал метров двадцать, задним ходом вернулся на прежнее место.

Серафим бросил рюкзак на заднее сиденье, плюхнулся рядом с Кентом, пристегнул ремень безопасности.

– Ну что, гранату нам не подсунули?

Мальчик то ли пошутил, то ли сказал всерьез.

– Это я так, на всякий случай.

– Я знаю.

– Это не будет длиться долго.

– Конечно.

– Ты не должен бояться.

– Я и не боюсь.

– Молодец!

Высадив Серафима у школы, Кент вывел машину на проспект Мира, свернул на Садовое кольцо. У Крымского моста ему показалось, что бежевая мазда слишком долго тянется за ним. За мостом перестроился вправо, чтобы свернуть на Ленинский проспект. Мазда тоже приготовилась поворачивать, у светофора Кент остановился. Мазда встала рядом слева. За рулем сидел мужчина в темной куртке, средних лет, с залысинами, крепким подбородком. Водитель равнодушно барабанил пальцами по рулю. Он не повернул голову в сторону Кента, хотя Кенту показалось, что мужчина заставил себя не делать этого.

Выехав на проспект, у Первой градской больницы Кент включил поворотник, остановился. Мазда промчалась мимо. Кент снова влился в поток. Интуиция подсказывала: он не один на дороге – кто-то здесь думал о нем.

Кент свернул на Вавилова, остановился у Института эволюции морфологии и экологии животных. Отворил тяжелую деревянную дверь. В вестибюле было мрачно. Казалось, из-под потолка вот-вот сорвутся летучие мыши, замечутся по пустому залу. Вахтер, пожилая женщина в кофте грубой вязки, ела бутерброд, запивая чаем.

– Добрый день! – улыбнулся Кент. – Мне нужен профессор Раппопорт.

Вахтер махнула рукой в сторону лестницы.

– Второй этаж.

На втором этаже было еще более мрачно – свет горел только в конце длинного коридора. Линолеум местами протерся до дыр, местами края завернулись, словно от взрыва.

Кент толкнул нужную дверь и оказался в помещении – большом и светлом. Свет попадал через окно – высокое, с рамой, покрытой толстым слоем белил. Несмотря на свои размеры, комната казалась тесной. Вдоль стен на столах громоздились колбы, огромные банки с бесцветной жидкостью, пробирки, приборы… Расчистив на загроможденном столе небольшое место, мужчина в белом халате с ржавыми пятнами быстро писал в толстой тетради. Вьющиеся, почти совсем седые волосы спадали на широкий бледный лоб. Заметив посетителя, он указал на свободный стул, продолжая что-то торопливо записывать. Минут через пять закрыл тетрадь, повернулся к гостю.

– Я – весь внимание.

Профессор улыбнулся, прищурился, с интересом посмотрел на Кента, затем на редакционное удостоверение.

– Мне сказали, вы изучали вещество, которым отравили банкира Куталию.

Улыбка с лица профессора исчезла.

– Да, изучал.

– Что это за вещество, если не секрет?

Раппопорт помолчал, посмотрел в окно, снова перевел взгляд на посетителя.

– Оно не известно науке.

– Это какое-то новое вещество?

– Совершенно новое. Произведено в лабораторных условиях высококвалифицированными специалистами.

Что означает «высококвалифицированными специалистами»?

Профессор и журналист посмотрели друг на друга.

– Чай будете? – спросил Раппопорт.

– Не откажусь.

Профессор налил в одну из колб воду, вставил кипятильник. Через минуту вода закипела. Профессор разлил кипяток по керамическим кружкам, бросил по пакетику чая.

– Сахара нет, – предупредил он.

Кент старался отхлебывать кипяток как можно осторожнее, но все-таки обжег язык.

– Это означает, что вещество произведено в одной из суперсекретных лабораторий, – сказал профессор.

– И вам известна эта лаборатория?

– Мне известны пять таких лабораторий.

– И все суперсекретные?

– Да.

– Вы можете их назвать?

Профессор отхлебнул чай и тоже обжегся.

– Мне бы очень не хотелось этого делать, – сказал он. – Иначе меня могут обвинить в разглашении государственной тайны.

– Государственной тайны? Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что такой яд могли произвести только в государственном учреждении.

– Как же в таком случае он мог оказаться у преступников? Может быть, его продал какой-нибудь лаборант?

– Мне удалось установить химическую формулу вещества. Это яд нервно-паралитического действия, при неумелом обращении с ним человек обречен.