Текст книги "Лола"

Игорь Куберский
ЛОЛА

Рассказ

Я летел из Питера в Барселону по служебным делам с промежуточной посадкой в Мадриде. Знаете конфетки «Чупа-Чупс»? – мое детище. С нашей, российской, стороны, естественно. Неплохо, между прочим, придумано – палочка в карамельке, наследница русского леденцового петушка. Фокус в том, что такой карамелькой со стабилизатором нельзя подавиться. Опять же – пальцы не прилипают. Потому любовь и коммерческий успех. Наше российское «ноу хау». Только мы об этом не помним.

Путь был неблизкий, и я заснул. Проснулся от криков. По проходу, хватаясь за спинки кресел, пробежала в хвост самолета бледная стюардесса. Затем в динамиках салона раздался голос командира корабля. Он сказал, чтобы мы пристегнулись и соблюдали спокойствие, – самолет будет делать вынужденную посадку. Я, еще не успев как следует осмыслить ситуацию, даже обрадовался тому, что в моей жизни, расписанной по дням и часам на год вперед, еще может происходить что-то непредвиденное. По знаку я Стрелец, стрельцы же, как известно, ненавидят рутину и легки на подъем.

Тем временем стюардесса пробежала обратно, будто то, что она искала в хвосте самолета, находилось совсем в другом месте, – ракетница, индивидуальный пакет, тампакс – на случай удара о землю. В динамиках защелкало, и снова заговорил командир корабля. Он сообщил, что экипаж захвачен террористами и что самолет сделает вынужденную посадку на острове Мадера. Он добавил также, что жизни пассажиров ничто не угрожает, и попросил нас сохранять спокойствие.

Так, подумал я. Час от часу не легче. Впрочем, легче. Во всяком случае, дальнейшая история будет развертываться на земле. Возможно, нас возьмут в заложники и потребуют за каждого выкуп – по триста тысяч долларов с носа или килограмму героина. В случае отказа будут убивать по одному. Или потребуют в обмен на нас выпустить из тюрьмы кучку каких-нибудь бандитов. Мадера, Мадера, где же эта Мадера? Пляжи, пальмы, панамы… Бархатный сезон.

– И что вы обо все этом думаете? – спросила меня моя соседка, наличие которой я почему-то обнаружил только теперь. Правильные черты ее европеоидного лица меня не вдохновляли на беседу, но я приветливо улыбнулся:

– Думаю, что будем купаться и загорать.

– Меня зовут Катрин, – сказала она.

– Борис, – вежливо наклонил я голову.

– Откуда они взялись, эти террористы? Я не видела никаких террористов. А вы? – Она старалась говорить небрежно, но это ее и выдавало. И еще рука, нервно щелкающая по зажигалке, которая не зажигалась. Я щелкнул своей и услужливо поднес к ее зажатой в свежих губах тонкой сигарете огонек пламени. Молодая женщина кивнула, глубоко затянулась и закашлялась… Даже стало ее жалко, бедняжку.

– Я тоже не видел, – сказал я, – но знаете, – я наклонился к ней и сделал заговорщицкое лицо, – каждый из нас в душе хотя бы однажды был террористом.

Тут в салоне раздались восклицания, и я увидел, как под нашим крылом в ожерелье прибоя проходит бело-оранжево-зеленый остров. Странное ощущение – приземляться в раю под дулами автоматов.

Впрочем, автоматы появились, только когда самолет приземлился, – три смуглых молодца: по одному на каждый из салонов. Мы с Катрин сидели в хвостовом курящем – так называемом туристском классе. Где-то тут среди нас должен был находиться аэрофлотовский вооруженный агент, призванный нас защищать в подобных ситуациях. Где он? Притворился сухим сучком и упал в мусорный ящик или ждет подходящего момента, чтобы пустить в ход свою пушку? Или наша уже не государственная компания решила сэкономить на охране в этом традиционно безопасном рейсе. Динамик снова ожил и на английском языке с сильным, скорее всего, арабским акцентом поздравил нас с благополучным приземлением. Далее он сообщил, что самолет заминирован и потому во избежание неприятных последствий всем следует находиться на своих местах. Он также заявил, что акция носит политический характер и при благоприятном исходе переговоров заинтересованных сторон, пассажирам нечего опасаться за свою жизнь. Хм… а при неблагоприятном? Интересное кино…

Тем временем самолет тихо откатился на запасную полосу и встал. В оконце в километре от нас виднелись какие-то складские ангарные постройки и парочка допотопных винтовых транспортников. И это все – ни пальм, ни белых отелей с оранжевой черепицей, ни синей воды. Впрочем, все аэропорты мира схожи, как сестры и братья, а их задворки и вовсе близнецы.

Переговоры, о которых никто ничего не знал, длились два часа. Дети капризничали, пассажирам наконец разрешили ходить в туалет, ставший вдруг местом всеобщего паломничества, вентиляция не работала, и в салоне стало затхло и жарко. Окошки было велено зашторить, и о происходящем снаружи можно было только догадываться. Возможно, нас уже обложили со всех сторон местные коммандос, и с минуты на минуту начнется штурм.

– Где же ваше купание? – спросила Катрин, видимо, желая узнать мою версию происходящего.

Версия у меня была. Судя по звукам и легким толчкам, отзывающимся в корпусе самолета, шла дозаправка. Значит – не договорились. Впрочем, не совсем. Хвостовая дверь нашего салона вдруг отворилась – внутрь дохнуло светом и морем, – и тот же голос по динамику сказал, что половина пассажиров будет освобождена, по пятьдесят человек из каждого салона. Освобождали в первую очередь женщин и детей. На гражданство, похоже, не обращали внимания, однако из американцев почти никого не выпустили. Значит, акция действительно политическая, и ставки в торгах будут повышаться.

Когда на мое плечо легла рука вооруженного араба и он кивком указал мне на выход, я растерялся. Видимо, молодые мужчины – тоже лишняя головная боль. Вспыльчивы и спесивы. Иногда жаждут совершить какой-нибудь подвиг. Поднимаясь, я взглянул на Катрин, она на меня. Ее оставляли в заложницах.

– She's my wife![1]1
  Она моя жена! (англ.)


[Закрыть] – сказал я арабу и протянул Катрин руку, словно имея полное право взять ее с собой.

– No! – сердито замотал головой араб и ткнул меня темным пальцем в грудь. – No! You too stay here![2]2
  Нет, ты тоже останешься здесь (англ.).


[Закрыть] – И я снова сел, чувствуя себя скорее полным идиотом, чем героем. Лицо мое горело. Араб двинулся дальше.

– Извините, – сказала Катрин, – я вам причинила большие неприятности.

– При чем тут вы! – буркнул я. Не уверен, что мне удалось скрыть свою досаду.

Чувства тех, кто остался в салоне после того, как дверь, отрезая от нас свет и свободу, снова закрылась, нетрудно себе представить. Неудачники, парии судьбы. По какому принципу она отобрала чистых от нечистых?

Мы снова пошли на взлет, повисли над бескрайним водным простором в рябинках волн, и вскоре под нами опять легла снежная пустыня облаков. Солнце теперь светило справа, прямо в лицо – значит, мы летели назад, к материку. Динамик больше с нами не общался. По проходу не фланировали предупредительные стюардессы – не проверяли, пристегнуты ли у тебя ремни, не продавали прохладительные напитки. В проходе замаячил араб, не выпустивший меня. Для устрашения руки он держал на автомате, висевшем на животе. Впрочем, по лицу его было видно, что от нас он не ждет никаких неприятностей. Почему нас не согнали в кучу из всех трех салонов? Видимо, чтобы не нарушать баланс самолета.

Оставшиеся пытались было обсуждать случившееся, но араб вскинул голову и грозно рявкнул: «No talks!». На языке нашего старшины – а я служил в воздушно-десантных войсках – это означало: «Разговорчики!» А то мы сейчас поговорим и что-нибудь придумаем. Какой-нибудь заговор обреченных. Впрочем, если бы даже удалось обезвредить этого, впереди оставалось еще два. И неизвестно, сколько их в кабине экипажа. Как минимум, дьявольская шестерка, которая будет держать в напряжении весь цивилизованный мир, пока не добьется своего или пока с ней не разберутся на языке силы. Хорошо, если никто из нас не попадет при этом под руку.

Три часа мы висели над облаками на десятикилометровой высоте, а потом стали спускаться. Далеко под нами проплывала гористая местность, и у меня не было ни малейшего представления о том, где мы. Самолет снижался, потряхивая крыльями, словно вместе с нами вглядывался в незнакомые дали, и вдруг в серой дымке внизу предстал какой-то огромный город на большой воде, через которую тянулись километровые мосты. Нью-Йорк? Откуда вдруг здесь взялся Нью-Йорк? И где небоскребы? Я почувствовал, что мозги отказываются мне служить.

– Это Стамбул, – глянув в окошко, без энтузиазма сказала Катрин. – Я там была.

Самолет, сделав круг, опустился еще ниже, и я и в самом деле увидел знаменитую бухту Золотой Рог, купола мечетей и пики минаретов. Мы три раза по кругу облетели Стамбул, словно на экскурсии «Город с птичьего полета», а потом под нами заблестела лишь водная гладь, которая, если я правильно сориентировался, должна была быть Мраморным морем.

– Насколько я понимаю, Стамбул нас не принял, – сказал я, – и теперь мы летим прямиком в Грецию.

– Скорее всего так, – сказала Катрин. – Я там тоже была. В круизе. – Судя по ее тону, круиз не добавил красок в ее строгие будни.

– Вот и покажете достопримечательности, – сказал я.

– Но сначала искупаемся, – невесело парировала Катрин.

– Ну да, – сказал я, – раз на Азорах не успели…

Мы действительно приземлились в оказавшихся более сговорчивыми Афинах, хотя нам об этом не докладывали, снова велев опустить на окнах пластмассовые шторки. Наступил вечер, а о нашем освобождении не было ни слуху, ни духу. Откуда-то выпущенные две несчастные, слегка помятые стюардессы молча раздали нам обед сухим пайком, и мы пожевали под зорким оком охранника.

Интенсивный обмен информацией и горячий торг происходил где-то там, в носу лайнера, у нас же в хвосте было, как в провинции, тихо. Динамик иногда включался, будто ненароком, на одно мгновение, и по голосам в ультракоротковолновом эфире, было ясно, что обстановка накалена до предела, а стороны продолжают упорствовать. По выражению лица, с которым наш бандит тоже жадно ловил обрывки информации, было видно, что и он нервничает от неведения, как бы вычисляя, во что обойдется вся эта затея лично ему. На нас он смотрел свирепо, но взгляд у него был пустой, бараний, и было ясно, что в этой команде он никто – просто наемный головорез.

Наконец динамик заговорил. Он обращался ко всем нам. От имени террористов он объявил нам благодарность за понимание ситуации и проявленную сдержанность и пообещал, что в ближайшие часы по подготовленным спискам будут амнистированы еще сто двадцать пассажиров. Лучше бы он помолчал до поры, потому что не было на борту человека, который бы не надеялся, что выбор падет на него. И все-таки люди на всякий случай торопливо обменивались записками на волю, письмами и номерами телефонов. В полночь счастливчики покинули самолет – меня с Катрин среди них не оказалось. Голос попросил отпущенных подтвердить властям, что на борту к заложникам относятся гуманно и что ни один волос с их головы пока не упал. Я и не подозревал, насколько вскоре станет весомо это малоприметное словечко «пока».

Отсутствие оставшихся в каких-то мифических списках могло означать только одно – что мы отбросы цивилизованного мира, мелкая никому не нужная рыбешка, которой лучше рассчитывать лишь на свои собственные силы.

Словно в подтверждение моих мыслей отношение к нам ухудшилось. Нас тщательно обыскали, а весь багаж с полок, за исключением одежды, был конфискован. Затем каждый из нас, как в тюрьме, получил разрешение сходить в туалет. Похоже, наши охранники были хорошо знакомы с тюремным уставом. Нас так и оставили по десять человек на каждый салон – в разных рядах, чтобы мы поменьше общались друг с другом. Катрин, хотя я и пытался протестовать, пересадили отдельно – в самый хвост.

Насколько я успел сориентироваться по пути в туалет и обратно, в нашем салоне, кроме меня, осталось шестеро мужчин – два довольно пожилых господина, не то норвежцы, не то шведы, трое порознь сидящих чахлых юнцов студенческого вида и какой-то довольно серый мужичонка лет пятидесяти, явно русский, который почти все время кемарил, видимо, сильно нагрузившись еще с утра и не вполне врубившись в происходящее. Один мой приятель так боялся летать на самолетах, что надирался в пути чуть ли не до бесчувствия. А может, мужичонка просто косил под пьяного, рассчитывая на традиционно снисходительное отношение к ним, как у нас дома. Но с арабами у него этот номер не прошел… Кроме Катрин и женщины неопределенных лет и наружности, в нашем салоне была и миниатюрная мулаточка, сидевшая посередке, родом скорее всего из какой-нибудь там Колумбии или Бразилии. Еще в аэропорту в Питере я приметил ее и подумал, хорошо бы оказаться ее соседом по креслу. К смуглым и даже чернокожим женщинам я с ранней юности испытывал непонятную тягу… У нее была точеная фигурка с великолепно оттопыренной попкой, призывно обтянутой кремовой юбочкой, узкое палевое личико и черные, бездонные, растерянно-ищущие глаза, как у собаки, потерявшей своего хозяина. Уже несколько раз эти глаза вопросительно останавливались на мне, и это меня, пожалуй, волновало.

Втайне я благодарил террористов, что Катрин от меня отсадили, – я утомился от своего джентльменства, которое она принимала вместо валерьянки. Грешен, я не мог ей простить своего промаха, который мог оказаться и роковым. Подняв подлокотники, чтобы не мешали, я вытянулся на трех креслах. Что делается за закрытыми окошками, я не знал.

Очнулся я оттого, что кто-то трогал мое лицо. Я открыл глаза и в полумраке салона увидел перед собой латиноамериканочку. В первое мгновение мне показалось, что это мне снится. Но красотка испуганно приложила пальчик к губам – сначала к своим, а потом к моим, – и я почувствовал слабый запах каких-то экзотических духов. Затем она наклонилась к самому моему уху и тихо зашептала по-русски, хотя и с большим акцентом:

– Сеньор, большая беда, сеньор. Нас будут убивать. Я слышала, как они говорили между собой. Я понимаю арабский. Им предлагают сдаваться. А они говорят – нет. Они сказали, что будут убивать через час одного человека. Я не ошиблась. Я изучаю арабский в университете. Я не хочу умирать.

Вместо ответа я, повинуясь невольному импульсу, прижал ее голову к груди и погладил рукой ее волосы. Глаза мои смотрели выше – в потолок салона. Влажно-горячее дыхание услышанного еще совершало круги в раковине моего уха, чтобы я все наконец понял и усвоил. Мне стало страшно.

– Спасите нас, сеньор, – шептал голос, обжигая мне шею в вырезе расстегнутого воротника.

И не успел я осознать, почему с этой безумной просьбой обращаются именно ко мне, как шепчущие губы стали нежно и робко касаться моего подбородка, уха, края рта, словно заранее благодаря за согласие. Это было так неожиданно и неодолимо, что я вместо того, чтобы оттолкнуть латиноамериканочку и все поставить на место, сам потянулся к ней и, словно завороженный, затрепетал в какой-то сокрушительной неге. Она же, не теряя времени, словно вдохновляя меня на ратный подвиг, уже расстегнула на моих брюках «молнию» и проникла ко мне своей маленькой, быстрой и ловкой, как зверек, ручкой, не убоявшись моего забившего копытами монстра и сразу же взяв его под уздцы. В таких умелых руках я давно не был и тут же вознамерился скакать, куда угодно.

Впрочем, мулаточка сразу же решила, что рука в данном случае не высшая награда молодцу, и использовала ее лишь для того, чтобы освободить его от помех, а затем приблизила к нему губы, подышала, подула, поводила мокрым кончиком языка вдоль уздечки и осторожно, как кошка котенка, взяла зубами за шкирку. Как бы осознав, что перенести его куда-то в более безопасное место ей не удастся, она просто решила тут же окружить его своей заботой и вниманием и принялась нежно вылизывать – сначала слева направо, потом справа налево, потом сверху вниз, потом снизу вверх. Вылизав и полюбовавшись искоса на результат, она с удовлетворенным вздохом взяла его, как конфету, в рот. Я в нем таял и млел, млел и таял и никак не мог растаять – струйки сладкой слюны сбегали по мне, как дождь по стеклу, губы подбирали их, ходя туда-сюда упругим нежным кольцом, едва ли сравнимым с вагиной, которая своей послушной пассивностью лишь разжигает в мужчине инициативу, пробуждая в нем захватчика и сокрушителя преград, – губы же в придачу к языку сами играли первую скрипку, лепя плоть на свой собственный вкус. Но именно поэтому мне всегда было их мало для полноценного оргазма. Мой оргазм для меня связан с чувством самоутверждения – я должен сам, своими собственными трудами и подвигами подойти к нему.

Я почувствовал, что безумно хочу вкусить то, что у мулаточки пряталось между нежных горячих ляжек. Я скользнул пальцами по внутренней сторон ее бедер, которые были нежней бархата, и поймал в ее узких трусиках маленькую сдобную булочку, раскрытую посередке, смазанную медом и усыпанную маком. И горячую, словно из печи. Но она была слишком далеко от меня, и я движением плеч и бедер – с тем, что оставалось у мулаточки во рту – осторожно сполз на ковровое покрытие пола, одновременно подтягивая к себе то, чего мне хотелось сейчас больше всего. Я отстегнул резинки на ее чулках, спустил с ее попки трусики, подождав пока она, как в акробатическом этюде, вынет из них ноги, и, притянув мулаточку за бедра, посадил ее себе на лицо. Она тихо ойкнула, почувствовав, как мои губы в глубоком затяжном поцелуе вбирают в себя все, что можно было вобрать. Не знаю, что она при этом чувствовала – никогда не спрашивал об этом ни у одной из своих женщин. Так можно было баловаться с грудью. Но в сравнении с грудью, в этом варианте было больше возможностей для игры – игры большими и малыми губками, перебиранием одних относительно других, с переходом на крошечный сосочек клитора или к влагалищу, в которое можно было постучать с помощью тремоло языка. Ее набухшие губки слабо припахивали свежими морскими мидиями. Мулаточка замерла на мне и только вздрагивала, вслушиваясь в мою игру. Наконец я выпустил изо рта ее маленькую пташку, теперь мокрую, как только что родившуюся. Мулаточка приподняла ее надо мной, словно чтобы дать мне продышаться, легонько опустила, только чиркнув по моему рту своим губками и завертелась, разглаживая ими мои первые морщины… Чтобы она не слишком промахивалась, я вставил ей кончик указательного пальца в верхнюю тугую донельзя дырочку и подправлял направление. Эти легкие, ею же провоцируемые прикосновения, видимо, невероятно возбуждали ее, потому что она тут же стала кончать, раз за разом, пока не изнемогла и не упала, оставив без ласки моего молодца. Потом, вспомнив, снова взяла его в рот, но в ее движении было больше обязательства, чем желания, поэтому я полувыполз из-под бедер мулаточки и насадил ее на своего распаленного зверя… Он вошел в нее так далеко, будто дальше могли быть только рай или ад. Мулаточка задрожала, как в предсмертной агонии, покорно ожидая, пока я нанесу удар, но я оставался недвижен, чувствуя, что головка, зонтиком раскрывшаяся внутри, и так во все стороны излучает зашкаливающую радиацию желания. Мулаточка же, решив, что я жду от нее инициативы, стала подниматься и опускаться, с креном то на один, то на другой борт, как каравелла в бурю. Это было лишнее, поэтому я, крепко взяв ее за крылышки дивно вылепленного, похожего на амфору таза, велел замереть и лишь вслушиваться в бешенный ритм неподвижности. Есть секс, когда не нужно ничего стимулировать, секс как соединение плюса с минусом, при котором сама по себе вспыхивает вольтова дуга оргазма. Вот какой секс я ей предлагал – и она поняла. Она млела, млела и млела, испуская из чресл волны мелкой дрожи, которые заканчивались где-то в завитках на ее затылке, оглаживаемом моей рукой. Иногда ее сильный вздрог как бы умолял о финале, но я уверенно и властно не давал ей кончить без меня, уже видя, как издали, дымясь белым гребнем, приближается та последняя темная волна, последний девятый вал, который и опрокинет нас в пучину беспамятного наслаждения.

Вдруг я каким-то шестым чувством уловил приближение опасности, резко приподнялся и, сбросив с себя мулаточку, сел в кресле, одновременно застегивая брюки. Мулаточка осталась на полу, и я, быстро опустив откинутые сиденья двух кресел, почти скрыл ее ими. И вовремя. По проходу к нам торопливой походкой приближался вооруженный араб – шея его была вытянута, а глаза круглились догадкой. Он встал возле меня и, показывая пальцем на свободное кресло рядом со мной, сказал:

– Где мадам?

– Какая мадам? – удивился я. – Моя жена?

– I fuck your wife![3]3
  Пошел ты со своей женой! (англ.)


[Закрыть] – сказал араб. – Где латино?

Я пожал плечами, изображая полного идиота, и кивнул назад в сторону неподвижного белеющего в полусумраке лица Катрин, о которой совсем было забыл.

– Open! – нетерпеливо повращал он кистью, требуя, чтобы я поднял сиденье.

Я же послушно встал и откинул собственное кресло, словно приглашая его пройти и самому удостовериться, что я один. Так это араб и понял и, вытянув ногу, ударил снизу по сиденью соседнего кресла. Правило в любом единоборстве: не выставляй далеко впереди себя ногу. В следующее мгновение я уже захватил ее правой рукой, а ребром левой наотмашь ударил его в мошонку. Араб упал навзничь, вдобавок приложившись головой об пол, и, прежде чем он дал очередь из автомата, под моим каблуком хрустнуло его горло. Что было делать? Я уже слышал топот ног по проходу. Я схватил автомат, ужом нырнул под кресла по примеру моей мулаточки и успел на локтях проползти вперед несколько рядов вперед, чтобы оказаться у моих противников с тылу. Они же, их было двое, ничего не понимая и не видя опасности, наклонились над своим неподвижным товарищем. Такого момента у меня больше не будет – лежа, я прицелился и нажал на спусковой крючок.

Еще двумя террористами меньше. Однако я знал, что главные неприятности впереди. У меня не было ни малейшей уверенности, что я выйду живым из этой передряги, в которую я попал скорее по недоразумению, чем по собственному выбору. Можно было отбросить автомат подальше, сесть в кресло и строить удивленные глазки. Нет – это не вариант. Трое убитых. Разговор с нами будет короткий. Надо биться до конца. Без всякого цирка. Вот если бы меня хоть кто-нибудь поддержал. Но на это надежды не было. Первыми, спасая свою шкуру, меня заложат сами заложники. Поэтому я не стал с ними брататься, а только скомандовал: «Down!».[4]4
  Лежать! (англ.)


[Закрыть] Краем глаза я видел мулаточку, появившуюся в моем кресле, – она не отрывала от меня глаз, но что было в них, мне некогда было прочесть.

Кто-то кричал, кто-то читал молитву – в салоне стоял ор, хотя нас всего-то было в нем десять человек. В соседних салонах тоже начался переполох – видно, там решили, что группа освобождения ведет штурм самолета. Я занял позицию в тамбуре, разделяющем оба салона. Прошла целая минута, но на меня, похоже, никто не собирался нападать. Оставшиеся террористы не показывали носу, и я было решил, что они сбежали, мы свободны – осталось только открыть двери и спустить надувные трапы согласно инструкции. Но тут заговорил динамик. Я узнал говорившего – это был командир корабля, наш, аэрофлотовский. Он обращался к нам по-английски, в его глухом голосе слышалась безмерная усталость. Он сказал, что все члены экипажа находятся под прицелом и поэтому лучше прекратить бессмысленный и бесполезный штурм корабля. Он также сказал, что через пять минут самолет вылетает из Афин. Куда – пока это командиру неизвестно. И в подтверждение его слов я услышал, как заводятся двигатели самолета.

На борту у меня был лишь один человек, на которого я мог рассчитывать – мулаточка, – но я не хотел выдавать до поры нашу связь, чтобы не навлечь на мою, так сказать, «напарницу» неприятности. Она сидела в моем кресле и смотрела на меня во все глаза, словно ожидая от меня какого-то сигнала и боясь его пропустить. О, как женщина может быть надежна и преданна, когда ты ей дорог! Больше всего я боялся, что террористы предъявят ультиматум: или моя голова, или еще один труп на борту – какого-нибудь члена экипажа или пассажира. Но они на это, похоже, не шли, то ли недооценив мое благородство и готовность к самопожертвованию, то ли переоценив мою боеготовность. Хотя, если говорить об оружии, то у меня было три автомата «узи» с полным боекомплектом.

Самолет пошел на взлет, и чем выше мы поднимались над землей, тем неуютней становилось у меня на душе. Три трупа лежали в проходе, залив его кровью, и я велел трем юнцам перетащить их в хвост. Юнцы тряслись, как зайцы, и одного из них тошнило, но они не посмели меня ослушаться. До той поры кемаривший мужичок, похоже, окончательно проснулся и теперь смотрел на меня с изумлением.

– Русский? – повел я в его сторону подбородком.

Он вздрогнул, услышав мой голос, и закивал головой.

– Стрелять умеешь? – И я показал глазами на свободный «узи», висевший на моем левом плече.

– Не, мы в такие игрушки не играем, – замахал руками мужичок и неумело перекрестился, как убежденный пацифист.

– Отсидеться надеешься?

– Мы никого не трогаем. Верующие мы. Мормоны. На съезд летим к своим американским братьям.

– К черту на рога ты летишь, козел! – разозлился я. В запале я повернулся к пассажирам второго салона и крикнул: – Русские среди вас есть?

Десять испуганных голов повернулось в мою сторону – в их глазах был только страх, и больше ничего. Пройти до первого салона я не решился. Да если бы там и был русский, он бы меня услышал. Сам не знаю, зачем мне вдруг понадобились русские. Скорее, от отчаяния. Вряд ли мужество объединяется по национальному признаку. Равно как и страх. Да и кто я такой, чтобы за мной пошли, мне поверили? Какой-то сумасшедший выскочка, оборзевший на почве прерванного коитуса, самозванец, которого тут же пришьют, едва колеса самолета коснутся посадочной полосы. А произойдет это несомненно в более дружественной террористам стране, куда мы и летим. С этими невеселыми мыслями я и остался в своем тамбуре, и мой моральный проигрыш был для всех очевиден. Самолет уже час висел в воздухе, и я глазами попросил мулаточку посмотреть в окошко – где мы. Она глянула и рупором, незаметно для других сложив ладони, прошептала: «Море» – и для надежности повторила по-английски: «Seа»… Какое же это было море? Средиземное или как их там – Эгейское, Тирренское, Адриатическое? И куда мы летим – в Боснию, Хорватию, Ливию, Палестину, Ливан? Я полагал, что скорее всего в Ливан – там террористам легче половить рыбку в мутной воде. Там власти пойдут им навстречу, а это означало, что меня как врага всего мусульманского мира просто-напросто четвертуют. Между тем как к арабам я относился с симпатией и даже дружил с одним – Махмудом из Сирии, сокурсником по питерскому Технологическому институту, который сейчас без всяких на то оснований переименовали в университет. Волоокий красавец и весельчак, сын богатых родителей, Махмуд был охоч до русских девиц и пользовался у них огромным успехом, сокрушаясь, что дома у него насчет этого строго. Потому и торопился натрахаться на всю оставшуюся жизнь.

Вдруг из дальнего салона для пассажиров первого класса раздался молодой женский голос:

– Не стреляйте! Просим вас – не стреляйте! Мы идем к вам – не стреляйте!

Что такое? Сначала сердце мое дало радостный перебой, но тут же я понял, что это развязка. В проходе второго салона появились две стюардессы – двигались они, как сиамские близнецы, медленно и неловко, со связанными ногами. Шеи их были тоже связаны, как и руки, а за ними крался, пригнув голову, араб. Между девушками на уровне груди торчало дуло его автомата. Я отшатнулся к перегородке, но тут же раздался голос:

– Hey, Russian, surrender! Come here. Put your hands upon you head, or I'll kill these girls. Understand me?[5]5
  Эй, русский, сдавайся! Иди сюда. Руки на голову. Или я убью этих девок. Понял меня? (англ.)


[Закрыть]

Конечно же, я его понял. Еще бы не понять. С Махмудом, пока он к третьему курсу не научился русскому языку, мы общались только по-английски. Такой же свирепый акцент. Все было кончено. Я проиграл. Не выходя из-за перегородки, я вытянул руку, державшую автомат, и бросил его на середину прохода, скинул с плеча второй и отправил туда же. Третий был прислонен к косяку, и араб его видел. Затем, как было велено, я положил руки на затылок и вышел навстречу пуле. Но араб не стал меня тут же убивать – толкнув стюардесс, с громким «ой», упавших ему под ноги, он перешагнул через девушек и направился ко мне. В глазах его кипел свирепый интерес. Он хотел плюнуть мне в лицо перед моей смертью. Я стоял расставив ноги и ждал его. Или не ждал. Мне было все равно. Страх прошел. Вместе с надеждой.

И все-таки выстрел раздался раньше, чем араб приблизился ко мне. Я инстинктивно упал, одновременно удивившись, что не чувствую боли. Неужели он промахнулся? Или это такая шутка? Игра в кошки-мышки? Но тут я услышал тихое арабское проклятие, железный стук упавшего автомата, а затем глухое падение тела. Ничего не понимая, я поднял голову – мой враг лежал лицом вниз и из его левого виска медленно выползало кровавое желе. Дальше за ним, опираясь на кресла, пытались встать стреноженные стюардессы, и было видно, что они понимают не больше моего. Я оглянулся и встретился взглядом с мужичком-мормоном. Он смотрел на меня укоризненно, как на провинившегося школьника. В его руках, прижатых к животу, тускло блестела вороненая сталь штатного милицейского пистолета.

– Что же вы… – растерялся я. – Что же вы сразу не?… Что я для вас, приманка?

Вместо ответа он покрутил пальцем у виска, спрятал пистолет в кобуру под пиджаком и, встав, шагнул к стюардессам.

– Сколько их там еще? – спросил он, развязывая им руки.

– Четверо. И наших шестеро, – сказала та, что помоложе.

Вторая молчала, бессмысленно глядя перед собой. Похоже, она была в шоке.

– Господи, что теперь будет? Господи, ведь их убьют! – причитала молоденькая.

– Глупости, – сказал штатный агент. – Убить им захочется только меня вот с этим героем, но для этого им придется потрудиться.

– Они еще кого-нибудь выведут…

– Не выведут. У них большие потери. Их операция на грани провала – больше не станут рисковать. Кто они, чего хотят?

– Они называют себя какой-то партией борьбы за Освобождение Палестины. Но ООП от них пока открещивается. По их требованию уже освобождено из тюрем в Израиле сто человек. Теперь они требуют миллион долларов и новый экипаж на месте посадки.

– Куда мы летим?

– Они назвали Хургаду, это на Красном море.

– В Египет, значит…

Похоже, эта новость была для агента из разряда неприятных. Но он не подал виду. Попросил называть его Петровичем. Заверил нас, что игра окончена и нам почти ничего не угрожает. Террористы будут рады, если мы по-тихому смотаемся в Хургаде вместе с остальными заложниками. Им нужны деньги и самолет – на месть у них просто нет ни времени, ни людских резервов. И все-таки он распорядился, чтобы все заняли места подальше от прохода, по которому могут летать пули, а когда мы приземлимся, то будет лучше, если все лягут на пол, под кресла. При этом он выразительно посмотрел на меня, будто знал, что именно мы делали там с мулаточкой несколько часов назад.